Глава 1. О, юность моя!

В одном из красивейших уголков нашего полуострова между двух невысоких гор расположена крымско-татарская деревня Тав-Даир¹. На южной окраине села, где соединялись горы, был лес, по-татарски это означает «тав». Так как в деревне была мечеть, то было еще одно название Месчит-Эли, а северную часть деревни называли Тав-Даир. На юге, где начинались Зуйские леса, находилась маленькая русская деревушка Соловьёвка, а чуть в стороне другая русская деревня — Мазанка. Там была церковь. В Тав-Даире была белокаменная мечеть — Джами, большое четырехугольное медресе, известное всему Крыму. В ту пору в Тав-Даире жили только крымские татары.

Посредине села текла небольшая речка с чистой вкусной водой. Начиналась речка из нескольких родников, которые назывались Бегждан Къарти Чокърак, Али агъа Чешме и др.

Две горы, окружающие деревню с востока и запада, были не так близки друг от друга. Между этих гор были расположены прекрасные сады и огороды. Росли яблони: бумажный ранет, кандиль, синап, шафран, семеренка; груши: бера, ильяма, коксу, бланкет; сливы всех сортов. Рос кизил лесной и садовый.

Кто жил в Тав-Даире в те годы? Всех вспомнить невозможно. Наш дом был расположен в восточной стороне от центральной дороги. На одной стороне дома жили мой отец — Курт-Сеит, мать — Гульзаде и я — Нури. На второй половине дома жил мой дед по отцу Сеит-Халил. Дворик наш был небольшой, около восьми соток. Были деревянные ворота из брусьев. По аллеям росли большие деревья: сливы ренглот, изюм-эрик и др. За домом текла речушка, по берегам которой рос орешник, а остальная часть участка была занята огородами.

За нашим домом жили Ачкельдиевы: Бенар-Иф, его сыновья Хайбула, Бейтула, Зейтула (Канай)² и дочери: Шерфзаде, Бенгуль, Саре и Ханилер, их было четыре. В том же дворе жил Ачкельди Асан, его жена Айше; сестра моего отца Шерфзаде с мужем Ибадла. У них были дети Пемпе, Шасне, Мемедла, Айбула. Чуть ближе к реке в половине дома жили Эбанай с дочерьми Айше и Эсма. На второй половине того же дома жила сестра нашего отца Фатьма апай. Перед домом стоял большой современный дом Батыр Мирзы. От них дальше были дома Сефер-Газы, в котором жили его жена Саре и их дети, сыновья Фазил, Аким, Максут и дочь Урмус. Рядом с ними жил Сейдали Керим-ага и его дочь Себия. Дальше от названных дворов была дорога на Соловьевку и квадратной формы медресе. При мне оно уже не работало. Севернее от нашего дома внутри ограды сада жил Веджи Эфенди — очень добрый, уважаемый человек.

На нижней части этого пятачка, ниже дороги, в самом углу жил Мурат-ака. У него было два сына Сеит-Ягъя и Якуб (Тапое). Рядом с ними жила семья Умера Комурджи. Къыдыракъай — отец, Осман, дочь Сайде (Ошорон Союн Чукурча — муж Сайде). Рядом с Къыдыром жил наш родственник, двоюродный брат нашего отца Сеит-Нафк Челеби, его жена Зилха из села Огъуз-оглы (Чернышево). У них были сыновья Сеит-Мемет, Сеит-Якуб, Сеит-Ибрам, Сеит-Вели, Сеит-Эннан.

На верхней дороге в первом доме от здания джами³ был Шейх Амет-ака и его дети Решит, Абдураман, Эмине, Земине. Дальше был дом Сулейман ака, в котором с ним жили его сын Къали и дочь Арире. После них была школа. Между школой и домами была дорога на гору к арману⁴. Правее от этой дороги жил Аблямит (Чилич), его жена Ава и дети Эмурла Ниметула (Коки), Иззет. Рядом с Али жили Исмаил-агъя и его дети Ибрам, Осман, Умер.

Далее по дороге вдоль деревьев, напротив нашего дома, раньше жил очень богатый человек — Азиз-акъай. У него было несколько неплохих домов, а в сараях стояли хорошие кареты — фаэтоны, линейки и другая утварь. После октябрьского переворота вся его семья исчезла из деревни. Никто не знал, где они находятся.

За домом Азиз-акъая был дом Къашкъир Аблямита. Его в 1929 году раскулачили, и после него там жил Осман Исмаилов с семьей. Перед самой войной Аблямит Агъа вернулся с Урала. Ему дали одну комнату своего дома, где он и жил. Дальше были дома Абла Молла (дочь Акиме оджапчи), Хайбулла Молла (у него было шесть пальцев на руке), Дафер Гафар, Касатой Асан...

В Канамье, помню, жили Аким агъай⁵ и его сын Къадри — скрипач, дочери Эмиде, Амиде, Диляра, Хайбула Эмджи, его жена Решиде, дети Абиль, Ваап, Сейяр (Абатай) и дочери Сафие, Зарифе, Лятифе, Аджире, Алиме. Муж Сафие — Темр Къая. Помню еще Зиядина, Айше, Гайнана. Семью Османа. Его жена Алиме и дочери Фера, Усние, Зера и сыновья Осман, Аппаз и Люман.

Мой отец Халилов Курт-Сеит Сеит-Халил огълу⁶ родился летом 1885 года в деревне Тав-Даир Симферопольского уезда в семье Сеит-Халила и Анифе. Работал как на своей земле, так и по найму у помещика в соседней деревне. Закончил сельскую школу, а затем Тав-Даирское медресе. Преподавал там после окончания, затем работал в медресе поваром. Когда медресе закрыли, пошел работать по найму к помещику.

Женился на Гульзаде из деревни Тау-Кипчак⁷ этого же уезда — дочери Сеит-Умера. У того были дочери Шазие (Сеитлер), Атче (ее дочери — Зевиде, Земине) и сын Сеит-Вели — отец будущего Героя Советского Союза Сеит-Велиева. Мать — Гульзаде (наша бабушка).

В 1914 году началась Первая мировая война, на которую брали и крымских татар. Когда отец уходил, то дома оставался его отец Сеит-Халил и беременная жена. До этого у моих родителей уже умерло четыре ребенка: мальчики Сеит-Умер, Сеит-Асан и девочки Эдае, Адавие.

На войну отец отправлялся вместе с мужем своей сестры Шерфзаде — Ибадуллой. Они попали в воинскую часть, которая воевала на территории Румынии, Молдавии.

В конце 1915 года, когда отец находился под городом Яссы, то в окопе ему приснился сон о том, что у него родился сын. Отец рассказал об этом своему командиру, тот внимательно выслушал и испросил разрешение у старших начальников предоставить ему отпуск для поездки домой. В эти дни на глазах отца от взрыва бомбы погиб Ибадулла.

Через неделю офицер вызвал отца и сказал, что ему дают отпуск, но попросил сначала отвезти в Ростов посылку, а уже потом ехать в Крым. Уже на вокзале он вручил отцу небольшой чемоданчик, который завернули в солдатские лохмотья, и дал билет на поезд.

Через восемь суток поезд прибыл в Ростов. На окраине города в живописном месте был расположен красивый замок, в котором жил отставной генерал от инфантерии — отец офицера. Его знали многие, поэтому найти его было легко. Калитку усадьбы открыл охранник: «Чего тебе надо, солдат?»

Курт-Сеит показал конверт с адресом. Охранник отнес письмо в дом. Вскоре пригласили и его. Он вошел в приемную, отдал честь, поздоровался. Чемоданчик, завернутый в солдатские лохмотья, положил возле себя. Генерал стал расспрашивать: как идут дела на фронте, как выглядит их сын? Кто он сам, откуда родом?

После этого отец развернул тряпки и достал запечатанный чемоданчик. Генерал позвал жену и дочь. Открыл чемодан. Там было письмо, его генерал прочитал вслух. Потом открыл картон, под которым были различные золотые украшения, золотые монеты, бриллианты, перстни. Все радовались подаркам.

Заботливая генеральша заранее приказала подготовить ванну и чистое белье, а генерал отдал поношенный гражданский костюм. Отец побрился и когда сел за стол, то выглядел молодцом.

За обедом генерал сказал: «Вы татары — честный народ, наш бы русский такого богатства ко мне не довез бы в такое время. Ищи ветра в поле. Ты — молодец! Живи и отдыхай у меня, сколько хочешь, а я пока сделаю тебе документ, который полностью освободит тебя от военной службы. Поедешь в свой Крым, увидишь сына, жену».

Отец жил три дня в отведенной ему комнате рядом с рабочими и охраной. Затем генерал вручил ему белый военный билет, освобождающий от воинской службы, дал деньги и билет на поезд до Симферополя. Генеральша дала сумку с продуктами, серьги и кольцо для жены, вероятно, из тех, что были в чемоданчике, а также вещи для новорожденного. От золотых украшений отец наотрез отказался, и тогда генеральша сняла кольцо со своего пальца и свою золотую цепочку. Их отец с благодарностью взял.

Наблюдавший эту сцену генерал, вероятно, все понял и удивленно сказал: «Ну и народ вы крымцы — мусульмане!»

Несколько суток он ехал по железной дороге. Таганрог, Синельниково, Запорожье, Мелитополь и, наконец, Симферополь. В то кошмарное военное время железные дороги работали удивительно точно, соблюдая график движения. Проверок было много, но отцу очень помог «белый билет» и пропуск, выписанный военным ведомством в Ростове. Валяясь на нарах в вагоне, он днем и ночью думал об отце, о доме, о жене, о новорожденном. Когда поезд приехал в Симферополь, почувствовал радость, теплоту родной земли. В городе жили его родные: Айше Халилова на улице Курцовской, дом номер 23, а Сейдамет Къаведжи на улице Артиллерийской. Сестра матери Эмине жила в особняке, на том месте, где сейчас находится горсовет⁸. Последний дом был ближе всех к вокзалу, но Курт-Сеит так хотел скорее попасть домой, что не стал ни к кому заходить.

Придя в Тав-Даир, он на миг остановился у своих ворот и подумал о том, кто первым его встретит: отец, мать, жена?

Вдруг он увидел возле дома чем-то занятого отца.

— Бабай! — крикнул он.

Сеит-Халил оглянулся и увидел своего нарядного сына. Они обнялись. На глазах у обоих были слезы. Сеит-Халил сообщил о том, что Гульзаде родила ему сына. От радости Курт-Сеит заплакал и пошел во вторую половину дома, где жил он сам с женой. Услышав через тонкую перегородку комнаты голос мужа, выбежала Гульзаде, сразу же бросилась ему в объятия и заплакала от радости. Она зашла в комнату, вынесла на руках завернутого в одеяльце маленького ребеночка и сказала: «Вот твой сын! Он красивый, черноволосый, голубоглазый, очень похож на тебя». Курт-Сеит взял сына в руки, посмотрел в глаза, поцеловал в лоб и отдал матери. Сеит-Халил пригласил сына и невестку на чашу кофе.

Курт-Сеит узнал, что ребенка назвали Нур-Сеитом, что родился он в ночь с 1 на 2 января 1916 года. Ему уже шел третий месяц. Как вы уже поняли, этим мальчиком был автор этих строк.

Вечером Сеит-Халил сделал дува⁹ в честь приезда сына.

Поздравить отца с приездом пришли родные, родственники, друзья и товарищи. Были двоюродный брат Сеит-Нафе, сестры Фатьма и Шерфзаде с дочерьми Пемпе, Шасне, сыновьями Аббибуллой, Мемедли. Из Кипчака пришли Сеит-Вели и др.

Когда Курт-Сеит вернулся домой, было уже начало весны, погода была теплая, начались весенние работы. Так как в Тав-Даире пахотной земли было мало, сельчанам приходилось работать по найму у соседского помещика. Мой отец работал у одного тобенкойского землевладельца до 1922 года. После прихода Советов в Крым помещик раздал свое имущество и, забрав свое золото, уехал за границу. Отцу досталась одна корова, телка, три лошади, два вола, сорок барашек и большая мажара — арба с двухъярусными биндюгами. Впрочем, зимой 1922 года телку и 34 барана украли из кошары в саду. Лошадей, волов и мажару забрали большевики.

Начался сильный голод 1921—1922 годов. Мне помнится, как приходили к нам с обыском. Забирали все, что можно было съесть: пшеницу, картошку, фасоль, кукурузу... Возле наших ворот лежали два трупа, никто их не хоронил. Люди умирали от голода. Я сам это видел.

Рядом с нами жил Сеит-Нафе Челеби — двоюродный брат отца. Его жена Зилейха одно время готовила обеды — баланду из крупы, которая поступала из Америки как гуманитарная помощь голодающим. И сейчас перед моими глазами стоит Зилейха енге (она из деревни Огуз оглу около Ах-Шейха) с черпаком в руке и сигаретой в зубах возле дымящего черного котла. Она же раздавала спички и сахарин. Спасибо Америке, в тот год она спасла жизнь многим голодающим.

Помню, как отец однажды сказал матери, что завтра в Тав-Даир приедут большевики и опять что-нибудь заберут. Он вынул из тайника спрятанную половинку хлеба, поделил на троих, и мы, запивая водой, его съели. Отец и мать заложили окна соломенными подушками и легли спать.

Когда я проснулся и вышел во двор, то увидел там много солдат. Горел костер, на котором висел большой черный казан, где варились индюки моего деда. Я видел, как солдат саблей отсек индюку голову и стал его потрошить. Через день они уехали, но за ними пришли другие — продразверстка и вновь забирали все продукты. Это было в начале 1922 года.

Мне было пять лет. Я вышел на дорогу, смотрю, идет крытая подвода, внутри фургона сидят плачущие дети. Дядя Хайбула Бенариф схватил меня и кинул в фургон. Там уже была Шасне ала, соседская девочка Ханилер и другие дети. Фургон проехал по всей деревне и собрал около двадцати детей. Повезли нас в Симферополь, в приют.

Находился он на углу начала улицы Лазаретной и конца улицы Ленина. Там располагался ИНКНО — Институт повышения квалификации народного образования. В двух больших комнатах, отданных под приют, жило человек сорок детей. На полу были киизи — ковры из бараньей шерсти, по углам параши. Нам дали покушать, налили горячий чай. Утром, когда мы встали, шесть детей оказались мертвыми.

Через месяц приехал отец и забрал меня домой. Он одел меня в вязаную кофточку из черной шерсти. Я не мог ходить. Отец посадил меня за спину. При подъезде к Тав-Даиру он поставил меня на горку и спросил: «Узнаешь эту деревню, узнаешь наш дом?» Я ответил, что ничего не помню.

Шасне вернулась из приюта позже. К этому времени у меня появился братик Сеит-Осман.

Однажды вечером к нам домой пришел дядя Сейдамет Бариев с сумкой (богча), где были деньги. Он купил наш дом. Мы же переехали в дом Фатьмы алай — сестры отца.

В этом доме умер от тифа Сеит-Осман. Ему было около сорока лет. В этом же доме вскоре умер и мой дед Сеит-Халил, и тоже от тифа. Перед смертью он лежал в постели посредине собал уй (зал). Было ему 83 года. Рядом стояли отец, молла и другие. Его последним желанием было принести в постель внука. Я лег рядом с ним. Его маленькая борода (чорт сакал) касалась моей головы. Дед обнял меня обеими руками, погладил по телу, поцеловал в лоб, в лицо. Минут через пять сказал: «Алынъыз баланы»¹⁰. Меня забрали и отпустили на улицу гулять.

После смерти сестры отца Шерф-заде ее дочерей Пемпе и Шасне общественность мечети передала на воспитание нашей семье. Они жили с нами до выхода замуж. Тетя Пемпе вышла за Османа Исмаилова. Когда мы — отец, мама, Шасне и я — были в гостях у Ачкельди Асана, он зарезал гуся и позвал нас в гости. Тетя Шасне кормила меня гусиным мясом. Ачкельди Асан был братом отца. Пемпе и Шасне были дочерьми погибшего на фронте друга отца Ибадуллы.

Через месяц на мейдане сыграли свадьбу Пемпе и Османа. Мы вышли во двор и слушали музыку. Наших родственников не пригласили, так как Пемпе убежала замуж сама. В сентябре 1924 года в нашей семье появился еще один ребенок — мой братишка Джемиль.

Комитет бедноты, созданный из батраков Тав-Даира, в 1922—1923 годах не сидел сложа руки. Председатель комбеда — мой отец несколько раз ездил в Симферополь, в КрымЦИК, с требованием предоставить безземельным крестьянам Тав-Даира землю. Отцу очень помог муж сестры моей матери Эдие Абдураман. Он работал в наркомземе. Они вместе пошли к Вели Ибраимову¹¹, и он посоветовал поехать и посмотреть деревню Суюн-Аджи. Ознакомиться с хозяйством, если люди будут согласны — переехать туда и обрабатывать пустующие поля, сады и огороды. Посоветовал написать заявление, которое должны подписать все желающие переехать, и тогда КрымЦИК вынесет решение, а пока дал разрешительную бумагу на ознакомительную поездку.

Осенью 1924 года на четырех линейках человек двадцать пять батраков из Тав-Даира поехали в соседнюю деревню Суюн-Аджи. Она была в 4—5 километрах от Тав-Даира. На линейке был и я вместе с матерью и отцом. Ехали мы для ознакомления с деревней, ее хозяйством. Раньше Суюн-Аджи была чисто татарской деревней. Здесь жил Аджи Суюн, который и оставил деревне свое имя.

Так получилось, что эта деревня опустевала дважды. Первый раз после Крымской войны часть татар из сел Вейрат, Джанатай, Джафер-Берди, Терен-Айер, Суюн-Аджи, Юкары Мамак, не выдержав издевательств царских чиновников, покинули родные места и уехали в чужие края — в Османскую империю, со временем оказавшись жителями Болгарии, Румынии, Турции.

На освободившиеся земли поселили немецких колонистов, в основном из Швейцарии. Они снесли татарские дома и построили свои, добротные, высокие, рядом — коровники, конюшни, свинарники, молочно-товарные фермы. Колонисты наладили производство сыра, по каким-то своим технологиям, с добавлением удобрений стали обрабатывать поля и сады. Разразилась революция, которую они не поддержали и покинули свое село. В деревне их осталось всего четыре человека: Фриц с больной женой, Ганс и Эрнест Ивановичи. Они были очень старые. В саду жила еще одна семья сторожа Ибрама Шавли. Был он цыган и жил там со своей женой Гульзай, дочерью Курцай и сыновьями Абляй и Фирчай. Больше, кроме кошек и собак, никого в деревне не было.

Мы заехали в старый сад «Къарт бахча». Сторож Ибрам Шавли не хотел нас пускать, но когда увидел разрешительную справку, то обрадовался. Стал рассказывать и показывать все деревья. Угостил красным шафраном и кандилем. Яблоки были спрятаны под сеном в его шалаше. Урожай с деревьев уже был собран, так как дело было в октябре. Потом мы пошли в сад «Инвалид бахча». Там были сливы, абрикосы. Затем осмотрели два больших бывших помещичьих дома, сараи, коровники, фермы...

Всем, кто приехал с нами, сады, земли, добротные дома очень понравились. В садах еще висели на деревьях оставшиеся яблоки. Мы, кто сколько мог, насобирали их в свои сумки. Когда возвращались домой, линейки обгоняли друг друга, а люди весело кидались яблоками.

После того как руководство Крыма официально дало разрешение тавдаирским безземельным беднякам пере ехать на жительство в Суюн-Аджи, был составлен список желающих на переезд. Оказалось 25 семей.

В первой экономии был один большой квадратной формы дом из ракушечника, состоявший из многих комнат. Там разместились следующим образом. Одна угловая комната была оставлена под канцелярию, там жил и работал бухгалтер артели совместной обработки земли. Первоначально это был Килеев — казанский татарин с женой и дочерьми Райла и Рахила. Потом там жил бухгалтер Веджи Эффенди из Тав-Даира, а после него — Намаз асан Садовод с женой Шейде. На другом углу дома жила старушка Лейля Апти. У нее был сын Исмаил. Он служил командиром в Азербайджане. В этом доме также жили Осман Исмаилов с семьей, потом Бейтулла и Зейтулла с семьями.

Этот красивый дом был соединен коридором с другим домом, длинным, но менее удобным. В северном конце этого дома разместился Сеттаров Курт Молла, а рядом Пепи Асан, потом наша семья, а в другом конце жил Шурка Сидоренко. Во второй экономии, расположенной в 150 метрах от первой, разместились другие переселенцы. Там были два добротных дома, а также склады, кузня, небольшой коровник.

Помню имена некоторых жителей: Гафар Шемсединов — художник, его жена Акиме и дети Лейля и Ирфан; Умер Мирза Ширинский, Мустафа Абиев и его жена Соня. Немец Фриц с коклюшной женой. Учитель Садык оджа, Леман, Гаша Пастернак с дочерью Клавой, Ресуль Эсатов с женой Зейнеп.

В деревне было пять плодоносных садов. Три в основном были яблочными. В них росли шафран, кандиль, кандиль синап, просто синап, бумажный ранет, зимний, королевский кальвин, семеренко и другие сорта. Три гектара были засажены абрикосами, сорт — садовый крупный. Сливовый сад и небольшой малиновый. Вокруг каждого сада были посажены вишни крупных сортов.

Переселенцы решили сады обработать и сообща собрать урожай.

Поле для посева хлебов тоже обработать сообща (вспахать, засеять, собрать урожай), и только поливные земли под огороды разделили между собой из расчета на душу населения. Летом все вместе собирали с садов яблоки и груши. Приезжала бригада мужчин и девушек, которые сортировали фрукты на отправку за границу. Садоводом был назначен Асан Намаз, полеводом был Хайбулла Бенарифов. Мой отец Курт-Сеит был председателем артели и одновременно спецогородником.

К сожалению, только у Куртмоллы Сеттарова была одна корова, а у Сейдалли Бариева — одна лошадь, кобыла Маруся. Запрягали корову и лошадь в один плуг и пахали огородные земли.

Однажды отец, как обычно, уехал в Симферополь, а к вечеру вернулся на тракторе «Фордзон». Трактор остановился возле нашего дома. Трактористом был русский парень Гриша. У трактора собрался весь народ деревни — и стар и млад. Нюхали запах керосина-бензина, осторожно трогали трактор руками. Просили завести. Гриша снова и снова заводил и глушил. Было очень интересно. Ведь эти люди впервые видели железного коня. Спрашивали: кто будет плугатором? Гриша отвечал, что плугатора не надо, и, заведя машину, показывал, как поднимается и автоматически опускается в землю двухлемешный плуг. Один из сельчан сказал: «Ведь говорили же, что на небе будут летать железные птицы, а на земле будут ходить подводы без лошадей. Вот это оно и есть».

Утром следующего дня, когда Гриша завел трактор, все сельчане уже собрались, чтобы посмотреть, как пашет железный конь. Отец и Гриша сели на трактор и поехали на поле возле старого татарского кладбища, метрах в трехстах от деревни. Отец показал Грише границы поля, которое надо было вспахать. Все сельчане собрались около трактора и стояли в ожидании чуда.

Гриша сказал: «Ну, поехали!» Трактор тронулся, опустил плуг на землю. Двухлемешный плуг вонзился в землю, и валки вспаханной земли стали ложиться на стерню. Люди стар и млад, женщины и дети долго шли за трактором, пока он не сделал четыре-пять оборотов вокруг поля. Все надышались запахом бензина. Обед трактористу принесли в поле. К вечеру все поле было вспахано. Селяне говорили: «Вот это да!»

Вечером трактор пригнали к нашему дому. Гриша из бочки, которую привез с собой из Симферополя, заправил его керосином. Спал он на кровати, которую постелили прямо на улице возле нашего дома. Мама готовила ему еду. Я иногда ночевал рядом с ним. Самым любимым человеком в селе был тогда тракторист!

Всем переселенцам объявили, что государство с них в течение трех лет никакого налога брать не будет. Все работали вместе, а осенью все, что заработано, делили между собой. Огороды, сады, поля дали хороший урожай. В первый год работы на этой земле к зиме почти все купили коров, а некоторые даже лошадь и брички. Собрав по 1 рублю с каждого хозяина, артель за 24 рубля купила корову и подарила ее одинокой старушке Лиле, единственный сын которой служил в Баку в Красной армии. В селе его называли Исмаил-командир. Он каждый год приезжал к маме. Люди стали лучше одеваться, сытно есть. Суюнаджинские земли оказались очень плодородными. Колонисты-немцы в свое время держали скот, лошадей, свиней. У них были прекрасные молочные фермы, коровники, конюшни, свинарники. Весь навоз вывозили на поля и удобряли. Земля была мягкая, рыхлая, чистая, давала богатые урожаи. Через два года людей было не узнать. В деревню часто приезжали руководители республики и знакомились с положением дел. С их подсказки стали сеять табак, шалфей, лаванду, даже пробовали выращивать хлопок, но он не успевал созреть. Была организована артель «Яш кувет»¹². Землю в основном пахали на собственных лошадях или волах.

Летом 1926 года когда я зашел домой покушать, то увидел, что рядом с отцом сидит хорошо одетый среднего роста мужчина. Я подошел к нему и сказал: «Хошкельдинъиз»¹³ и поцеловал руку¹⁴. Он отложил в сторону чашечку, с которой пил кофе, и спросил меня: «У тебя такие-фес есть?» Я сказал, что есть. «Тогда неси свое такие сюда». Я принес. «Держи!» — сказал он и полез в свою сумку. В мою феску-такие он положил много конфет, почти дополна. «Иди гуляй», — сказал он после этого. Отец вопросительно взглянул на меня и дал понять, что нужно сказать в таких случаях. Я догадался и сказал: «Сав болунъыз, алла разы болсун»¹⁵ и вышел к маме.

У мамы спросил: «Кто этот дядя, который мне дал так много конфет?»

Мама сказала, что его зовут дядя Умер, он наш родственник, с отцом вместе учился в Тав-Даирском медресе. Сейчас он известный писатель, живет в Акъмесджите¹⁶.

Умер Ипчи¹⁷ остался у нас на ночь. На следующий день отец ходил с ним по садам, огородам, показывал хозяйство артели. Когда он уехал, то остался забытый им фонарик на плоской батарейке.

Это было ночью в сентябре 1927 года¹⁸. Отец и мать спали вместе с братишкой Джемилем в спальне, а я спал в большом зале. После полуночи я проснулся от сильного гула с вейратской стороны. Подумал, что оттуда идут подводы-мажары четырехбиндюжные для перевозки сена, соломы, хлебов для обмолота. Через полсекунды начала трястись земля. Отец, мать с Джемилем выбежали на улицу, про меня в суматохе забыли. Между тем стена залы, где я спал, вывалилась в наружную сторону. Пришел отец и вынес меня из дома через ракушечник разрушенного коридора. К этому времени все соседи уже были во дворе возле дерева около нашего дома. Лаяли собаки, мявкали кошки, мычала скотина. Было много разрушенных строений, покрытых черепицей. Жертв не было. Добротные дома, построенные еще немцами, все выдержали стихию. Люди боялись возвращаться в дома и думали, что толчки продолжатся снова. Мой дядя Сейдалли Бариев велел в дома пока не возвращаться, так как через полчаса после первого толчка обычно бывает второй толчок. Он оказался прав. Ровно через полчаса загремел еще один сильный толчок. Снова из крыш домов с грохотом попадала черепица, заплакали люди, завыли собаки.

Ночь все провели на улице, во дворе. Из домов выносили одеяла, подушки, матрасы. Завтракали тоже во дворе. Отец поехал в город и из Симферополя привез комиссию из трех мужчин. Они все осмотрели, записали, поговорили с людьми. Предупредили, что в 14.00 будет еще один большой толчок, чтобы никто в дом не заходил. Они уехали, но не успели проехать и одного километра, как ровно в 2 часа дня действительно последовал еще один очень сильный толчок. Вновь был очень сильный пугающий гул. Все, что оставалось целым после первых толчков, было разрушено.

Остались целыми только помещичий дом и молочнотоварная ферма, построенная на железных столбах и швеллерах, покрытая мягким безволновым шифером. Все наши дома, сараи и коровники были разрушены.

Потом было еще много мелких толчков, но они уже никого не пугали. В Суюн-Аджи стали приезжать комиссии КрымЦИКа, Совнаркома... Однажды приехали землемеры. Отмерили участки по 0,25 гектара, наметили прямую дорогу от Русского Вейрата в Симферополь, оставили место под тротуары. Собрали сход жителей села, зачитали постановление Совнаркома о строительстве новой плановой деревни. Показали план участков. Сообщили, что государство даст ссуду безвозмездно тому, кто возьмет участок и сам себе построит дом. Все с радостью согласились. Пронумеровали участки, они уже были очерчены бороздой плуга, как и дорога до Симферополя. Ширина дороги предполагалась 8 метров. Нумерованные закрученные фантики бросили в одну торбу и перемешали. Каждый тянул свой жребий сам. Последним тянул мой отец. Оказался № 1. Там на первом участке уже в 1928 году мы и построили свой дом. Строили из камня, бута, глины. Крышу крыли черепицей. В деревню стали приходить новые люди: татары, русские, немцы. Как я уже писал, первоначально в Суюн-Аджи жили три немца, цыган и одна русская семья. Это был пчеловод Назар Степанович Сидоренко. У него была жена, страдавшая эпилепсией, а также два сына: Яков и уже женатый Александр.

Назар Степанович чисто говорил по-татарски. Его предки переехали в Крым из Орловской губернии еще до Крымской войны. С детства он рос среди татарских мальчишек, играл с ними в их игры. Когда я с ним общался, ему было уже 90 лет, но он помнил всех своих друзей-приятелей, которые теперь жили где-то на чужбине. Каждый год он давал нам меду. Его добротный каменный дом стоял рядом с нашим. Стоит он и сегодня, там живет его внук Виталий.

После того как многие построили себе дома, освободились старые квартиры в помещичьих домах. По всему Крыму прокатилась молва о том, что в Суюн-Аджи люди живут богато, что сады и земли очень плодородны, и в нашу деревню стали приходить люди с разных уголков Крыма, даже из Симферополя. Среди них Михаил Болотов с женой, Иван Наконечный, Яков Скреко, Семен Дубов, Дмитрий Сафронов, вдова Фурсенко с дочерьми Анной, Таисией и сыном Павлом, Анна Нечипуренко, семья Егая, а также немцы: Пацель — ветеринар, Штром, Зайлер. Из Симферополя приехали Умер Ширинский, Осман Муединов с сыновьями Умером, Меметом и Рустемом, а также Мустафа Абиев, Шабан Чибин, Асан Рамазан, Вели Рамазан.

Суинаджинцы сеяли пшеницу, ячмень, овес, кукурузу. Заготавливали сено для скота. Хлеб косили косарками, запрягая двух лошадей. Летом я гонял верхом лошадей на косарках. Сидел иногда и за косаркой. Собирал и скидывал валки в ряд. Это считалось тяжелой работой. Потом из валков делали копны. Через определенное время копны грузили в мажары. Все это возили на арман — очищенное от травы, натоптанное твердое место. Пшеницу равномерно стелили по арману и сверху на лошадях катили тяжелый каменный каток, и так много раз по кругу. Я верхом гонял этот каток. Мужчины периодически переворачивали и отбирали солому. Когда вся солома была выбрана, оставались пшеница и полова. Их собирали в кучу. Когда начинался ветер, зерно подкидывали деревянными куреками¹⁹вверх. Шкорлупа и полова отлетали в сторону, а чистая пшеница падала на землю. После этого пшеницу пропускали через веялку с двойным ситом. Лишь потом получалась чистая пшеница, а отходы назывались последом. Их раздавали колхозникам на трудодни.

В 1930 году стали молотить молотилкой с одним одноцилиндровым мотором. Шар мотора грели докрасна паяльной лампой, потом запускали двигатель, соединенный с молотилкой широким прорезиненным ремнем, который назывался пасом. Сверху на молотилку — в барабан кидали пшеницу с соломой с мажар. Молотилка отделяла пшеницу от соломы и полвы. Солому собирали в скирды, а пшеницу в стог, а потом в мешки. Чистую пшеницу сдавали государству. Это теперь называлось «госпоставки», а также отдавали в МТС²⁰ — в оплату за использование тракторов и другой техники. Это называлось натуроплата.

Во время школьных каникул я три года подряд работал высевщиком на молотьбе, вел учет намолоченного зерна, выписывал квитанции на отправку зерна государству и МТС. В МТС мне выплачивали зарплату и выдавали премию. В один год я тянул лошадьми солому для скирдования. Ночью вся деревня спала на соломе во время молотьбы.

У новых поселенцев не было своей техники для молотьбы выращенных хлебов, и они брали ее у соседей. В деревне Джанатай у них были молотилка и локомотив. Они давали нам свою технику и научили, как на ней работать, налаживать при поломках. Если мотор работал на нефти и керосине, то локомотив работал на соломе. Пар крутил колесо-шкив, на который надевали ремень-пас, который соединял со шкивом молотилки, и таким образом он работал.

В начале 30-х годов вместо мотора и локомотива молотилку стал крутить трактор. Арман обустроили не в деревне, где был кран для воды и водопой — ашлавы²¹ для скота, а за деревней около двух ставков — бассейнов, которые заполняли водой из пяти-шести родников с очень прохладной и вкусной водой. Эти ставочки, один из которых был бетонирован, были окружены кустарниками и большими деревьями: тополя, карагач, ясень, дуб. Из Суюн-Аджи до ставка было около километра. Дорога была хорошая, по обеим сторонам росли ясеневые деревья, а за деревьями были сиреневые кусты и клумбы для роз и других цветов. Между дорогой в бассейны и садом был небольшой лес-карагачник, который снабжал сельчан дровами, там же росло несколько деревьев рябины, дающей вкусные плоды. Все это осталось от немцев, которые умели создавать себе уют. Вокруг сада, прилегающего к лесочку, росли высокие тополя, по канаве текла вода из ставков.

В селе появилась новая молотилка. Барабан крутил трактор ХТЗ с железными колесами на шипах. Принадлежал он МТС. Трактористом и одновременно молотильщиком был Федор Гаврилюк. Это был хорошо знающий свое дело мастер, которого все уважали. Молотилка работала бесперебойно, максимально используя хорошую погоду. Мажара за мажарой подъезжали к молотилке, рабочие — два человека — вилами подавали скошенную пшеницу или ячмень в барабан молотилки. Еще один человек тоже вилами равномерно бросал это в барабан молотилки. На этой работе часто был Алеша Фидрих — он же председатель товарищеского суда по Ивановскому сельскому совету. Жил он в Вейрате. Он почему-то очень боялся мышей. Кто-то из рабочих хотел пошутить и бросил на молотилку одну мышь, которых немало бегало вокруг. Увидев мышь рядом с собой, Алексей спрыгнул вниз и с вытаращенными глазами бросился бежать далеко в поле. Женщины бросились за ним и стали уговаривать, успокаивать. Догнали его только возле самой Ивановки. В этот день на работу он так и не вернулся. Это, конечно, была злая шутка. Недаром говорят: шутки шутками, а хвост на бок.

После того как закончилась трехлетняя безналоговая работа и крестьяне окрепли, стали немного богаче, поливные земли поделили между собой. Плодовые сады и поля для посева хлебов остались в общем пользовании. Нам достались 3 гектара поливных земель перед старым садом сразу за мостом через реку, где мы выращивали огурцы. С другого конца сада, где были две черешни, и за садом, где выращивали помидоры. Плюс к этому Умер Муединов отдал нам свой участок, так как не хотел его обрабатывать. Мне тогда было 13 лет. Полгектара огурцов я поливал ведрами, таская воду из реки. В одной руке гугум²², в другой ведро. Иногда пользовался коромыслом, но тогда приходилось нести два ведра.

Земли в саду, где росли баклажаны и перец, а за садом помидоры, поливали арычной водой, протекающей со ставков. Был строго определенный порядок, в соответствии с которым каждый хозяин по очереди мог поливать в течение четырех часов. Наша очередь подходила всегда к ночи. Я один с четырехугольным фонарем в 2 километрах от дома поливал помидоры. Было очень темно. Фонарь я вешал на кол, пускал воду в арык, сам сидел в другом конце арыка, а босые ноги ставил в арык, иногда засыпал. Когда приходила вода и касалась моих ног, то я просыпался и пускал воду в другой арык.

У нас было три лошади и две коровы. В бричку запрягали две лошади. Выращенный на огородах урожай возили в Симферополь. Сдавали комиссионеру оптом. Сами не продавали. Отец меня оставлял возле нашей подводы и наказывал торгующему рядом шашлычнику, чтобы он мне давал столько шашлыков, сколько я захочу. Я брал одну французскую булку и четыре-пять шашлыков. Один шашлык стоил 3 копейки, булочка тоже 3 копейки. Шашлыки тогда жарили не на углях, а на кипящем в котле жиру, а котел стоял на мангалке с горячими углями. Запах шел на весь город.

Иногда я ел чебуреки. Их готовили где-то дома, а на базар выносили в давулах. Давул — это круглый барабан, в нижней части которого горел деревянный уголь, а сверху угля стояла круглая железная чаша, в которой размещались масло, а сверху чебуреки. В барабан входило до 100 чебуреков, и они всегда были горячими.

Однажды, когда я ел шашлык, к нашей бричке подошел наш сосед Мишка-тракторист. В руке у него была бутылка с вином. Он позвал чебуречника с давулом и спросил, сколько все это стоит. Чебуречник сказал, что один десяток — один рубль. Все чебуреки были сложены по десяткам.

— А сколько все будет стоить? — спросил Мишка.

Продавец-цыган усмехнулся:

— Если съешь все, отдам бесплатно, ни копейки не возьму, ну а если не съешь, то заплатишь за весь товар, за сто штук.

Они ударили по рукам. Миша налил в стакан вино, начал есть чебуреки и за полчаса съел все сто штук, а потом еще выпил масло, что было в сковороде.

Цыган вытаращил глаза, рассердился и сказал:

— Ты и давул скушай, твою мать.

Я не очень удивился увиденному, так как знал, что когда Мишка работал у нас в поле, то на обед ему несли ведро борща, килограмм мяса и полведра каши. Все это он съедал. Люди называли его Аю-Мишка²³.

Чтобы обработать свои огороды в 3 гектара, надо было много и упорно работать. Отец в те годы был руководителем артели «Красное знамя», что отнимало много времени, и потому на помощь приходили Сеит-Вели и Сеит Ибраим эмджи²⁴. Они жили в Тав-Даире. В свою очередь они часто брали для временного пользования наших лошадей и повозку, просили ячменя.

Профсоюзная организация разрешила отцу нанимать людей, так как он был занят на общественной работе. У нас по найму два года в сезон работали украинские девушки Ксения и Анюта. Работали они очень добросовестно. Жили и ели вместе с нами. По окончании работ они получали расчет и уезжали к себе домой в Украину, обещая весной снова приехать. Таких девушек в селе бывало 10—12 человек, некоторые из них даже вышли замуж за татарских парней. Именно они завезли в Крым прекрасные украинские песни, которые знали и пели в каждом селе.

В 1929 году началась сплошная коллективизация. Отцу пришлось сдать в колхоз все три лошади, бричку, плуг, борону, линейку. По какому-то вопросу отец поссорился с председателем и вышел из колхоза. Пошел он работать заготовителем укопкомзага Бахчисарайского района. Я помог ему написать письмо о том, что мы просим, чтобы колхоз вернул нам все наше имущество — лошадей и технику. В газете прочитали статью Сталина «Головокружение от успехов» и решили, что работать можно и не в колхозе, а индивидуально, а государству лишь надо будет платить налог. Письмо я написал Калинину.

В ответном письме говорилось, что имущество вернуть невозможно, так как оно уже оприходовано, и предложили вновь вступить в колхоз, о чем они уже предупредили правление. Так отец опять стал колхозником. Назывался колхоз «Красное знамя». Отец выращивал помидоры, огурцы, перец, баклажаны. Мелкие огурчики направляли на консервирование, их называли корнишонами. Я часто помогал их собирать.

«Идет мой враг». Эту фразу однажды высказал, при всех работавших на молотилке, наш уважаемый тракторист-молотильщик Гаврилюк. Относилась она не к человеку, а к комбайну, которого таскал трактор НАТИ. Комбайн был направлен сюда Симферопольской МТС. В ту пору МТС находилась в том месте, где сейчас находится республиканская больница им. Семашко, на Битакской улице. Гаврилюк жил в своем домике рядом с МТС.

Комбайн в Суюн-Аджи прислали потому, что в хозяйстве были еще нескошенные хлеба на полях. Экипаж подъехал к Хирману. Все удивленно смотрели на новую технику, так как комбайн видели впервые. Это было в 1931 году. Недаром тогда пели песню «Комбайн косит, убирает...» и что-то там еще. Приехало начальство из МТС, чтобы посмотреть его в работе, — директор и начальник политотдела. Кто-то сообщил им о словах Гаврилюка, и на следующий день его арестовали.

Как я понимаю, под словами «мой враг» он имел в виду то, что комбайн делал ненужной его работу, так как одновременно собирал и обмолачивал зерно. Все искренне его жалели. Меня попросили сходить к нему домой и поподробней расспросить жену. Я быстро нашел его дом, вернее, не дом, а скотский сарайчик, в котором жила его семья. Жена встретила меня со слезами. Кушать им было нечего. Сказала, что мужа посадили на 10 лет. В его доме, кроме самодельной дощатой кровати, двух табуреток и столика, ничего не было. Постель — какие-то грязные тряпки. Я принес ей немного фруктов и помидоров, две-три лепешки. Она очень обрадовалась.

Приехал домой и все рассказал колхозникам. На следующий день меня посадили на лошадь, в торбу положили много еды: хлеба, фрукты и отправили к дому Гаврилюка, чтобы она что-нибудь отнесла ему в тюрьму.

Подходящего для школы здания в нашей деревне не было, и потому в одном маленьком доме одну из трех комнат выделили под школу. Откуда-то привезли парты. В первый класс я пошел в 1926 году. В одной комнате одновременно обучались первоклассники и второклассники. В каждом классе было по 12—14 учеников, преимущественно крымских татар.

Первой учительницей в нашей школе была Акиме Аблаевна Шемсединова. Она была очень хорошая. Родом из Тав-Даира, дочь Абла Моллы. Муж ее Гафар Шамсединов был из Евпатории. У них были дети: сын Ирфан (впоследствии стал художником, профессором в Киеве) и дочь Лиля, которая не так давно умерла в селе Левадки. Сам Гафар был художником. В Суюн-Аджи на силосной башне он очень красиво нарисовал корову.

Мы с Ирфаном росли и учились вместе, вместе играли, нас и одевали одинаково. Дружили и наши отцы.

В школе нас научили писать и читать арабским алфавитом. Была книжка «Туру-татар тили». В школу часто приходили проверяющие и интересовались тем, как мы учимся, что знаем. Учительница водила нас на экскурсию: в сады, на огороды.

После того как в Суюн-Аджи мы закончили два класса обучения, осенью 1929 года нас перевели в деревню Чокурча, где в большом добротном доме был интернат. Когда-то это была помещичья усадьба, имелся большой школьный двор, сад, аллея, дорожки и красивые деревья. Здесь мы учились в третьем и четвертом классах. Директором школы-интерната был Амедие. Он был нашим родственником. К нему часто приезжал младший брат Мамедие, который жил в Сейтлере²⁵. Из Симферополя приходил учитель Сеттаров. Во дворе интерната располагался сельский совет. Председателем сельсовета был Зекерья агъа. Очень хороший человек. Он помогал нашему интернату.

В этом же дворе жила еще одна семья: Исмаил Муслядинов с матерью. Его брат стал мастером парашютного спорта. Работал в аэроклубе и был известным на всю страну человеком.

Здесь же жили мы — учащиеся, сам директор, здесь же находилась кухня, столовая. Нас часто водили на экскурсии. Однажды я наблюдал, как выкапывали из пещер мамонта²⁶.

Помимо ребят из Суюн-Аджи в интернате учились дети из Вейрата, Тав-Даира, Пятихатки и других мест. По выходным дням нам разрешали уезжать домой. На это отец специально оставлял мне деньги. Они звенели в моих карманах. Я часто пешком ходил в город, любил заходить в парикмахерскую. У меня были длинные волосы, которые я мазал репейным маслом. В нашем чокурчинском клубе часто крутили черно-белое кино. Молодежь ставила спектакли, скетчи. Активистами были Мамут Ага, Эмирсали и др. Помню, как комсомольцы и коммунисты сжигали книги и Коран из чокурчинской мечети. Сжигали ковры, скамейки. Видел, как Абляз Эсатов вынес Коран из мечети, пнул его ногой и бросил в костер. Вскоре Бог его за это наказал: его из-за ревности зарезал соседский парень.

После того как мы закончили четыре класса, нас перевели в другой интернат. В деревню Пастак, но где она находилась, я не помню²⁷. После окончания пятого класса всех нас собрали вместе и спросили, в какое ФЗУ кто хочет пойти учиться. Многие выбрали кулинарное, а я пошел в строительное училище, так как хотел стать столяром, да и находилось оно на улице Битакской, что было ближе к моей деревне.

Время было очень голодное, и вот тогда нас выручали бывшие однокашники — кулинары. Мы приходили к ним в ФЗУ, и они украдкой угощали нас жареными котлетами, вареным мясом и другими продуктами, что позволило нам не умереть от голода.

Практические занятия по плотницкому делу вел инструктор Куртмоллаев. По столярному делу нас учил Павличенко. Занятия проходили в механических мастерских на улице Севастопольской, дом номер 8. Там мы делали двери, столы, скамейки... На летнюю практику нас повезли в Севастополь, где мы принимали участие в строительстве жилого дома на улице Карла Маркса (Жилкомбинат).

В Севастополе в одном скверике была столовая, в которой работала дочь нашего односельчанина Фатьма. Она давала мне усиленные порции, а мои талоны на обед возвращала мне назад, чтобы я мог поесть в другую смену, когда ее не было на работе. Особенно я любил жареную рыбу. На второе иногда давали мясо дельфина. Оно воняло, и есть его было трудно. Жили мы на улице Базарной, дом номер 3, недалеко от рынка и моря. Напротив общежития находился армянский клуб, там играли приятную, почти крымско-татарскую музыку. За хорошую работу меня премировали новым шерстяным джемпером. После прохождения двухмесячной производственной практики мы вернулись в Симферополь, и нам дали один месяц отпуска. Приехав домой, я не сидел без дела. Накосил сена, продал его и купил себе костюм.

1 сентября 1932 года снова вышел на учебу, но все мои вещи — костюм и ботинки — украли в общежитии. Я написал заявление директору ФЗУ Кудряшову, и он дал мне внеочередной отпуск. Я вновь в разных местах накосил сена и продал его. Таким образом, чуть-чуть приоделся, и зима мне была не страшна.

В ФЗУ был доктор, которого все звали коновалом. Когда у меня случился насморк и кашель, мои товарищи надо мной подшутили и сказали, чтобы я пошел к коновалу. Я не понимал значения этого слова. Открыв дверь медкомнаты, я увидел большого человека лет пятьдесят-шестьдесят и сказал:

— Здравствуйте, товарищ коновал.

Он ехидно улыбнулся. Сначала осмотрел меня, капнул что-то в нос и дал таблетку. Он понял, что я татарский мальчишка, который не знает значения этого слова. Спросил, кто меня к нему направил. Я ответил, что это сосед по общежитию Долгорученко. Тогда доктор в вежливой форме объяснил мне значение этого слова.

Теоретические занятия проходили в разных школах города, но чаще в школе рядом с Центральным почтамтом. На занятиях мы изучали географию, математику, химию, физику, литературу... Из учителей запомнилась учитель географии Орлова.

У своего сокурсника Шевкета Кубаева, который был из Корбекуля, я купил радиоприемник на кристаллах с наушниками. Обошелся он мне в 6 рублей. Он стал первым радиоприемником в нашей деревне. Собрались соседи, они не верили своим ушам.

Шевкет продал мне и пистолет «Монте-Кристо». Он стрелял малокалиберными пулями и стоил тоже 6 рублей. Все эти богатства были у Шевкета, вероятно, потому, что его родной брат был председателем КрымЦИКа²⁸.

В 1932 году вновь разразился голод. Нас кормили один раз в день и очень плохо. Я принял решение все бросить, вернулся домой и пошел работать плотником в колхоз. Плотницкая мастерская Чибин Шабана находилась в углу табачного сарая. На обед нам давали по одному черепку кукурузной баланды. Половину порции я ел сам, а вторую оставлял для семьи. В ту пору она состояла из девяти человек: отец, мать, мои братья и сестры: Джемиль, Наджие, Сабрие, Лиля, Гульнар, Шевкет и я. Вместе со мной работало четыре человека. В один пятилитровый чайник наливали четыре черпака баланды. Ели все с одной большой чашки, которая стояла на къоне²⁹. Нас очень выручала корова, которая давала по 13—17 литров молока, но она внезапно сдохла. Ветеринар сказал, что из-за сибирской язвы, и запретил нам есть ее мясо. Вторую корову, яловую, мы вынуждены были зарезать.

Нас немного выручало то, что нашими соседями были два немца — Ганс и Эрнест. Они держали две коровы, которые давали по 45 литров молока. Они делали голландский сыр, который все называли кашкавал, а вот сыворотку, довольно жирную, с кусочками сыра они отдавали нам. В эту сыворотку мы бросали муку и кипятили. Получалась жирная баланда. Это нас поддерживало, но голод не тетка!

Однажды отец сказал нам с Джемилем, чтобы мы пошли по селам Джалман, Кильбурун, Мамут-Султан³⁰ и обменяли на муку или кукурузу мой новый костюм и севастопольский джемпер. Было жалко, но мы пошли по этим деревням. Заходили почти в каждый двор, но никто не хотел дать нам даже одного кочана кукурузы. Голод был везде.

Помню, однажды я пришел в мастерскую раньше, чем Шабан Чибин. В конюшне лежал мертвый лошонок — выкидыш. Сказал об этом мастеру. Он попросил меня никому ничего не говорить. Завернул лошонка в мешок и унес домой. Там его обработали, сварили, и тетя Гафре пригласила нас поесть мясо.

Однажды отец велел мне сходить к тете Пемпе в Тав-Даир. Она дала нам одну корзинку картошки, муку, кукурузу.

Мы работали с Джемилем в саду за речкой, как вдруг начался сильный дождь, который вызвал наводнение. Идти домой было невозможно, тогда мы с Джемилем пошли по полям в сторону Буры³¹. На полях лежало много картошки, смытой дождевой водой. Мы набрали ее за пазуху. Когда добрались домой и сварили ее, я так объелся и после этого несколько лет не мог смотреть на картошку.

Каждый раз, бывая в Симферополе, я смотрю на здание на углу улиц Пушкинской и Карла Маркса. В 30-х годах здесь находился Торгсин³². Это был магазин, на прилавках которого было все! Лучшая одежда, самые вкусные продукты, но все эти товары отпускались только за золото. Побывала там и наша семья. Мама сдала старинные фамильные ценности: дорогие браслеты, золотые цепочки, кольца, украшенный дорогими камнями пояс, старинные золотые дукаты, которые хранились в семье, вероятно, еще со времен Крымского ханства. Взамен всего этого богатства мы купили различные продукты. Впрочем, и их хватило не надолго, и тогда мама продала свою шубу и модные ботинки.

Вопрос о том, выживем мы или нет, стоял очень остро. Выход нашли в том, что решили обменять наш просторный дом на более маленький, но за это Мамут Османов дал нам 200 килограммов картошки, 500 литров молока, два мешка желудей дуба и 500 рублей. Мы переехали в его двухкомнатный дом. Так и пережили 1933 год. Осенью собирали колоски пшеницы после комбайна.

Лето 1934 года оказалось урожайным. В тот год я не учился и много работал на молотьбе, тягал солому на скирду, был весовщиком. Ходил на работу босиком, волосы обросли. Как-то в таком виде меня встретил Исмаил — сын сапожника Сеит-Бекира. Неодобрительно оглядев меня, сказал: «Не учишься, ФЗУ бросил. Если хочешь учиться, то завтра я поеду в Симферополь и отвезу тебя в одну хорошую школу».

Вечером я рассказал об этой встрече родителям, и они дали свое согласие. Меня искупали, мама дала чистую рубашку и штаны. На следующий день мы с Исмаилом пошли в Симферополь. Сначала зашли в общежитие сельхозинститута, где он учился, это было здание на улице Битакской, дом номер 2³³, а оттуда пошли на улицу Студенческую, дом номер 14. На углу стояло небольшое двухэтажное здание педагогического рабфака. Исмаил меня оставил у проходной, а сам пошел в дирекцию. Потом позвали меня, когда я вошел, заведующий учебной частью велел подойти к классной доске и написать мелом под диктовку какую-то фразу. Я все сделал без единой ошибки. Он предложил мне решить задачу, и тут у меня все вышло хорошо. Задал еще какие-то вопросы и, удовлетворенный ответами, сказал, что я молодец и с 1 сентября буду зачислен на первый курс педрабфака³⁴.

Разве мог я тогда подумать, что стану педагогом? Как и было сказано, 1 сентября 1934 года отец привел меня в педрабфак и сдал руководству. Мне дали место в общежитии. Было оно на втором этаже этого же здания, а на первом этаже были учебные классы. Показали мою кровать, выдали постельные принадлежности. В одной комнате жило шесть человек. Я попал по соседству с Билялом Муртазаевым. Он был круглым отличником. Очень умный и трудоспособный. Он помогал мне готовить уроки, терпеливо все объяснял. Билял учился на втором курсе, а я только на первом. Все студенты по вечерам шли в кино или в горсад на танцы, а мы Билялом сидели и учились. Я тоже стал круглым отличником. Когда мы пошли на зимние каникулы, то Билял меня проэкзаменовал и сказал, что я могу учиться вместе с ним на втором курсе.

В начале второго полугодия меня действительно проэкзаменовали по полной программе. Потом вызвали в бухгалтерию и сказали, что я переведен на второй курс. Я не поверил и сказал: «Брешете».

Присутствовавший там учитель неодобрительно сказал, что это нехорошее слово:

— Собаки брешут, а люди говорят.

Спасибо Билялу и нашему завучу Исмаилу Акки Сеит-Бекир оглы, которые помогли мне сэкономить целый год и вытащили из деревенской ямы. На педрабфаке я учился старательно. Был я тогда мал ростом, девки на меня не смотрели, да и я ими не интересовался.

Русский язык преподавала Паупертова, немецкий — Кофштей, биологию — Небиев, историю — Мустафаев. Он потом стал директором театрального техникума. Татарский язык и литературу — Аджи Асан³⁵ и Мумджи. Это были очень культурные и умные люди.

Спустя некоторое время мы узнали, что Аджи Асан и Мумджи арестованы, как члены партии «Милли фирка». Мы — студенты — очень жалели их. Они были хорошими людьми и настоящими знатоками языка и литературы нашего народа.

Нам сообщили, что педрабфак переводят в Евпаторию, но при университете³⁶ открываются подготовительные курсы. Я решил в Евпаторию не ехать и остался в Симферополе. В педрабфаке мне выдали документ со всеми отличными оценками за второй курс, и я отнес его на подготовительные курсы Эсаулову. Меня зачислили студентом подготовительного курса. Дали 40 рублей стипендии. Общежития подготовительного отделения и института находились в одном дворе. Здесь же находился и сам рабфак. Двор представлял собой замкнутый четырехугольник, по краям которого стояли одноэтажные здания. Внутри по обеим сторонам длинного коридора были расположены комнаты на четыре-шесть человек с контрамарками для обогрева. Были умывальники, водопровод. В юго-восточном углу размещался рабфак; в юго-западном — спортивный зал; в северо-восточном — кухня и столовая. В середине двора — волейбольная площадка. Возле входа, где хранились ключи от комнат, всегда сидел дежурный — караим Караев. В годы Крымской войны в этом здании был лазарет, что стало причиной для названия улицы Лазаретная. Совсем недавно ее переименовали в Студенческую.

В этом дворе я прожил с 1933 по 1939 год, там прошли лучшие годы моей жизни. Напротив общежития, в здании на втором этаже, находился клуб, где проходили собрания, лекции, концерты, танцы.

С 1 сентября начались занятия. Заведующий курсами Эсаулов преподавал нам русский язык, историю — Олейников. Все остальные предметы читали институтские³⁷ педагоги. Рядом с нашим учебным помещением располагалась фундаментальная библиотека.

Наши выпускные экзамены одновременно были и вступительными. Математику, физику, историю я сдал на «отлично», по остальным предметам получил только хорошие оценки и потому мог поступать на любой факультет института. Посоветоваться мне было не с кем. Родители тоже не знали, какие науки приоритетны. Деревня есть деревня. Я выбрал физико-математический факультет, но с началом учебы почувствовал, что мне будет тяжело, так как базовые знания были слабые. Кроме того, я никогда не учил тригонометрию, не знал, что такое интеграл, синус, косинус... Тем не менее занимался упорно, ходил на консультации. По сравнению с моими товарищами, с которыми я учился, у меня был хорошо подвешен язык, к тому я хорошо говорил по-русски. Все мои друзья-однокашники поступили на исторический факультет, хотя по-русски говорили и понимали плохо. Они постоянно мучались, будучи не в силах одолеть те или иные книги, которые их заставляли читать, и часто обращались ко мне за помощью и разъяснениями. Однажды большой компанией, человек семь, они пошли в учебную часть к завучу Нарциссову и уговорили его перевести меня на исторический. Он посмотрел мои документы и сказал написать заявление о переводе.

Было это в ноябре 1935 года. Учиться на историческом факультете стало для меня гораздо легче и интересней. Приходилось много читать, но мне это было в радость.

Древнюю историю преподавал К. Тодорский, средневековую историю — Филичкин, историю СССР — Федор Степанович Загородских. Он же был заведущим кафедрой. Историю педагогики преподавала Маркова, новейшую историю — Максимович, психологию — Белоусов, латинский язык — Поливанов, философию — Усеинов.

Все лекции я хорошо конспектировал. Мои конспекты были настолько хороши, что ими пользовались все мои товарищи по учебе. После окончания второго курса мы поехали в Москву и Ленинград на экскурсию. Осмотрели музеи, выставки, дворцы и парки. Семь дней были в Москве и семь в Ленинграде. Жили в общежитиях студентов, которые в тот период были на каникулах. В Ленинграде осмотрели Петергоф, Екатерининский дворец, дом Юсуповых, Царскосельский лицей. Были на месте дуэли Пушкина, в Эрмитаже, на реке Мойке, в Петропавловской крепости, видели фонтан Самсона...

В Москве посетили Исторический музей, Мавзолей Ленина, сельскохозяйственную выставку, Большой театр, ГУМ. Я купил много книг, а мои товарищи покупали туфли, рубашки, брюки. Дашевский купил радиоприемник СН-35, пристроил туда проигрыватель и по вечерам устраивал в общежитии танцы.

Вернувшись в Крым, я немного поработал в колхозе, и вновь началась учеба. Как-то друзья пригласили меня в городской сад, который находился рядом с институтом. На столбе в углу парка был установлен репродуктор, похожий на ведро. Он постоянно передавал музыку или какие-либо новости. Вокруг него обычно собиралось много людей.

Однажды нас, студентов, вывели на площадь перед Советом народных комиссаров и КрымЦИКом — современная площадь Советская. Оказалось, что приехал «всесоюзный староста» М.И. Калинин. Он вышел на балкон второго этажа и произнес речь, поздравил всех крымчан с трудовыми успехами и зачитал указ о награждении Крыма орденом Ленина. Сам же прикрепил этот орден к знамени. После этого он пожал руки Ильясу Тархану — председателю КрымЦИКа, Самединову — председателю Совнаркома и другим руководителям Крымской республики. После этого Калинин прочитал еще два указа о награждении Ильяса Тархана и Самединова орденами Ленина. Я находился в первых рядах стоявших на площади и четко видел Калинина, внимательно слушал его речь. Видел радость на лицах собравшихся. На балконе появился писатель Умер Ипчи, который на татарском языке прочитал стихотворение «Сизлергъе орденлер яраша»³⁸. Были и другие выступления. Крым одним из первых в СССР получил такую награду.

Летом 1938 года мне дали путевку в дом отдыха «Учитель», который находился в Евпатории. Я думал, что буду отдыхать, но в гороно мне сразу же предложили занять должность заведующего. Я удивился, но согласился. Дом отдыха находился прямо на берегу моря. Отдыхающих было человек шестьдесят. Все кровати и постельные принадлежности я пересчитал и принял. Столовой не было. На каждого отдыхающего выделялись деньги на завтрак, обед, ужин из расчета по 10 рублей в день и еще по 3 рубля на кино или концерт. Я получал эти деньги наличными в кассе гороно и тратил по своему усмотрению: заказывал в ресторане «Дюльбер» завтраки, обеды, ужины, а отдыхающим раздавал талоны. Сам же покупал билеты в театр или кино и тоже раздавал отдыхающим. Все были довольны. Так прошло полмесяца моих каникул. С домом отдыха я полностью рассчитался, и даже осталась небольшая сумма за счет тех, кто не приходил завтракать или обедать.

Однажды мы все пошли на концерт Буси Гольдштейн в летний театр. Буся играл на скрипке Страдивари, которая до революции хранилась у самого царя Николая II, и говорят, что висела на гвозде в его спальне. Буся играл отлично, чарующие звуки скрипки великого мастера пленили сердца всех слушателей. На сцене появилась девушка. Она прочитала стихотворение «Две сестры». Потом пояснила: еще одна такая же скрипка висит в доме одного парижского банкира. Когда Буся выступал с концертом в Париже, то банкир предложил ему продать свою скрипку за миллион, когда Буся отказался — то за два и даже за три миллиона франков. Уговаривая, он сказал, что эти скрипки — сестры и они должны быть вместе. На что Буся ответил, что эта скрипка является собственностью Советского государства.

Студенческие годы были самыми прекрасными в моей трудной, кропотливой жизни. Появилось много друзей, товарищей. Незаметно в мою жизнь стали входить и девушки. Почти год я дружил с Айше Азизовой из Альма-Тархана. Она училась на литфаке. Я часто провожал ее на улицу Турецкую, где она жила у тети.

Потом дружил с Неджие Баталовой из с. Джермай-Кашик, которую впоследствии расстреляли фашисты вместе с Алиме Абденнановой³⁹. С каждым новым набором студентов появлялись новые красивые девушки. Охотников за новичками было предостаточно, и меня тоже увлекло это заманчивое дело. Однажды вижу, как один черный, непривлекательный, уже довольно в годах человек под ручку ведет миловидную девушку. Это заметили и охотники за новичками, но отобрать девушку у старичка они не смогли. Это дело поручили мне. Не прошло и месяца, как я стал с ней встречаться, танцевать в клубе, ходить в спортзал, в кино. Это была Аджимелек Мустафаева из деревни Шума, студентка первого курса географического факультета. Тот, с кем она шла под руку, был Осман Мустафаев по кличке Каракурсак — бывший директор ялтинского педагогического техникума, где Аджимелек раньше училась. У нее был брат Рефат, который учился на химическом факультете.

Каждый Новый год устраивали карнавалы, надевали разные костюмы, танцевали, смотрели представления в клубах города. На 1 мая и 7 ноября надевали все лучшее и выходили на парад, который проходил на площади возле современного симферопольского стадиона у Центрального рынка.

Однажды на 1 мая 1938 года, возвращаясь из клуба, я пригласил девушку к себе в комнату в общежитие. Никого не было, так как все были на танцах в клубе. Мы выпили по стаканчику кагора, легли в постель... Было, было, было.

Потом часто встречались, она мне ничего не говорила, я только стал замечать, что она толстеет, но молчит. Больше мы это дело не повторяли — боялись. На каникулах 1938 года ко мне домой в Суюн-Аджи пришло письмо от Аджимелек, которая писала, что мать водила ее в больницу. Начались занятия на четвертом курсе, мы продолжали встречаться, но о беременности не было сказано ни слова. Встречаем Новый, 1939 год. Аджимелек жила в одной комнате с четырьмя гречанками. Я вернулся в свою комнату и лег спать. Ночью приходят девушки-гречанки и говорят, что Аджимелек увезла скорая помощь — в роддом. На следующий день после занятий я пошел в роддом, сегодня это больница имени Семашко. Мне сказали, что у меня родилась дочь. Я обо всем сообщил моему отцу и матери. Они сказали: хорошо, вы оба учитесь, а мы будем смотреть за ребенком. Как раз в эти дни в симферопольской больнице умер мой братишка Иззет, у матери еще было молоко, чтобы кормить свою внучку.

В день, когда мы забирали дочку из роддома, моя мама пришла в Симферополь к своей сестре, сын которой Асан работал хозяйственником в только что открытой 13-й школе. Забрали ребенка из больницы 15 февраля 1939 года. Я взял дочку в руки, открыл ей лицо. Она смотрела на меня, не плакала. Мы дошли до дверей географического факультета, вдруг все остановились. У меня на руках были три билета на автобус до Карасубазара. Билеты я купил на тот случай, если Аджимелек не захочет ехать к моей матери, а в Карасубазаре жила ее подруга-гречанка.

У дверей геофака она сказала мне позвать Фатиму, ее подругу. Ничего не подозревая, я пошел звать Фатиму, но ее нигде не было. Пришел на то место, где их оставил, а там уже никого не было. Захожу на факультет и не нахожу гречанок. Спрашиваю, где Аджимелек, где ребенок, но никто не знал. Я долго разыскивал, ходил к ее тете, которая жила возле пуговичной фабрики на Турецкой улице. Но ее нигде не было.

Я вернулся в общежитие, было уже темно. Устал морально и физически. Сразу заснул, даже не выключая свет. К 12 часам меня разбудили эти же гречанки и рассказали, что пришла Аджимелек, одна, без ребенка. Принесла одеяло, в которое был завернут ребенок. Ничего не сказала и легла спать. Прихожу к ней, бужу. Спрашиваю: что случилось, где наш ребенок? Молчит, молчит.

Я иду к парторгу института Мамину и рассказываю ему все, что случилось. Он тоже пытался что-либо выяснить. Но все напрасно — она молчит. Тогда Мамин по телефону вызвал милиционера. Он приходит, тоже хочет узнать, в чем дело, но она молчит. Милиционер забирает ее в отделение. Я иду с ней. Там все то же — она молчит. Меня отпускают домой. А ее оставляют, а затем отправляют в симферопольскую тюрьму. Там она пробыла около месяца. Следователь Петин — сосед ее семьи — освободил ее из тюрьмы на том основании, что после родов женщина может потерять сознание и не отвечать за свои поступки.

В течение этого месяца меня не раз вызывали следователи, показывали различных подкидышей, найденных в Салгире, в различных учреждениях и частных домах, но ни одна из этих девочек не была моей. Сама Аджимелек меня ни в чем не обвиняла, наоборот, говорила только хорошее. Девушки-гречанки тоже меня защищали, и даже автобусные билеты были подшиты к протоколу допросов. Только в газете «Крымский комсомолец» появилась статья, опорочивающая меня. Они были правы, ведь я был первым секретарем комсомола исторического факультета — 500 членов ВЛКСМ, вторым секретарем комитета комсомола института — 3000 комсомольцев. Первым секретарем был Куриленко, его заместителями — я и Мефаев Амет. Такие ошибки мне делать не полагалось.

Примечания

1. Тав-Даир — ныне село Лесноселье Мазанского сельсовета Симферопольского района.

2. В скобках, вероятно, указаны лагапы — сельские клички.

3. Джами — мечеть.

4. Арман — гумно, ток.

5. Аким агъай — в данном случае «агъай» — указание на уважительное отношение к уже немолодому человеку по имени Аким.

6. Курт-Сеит Сеит-Халил огълу — т. е. Курт-Сеит, сын Сеит-Халиля.

7. Тав-Кипчак — ныне с. Лесное Мазанского сельсовета Симферопольского района.

8. Улица Толстого, 14.

9. Дува — моление с приглашением муллы.

10. Возьмите ребенка.

11. Ибраимов Вели (1888—1928). Председатель Совета народных комиссаров Крымской АССР. Стремился проводить независимую от центра политику. Препятствовал заселению Крыма еврейскими переселенцами. Был обвинен в шпионаже в пользу Турции, бандитизме. Расстрелян. Реабилитирован посмертно.

12. «Молодая сила».

13. Добро пожаловать.

14. Крымско-татарский обычай, в соответствии с которым дети целуют взрослым тыльную сторону ладоней.

15. Будьте здоровы. Да поможет вам Аллах.

16. Симферополь.

17. Умер Ипчи (1897—1955). Поэт, журналист, драматург. Работал директором крымско-татарского театра. В 1937 г. был обвинен в «национализме». Умер в заключении в психиатрической больнице.

18. Крымские землетрясения 1927 года — серия из двух землетрясений на Крымском полуострове, произошедших 26 июня и в ночь с 11 на 12 сентября 1927 года.

19. Лопатами.

20. МТС — машинно-тракторная станция.

21. Место кормежки скота.

22. Гугум — кувшин.

23. Аю, аюв — медведь.

24. Эмдже — дядя по отцу.

25. Сейтлер — ныне пгт Нижнегорский Нижнегорского района.

26. 24 марта 1928 г. состоялось заседание ТОИАЭ — Таврического общества истории, археологии и этнографии, на котором был заслушан сенсационный доклад члена этого общества, работника Центрального музея Тавриды Сергея Ивановича Забнина о раскопках близ деревни Чокурча в гроте, на который он впервые обратил внимание в 1927 г. по подсказке местного врача Лоренца.

27. Вероятно, речь идет об имении Пастака, современная северная окраина Симферополя.

28. Кубаев Мемет (1883—1937). Председатель ЦИК Крымской АССР. В феврале 1931 г. на партконференции Джанкойского района заявил, что «Москва проводит политику великодержавного шовинизма, разоряет трудовые массы Крыма и, прежде всего, татар...» Это выступление расценено как «контрреволюционное». Кубаев был немедленно снят с поста председателя ЦИК, а затем репрессирован. Реабилитирован посмертно.

29. Невысокий стол.

30. Ныне села Краснолесье, Горки, Доброе Симферопольского района.

31. Бура — село Лазаревка Симферопольского района.

32. Торгсин — торговля с иностранцами.

33. Улица Битакская — современная улица Киевская на участке от Куйбышевского рынка до гостиницы «Москва».

34. Рабфак — рабочий факультет. Своего рода подготовительное отделение при учебном заведении, занимающиеся на котором пользовались всеми правами студентов.

35. Аджи-Асан Умер (1898—1949). Учился в Зынджирлы медресе, Симферопольской учительской семинарии, Крымском университете. Работал директором школы, в Крымском наркомпросе, в Симферопольском педтехникуме, театральном техникуме. Автор учебников крымско-татарского языка для начальных школ. В 1937 г. был обвинен в том, что «придерживался методологии буржуазной лигвистики». На суде виновным себя не признал. Был осужден на восемь лет. После отбытия срока заключения умер в депортации.

36. В данном случае автор воспоминаний допускает неточность в наименовании статуса учебного заведения, которое действительно часто менялось: Таврический университет (1918—1921); Крымский университет им. М.В. Фрунзе (1921—1925); Крымский государственный педагогический институт им. М.В. Фрунзе (1925—1972); Симферопольский государственный университет им. М.В. Фрунзе (1972—1999); Таврический Национальный университет им. В.И. Вернадского (1999—2015); Таврический федеральный университет им. В.И. Вернадского (2015 — по н. в.).

37. Поскольку рабфак был при Крымском педагогическом институте, то студенты различали педагогов на тех, кто работал только с ними, и тех, кто преподавал в институте.

38. «Ордена вас украшают».

39. Абденнанова Алиме (1924—1944). Советская разведчица. Казнена оккупантами. Герой России (2014).