«Недотрога» и недотроги

Последний роман Грина, озаглавленный «Недотрога», так и не был написан. Остались заготовки, наброски, отдельные более или менее завершенные страницы текста. Мы не знали бы даже сюжета, если бы Н.Н. Грин не опубликовала его в своем пересказе уже после смерти писателя (Журнал «30 дней», № 3, 1935 г.).

Но все связанное с осуществлением авторского замысла на редкость интересно и поучительно во многих отношениях. Можно еще раз поставить вопрос о природе творчества и свойствах таланта художника: что заставляет его писать так, а не иначе?

В самом деле. С точки зрения житейской целесообразности новый замысел Грина был не то что ничем, но величиной, можно сказать, отрицательной. Хотя бы уже потому, что отнимал у тяжело больного человека последние силы. Да и могла ли эта новая работа вызволить семью из нужды, поправить его дела?

Грин не питал на этот счет никаких иллюзий. В оценке обстоятельств он был не менее точен и трезв, чем его собратья, работающие в иных жанрах. «Бедные мои книги, — говорил он, — так ни одна и не имела до сих пор двух хороших изданий. Зато биографию, должно быть, издадут вторично»¹.

Художник-романтик Грин не мог писать иначе и о другом. «Искусство не терпит предателей, оно мстит им», — полагал он². Как однажды отлаженный инструмент, Грин не мог «отражать жизнь» в иной, не свойственной ему тональности. Идеалы добра, красоты, любви к человеку получали свое особое, гриновское воплощение. Такою же была задумана «Недотрога». Это должно быть повествованием о «недотрогах» — натурах с повышенной чувствительностью к воздействиям внешнего мира, деликатных, отзывчивых и ранимых. Как некие чудо-цветы, они увядают от грубого прикосновения.

Грин очень дорожил новым замыслом. В письме к И. Новикову (11 февраля 1931 года) он сообщает, как движется дело: «Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно, это была недотрога, т. к. сопротивление материала не позволяло подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между действующими лицами наладились, как-должно быть. За пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. Однако наткнулся случайно и на него и написал больше 1½ листов»³.

Бумаги не было. Нина Николаевна выпросила в конторе старокрымского коммунхоза серые бланки. На них-то и писалась «Недотрога», а заготовки и мысли заносились в ученическую тетрадь, тоже из бумаги серого цвета.

Тональность заглавия «Недотрога» довольно сложна и многозначна. Можно уловить в самом слове оттенок неодобрения и даже враждебности к субъекту. Это не безоговорочно гриновское определение высокой светлой души. Предполагался эпиграф: «Вот, вот она, недотрога! Смотрите на нее: сколько претензий!»⁴

В то же время в слове присутствует авторская сочувственно-оправдывающая интонация. Она проступает в отдельных набросках и эпизодах:

«Еще девочкой Харита получила и приняла без протеста прозвище «Недотроги», так как не любила советов и вмешательства — что бы она ни делала, плохо или хорошо, но всегда несколько мрачно, так как трудилась усердно. Это происходило оттого, что в душе Харита была очень ритмична, между тем как постороннее влияние, хотя бы происходило оно с добрейшими намерениями, — колебало ее ритм и путало мысли»⁵.

В начале романа Харита Ферроль и ее отец попадают в имение Флетчера, который, проникшись симпатией к бедным беглецам из враждебного города, сдает им заброшенный форт, где они благоустраиваются и поселяются жить. Оружейник Ферроль занялся починкой оружия и устройством фейерверков для населения, его дочь высаживает в саду семена неведомого растения (пакет с семенами и надписью «не тронь меня» Харита нашла когда-то в вещах своей бабушки). Вырастают необычайно красивые, сказочные цветы, имеющие свойство свертываться и вянуть от грубого прикосновения — живой реактив на дурного человека.

В форту происходит поляризация действующих лиц. По одну сторону — Харита и любящие ее, тоже, в сущности, «недотроги», хотя и самые разные характеры: талантливый художник алкоголик Петтечер, юноша Фабиан, ученый географ и проводник Дэгж... По другую — дочь некоего рыбопромышленника, затем — служанки Флетчера, считавшие Ферролей авантюристами и корыстолюбцами, сын мясника, местные хулиганы и часть населения. Все они, сплотившись, решают уничтожить Ферролей и в конце концов вынуждают их к бегству.

Харита — еще один гриновский романтический образ. «Я девушка, — говорит она, — и потому хочу счастья. Наш удел в том и состоит — напоминать о желании счастья»⁶. А вот что о ней думает художник Петтечер: «Когда видишь такое создание, рушатся все философские определения женского естества. Кто она? Женщина и девушка, ребенок и мудрец, пламенное сердце и ветерок»⁷.

Мнение Дэгжа: «Такова моя жена, моя Леона, — подумал он, — она, конечно, старше и опытней этой блаженной, но сущность одна: прежде всего — забота о других». И еще: «Великая сила заключена в вашей девочке, Ферроль. Один ее вид приводит мысли в порядок. Берегите ее. Такие существа, как Харита, постоянно окружены опасностями»⁸.

Необычайно интересен также образ художника Петтечера. Все восхищаются талантом, но не покупают его картин, острых и необычных. Например, «Пегасы и дикари»: фантастические уродцы выдергивают из крыльев Пегаса перья и, кривляясь, ломают их. «Мое отечество, — говорит художник, — красота. Неблагодарное отечество»⁹. Петтечер высказывается и о литературе. Его слова — это, собственно, мысли самого Грина, впервые, быть может, выступавшего вот так, в прямой речи положительного (и чем-то похожего на автора) персонажа в защиту своего романтического творчества как необходимого людям. Вот эта мысль.

«Когда-то я читал, но теперь не могу читать книг, — сказал Петтечер, — за каждой фразой мне чувствуется движение людей, не упомянутое автором. Пропуски между главами говорят больше, чем текст. Произведения — чем более они называются реальными, тем они реалистичнее по конструкции, но настоящие фантастические произведения есть верх реальности — по тому, что мы так свободно думаем об изображенном в них»¹⁰.

В набросках к «Недотроге» есть еще один образ. Дэгж с женой выходили птенца ястреба. Ручной ястреб Рей сделался их любимцем. Начало напоминает уже известную историю с ястребом Гулем, любимцем Грина. Но дальше все по-другому. «Он был для меня как бы я сам, ставший птицей», — рассказывает Дэгж. И вот этому «как бы ему самому, ставшему птицей», этому-то красивому и доверчивому созданию сын мясника, «мерзкое и злое животное», обрубил топором ноги...

Ястреб Рей был обречен. Одних крыльев, прекрасного орудия полета, мало, чтобы выжить. Нужны ноги — быть на земле. Не чувствуется ли в судьбе ястреба Рея символический образ самого автора, последнего года жизни? Могучие крылья фантазии и — ежедневный земной быт, житейское, что так мешало и с чем ему уже было не совладать...

Ясно, что «Недотрогу» Грин предназначал будущему читателю, который придет после него. И все сокровища души спешил передать идущему поколению, — чтобы тому было лучше, интереснее жить. «Недотрога»? Да, конечно. Но «сущность одна: прежде всего — забота о других».

Если перевести романтический пафос «Недотроги» на язык наших сегодняшних морально-этических требований, можно бы сказать, что Грин взывал к чуткости, ожидая бережного отношения к отдельному человеку. Люди не одинаковы. Один, скажем, гоняет на мотоцикле по ухабам, и ничего, а другой заболевает от одной только достигающей уха пулеметной работы мотора. В сфере духовной разница между людьми, конечно же, еще более значительна, как и ее последствия.

Грин прекрасно знал об этой разнице и был счастлив, если удавалось сказать о ней сколь возможно убедительно средствами своего искусства. Всего за три недели до смерти, продолжая, несмотря ни на что, внутреннюю работу художника, Грин сказал: «Недотрога» окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что вспоминая их, я сам улыбаюсь»¹¹.

Нет, не одна лишь фатальная страсть художника поддерживала Грина в его усилиях. Полного «творческого одиночества» не было. Ему писали. Писем было немного: в ЦГАЛИ хранится, вероятно, немногим больше десятка. Увы, так мало. Причин несколько, и среди них — та, что редкий гриновский читатель напишет автору — из деликатности, из опасения оказаться навязчивым, неправильно истолкованным, отнять, как думалось, время у большого художника, не догадываясь о положении дел. Пишет Грину лесовод А. Архангельская (1926 г.): «Среди современных утрированных, однообразных, а часто еще и совершенно бездарных рассказов и повестей он был для меня как глоток холодной ключевой воды». Это о рассказе «Племя Сиург». И далее, о рассказе «Жизнь Гнора»: «Если бы все умели так любить и верить, как верил и любил тот, кому вы дали имя Гнора, мир стал бы иным»¹².

«У нас в Балтийском флоте пользуется большой популярностью Ваш рассказ «Капитан Дюк», — сообщает старшина рулевой В. Горновский. — Так вот — почему бы Вам не переделать его в пьесу? Если мы читаем его и смеемся на каждом шагу, пьеса была бы великолепна. Помимо того, от себя лично и от многих моих товарищей краснофлотцев приношу Вам горячее спасибо за «Штурмана четырех ветров», за «Сокровище африканских гор», за «Шесть спичек» (1926 г.)¹³.

В рукописи Б. Маньковского,¹⁴ содержащей малоизвестные факты личной жизни Грина и его окружения, рассказано о корреспонденте под псевдонимом «Север». Грин отвечал ему. Переписка длилась с перерывами около двух лет (с весны 1928 г.). Письма «Севера» полны благоговенья перед светлым миром Грина, мужеством и честностью его героев, как и самого «капитана», сумевшего вывести яхту «из смерчевого узла блистательно и устойчиво». «Ваша богатая Земля, — писал «Север», — как смогли Вы ее построить?» Б. Маньковский установил, что под псевдонимом «Север» посылал письма украинский поэт Павел Коломиец, чьи стихи публиковались тогда в различных изданиях. «Север», по мнению Грина, тоже был из «недотрог»...

Разные письма, от людей, друг с другом несхожих. Грин знал: его понимают, любят. Верил в своего будущего, большого читателя.

Примечания

1. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 2.

2. Там же.

3. В кн.: «Воспоминания...», с. 557—558.

4. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 2, 3.

5. Там же.

6. Там же.

7. Там же.

8. Там же.

9. Там же.

10. Там же.

11. Из записок Н.Н. Грин. — В кн.: «Воспоминания...», с. 389.

12. ЦГАЛИ, ф. 127, оп. 2, 3.

13. Там же.

14. Там же.