Глава пятая. Белое дело

1

— Но какой манёвр полезен, а какой только должен уложить войска? — Яков Александрович попытался заглянуть в лицо слушателя курсов, сидящего в самом конце аудитории. Но, не увидев в нём ничего, кроме туманного любопытства, продолжил:

— Тут нам придётся перейти к оценке силы резервов...

Обратимся теперь к ротному резерву. Какая будет сила его в оборонительном бою? Да, нормально взвод. Будет ли взвод силён для удара? — В большинстве случаев нет. Между тем как огневая его сила будет очень велика. В редких исключительных случаях противник ворвётся в нашу позицию слабыми силами, и у комроты может явиться соблазн сбить его, без риска потерять весь ротный участок, контратакой ротного резерва; в большинстве же будет выгоднее сманеврировать огнём, который позволит задержать распространение противника в районе роты, а, может быть, вынудит его бросить захваченную огневую точку.

Таким образом, располагая роту для обороны, комрот должен обратить особое внимание на огневую связь всех её огневых точек и, намечая глубину своего расположения, должен делать это не в ущерб использования всех огневых своих средств как впереди фронта, так и по взаимной связи и поддержке этих огневых точек. И в то же время надо прийти к заключению, что нормальный манёвр обороняющейся роты будет манёвр огнём, и только особо благоприятные условия (слабость и расстроенность ворвавшегося противника) дадут комроты право на самостоятельный контрудар своими силами.

Батальонный резерв уже является достаточно мощной силой, чтобы произвести манёвр и удар живой силой, но всё же он не имеет права рассчитывать только на свой удар. Ему, как правило, надо иметь подготовленную позицию на тот случай, что обстановка в ходе боя сложится так неблагоприятно, что придётся маневрировать только огнём. Да и во время удара выгоднее будет, когда он будет происходить, опираясь на наши огневые точки (пулемёты), установленные на заранее подготовленных местах и находящихся в связи с задними огневыми точками передовых рот. Даже полковой резерв не должен отказываться от своей личной позиции, хотя он настолько мощен, что свободно может рассчитывать на успешность своего удара, но наличие раньше подготовленной позиции даёт свободу выбора того или иного манёвра на случай неблагоприятно сложившейся обстановки — таким образом и он, как правило, должен иметь свою позицию...

Итак, мне остаётся ещё раз подчеркнуть, что победа во всяком боевом столкновении, начиная с разведки и охранения и кончая боем армий и флотов, решается маневренной способностью командиров всех степеней, частей, всеми людьми и оружием их войсковых соединений. Манёвр для каждой части является залогом успеха — он даёт превосходство сил и частую победу, разрастающуюся в общий погром противника.

После этих слов Яков Александрович сделал небольшую паузу, посмотрел на сидящих перед ним командиров и как-то не очень громко спросил:

— А вы знаете, товарищи, что является самым главным залогом победы в любой войне? — и, не дождавшись ответа или обычных в таком случае реплик, уже гораздо громче, сказал:

— Запомните или, как говорится в народе, «зарубите себе на носу»... Армия... является олицетворением государственного строя — а война является экзаменом государственного строя и армии. Если эти оба фактора не соответствуют настроению и нуждам народных масс, то они на экзамене провалятся.

Безответственное правительство выдвигало на главнейшие посты военного ведомства лиц не по способностям, не тех или иных убеждений, а лиц ему удобных и угодных, в большинстве случаев совершенно без всяких убеждений и заботящихся только о том, чтобы им было хорошо. Можно спорить или соглашаться со взглядами или убеждениями отдельного лица или отдельной правящей партии, можно её критиковать или одобрять, но о лицах безличных и заботящихся только о своём благе спорить не приходится, и остаётся сказать, что они в лучшем случае бесполезны, а почти всегда вредны. Такое положение в русской армии тянулось десятки лет. Маленькая встряска и улучшение были во времена Милютина, но в последующие годы отношение к подготовке армии резко ухудшилось. (...)

Безответственные и удобные люди выбирали себе таких же безответственных и удобных подчинённых. А о том, что когда-нибудь может настать экзамен государству и армии — никто из них не задумывался. Даже система аттестации была поставлена фактически на несоответственных началах, и разврат в этом вопросе доходил до таких размеров, что начальник давал отличную аттестацию заведомо никуда не годному подчинённому, только чтобы он скорее от него ушёл, получив другое назначение, часто с повышением.

...произошло характерное явление: на манёврах, и в Японскую войну, и в последнюю Европейскую роты и батальоны и иногда полки действовали великолепно. Действие же полков уже начинало иногда прихрамывать. А чем выше было войсковое соединение, тем дело шло хуже и хуже. Высший комсостав в большинстве своём не умел управлять своими частями и для занимаемых должностей не годился. Результатом этого явления были Сальдау, Восточная Пруссия, Варшава (1914 г.), Лодзь, когда наши силы превосходили силы врага иногда почти вдвое. В результате этих поражений мы проиграли кампанию. С германским комсоставом наш комсостав бороться не мог — тогда как роты и батальоны боролись с успехом. (...)

В начале 1915 года я командовал ротой лейб-гвардейского Финляндского полка, т. е. ротой, на которую обращается в полку наибольшее внимание. Вернувшись после ранения, я застал в ней 171 ратника, 7 кадровых солдат и 1 прапорщика, т. е. даже комсостав роты пришлось назначать из совершенно необученных ратников. Во всём полку оставалось 7 кадровых офицеров, и это было не исключение, а скорее правило в начале 1915 года, т. е. до летнего германского наступления, когда русская армия фактически перестала существовать и превратилась в совершенно новое ополчение со старыми названиями. (...)

Наше безответственное правительство ничто не умело сделать... смотрели на армию, как на пушечное мясо, которое авось как-нибудь своим количеством раздавит противника. (...)

В конце лета 1916 г. Финляндский полк получал 30-ю тысячу комплектования — сколько же раз менялся состав трудовых бойцов! — а комсостав всё дополнялся и дополнялся необученными лицами, не бывшими в состоянии обучить и руководить в бою своими подчинёнными. (...)

Временное правительство — надо отдать ему полную справедливость — напрягло все силы для доставки военного снаряжения, и войска были перегружены орудиями и снарядами. Но что могли сделать поздние дары союзников, что могла сделать техника без духа? Над этим непременно важно и нужно задуматься. Тем более если не все, то очень многие из вас обязательно достигнут значительных вершин...

2

Белое дело. Теперь уже мало кто знает о нём, а тем более мало кто понимает его сущность. В книге «За Россию и Свободу. Подвиг Белого дела. 1917—1923 гг.» её автор Тихон Троянов попытался объяснить это с точки зрения той стороны. Выслушаем же автора, пытаясь понять и Якова Александровича Слащёва, который из всех возможных вариантов выбрал именно Белое дело, искренне убеждённый в его правоте.

«Часть представителей старой элиты предпочла как можно быстрее бежать из обезумевшей страны, по возможности увезя с собой деньги и драгоценности. Самым ловким это удалось, другие вырвались «как бы из огня», лишившись всего имущества, третьи были схвачены и погибли в застенках ЧК. Были и такие, кто по разным причинам пошёл на сотрудничество с большевиками. Одни, понимая свою вину перед народом и наивно веря в идеалы революции, другие — предполагая сделать успешную карьеру при новой власти. Были и такие, кто, не идя ни на какое сотрудничество с коммунистами, решили испить чашу страданий до конца, понимая, что в свершившейся катастрофе есть и доля вины их предков. Судьба почти всех их казалась печальной — лишь единицы сохранили жизнь и избежали застенков и лагерей. В той или иной степени соучастниками большевиков или пассивными наблюдателями чинимых ими преступников оказалось большинство жителей России. Большинство, но не все.

Отдельные граждански мыслящие образованные люди, принадлежавшие чуть ли ни ко всем национальностям и исповеданьям рухнувшей Империи, приняли решение силой сопротивляться нахлынувшему злу. Уже между февралём и октябрём 1917 года в разных городах страны стали создаваться группы патриотов, которые выступали за восстановление порядка в тылу и на фронте, за возобновление боевых действий против наступающих австро-германцев, за непримиримую борьбу с предателями, сеющими на немецкие деньги революционную смуту. В большинстве своём это были молодые офицеры и учащиеся военных училищ, но с ними вместе сражались и их гражданские друзья и единомышленники. Рядом с мужчинами в этих первых антибольшевицких организациях работали и мужественные женщины. Их, как могли, поддерживали боевые генералы и адмиралы, государственные служащие, профессора университетов, национально мыслящие предприниматели.

Эти люди вовсе не были безоглядными приверженцами старого дореволюционного порядка. Имея образование и политический опыт, они лучше других понимали все несовершенства, всю неправду старой России. Но они любили свою родину, желали исправления её недостатков, а не её гибели. Очень характерно, что основу антибольшевицкого движения составили не аристократы, не выходцы из былых привилегированных групп Императорской России, но внуки крепостных крестьян, сыновья рабочих, казаки, получившие среднее специальное и высшее образование, ставшие офицерами, учителями, банковскими служащими, предпринимателями, инженерами. Они твёрдо верили, что если удастся победить разрушителей страны — большевиков, восстановить порядок, мир, закон, довести страну до свободно избранного всем населением Учредительного Собрания, то вся Россия изменится в ближайшие годы и десятилетия так же, как изменились их судьбы. Далеко не все из них надеялись на скорую победу. Неравенство сил было слишком очевидным, враждебность к заговорщикам большинства простого народа — явной. Но в этих отчаянных обстоятельствах участники антибольшевицких движений сознательно стремились к жертвенному подвигу: или они пробудят своей борьбой здоровые силы в русском народе, или своим мужеством, своей беззаветной верностью отчизне дадут пример для подражания будущим поколениям, которым Бог судит возродить отечество.

«Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступлений советской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую родину — это был бы не народ, а навоз для удобрения беспредельных полей Старого Континента, обречённый на колонизацию пришельцев с Запада и Востока. К счастью, мы принадлежим к замученному, но великому русскому народу», — писал уже после Гражданской войны генерал Антон Деникин.

Вскоре после большевицкого переворота 25 октября отдельные отряды патриотов соединяются в антибольшевицкую армию, которую сами воины наименовали «Добровольческой». В этом названии огромный смысл. Даже когда воины идут в бой с высоким патриотическим подъёмом, армия сражается, как правило, не вполне добровольно. К борьбе принуждают их и государственная власть, и верность присяге, и, в конце концов, наказания за уклонение от службы, предательство, дезертирство. Когда в конце 1917 — начале 1918 года создавалась на Дону Добровольческая армия, уже не было ни царя, ни даже временного правительства, которым присягали воины, не действовали никакие законы. Большевики силой заставляли вступать в свою красную армию, но бороться против большевиков силой никто не принуждал, да и не мог принудить — такой власти у вождей антибольшевицкой борьбы просто не было.

Антибольшевицкие силы складывались совершенно добровольно. Прослышав, что где-то какой-то известный генерал, казачий атаман или офицер формирует отряд для борьбы с красными, патриоты оставляли свои семьи, старых родителей, жён, детей и с риском для жизни отправлялись в путь, изменив свою «интеллигентную» внешность, прикидываясь то солдатами-дезертирами, то революционными крестьянами. Если им удавалось добраться до цели, они вступали в отряд, давали подписку о послушании своим новым начальникам и шли в бой, не получая, особенно на первых порах, за службу ни денег, ни обмундирования, ни даже оружия, которое надо было отвоёвывать у красных. Такое служение действительно было добровольным, лишённым корысти, по-настоящему жертвенным. (...)

Мы говорим «Белое движение», «Белое дело», «Белая идея», «Белая армия», но почему движение это получило название «Белого»? Его основоположники вовсе не пользовались этим названием, начиная свою борьбу. «Белыми», «белогвардейцами» добровольцев начали называть их противники большевики по якобы существовавшей аналогии между Добровольческой армией и эмигрантской белой армией эпохи Французской революции конца XVIII столетия. По существу, это неправильно. В то время как французская белая армия сражалась за идею легитимной монархии, выбрав для своего флага белый цвет (цвет королевского дома Бурбонов), наша Добровольческая армия вовсе не была ни реставраторской, ни монархической. Она сражалась, как пели первые добровольцы, «За Россию и свободу», специально подчёркивая, что «царь нам не кумир». Своим гимном освобождённые области России избрали не «Боже, царя храни!», а марш гвардейского Преображенского полка.

Но название «белое» постепенно привилось, добровольцы стали им пользоваться, придавая ему иной смысл. Белый цвет стал символом чистоты устремлений его участников, противопоставляемый классовой ненависти и всеохватывающей революции, олицетворявшихся красным цветом — цветом крови. «Я почти не знаю таких белых, которые бы осуждали себя за участие в этом движении, — писал через много лет один из активных участников антибольшевицкой борьбы митрополит Вениамин Федченков. — Наоборот, они всегда считали, что так нужно было, что этого требовал долг перед родиной, что сюда звало русское сердце, что это было геройским подвигом, о котором отрадно вспомнить. Нашлись же люди, которые и жизнь отдали за «единую, великую, неделимую» — не раскаивался и я... Много было недостатков и даже пороков у нас, но всё же движение было патриотическим и геройским. Неслучайно оно получило имя «белое». Пусть мы были и сероваты, и нечисты, но идея движения, особенно в начале, была белая». В Белом движении были представлены все политические партии — от монархистов до социалистов, оно объединило всех, кому дорога была Россия и свобода, независимо от того, каких конкретных политических взглядов на будущее страны они придерживались. Задача Белых была в том, чтобы освободить страну от большевицкой тирании, а потом уже сам народ должен был свободно решить, как устроить свою жизнь. И поскольку белый цвет объединяет цвета радуги — он стал символом политической солидарности.

Белое движение очень напоминает движение русских людей за освобождение своего отечества в годы Смуты в начале XVII века. Оба они были совершенно добровольными, патриотическими и жертвенными. Пожалуй, в русской истории нет других примеров столь явного свободного коллективного гражданского подвига в обстоятельствах государственного развала, безвластия и мятежа. Но в начале XVII века народное движение завершилось победой, Земским Собором и восстановлением России, а в начале XX века белые добровольцы потерпели поражение. Они не вернули стране гражданский мир, не завершили работу Учредительного Собрания, но были сброшены большевиками в Чёрное море осенью 1920 года и в Японское море осенью 1922».

3

Как вспоминал сам Яков Александрович, «группа лиц с Корниловым и Алексеевым во главе обосновалась в Новочеркасске на Дону, куда Советская власть ещё не проникла. Их цель была — собрать новую армию взамен разложившейся на фронте и продолжать борьбу с германским нашествием, причём большевики рассматривались как ставленники немцев. Короче говоря, идеей, руководившей этими людьми, была борьба за «отечество», которое одно уцелело от триединого лозунга, под которым военные элементы России воспитывались в течение 200 лет. Действительно, если идея «царя» была дискредитирована, то идея «отечества» держалась крепко; она была впитана, так сказать, с молоком матери и поддерживала дух армии за всё время Германской войны. И вот теперь она опять должна была выдвинуть массы на борьбу с иноземным нашествием, и прежде всего против Советской власти, которая тоже рассматривалась руководителями Добровольческой армии как иноземный элемент.

Но пошли ли массы на эту новую борьбу? Нет. В Новочеркасске собралась только группа «интеллигенции» в 2000 человек, а народные массы остались глухи к их призыву. Власть трудящихся, провозгласившая вполне понятный массам лозунг борьбы против эксплуататоров, торжествующе двигалась на Дон. 5 января 1918 г. я прибыл в Новочеркасск, где было всего около 2000 добровольцев — юнкеров и офицеров, которые частью шли «идейно», а частью потому, что некуда была деваться. Во всяком случае, все они против Советской власти совершенно сознательно. Эту группу лиц не надо смешивать с позже попавшими в Добровольческую армию лицами из интеллигенции, очутившимися в её рядах только потому, что жили в районе, захваченном ею. С тем же успехом они служили бы и у красных. Надо сказать, что интеллигенция в массе совершенно растерялась, не отдавала себе отчёта в происходящем и принадлежала к партии «И.И.» (испуганный интеллигент).

Алексеев деятельно занялся рассылкой эмиссаров на места, чтобы там поднять восстание. Участь этих эмиссаров была не лучше участи самой Добровольческой армии. Массы за ними не шли. Казачество было довольно Советской властью, отнявшей землю у помещиков, и совершенно не желало вступать и часто выдавало агитировавших за «отечество» лиц. Одним из названных эмиссаров, почти единственным, вернувшимся потом в Добровольческую армию со сравнительно крупным отрядом, был я.

Меня отправили в Минераловодский район. Но сколько я ни скитался по горам — ничего не удавалось; организуемые восстания срывались. Приходилось скрываться и не входить ни в один дом.

Средств у Добровольческой армии не было никаких. У отправленных на места — тем паче. События большинству были неясны, настроение было ужасно: идея, руководившая действиями, — идея «отечества» — гибла».

«...в штаб Добровольческой армии в Новочеркасске зашёл офицер с бледным лицом, на котором нервно дёргались мускулы, — уточняет момент прибытия Слащёва И. Софронов. — Толкнув дверь, где висела табличка «Кадровая комиссия», он щёлкнул каблуками и, положив на стол документы, сухо бросил сидевшим в комнате: «Полковник Слащёв. Готов приступить к командованию любым подразделением». Ему велели подождать.

Выйдя на улицу, Яков Александрович решил скоротать время в одном из городских кафе. И там нос к носу столкнулся с сокурсником по академии штабс-капитаном Сухаревым. Тот был порученцем у генерала Корнилова, одного из вождей Добрармии. После непродолжительного обмена житейскими новостями далеко не молодой штабс-капитан внимательно посмотрел на тридцатидвухлетнего полковника. «А помните, любезный друг, ваши академические увлечения партизанщиной? Сейчас это очень может пригодиться»».

Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» очень обстоятельно описывает необыкновенно сложную обстановку на Дону:

«Алексеев предполагал воспользоваться юго-восточным районом, в частности Доном, как богатой и обеспеченной собственными вооружёнными силами базой, для того чтобы собрать там оставшиеся стойкими элементы — офицеров, юнкеров, ударников, быть может, старых солдат и организовать из них армию, необходимую для водворения порядка России. Он знал, что казаки не желали идти вперёд для выполнения этой широкой государственной задачи. Но надеялся, «что собственное своё достояние и территорию казаки защищать будут».

Обстановка на Дону оказалась, однако, необыкновенно сложной. Атаман Каледин, познакомившись с планами Алексеева и выслушав просьбу «дать приют русскому офицерству», ответил принципиальным сочувствием; но, считаясь с тем настроением, которое существует в области, просил Алексеева не задерживаться в Новочеркасске более недели и перенести свою деятельность куда-нибудь за пределы области — в Ставрополь или Камышин.

Не обескураженный этим приёмом и полным отсутствием денежных средств, Алексеев взялся за дело: в Петрограде, в одно благотворительное общество послана была условная телеграмма об отправке в Новочеркасск офицеров, на Бочарной улице помещение одного из лазаретов обращено в офицерское общежитие, ставшее колыбелью добровольчества, и вскоре получено было первое доброхотное пожертвование на «Алексеевскую организацию» — 400 руб. — это всё, что в ноябре месяце уделило русское общество своим защитникам. Несколько помогло благотворительное общество. Некоторые финансовые учреждения оправдывали свой отказ в помощи циркулярным письмом генерала Корнилова, требовавшим направления средств исключительно по адресу Завойко. Было трогательно видеть и многим, быть может, казалось несколько смешным, как бывший Верховный главнокомандующий, правивший миллионными армиями и распоряжавшийся миллиардным военным бюджетом, теперь бегал, хлопотал и волновался, чтобы достать десяток кроватей, несколько пудов сахару и хоть какую-нибудь ничтожную сумму денег, чтобы приютить, обогреть и накормить бездомных, гонимых людей.

А они стекались — офицеры, юнкера, кадеты и очень немного старых солдат — сначала одиночно, потом целыми группами. Уходили из советских тюрем, из развалившихся войсковых частей, от большевицкой «свободы» и самостийной нетерпимости. Одним удавалось прорываться легко и благополучно через большевицкие заградительные кордоны, другие попадали в тюрьмы, заложниками в красноармейские части, иногда... в могилу. Шли все они просто на Дон, не имея никакого представления о том, что их ожидает, — ощупью, во тьме через сплошное большевицкое море — туда, где ярким маяком служили вековые традиции казачьей вольницы и имена вождей, которых народная молва упорно связывала с Доном. Приходили измученные, оборванные, голодные, но не павшие духом. Прибыл небольшой кадр Георгиевского полка из Киева, а в конце декабря и Славянский ударный полк, восстановивший здесь своё прежнее имя «Корниловский»».

А.И. Деникин приехал в Новочеркасск около 22 ноября 1917-го. Не застав генерала Алексеева на месте, он отправился к Каледину:

«В атаманском дворце пустынно и тихо. Каледин сидел в своём огромном кабинете один, как будто придавленный неизбежным горем, осунувшийся, с бесконечно усталыми глазами. Не узнал. Обрадовался. Очертил мне кратко обстановку.

Власти нет, силы нет, казачество заболело, как и вся Россия. Крыленко направляет на Дон карательные экспедиции с фронта. Черноморский флот прислал ультимативное требование «признать власть за советами рабочих и солдатских депутатов». В Макиевском районе объявлена «Донецкая социалистическая республика». Вчера к Таганрогу подошёл миноносец, несколько тралеров с большим отрядом матросов; тралеры прошли гирла Дона и вошли в ростовский порт. Военно-революционный комитет Ростова выпустил воззвание, призывая начать открытую борьбу против «контрреволюционного казачества». А донцы бороться не хотят. Сотни, посланные в Ростов, отказались войти в город. Атаман был под свежим, ещё гнетущим впечатлением разговора с каким-то полком или батареей, стоявшими в Новочеркасске. Казаки хмуро слушали своего атамана, призывавшего их к защите казачьей земли. Какой-то наглый казак перебил:

— Да что там слушать, знаем, надоели!

И казаки просто разошлись».

О том, что было дальше, Яков Александрович напишет так:

«Скоро в Баталпашинске стало известно, что 13 апреля 1918 г. под Екатеринодаром убит Корнилов. Добровольческая армия превратилась в банду, бродившую с места на местно, спасавшую свою жизнь, выгоняемую в калмыцкие степи.

Но вот Терек и Кубань стали наводняться бросившей Кавказский фронт армией. Частью она шла целыми частями, а частью — отдельными толпами и одиночными людьми, и к середине апреля Северный Кавказ оказался насыщенным оседавшими по станицам солдатами распавшейся царской армии. Тогда иногородние, работавшие у казаков или нанимавшие у них землю, подняли голову и начали передел земли. Советская власть закрыла базары и стала отбирать излишки продуктов, и свершилось «чудо». Идея «отечества», не находившая до сих пор отклика в массах, вдруг стала понятна зажиточному казачеству настолько, что для организации отрядов не приходилось уже агитировать, а станицы сами присылали за офицерами и выступали «конно, людно и оружно»».

4

В своей книге Т. Троянов называет конец мая 1918 г., когда «полковник Андрей Григорьевич Шкуро, бежавший из тюрьмы Кисловодска, сформировал недалеко от города вместе с полковником Яковом Слащёвым, бывшим командиром лейб-гвардии Финляндского полка, партизанский отряд из пятнадцати человек. На весь отряд было лишь четыре винтовки и два револьвера. С этими малыми силами они освободили станицу Суворовскую, Бекешевскую и ряд других. За короткое время отряд доросся до нескольких сотен человек, овладев рядом городов в южном Ставрополье».

И. Софронов уточняет:

«В то время на Кубани, Лабе и Зеленчуке вовсю гуляли конные отряды казачьего полковника Андрея Шкуро. Их стихийным полупартизанским действиям требовалось придать, по замыслам командования Добровольческой армии, организованный характер, чтобы совместными усилиями очистить юг России от большевиков. Более подходящую кандидатуру для этой миссии, чем полковник Слащёв, трудно было подобрать. И, повинуясь приказу, Яков Александрович отправился к кубанцам».

Сам Слащёв в своей книге более конкретен и немногословен:

«В течение июня месяца в Баталпашинском отделе организовался отряд до 5000 человек, начальствование штабом которого я принял на себя, а во главе отряда стал офицер из коренных казаков — Шкура. В июле Добровольческая армия, поддерживаемая казаками, заняла Тихорецкую, и свершилось соединение моё с нею при занятии 21 июля Ставрополя отрядом Шкуры. Уже тут стали сказываться его грабительские инстинкты, и он был отстранён от командования отрядом, превращённым во 2-ю Кубанскую казачью дивизию Улагая (Шкура вновь выплыл при движении на север).

Зажиточное казачество, местные торговцы, кулаки и интеллигенция встречала Добровольческую армию с восторгом, и создавалось впечатление движения за родину, способное обмануть даже более опытного политика, чем был я и мне подобные.

27 ноября 1918 г. в Новороссийск прибыли суда Антанты. В Добровольческой армии появились деньги, оружие и патроны. До этого всё было в плачевном состоянии: кое-что перепадало от Краснова, кое-что захватывали от красных, много давало население (казаки) в виде довольствия, одежды, лошадей и зарытого оружия и снаряжения. Время шло, район добровольческой армии расширялся: она захватила Крым, юг Украины и Донецкий бассейн, Кавказ был в её руках. Союзники давали деньги, рассчитывая возместить свои расходы со временем русскими углём и нефтью».

По утверждению И. Софронова, со Шкуро Слащёв «быстро нашёл общий язык.

Андрей Григорьевич, отменный кавалерийский командир, органически не переваривал любую штабную работу, предпочитая «ползанию по картам» и тщательному планированию операций лихую сабельную атаку. Не мудрено, что Слащёв занял у него должность начальника штаба.

Через несколько месяцев казачья «армия» Шкуро, серьёзно потрепавшая красных, насчитывала уже около пяти тысяч сабель. С этими опытными бойцами, прошедшими огонь мировой войны, Андрей Григорьевич без особого труда 12 июля 1918 года занял Ставрополь, преподнеся его на блюдечке подходившей к городу Добровольческой армии. За это Деникин, вставший во главе «добровольцев» после гибели Лавра Корнилова, присвоил Шкуро и Слащёву звания генерал-майоров. Вскоре Слащёв принял под командование пехотную дивизию, проведя с ней успешные рейды на Николаев и Одессу, что позволило белогвардейцам взять под контроль практически всю Правобережную Украину».

В своих мемуарах А.Г. Шкуро не жалея красок описывает атаку красных у Бекешевки, где довелось участвовать и самому Слащёву:

«Часов в 9 утра стали поступать донесения, что верстах в десяти от позиции показались вражеские разъезды. Я вновь выехал на первую линию и отдал приказание Русанову беречь патроны и не открывать огня по целям противника далее 400 шагов.

Вот уже показались наши отходящие разъезды. Глухо бухнуло вдали орудие, и первый выпущенный красными снаряд разорвался, далеко не долетев до нас. Второй снаряд с воем пронёсся над нашими головами и взрыхлил землю между моими и второй линиями. Следующие снаряды рвались в станице, вселяя смятение в души казаков, у которых оставались в ней жёны и малые дети. Вдали показались медленно приближавшиеся к нам перебежками первые неприятельские цепи, стрелявшие не жалея патронов. Вот зататакали у них пулемёты, и целые рои пуль с визгом понеслись в воздухе или подымали пыль, рикошетируя об землю. То здесь, то там начали раздаваться стоны; раненые казаки поползли в станицу. Огонь всё усиливался. Я чувствовал, как трудно казакам лежать под огнём, не имея возможности отвечать, и боялся, что они не выдержат. Артиллерия работала вовсю. Красные цепи быстро приближались. В это время с полсотни молодых суворовцев, под начальством своего лихого прапорщика, выбежали в лесок перед позицией и открыли меткий огонь во фланг неприятельской цепи, которая остановилась и залегла.

— Ура, братцы, в атаку! — крикнул я и вынесся вперёд на коне со своим штабом и конвоем. Вся моя первая линия поднялась, как один, и ринулась без выстрела вперёд. Не приняв штыкового удара, красные цепи пустились наутёк. Я доскакал до пригорка на левом фланге убегавших большевиков. Оборачиваюсь и вижу, что моя пехота залегла на том месте, где только что была неприятельская цепь; оттуда послышалась трескотня пулемётов, и убегавшие красноармейцы стали то здесь, то там с размаху тыкаться в землю. Оказывается, мои пехотинцы взяли 5 пулемётов и тотчас же обратили их против врагов. Тут же было подобрано до 70 винтовок и масса патронов.

Отбежав вёрст 25, большевики вдруг остановились и вновь открыли огонь; оказалось, что к ним подошли подкрепления. Я приказал прапорщику Светашеву, захватив с собой конных казаков, скакать что есть силы в станицу Бургустанскую и поторопить сотника Евренко с его выходом в тыл неприятельских сил. Есаулу же Русанову послал приказание не продвигаться вперёд, пока не начнётся пальба в большевистских тылах.

Перестрелка длилась с час. Вдруг я вижу в бинокль, как русановские пластуны перебежками начинают отходить к станице; вот провезли в тыл и пулемёты на тачанках. Оказалось, что группа красных, зайдя в свою очередь, во фланг цепи пластунов, вынудила её своим огнём к отступлению. В то же время артиллерия противника метко била по нашей цепи. Увидя, что дело дрянь, и посоветовавшись со Слащёвым, я решил бросить свою конницу на батарею с целью овладеть ею и дать возможность Русанову обосноваться на второй линии. Видя мчавшуюся на него конницу, артиллерийское прикрытие пустилось наутёк; артиллеристы открыли бешеный огонь картечью, вырывая целые прорехи из рядов казаков. Мчавшийся впереди доблестный прапорщик Светашев, присоединившийся ко мне в самом начале восстания, один из лучших офицеров, получил целый заряд в себя и лошадь, был разорван на куски. Конница дрогнула и пустилась врассыпную.

Собрав вокруг себя несколько десятков конных казаков, полковник Слащёв снова бросился на батарею, но упал, споткнувшись о воронку, вместе с конём. Он тотчас же вскочил снова и вдвоём с ординарцем врубился в прислугу; я со своим конвоем влетел на батарею, но, к сожалению, оказался у зарядных ящиков. Прислуга, перерубив постромки, поскакала от нас в сторону, преследуемая моим конвоем. Мы захватили ящики, но красные артиллеристы успели увезти пушку. В это время я получил донесение Русанова, что его пехота, полагая, что наше дело проиграно, начинает разбегаться и со второй линии.

Вдруг в красных рядах начались смятение и крик. Это Евренко врубился наконец с тыла в красные резервы. Увидя это зрелище, всё население Бекешевки высыпало на бугор, оглашая воздух радостными воплями. Вообразивши, что к нам подошли новые силы, большевики пустились бежать. Собравшаяся вновь моя конница бросилась в шашки. Очутившиеся между двух конных отрядов красноармейцы устремились в чистое поле между станицами Бекешевской и Суворовской, и тут произошло их страшное избиение — более 500 трупов было подобрано потом на этом месте. Я наскочил со своим конвоем на удиравший эскадрон красных и лично срубил с коня его командира, большевика из вольноопределяющихся, который хотел в своё время, в качестве шпиона, проникнуть в мою организацию. Мы захватили пушку, оказавшуюся неисправной, 6 пулемётов, 400 ружей и массу патронов».

К слову сказать, в отряде Шкуро Слащёв имел псевдоним «полковник Яшин». Что же касается взятия Ставрополя, то любопытное свидетельство оставил потомкам бывший председатель Кубанского краевого правительства казак Даниил Ермолаевич Скобцев:

«Шкуро, отправляясь в Тихорецкую, послал красным комиссарам Ставрополя ультиматум: «Очистить город, иначе он подвергнет его бомбардировке тяжёлой артиллерией», которой у него не было, даже и горной. Угроза была сплошной «партизанщиной», но она была сделана, и были назначены сроки, когда должно быть произведено очищение города от красных войск. Эти сроки приблизились, и теперь отряд шёл занимать город. Когда солнце склонялось к западу, мы двинулись из селения Московского по направлению к Ставрополю. Комиссары испугались «тени партизан»... В лунный вечер, в ночь на 8-е июля 1918 года, мы приблизились к Ставрополю и остановились на господствующей над городом возвышенности. Мы оказались более счастливыми, чем Наполеон на Поклонной горе под Москвой в 1812 году. Здесь нас уже поджидала депутация от города. Полковник Слащёв, действовавший именем Шкуро, принял представителей, поблагодарил их и предложил всем им возвратиться к пославшему их населению и оставаться спокойными. Здесь губернатор, генерал Уваров, выступил на сцену и в автомобиле, с небольшой охраной отправился в город принимать приветствия восторженного населения».

Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» описывает это событие несколько в иных тонах:

«8 июля получено было донесение о падении Ставрополя. Штабная сводка объявляла об этом событии следующими словами: «Советская власть изгнана из Ставрополя и вместе с красной гвардией бежала в Армавир. В Ставрополь прибыл наш военный губернатор и вступили наши войска...»

Вероятно, для многих событие это казалось тогда значительным и радостным. Но для армии оно являлось тяжёлой обузой. Занятие Ставрополя — не в порядке планомерного развития операции, а в результате партизанского налёта — сделало положение города весьма непрочным; вместе с тем оно налагало на нас нравственную обязанность защищать его, отвлекая силы от главного направления.

Случилось всё это в обстановке феерической.

В Кисловодске в мае объявился партизан Шкуро. Он был заподозрен большевиками в контрреволюции, арестован и отправлен во Владикавказ. Там, при содействии ген. Мадритова, находившегося в добрых отношениях с терским «советом народных комиссаров», Шкуро не только освобождают, но и отпускают обратно в Кисловодск. Прошло немного времени, и Шкуро во главе отряда, в состав которого входили кубанские казаки Баталпашинского и Лабинского отделов, в середине июня появляется под Кисловодском. Взяв город и продержавшись в нём несколько дней, он, выбитый большевиками, уходит на Кубань и ищет соединения с Добровольческой армией.

Выступление Шкуро дало сигнал к преждевременному восстанию терцев и к сильным репрессиям со стороны большевиков в отношении кисловодской буржуазии.

К концу дня отряд Шкуро появился в Ставропольской губернии, ведя по дороге удачные бои с большевицкими частями. Его движение опережала громкая молва о несметной силе отряда, неизменной удаче его «атамана» и жестоких расправах с советскими властями...

Появившись 5 июля к северу от Ставрополя, Шкуро вошёл в связь с Добровольческой армией, а городу предъявил ультиматум о выходе из него в определённый срок красноармейцев, грозя в противном случае начать «обстрел тяжёлой артиллерией»...

Как это ни странно, но комиссары Ставрополя и начальник гарнизона Шпак, напуганные тревожными вестями, идущими со всех сторон об успехах добровольцев, 8-го очистили город без боя...

Ликованию измученных жителей не было предела.

В Тихорецкой, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своём подчинении, я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась ещё восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды... Молодой, нервный, весёлый, беспечный, подкупающий своей удалью и бесшабашностью — словом, тип настоящего партизана. Отряд его имел состав приблизительно четырёх полков, и потому я обещал Шкуро после реорганизации и снабжения его артиллерией и технической частью развернуть отряд в дивизию, сохранив за ним командование.

Но прошло несколько дней, и из Ставрополя начали поступать тревожные сведения. Отряд Шкуро — отличный для набегов — был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили — больше всех сам Шкуро, — не раз обижали население, поделили склады... «Старики» — кубанцы ворчали — «не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев...» Поддаваясь обаянию своего пылкого начальника, они в то же время скептически относились к его молодости и житейскому опыту. До того, что не ясно было, кто над кем верховодит.

Кубанский атаман отнёсся также с сомнением к отряду. В результате в Ставрополь был командирован вернувшийся после излечения ран, полученных в первом походе, достойнейший полковник Улагай и принял дивизию, получившую потом наименование 2-й Кубанской. Шкуро, хотя и с некоторой обидой, согласился стать в ней бригадным командиром. Через некоторое время после выделения наиболее беспокойных казаков Баталпашинского отдела в Кубанскую Партизанскую отдельную бригаду, Шкуро получил с ней самостоятельную задачу — действовать на фланге Добровольческой армии и поднять закубанские отделы...

Ставрополь ликовал недолго. На третий день после освобождения (10 июля) опомнившиеся от испуга большевицкие отряды повели наступление на город с трёх сторон, подойдя к его предместью. Казаки Шкуро и вновь сформированный из ставропольских офицеров «3-й офицерский полк» с трудом отбивали наступление. 12-го положение было грозное и потребовало переброски туда с главного — Екатеринодарского направления полка с батареей и броневиком... Но Шкуро удалось отбросить большевиков за Кубань.

В районе Ставрополя наступило некоторое затишье, которое было нарушено 18-го, когда с юга и востока на город вновь повели наступление красноармейцы силами до 10 тыс. при 6 орудиях. И на этот раз партизаны, подкреплённые частями Боровского, после десятидневных боёв разбили противника, преследуя его в обоих направлениях вёрст на 40.

В начале августа наступление повторится. И долго ещё Ставропольское направление будет отвлекать преждевременно наши силы, средства и внимание, пока не войдёт в нормальный район Северокавказской операции».

Сам же А.Г. Шкуро в мемуарах не всегда многословен:

«По приказанию Ставки я считался командующим войсками г. Ставрополя, но оставался непосредственным начальником конной дивизии, переименованной во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Она состояла теперь из конных полков 1-го и 2-го Хопёрских, 2-го Кубанского и 1-го Лабинского. Двухсотенный дивизион терцев влился в состав 1-го Лабинского полка. Пластунская бригада была выделена из моего непосредственного командования, и её начальником назначили полковника Слащёва».

Именно после этого назначения для Якова Александровича «начался долгий период тяжелейших, изматывавших боёв, — констатирует А.С. Кручинин. — Ставрополь пал под ударами большевиков, и Деникин стягивал к нему практически всю Добровольческую Армию. Стратегическое значение самого этого центра было ничтожно, но требовалось нанести решительное поражение живой силе противника, без чего положение белых на Кубани не могло почитаться прочным. К концу октября кольцо вокруг города замкнулось, причём бригада Слащёва заняла позиции на западных подступах, рядом с 1-й конной дивизией генерала П.Н. Врангеля. «Он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью», — вспоминал позднее о Якове Александровиче Врангель. С молодостью не вязалась только обильная ранняя седина в светло-русых волосах Слащёва, о которой рассказывают другие очевидцы...

Полностью окружённые, справедливо оценивающие своё положение как критическое, большевики дрались из всех сил. Утром 31 октября на северном участке они отбросили остатки растаявших в боях белых полков и прорвались на северо-восток, покидая Ставрополь, куда в середине дня 2 ноября вошла конница Врангеля. В то же время в Минераловодском районе всё ещё оставалась крупная группировка советских войск из состава 11-й и 12-й армий. Для борьбы с нею были собраны две конные дивизии, две пластунские бригады и несколько мелких отрядов, сведённые в 3-й армейский корпус генерала В.П. Ляхова. В одном из боёв, в конце ноября, полковник Слащёв был ранен и уехал в тыл на излечение. Это был его первый отдых с октября 1917 года.

Екатеринодар, пирующий, спекулирующий и переполненный тыловым офицерством, в сравнении с оборванными, полуголодными и изнемогающими в непрерывных боях фронтовыми частями производил отталкивающее впечатление. «У Слащёва в вагоне (он ещё лечился после ранения и жил в вагоне из-за отсутствия квартир в городе) шли речи, что скоро, кажется, придётся устроить ещё одну революцию и вырезать всех тех, кого так легкомысленно не дорезали большевики, — вспоминал Мезерницкий, в декабре 1918-го тоже выбравшийся в отпуск. — За два года люди ничему не научились, но и ничего не позабыли».

С мыслью «покончим прежде на фронте, а потом разберёмся в тылу», возвращались Слащёв и его молодой подчинённый в бригаду. Вскоре во время атаки Яков Александрович был вновь ранен — теперь пулей в ступню правой ноги, и эта рана ещё долго причиняла ему немало страданий. Неспокойно было и на сердце: назначенный Главноначальствующим и командующим войсками Тёрско Дагестанского Края (эта новая структура заменила прежний 3-й корпус) генерал Ляхов был человеком крутого нрава, предпочитавшим жёсткие репрессивные меры даже в тех случаях, когда, по мнению фронтовых начальников, их можно было бы избежать. Не ужившись с Ляховым, Яков Александрович попросил о переводе, и после краткого отпуска, проведённого в Кисловодске с семьёй, приказом Главнокомандующего от 18 февраля был назначен командиром бригады 5-й дивизии, сформировавшейся в Северной Таврии. Отныне вся его биография будет связана с Новороссией и Крымом...»

5

Шёл август 1919 года... Начальник 4-й пехотной дивизии (две сводные бригады) генерал Я.А. Слащёв подошёл всего лишь с двумя полками к Николаеву, где сосредоточилась крупная группировка Красной армии. Несмотря на отсутствие связи с вышестоящим штабом (корпуса), Якову Александровичу всё же удаётся организовать взаимодействие всех имевшихся в его распоряжении сил (пехоты, конного конвоя, бронепоезда «Непобедимый» и кораблей Черноморского флота) и взять город 5 августа с ходу. Очевидцы утверждали, что Слащёв лично возглавил атаку во главе своего конвоя и буквально галопом ворвался в Николаев.

«Николаев после большевиков был печален, — рассказывает С. Гаврилов. — Заплёванная гостиница «Лондонская», разрушенный ресторан «Салем», горящие пакгаузы в Морском порту. Железнодорожный гурьевский мост сожгли восставшие крестьяне. Военный рынок замер. Царствует контрабанда с Варваровской пристани. Большевики наводнили город фальшивыми керенками, и цены на продукты взлетели. Градоначальник из города сбежал. Яков Слащёв огляделся по сторонам и велел своему коменданту разделить город на патрульные зоны, выставить охрану у водонапорной башни, электростанции и оставшихся складов в порту.

Ночью 7 ноября военный патруль задержал комсомольцев, которые расклеивали на столбах провокационные листовки. Утром вместе с «коммунарами» (61 человек) их расстреляли на Адмиралтейской площади. Для устрашения уголовников и террористов трупы не убирали 3 дня. Умиротворение было достигнуто, генерал Слащёв занялся принудительной мобилизацией в армию. За две недели ему удалось сформировать два батальона из бывших дезертиров и восстановить железнодорожное сообщение».

Чтобы яснее представить, что пережили жители города Николаева с момента Октябрьской революции, достаточно проследить его историю с ноября 1917-го. В ноябре город был провозглашён Советом рабочих и военных депутатов Николаева «временно самостоятельным». В январе 1918-го в городе была провозглашена советская власть. В марте в город вступили австро-германские части. В ноябре в области появляется отряд атамана Григорьева, который действует против гетманских и немецких частей. Тогда же в порту города становится на якорь английский крейсер. В феврале 1919-го в Николаев вступают греческие войска. В марте — советские части и отряд атамана Григорьева. Немецкий гарнизон эвакуируется. В апреле в город приходят французские войска и части Добровольческой армии. В мае город захвачен частями Григорьева и Махно. Через два дня всех их выбивают части Красной армии и советская власть восстанавливается. Однако в августе в город въезжает Слащёв...

Всего-то на три недели, но зато с каким эффектом! «За это время он сумел организовать здесь жизнь согласно своим представлениям о порядке и справедливости, — продолжает свой рассказ С. Гаврилов. — В августе 1919 года николаевские обыватели отрядили к нему делегацию и просили, чтобы «генерал назначил градоначальника по личному усмотрению для обустройства гражданского быта».

Все устали от бессмысленных революций. Настолько устали, что деникинский генерал Яков Александрович Слащёв стал для жителей «оплотом стабильности» в городе. В первый же день оккупации Николаева он повесил за мародёрство 7 своих солдат и двух офицеров.

«...мне не интересно, что подумают обо мне потомки. В Николаеве должны работать школы, театры и больницы. Всех большевиков, уголовников и анархистов казнить немедленно. Всех саботажников, что не хотят работать в общественных учреждениях, убеждать жалованием. Жалование выплачивать из моего личного резерва... большевиков расстреливать с особой тщательностью...» Это распоряжение Якова Слащёва датировано 9-м августа 1919 года...

За три недели пребывания в городе он сумел предотвратить один еврейский погром, взрыв водонапорной башни и покончил с грабежами на улицах. При Слащёве работала электростанция, ночью горели фонари, возобновилось движение трамваев. Дворники убрали мусорные кучи с центральных улиц, оставшиеся после большевиков и махновцев. Город ожил, открылись торговые лавки и рестораны, дети начали ходить в школы».

Что же касается казней, приводимых в исполнение по приказу Якова Александровича, то гораздо позднее он скажет: «Все смертные приговоры, утверждённые мною, опубликованы в газетах и были в двух экземплярах: один хранился в штабе корпуса со всем делом подсудимого, а второй направлялся в контрразведку, приводившую приговор в исполнение».

20 ноября 1920 года газета «Известия Николаевского губисполкома и Губкома КПбУ» за № 244 писала: «В ночь на 7/20 ноября 1919 года были расстреляны по приказу пьяного генерала Слащёва следующие товарищи:

1. Гуфельд-Печерская Роза, член КПУ, ответственный работник, эвакуирована из Крыма, осталась для подпольной работы.

2. Блейс Владимир, беспартийный, 20 л.

3. Блейс Товий, брат его, член КПУ, эмигрант, спасся, убежав с площади и унеся раненого Коссовского.

4. Варшавский Бенцион, беспартийный пролетарий, электротехник.

5. Коссовский Моисей, член КПУ, был унесён с площади Коммунаров и умер от ран в больнице.

6. Поляков Мовислав, служил в особом отделе ЧК, спасся.

7. Поляков Вячеслав, сын его, член КПУ.

8. Величко Иван, член КПУ, военмор, спасся.

9. Щербина Дмитрий, член КПУ, комендант клуба им. Свердлова, спасся.

10. Черниховский Михаил, слесарь, спасся и умер от ран.

11. Бельсон Фриц, беспартийный пролетарий, расстрелян как латыш.

12. Васильев Иван.

13. Валуцкий Илья.

14. Фурар Евсей.

15. Дахно Никита.

16. Борисенко Борис.

17. Кацюк Иван.

18. Хржановский Павел.

19. Завацкий Семён.

20. Таниевский Сергей.

21. Плесин Фёдор.

22. Домбровский Болеслав.

23. Долгополов.

24. Сирмайо, беспартийный, б. служащий «Петроградской гостиницы», секретарь союза официантов, спасся.

25. Аулин, член КПУ, ответственный работник, расстрелян как латыш.

26. Шенк, беспартийный пролетарий, расстрелян как латыш.

27. Приндул, соч. КПУ, старший милиционер, расстрелян как латыш.

28. Фудмал, беспартийный, служ. кофейной, расстрелян как латыш.

29. Лац, член КПУ, расстрелян как латыш.

30. Синольд, беспартийный пролетарий, расстрелян как латыш.

31. Могила Иван, красноармеец.

32. Могила Александр, красноармеец.

33. Зинченко Яков, рабочий, комендант театра Шеффера.

34. Асушкин, старший милиционер, спасся.

35. Смирнов Шульман, член КПУ, адъютант чусосна-барма.

36. Стирис Герш, беспартийный.

37. Миницер Авраам, красноармеец.

38. Миницер Моисей, 19 л., служ. Аптеки б. Бланка, погиб случайно.

39. Коленберг Герш, член комсомола, служ. Завода Когана.

40. Тумакин Зальман.

41. Вермонд Эдмунд, служ. коммунотдела.

42. Кушнир Хаим, член ЮГУ.

43. Вильчепольский Григорий.

44. Чертков Альтер.

45. Фельдман Симко.

46. Харламов Илья.

47. Хржановский Евгений.

48. Манухин Лазарь.

49. Ревзин Зельман, член комсомола.

50. Койфман Бенцион.

51. Евсеев Ицко.

52. Эйдельман Яков, инженер, беспартийный, служащий военкома.

53. Бабков Макар.

54. Мальт Тамара, член комсомола, активная работница.

55. Вайнбалт Маркус, член комсомола.

56. Хазанов Израиль /«Гриша»/ предс. Хере. Комсомола, пред. подпольного Николаевского комсомола.

57. Кириченко Андриан.

58. Родбурд Давид, член КПУ.

59. Ортенберг Цель, беспартийный, служащий на заводе «Перун».

60. Целяйкин Моисей, б. член Кажлвского совета в 1917 г., член п. Поалей-Цион.

61. Лозинский Иван.

Редакция не имела возможности навести сведения относительно всех погибших и вынуждена была ограничиться отрывочными сообщениями об отдельных товарищах».

А в начале сентября генерал Слащёв ушёл из Николаева...

6

Нестор Иванович Махно — личность известная. В 1910 году он был приговорён к смертной казни через повешение, которую заменили на бессрочную каторгу. Обвиняли в будущем известного анархиста в покушении на жизнь гуляйпольских стражников.

В своей жизни Нестору Ивановичу довелось окончить лишь Гуляйпольское двухклассное начальное училище. Главные свои «университеты» он получит в каторжном отделении Бутырской тюрьмы в Москве. Это была прежде всего богатая библиотека тюрьмы, а также знакомства с известными заключёнными. Одним из таких был Пётр Аршинов — известный анархист активист. Он-то и занялся идеологической подготовкой малограмотного крестьянина из села Гуляйполе... После Февральской революции Нестора Махно, а было ему тогда уже 29 лет, досрочно выпустили из тюрьмы. Вернувшись на родину, он достаточно энергично включается в политическую жизнь, пробуя себя в роли то председателя Гуляйпольского крестьянского союза, то комиссара Гуляйпольского района. Весной 1918-го Махно организует вместе с группой соратников отряд, который будет сражаться как против кайзеровских войск, так и против правительства Украинской Державы, но после отступления выезжает по маршруту Ростов-на-Дону — Саратов — Тамбов — Москва, где участвует в конференциях, заседаниях и встречается с руководителями советского правительства.

Летом 1918 года, с паспортом на имя И.Я. Шепеля, Нестор Иванович снова возвращается в Гуляйполе. Там он организует небольшой партизанский отряд и совершает ряд удачных нападений на германские войска и местных помещиков. Уже осенью вокруг отряда Махно группируются силы других партизанских отрядов, действовавших в Александровском уезде. Так Нестор Иванович становится руководителем всего повстанческого движения в Екатеринославской губернии.

Н.В. Герасименко — один из немногих свидетелей махновщины, который посвятил Нестору Ивановичу и его борьбе небольшую книгу. Он-то и утверждает, что к осени 1919-го батька Махно, усвоив многочисленные уроки, в том числе и благодаря большевикам, стал применять их на практике:

«Махно решил, что необходимо действовать не только быстро, но, главное, производить операции вдали от железных дорог или, как он определил, «перенести борьбу с рельс на просёлки, в леса и поля».

Свою пехоту он посадил на четырёхколёсные лёгкие тачанки, с установленными на них пулемётами, и, имея прекрасный конский состав, перебрасывал ездящую на тачанках пехоту с поразительной быстротой то в один, то в другой участок боя, появляясь преимущественно там, где его меньше всего ждали.

Кавалерию Махно вообще берёг и употреблял её для нападения на подвергшиеся крушению воинские железнодорожные эшелоны или для преследования убегавших в панике войск противника.

Не ждали Махно и в тылу у Деникина, войска которого победоносно двигались по московским дорогам.

В то время, когда Мамонтов возвращался на отдых со своего знаменитого рейда по советским тылам, Махно со своей летучей армией совершил неожиданный рейд по тылам Деникина. Бросив Петлюру, стремительным натиском уничтожив бывший против него Симферопольский полк, он стал появляться там, где его никто не ждал, неся с собой панику и смерть и спутывая все карты Деникина.

Махно у Полтавы, Кременчуга, Константинограда, Кривого Рога...

В первых числах сентября он занял Александровск, отрезав Крым от центра. По пути Махно распускал собранные по мобилизации пополнения для армии Деникина; часть из них добровольно переходила к нему.

Махно идёт дальше, он занимает Орехов, Пологи, Токмак, Бердянск, Мариуполь и смело двигается к Таганрогу, где была расположена ставка Деникина.

Нужно было видеть, что творилось в эти «махновские дни» в тылу добровольческой армии. Военные и гражданские власти растерялись настолько, что никто и не думал о сопротивлении.

При одном известии о приближении Махно добровольческие власти бросали всё и в панике бежали в направлении Ростова и Харькова.

Это был небывалый, не имевший примера в истории разгром тыла, который по своим последствиям не может быть даже сравним с рейдом Мамонтова...

Не оценивая в должной мере махновского движения, генерал Деникин лишь кратко приказал генералу Слащёву: «Чтобы я больше не слышал имени Махно».

Против Махно был двинут корпус Слащёва, почти весь конный корпус Шкуро и все запасные части, которыми в то время располагало главнокомандование.

Одним словом, для «ликвидации» Махно были сняты с фронта быть может, лучшие части добровольцев, но ликвидировать Махно им так и не удалось, несмотря на то, что конница Шкуро в первые же 10 дней столкновения с Махно потеряла до 50% лошадей».

Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» более точно воссоздаёт «боевой путь» и успехи армии Нестора Ивановича:

«Теснимый с востока нашими частями, Махно продвигался в глубь Малороссии; в августе, задержавшись в районе Елисаветграда-Вознесенска, он был снова разбит правым крылом ген. Шиллинга и к началу сентября, продолжая уходить к западу, подошёл к Умани, где попал в полное окружение: с севера и запада — петлюровцы, с юга и востока — части ген. Слащёва...

Махно вступил в переговоры с петлюровским штабом, и обе стороны заключили соглашение: взаимный нейтралитет, передача раненых махновцев на попечение Петлюры и снабжение Махно боевыми припасами. Доверия к петлюровцам у Махно, однако, не было никакого, к тому же повстанцев тянуло неудержимо к родным местам... И Махно решился на смелый шаг: 13 сентября он неожиданно поднял банды и, разбив и отбросив два полка ген. Слащёва, двинулся на восток, обратно к Днепру. Движение это совершалось на сменных подводах и лошадях с быстротой необыкновенной: 13-го Умань, 22-го — Днепр, где, сбив слабые наши части, наскоро брошенные для прикрытия переправ, Махно перешёл через Кичкасский мост и 24-го появился в Гуляй-Поле, пройдя в 11 дней около 600 вёрст.

В ближайшие две недели восстание распространилось на обширной территории между Нижним Днепром и Азовским морем. Сколько сил было в распоряжении Махно, не знал никто, даже он сам. Их определяли и в 10, и в 40 тыс. Отдельные банды создавались и распылялись, вступали в организационную связь со штабом Махно и действовали самостоятельно. Но в результате в начале октября в руках повстанцев оказались Мелитополь, Бердянск, где они взорвали артиллерийские склады, и Мариуполь — в 100 верстах от Ставки (Таганрога). Повстанцы подходили к Синельникову и угрожали Волновахе — нашей артиллерийской базе... Случайные части — местные гарнизоны, запасные батальоны, отряды государственной стражи, выставленные первоначально против Махно, — легко разбивались крупными его бандами.

Положение становилось грозным и требовало мер исключительных. Для подавления восстания пришлось, невзирая на серьёзное положение фронта, снимать с него части и использовать все резервы. В районе Волновахи сосредоточены были Терская и Чеченская дивизии и бригада Донцов. Общее командование над этими силами поручено было ген. Ревишину, который 13 октября перешёл в наступление на всём фронте. Наши войска в течение месяца наносили один удар за другим махновским бандам, которые несли огромные потери и вновь пополнялись, распылялись и воскресали, но всё же катились неизменно к Днепру. Здесь у Никопольской и Кичкасской переправ, куда стекались волны повстанцев в надежде прорваться на правый берег, они тысячами находили смерть...

К 10 ноября весь левый берег Нижнего Днепра был очищен от повстанцев.

Но в то же время, когда наши войска начинали ещё наступление, Махно с большой бандой, перейдя Днепр, бросился к Екатеринославу и взял его... С 14 по 25 октября злополучный город трижды переходил из рук в руки, оставшись в конце концов за Махно.

Между тем успех на фронте войск Новороссии дал мне возможность выделить из их состава корпус ген. Слащёва, который к 6 октября начал наступление против Екатеринослава с юга и запада от Знаменки и Николаева. Совместными действиями право- и левобережных войск Екатеринослав был взят 25 ноября, и контратаки Махно, врывавшегося ещё трижды в город, неизменно отбивались.

Переправы через Нижний Днепр были закрыты, и тыл центральной группы наших армий, таким образом, до известной степени обеспечен. Но затяжные бои с Махно в Екатеринославской губернии продолжались ещё до середины декабря, то есть до начала общего отступления нашего за Дон и в Крым.

Это восстание, принявшее такие широкие размеры, расстроило наш тыл и ослабило фронт в наиболее трудное для него время».

Армия батьки Махно была действительно необычной. Например, Н.В. Герасименко в своей книге выделяет в ней основное боевое ядро, «наиболее активное, служащее как бы за кадром, из которого потом развёртывались отряды, пополненные крестьянами», которое состояло из:

«1) личного штаба и конвоя Махно, численностью до 300 человек. Во главе конвоя, в роли коменданта штаба, находился бывший слесарь Кийко, а начальником конвоя состоял матрос Лященко, щеголявший добытой в Екатеринославе ильковой шубой даже в летнюю жару;

2) кавалерия — 1000 всадников, как это определил сам Махно, под командой бывшего вахмистра Долженко;

3) пулемётных полков, т. е. ездящей пехоты — 800 тачанок с 1—2 пулемётами на каждой и по 3-4-5 человек на тачанке, считая и кучера, в общем до 3500 человек, под общей командой бывшего матроса Гуро;

4) артиллерия — шесть трёхдюймовых полевых орудий с полной запряжкой и зарядными ящиками, в общем, до 200 человек, под командой бывшего фейерверкера Зозуля;

5) комендантских команд и других вспомогательных частей, передвигающихся также исключительно на тачанках и иногда принимавших участие и в боях, в общем до 500 чел.

Постоянных чисто-пехотных частей, санитарных учреждений и интендантских обозов в армии Махно не имелось.

Таким образом, численность постоянных сил Махно, составленных преимущественно из бывших матросов военного флота, уголовного элемента, дезертиров из красной и Белой армии и лишь в небольшом количестве из крестьянской молодёжи, нужно определить в 5000 человек, не считая реввоенсовета армии.

Кроме этих постоянных частей, имелись временные, в большинстве пехотные части, собираемые по мобилизации из крестьян. В зависимости от района, мобилизация давала в одну ночь 10—15 тысяч бойцов и больше, часто с артиллерией и кавалерией. Эти части состояли исключительно из крестьян и распределялись по полкам, носящим название сёл, давших контингент (Петровский, Новоспасский и т. д.). (...)

Такая организация, доведённая до последней степени гибкости и совершенства, определяла и характер тактических действий Махно. Имея основной кадр армии из людей, терять которым нечего, посаженных на лошадей (кавалерия) или тачанки, Махно совершал в одну ночь переходы в 50, 60 и более вёрст. На остановках он находил отдых, корм для людей и лошадей».

В том числе и поэтому с Махно воевать было весьма и весьма сложно. Не говоря уже про элементарные правила тактики, которых придерживались в Гражданской войне практически все противные стороны, кроме Нестора Ивановича. И тем не менее осенью 1919-го в районе Екатеринослава Нестор Иванович, что называется, лицом к лицу столкнулся с генералом Слащёвым. Завязалась достаточно продолжительная борьба. По мнению Герасименко, «почти всю вторую половину октября Махно не сумел учесть сил, стойкости, а главное, уменья Слащёва вести борьбу с его партизанами. Не мог Махно предугадать и направление главного удара по своей армии, ожидая его со стороны Таганрога, а получив его со стороны Лозовой.

Не придал Махно и должного внимания густой железнодорожной сети Донецкого бассейна, что, однако, не преминуло использовать добровольческое командование, втянув Махно в борьбу на рельсы, вернее, вдоль рельсового пути, пока не подошли части корпуса Шкуро, которые усилившись бывшей уже там конницей, перешли к стремительной атаке по всему фронту растерявшихся от неожиданного, энергичного нападения махновцев».

Погибали помощники Нестора Ивановича, была уничтожена большая часть кавалерии батьки, но самые значительные потери понесла пехота. Да и сам Махно только чудом избежал плена... И всё-таки Слащёв выдавил махновцев из Екатеринослава, но полностью разгромить их ему так и не удалось.

Герасименко, в частности, пишет:

«Самоуверенный генерал сообщил об этом в ставку Деникина и торжественно прибыл в Екатеринослав со всем своим штабом. Но оказалось, что победить Махно было не так легко. В то время, когда по прямому проводу летела преждевременная весть о слащёвской победе, Махно возвратился назад и захватил станцию, на которой находился поезд Слащёва. Кругом поднялась обычная в таких случаях паника. Махновцы наседали со всех сторон, казалось, что вот-вот Слащёв со своим штабом попадёт в плен, и только личная храбрость молодого генерала спасла положение: Слащёв со своим конвоем стремительно бросился в атаку, отбил нападение и возвратил город в своё распоряжение.

Однако железнодорожный мост через Днепр почти до момента прекращения борьбы с Махно из-за общего наступления остался как бы нейтральной зоной.

Эпизод с неожиданным занятием станции положил начало новой упорной войне Слащёва с Махно. В начале махновской кампании Слащёву пришлось иметь дело с большими массами крестьянских полков, которые ему и удавалось частью уничтожить, а частью заставить разбежаться по домам. Отсюда — та лёгкость победы, в которую поверил и генерал, и его штаб. После занятия добровольцами Екатеринослава Махно располагал исключительно войсками, составленными из основного элемента его армии, пополненного наиболее активными и стойкими крестьянами.

Конечно, для махновцев были не по плечу затяжные бои, да ещё чуть ли не позиционные, где прежде всего требуется устойчивость и дисциплина. Махно это учитывал и в борьбе стал применять старую тактику, давшую ему столько успехов в войне со всеми его противниками.

На слащёвские войска, которые привыкли к открытым столкновениям, со всех сторон посыпался целый ряд мелких, совершенно неожиданных нападений, которые беспокоили и нервировали добровольцев, не знавших, откуда ожидать удара. Махно появлялся то там, то здесь; сегодня его отряды были в одном месте, завтра они появлялись в другом. Ни днём, ни ночью не было покоя от назойливости махновцев, которые совершали свои налёты с необычайной смелостью, как бы щеголяя буйной удалью...

Всё это привело к тому, что добровольцы очутились словно в осаждённой крепости, причём обнаружить осаждавшую армию не было никакой возможности, хотя войска Слащёва только и делали, что беспрестанно маневрировали в разных направлениях в поисках исчезавших, как дым, махновцев.

Перед нападением на добровольцев Махно говорил своим:

— Братва! С завтрашнего дня надо получать жалованье.

И назавтра «братва» действительно получала жалованье из карманов убиваемых ими офицеров...

Затяжной характер борьбы с Махно выводил из себя Слащёва, стремившегося как можно скорее «ликвидировать» Махно, дабы отправиться добывать славу в направлении Москвы. В то время белые генералы вели спор о том, кому первому войти в Москву. Однако борьба затягивалась, и, видя это, самолюбивый Слащёв решил нанести Махно «последний» удар. Для охвата махновского фронта, по его настоянию, были стянуты все добровольческие части Крыма и Одесского района, находившиеся в распоряжении генерала Шиллинга.

Само собой разумеется, что такая операция требовала предварительной подготовки, и штаб занялся детальным обсуждением плана Слащёва.

Но махновцы, конечно, не ждали: их нападения становились всё смелее и смелее. Слащёв сначала приходил в ярость, но вскоре стал восторгаться предприимчивостью и храбростью махновцев.

— Вот это я понимаю, — громко восклицал генерал, выслушивая донесения о нападении махновцев, — это противник, с которым не стыдно драться».

В итоге Якову Александровичу так и не довелось уничтожить армию батьки Махно, но для этого у него были вполне объективные причины. Ведь кроме «армии батьки» он воевал ещё и с петлюровцами (Галицийская армия и Армия Украинской Народной Республики) — силами значимыми. О том, в какой обстановке Якову Александровичу приходилось драться против нескольких противников сразу, сама за себя говорит его телеграмма, адресованная начальнику Штаба войск Новороссийской области генералу В.В. Чернавину:

«Дорогой Виктор Васильевич, горячо любя Николая Николаевича (Шиллинга) и тебя, не могу удовлетвориться номером 23281. Разбери его сам, и ты скажешь то же самое. Я вошёл в соприкосновение с Петлюрой на фронте Умань — Любашевка, он требует очищения территории вплоть до Ольвиополя — я разбил Махно и гоню его на северо-запад между известными тебе железными дорогами. Если я уйду за ним, я открою фронт Петлюре. Всё это я донёс в № 750, подробно разбери это с Командвойском и учти обстановку. Я сделаю всё, что в моих силах, и если удастся предлагаемая мною группировка (см. № 750), разнесу Петлюру вдребезги, но мне всё же нужна поддержка Штаба войск — ведь не могу же я идти против вашего приказа. Обстановка диктует: бросить Махно на пятую дивизию и раздавить Петлюру. Жду сегодня же ответа и не шифрованного, потому что шифры путают. Провожу в группировке войск идею, доложенную в № 750. Жду срочного ответа. 1 сентября. № 048. Слащов».

Как пишет А.С. Кручинин, «После нанесения петлюровцами первых сильных ударов Яков Александрович незамедлительно приступил к подготовке окончательного разгрома Махно. Настояв перед командованием на сохранении единства управления войсками (...Вся операция должна быть объединена в одних руках, — подчинюсь кому угодно, лишь бы командовало бы лицо, знакомое с обстановкой и состоявшее здесь, иначе весь успех и красота пропадёт... Прошу меня понять и поверить, что я хлопочу не из-за личных целей, для чего прошу назначить для общего командования стороннее лицо, но для пользы дела настаиваю на общем командовании...»), он обрушил на противника новые мощные удары. 14 сентября, бросив на произвол судьбы своих раненых и тысячу штыков заслона, Махно с отборными частями, Штабом и Реввоенсоветом отчаянным усилием прорвался в восточном направлении и обратился в бегство.

До сих пор в исторической литературе бытует повторяемая вслед за анархистскими апологетами «батьки» легенда о «рейде, сокрушившем тылы Деникина. Однако тогда, в первую неделю после прорыва, речь шла не о каком-либо целенаправленном движении, а именно о бегстве, в ходе которого махновцы бросали не только орудия, повозки и походные кухни, но даже винтовки, и в своём паническом стремлении за Днепр неспособны были вступать в самые незначительные столкновения со слабыми белогвардейскими заслонами.

Увы, командование войск Новороссийской области не смогло использовать момента и добить раненого, но всё ещё опасного врага. В погоню направили сборный отряд незначительной численности, а роль заслона на Днепре была поручена только что сформированным ненадёжным частям. В результате, проявив незаурядную волю и тактическое чутьё, Махно сумел мобилизовать наиболее боеспособные элементы своей Армии и перешёл Днепр. Слащову же было приказано продолжать операции против Петлюры».

Всё тот же Герасименко в своей книге утверждает, будто бы Слащёв «не раз, вспоминая Махно, говорил:

— Моя мечта — стать вторым Махно...»

Было ли это так на самом деле, неизвестно. Но если и было, то Яков Александрович имел в виду совсем не то, о чём подумали другие. С его природными талантами, с его образованием, с его храбростью, ему, как военачальнику, чаще всего не хватало свободы действия... Над Махно же не было вышестоящих начальников, а его свобода не имела абсолютно никаких ограничений. И всё-таки, не стоит сомневаться в том, что Слащёв окончательно и бесповоротно разгромил бы Махно. Этому помешала общая стратегическая обстановка, когда ударная группировка Вооружённых Сил Юга России, потерпев поражение под Орлом, отступала по всему фронту. И генерал Слащёв получил новый приказ: переправляться за Днепр для прикрытия Северной Таврии.

Что же касается петлюровцев, то здесь события развивались несколько иначе:

«Силы были не равны: украинские войска превосходили белых в 4—5 раз, несмотря даже на свирепствовавшую среди петлюровцев эпидемию тифа...

Слащов планировал ударом в направлении города Гайсин прорвать петлюровский фронт на стыке Армии УНР и Галичан. Но не все планы легко реализуются, и «Гайсинская операция» началась встречным боем — одним из самых трудных видов военных действий, требующим от полководцев крепости нервов, хладнокровия, быстроты решения и железной воли при претворении его в жизнь. На левом фланге белых бригада генерала Ангуладзе, несмотря на отвагу и решимость её командира, была отброшена, и украинские войска угрожали выходом во фланг наступающей от Умани группировке. «Положение Уманской группы стало почти безнадёжным; только медленность действий петлюровцев, шедших неуверенно и с опаской, всё ещё не веря в свой успех, спасла её пока, — вынужден был признать впоследствии Слащов. — Об общем наступлении группы нечего было и думать, — выбрать обойдённые войска из боя, не потеряв большую их часть, было невозможно». А поскольку на «Уманской группе» держался весь фронт Новороссии, её неудача могла перерасти в общую катастрофу. Пожалуй, это был первый случай, когда от полководческого дарования и счастья генерала Слащова зависело так много...

«Следовательно, — делает вывод генерал, — вся обстановка сложилась так, что надо было наступать в главном направлении и победить во что бы то ни стало». На первый взгляд такое решение отдаёт авантюрой, но оно оказалось полностью оправданным, поскольку против слащовских войск были к тому моменту сосредоточены едва ли не все боеспособные украинские дивизии. Таким образом, «наступать в главном направлении» означало — наносить удар по основному скоплению живой силы петлюровцев и в случае успеха практически уничтожить Армию УНР как войсковое соединение.

Так и произошло. Прорыв и развитие успеха в одно мгновение коренным образом изменили обстановку: как будто был вынут стержень, скрепляющий войска противника; «в тылу петлюровцев стояла полная паника; отдельные части сдавались разъездами, обозы рассыпались в разные стороны...» — рассказывал Слащов. Катастрофа подействовала и на командование Галичан: оно обратилось с просьбой о перемирии, и 24 октября было заключено предварительное соглашение о переходе Галицийской Армии на сторону Деникина. «Благодарю Вас, Генерала Слащова и всех Начальников, — телеграфировал Шиллингу Главнокомандующий 28 октября, — за блестяще проведённую операцию, отдавшую нам победу над превосходным в числе противником и приведшую к столь благоприятному разрешению вопроса борьбы с галичанами»» (А.С. Кручинин).