2. Хан Девлет-Гирей II

Ещё до подписания Константинопольского договора, сразу после Карлович, хан Селим-Гирей I стал снова, уже во второй раз, домогаться у Высокого Порога собственной отставки. Для принятия этого решения ему было вполне достаточно новых внешнеполитических событий. Но нетрудно догадаться, что имелись и чисто личные причины. В последние годы этот Гирей, бесспорно уважаемый как друзьями, так и врагами, перенёс слишком много, а будущее если и сулило перемены, то в худшую сторону. И, наконец, его в последнее время стали слишком уж часто оскорблять, прежде всего султанские чиновные лица. И никакие внешние милости то одного, то другого султана не могли эти глубокие травмы излечить (даже если забыть о том, что за многими султанскими указаниями Гирею они лично и стояли, эти высшие чиновники Порты).

В качестве преемника Селим-Гирей теперь рекомендовал своего сына Девлета, того самого, которого ранее не советовал назначать на столь ответственный пост из-за молодости лет. С тех пор Девлет-Гирей показал себя достойным престола, неоднократно оставаясь на правлении ханством во время частых и долгих отлучек отца; он и сам в отправлялся походы в качестве предводителя крымских войск. Теперь султан Мустафа II официально назначил его на крымский престол. Это произошло 2 марта 1699 г., причём калгой хан избрал своего брата Шагин-Гирея. Всего Девлет-Гирей II правил два срока с пятилетним перерывом (1699—1703, 1708—1713 гг.) — это если не считать кратковременного, всего на несколько месяцев, возврата на отцовский престол в 1716 г.

В дальнейшем наше повествование будет неоднократно возвращаться к этому талантливому политическому лидеру крымскотатарского народа и незаурядному полководцу. Поэтому имеет смысл привести его словесный портрет, составленный в послеполтавский период современниками, встречавшимися с ним.

Иезуит о. Дюбан, побывавший в Бахчисарае, записывал, что хану «около 40 лет¹, он очень хорошо сложён, имеет благообразный вид, проницательный взгляд, очень правильные черты лица... Меня более всего обворожила доброта, с которой он принял меня. Он предложил мне множество вопросов относительно короля и войн Франции, которыми он, казалось, сильно интересовался. Он говорил мне также о нашем посланнике с выражением глубокого уважения и дружбы. Я воспользовался этим мгновением, чтобы просить позволения помогать рабам и другим христианам в его владениях. Он дал мне его тотчас же с такой благосклонностью, с какою я мог только желать...» (цит. по: Кондараки, 1883. Т. II. С. 115).

Несколько позже другой священник, протестантский пастор Агрелл, также лично знавший хана, отметил в дневнике, что это был старик лет шестидесяти, невысокий, быстрый и весёлый. Турки уважали его за то, продолжает англичанин, что он пользовался любовью своего народа, свободу которого этот Гирей неоднократно отстаивал с саблей в руке (Tengberg, 1953. S. 17).

Шведский король Карл XII писал своей сестре Ульрике Элеоноре в 1710 г.: «Хан — невысокий старик с лёгкой проседью в бороде, но весёлый, разговорчивый и сведущий буквально во всём, что отличает его от большинства турок, мало знающих о чём-либо, не имеющем отношения к их державе» (цит. по: Carbon, 1893. S. 101—102).

А вот французский путешественник А. Ламотрэ высоко оценил «живой интеллект, доброжелательность и доступность (контактность) хана» (La Motraye, 1727. P. 29). Наконец, английский посол Роберт Саттон, проживший в Стамбуле много лет и там неоднократно встречавшийся с ханом, вспоминал Девлет-Гирея как человека необычного, «весьма предприимчивого, смелого и обладавшего неугомонным темпераментом» (цит. по: Tengberg, 1953. S. 18). Согласимся, что весьма различные из современников хана сходятся в своих исключительно положительных впечатлениях от встреч с этим необычным человеком.

Через некоторое время после начала правления нового хана вспыхнуло обширное восстание ногайцев, поднятых его братом, будущим ханом Гази-Гиреем III (1704—1707). Тот явил себя противником исполнения мирных положений Карловицкого и Константинопольского договоров («Девлет запрещает набеги, он хочет разорить нас, заставив жить, подобно скотам, подножным кормом», — подстрекал он кочевников). Мятеж был подавлен крымским войском, но событие это неожиданно отозвалось на судьбе бывшего хана Селим-Гирея.

Султан Мустафа II, в панике ожидавший появления сотен тысяч мятежных ногайцев в самой Османской империи, решил, что Гази поднял кочевников с согласия своего отца Селима и приказал сослать бывшего хана на Родос. Однако, поскольку верховный визирь, который должен был составить соответствующий фирман, был старым приятелем Селим-Гирея, то местом ссылки в документе вместо «Родоса» был указан «Серее», якобы в результате простой описки. Что похоже на истину, ведь исполненные арабским шрифтом (скорее всего, разными почерками), эти два топонима можно было спутать, тем более при желании. Туда, в крымский Ай-Серез под Судаком, и отправился бывший хан — вероятно, не без облегчения.

Но его судьба в дальнейшем оставалась тесно связанной с участью другого сына, старшего. Девлет-Гирей II постоянно с беспокойством всматривался во всё, происходившее севернее его владений. Точнее, в перемены, происходившие на упоминавшейся выше демилитаризованной, по идее, полосы вдоль границы ханства. Русские в который раз возобновили там создание базы для дальнейшей агрессии в пределы Крыма, так что беспокойство Гирея здесь было вполне естественным. А при желании можно было понять и чисто психологическое его возмущение таким нарушением Константинопольского договора, который сам-то он соблюдал. Причём не будучи его участником, а лишь испытывая органичное стремление к миру (каким, кстати, обладал и его отец, вынужденно провоевавший всю свою долгую жизнь). И вот, на фоне упомянутых репрессий против своих же подданных хан видит, что здание драгоценного мира разрушается совсем с другой стороны. То есть совсем иными, преследующими лишь собственные интересы людьми, по сравнению с которыми он — жалкий идеалист, верящий в действенность международного договора, гарантированного как-никак великими державами...

Выше упоминалось о том, что Девлет не имел права не только самостоятельно принимать меры против русских нарушителей Константинопольского мира, но и апеллировать к гарантам этого договора. В то же время что-то нужно было делать, ведь возраставшая опасность с севера не была плодом больной подозрительности Гирея. О том же говорили не только его бахчисарайские советники, но и мурзы на местах. Да и не только мурзы, но и весьма чтимые за свою безупречную честность крымские имамы.

Как сообщает уже упоминавшийся турецкий хронист Фундуклулу, все они как-то «собрались и пошли к Крымскому хану Девлет-Гирею, согласившись (то есть договорившись. — В.В.) заставить его силою последовать им: пойти на московцев, рассеять их, вторгнуться в разные места пределов их и сжечь построенные ими крепости и корабли. Но крымские улемы не позволяли сзывать людей в поход, говоря, что это — противное миру дело, что об этих обстоятельствах надо дать знать в Высокую Порту, испросить её разрешения и сообразно с этим уже действовать» (цит. по: Смирнов, 1889. С. 692).

Конечно, хан посылал такие грамоты султану, но они если и оказывали воздействие на ситуацию, то в противоположном направлении. Приведём самый «результативный» пример такого рода. «В ту пору московцы на расстоянии пятнадцати часов пути от Ферах-Кермана (т. е. крепости Ор на Перекопе. — В.В.) воздвигли большую крепость, да ещё подальше выстроили несколько крепостей. Когда же об этом было дано знать Порте, то для расследования был послан один предатель из [турецких] чиновников. Он взял с московов взятку чем-то вроде Соболевой или горностаевой шубы да, по возвращении своём, представил слова хана» как в целом лживые: крепость-то в самом деле была большая, а ему показалась размером не более одной или двух собачьих шкур. Он донёс падишаху (т. е. султану. — В.В.), что это «не более, как рыбачий кош».

Этот рассказ взят из трактата уже упоминавшегося анонимного турецкого историка XVIII в. (ЗООИД. Т. I. 1844. С. 379—399). Объективность информации учёного анонима подтверждает нижеследующий отрывок из труда крымскотатарского историка Мехмед-Гирея, современника описываемых событий и, что называется, «своего человека» в близком султанском окружении. Этот видный вельможа прямо говорит, что турецкие чиновники и некоторые придворные сознательно оболгали, извратили содержание упомянутой грамоты хана, так как «у них в виду было не срытие крепости, а получение от московских гяуров собольих и горностаевых шуб, да золотой казны... Говорили ещё, что у них была цель нарушить договор и уничтожить мирный трактат» (цит. по: Смирнов, 1887. С. 689—690). Для такого рода задачи, кстати, Крым подходил лучше всего, так как при этом и последняя цель достигалась, и неизбежные санкции гарантов мира автоматически переводились с Порты на ханство.

Самая подробная и, судя по некоторым деталям, наиболее достоверная версия этой истории, имевшей столь важные последствия для судеб Крыма, изложена в неопубликованном доныне источнике, хранящемся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге. Это — письмо хана в Стамбул (точнее, его пересказ на русском языке), связанное с новой инициативой Девлет-Гирея. Его изложение стоит привести полностью, как объективно характеризующее всю тогдашнюю ситуацию. Историк Ф.И. Соймонов, современник Мехмед-Гирея, сообщает в своей рукописи, опираясь на собственные наблюдения и источники турецкого происхождения:

«Понеже никто так недоволен [не] был заключенным в Карловиче двухлетним перемирием, как крымский хан (которому кроме потеряния Азова и выход из Крыму пресечен был, притом не мог позабыть жестоких оных поражений и несказанного вреда, которой был учинен ему от России), того ради старался он как сам собою, так и через своих приятелей, чтоб Порту склонить к разорванию мира и к продолжению войны. В декабре 1699 г. представил он великому султану письменно, будто российский царь переменил древние обычаи и порядки своего народа, так же и закон [Божий] и намерен всё учинить по примеру немцев... притом уверял, что ежели токмо в продолжении войны с надлежащей ревностию поступлено будет, то он для учиненной в законе перемены от всех оставлен будет» (ОР РНБ, F. IV. 736/1. Л. 68—68 об.).

Как видим, хан, неплохо осведомленный о довольно зыбком положении Петра в эпоху стрелецких и казацких мятежей, а также широкого старообрядческого движения, предлагает султану воспользоваться ситуацией и, не упуская времени, дополнить внутренние шатания в России мощным ударом извне. Далее он обосновывает совершенную необходимость такого удара, доказывая, что новая русская армия не в пример техничнее и многочисленнее старого стрелецкого воинства, что царь, «...несмотря на заключенный в Карловиче двулетний мир, строит с великим прилежанием флот, также и новые городы и крепости на Днепре и на других реках. Всё сие довольно свидетельствует, что он не имеет никакой склонности к содержанию мира, и для того должен султан, окончивши войну с цесарем, весьма того наблюдать, чтобы новый [царь] не привел Оттоманские порты в крайнее опасение, ибо российскому войску тогда уже нетрудно будет в одну кампанию всем Крымом прежде завладеть, нежели Порта на помощь прийти сможет. И так требует крайняя нужда, чтоб или постоянный мир заключить или, не допуская приращения неприятельских сил, начать наискорейше войну. А буде султан сомневается, что подлинно всё так, как он объявляет, то просит, чтоб послан был один из верных и надёжных султанских служителей в Крым, который бы российские приуготовления мог своими глазами видеть и подать султану о всём точную ведомость» (ОР РНБ, F. IV. 736/1. Л. 68 об.).

Дальнейшее развитие этого эпизода в политической истории крымско-турецких отношений рисует картину не только дворцово-дипломатической практики турецкого партнёра Бахчисарая, но и действительной угрозы Крыму, обострившейся именно в этот период: «Султан Мустафа, который не всё чрез своих министров делал, но сам имел великую прозорливость, призвал к себе Киблелия оглы, которого он к сей тайной посылке за наиспособнейшего почитал. Он племянник тогдашнего верховного везира Амуджи оглы Гуссейна-паши, который его весьма любил и, несмотря на молодые его лета, у султана в такую милость привел, что пожаловал его буюк гомрагором или обер сталмейстером. Султан, поруча ему сие дело без ведома верховного везиря, приказал, чтобы он никому о том не сказывал, а уведомшись обо всем, пришол прямо к нему. Киблели оглы отправился тот час в путь, однако ж прежде отъезду зашол тайно к дяде своему, верховному везирю и открыл ему всё.

Верховный везирь, опасаясь новаго смятения, которое от неосторожности в сем деле могло произойти, велел ему по возвратном ево приезде опят тайно к себе зайти. Чтоб наставить его в том, что он должен пред султаном говорить. Гиблели последовал его совету и, возвратившись из Крыму, переменил своё платье и пошол к верховному везирю, которому он объявил, что Россия учредила, как в Азове, так и в Воронеже силной флот и умножает оной почти ежедневно новыми кораблями, что Таган Рог укреплён удивителным образом, и что работают там болше 20 000 человек, что на Днепре отделана уже крепость Каменной Затон, также прочищаются и пороги, чтоб судам чрез оные способно проходить можно было, что у татар за Перекопом ничего болше не осталось, и что казаки почти ежедневно на них нападают.

Всё сие и ещё многие другие обстоятелства, о которых он в Крыму слышат. [Киблели оглы] объявил верховному везирю. Сей, видя наперёд, что оттого такая ж жестокая война, как и прежняя произойти может, уговорил его, чтоб он о том немного упоминал, но уверил бы султана, что крымский хан по большей части доносил ложно, что татары доволно ведают, в каком малом почтении они при Порте, когда войны нет. А к тому ж к грабежу уже так привыкли, что по их мнению без онаго жить не могут, что Россия хотя и заложила несколько крепостей, однако ж их ныне не отстраивает, а при том ничего так не желает, как мира и свободнаго отправления купечества с подданными Оттоманския Порты.

Гибл ели оглы прибыл на другой день, будто прямо с дороги, к султану и объявил ему всё по намерению дяди своего, верховного везиря. Султан, которой не чаял такова обману, на хана осердился и приказал ему за то выговор написать. Но хан представил против того, что Гиблели оглы поступил неправедно в сем деле, что он, хан, никогда не дерзал султану ложныя известии подавать, и что Гиблели оглы или от неприятелей его к тому подкуплен, чтоб не сказать о подлинном состоянии Крыма, или, может быть, то по злобе учинил за то, что он, хан, ево подарками не удоволствовал. В протчем всё то, о чем он в прежнем своём писме объявил так основателно, что ежели бы Киблелия оглы строже допросить, тоб он принужден был во всём признаться. Сей ответ дошёл до султана такою дорогою, что верховной везирь ничего о том не знал. Потом оглы повинился, за что казнён, а везирь в ссылку послан» (ОР РНБ, F. IV. 736/1. Л. 68 об. — 69 об.).

Итак, истина восторжествовала, но её выяснение заняло слишком много времени. И, что хуже, были приняты некоторые важные решения, от которых поздно было отказываться: в промежутке между командировкой турецкого чиновника на Украину и его же казнью хан был едва не смещён. Так оказалась упущенной едва ли не последняя возможность помешать России начать Северную войну со Швецией, результаты которой непомерно усилили этого наследственного врага ханства, и, в конечном счёте, предопределили оккупацию части Крыма в 1736 и 1737 гг., принесшую неисчислимый вред крымскотатарскому народу. А если смотреть в далёкую перспективу, то это упущение стало провозвестником и аннексии ханства в 1783 г. Лишь прочный мир с Турцией позволил Петру, более не опасавшемуся южных соседей, бросить все силы державы на агрессию в направлении Балтики, чтобы потом с новой энергией и возросшими возможностями обрушиться на турок и крымских татар.

А пока к новому походу на юг Петра призывали, в частности, некоторые турецкие христиане, наиболее активным и авторитетным из которых был иерусалимский патриарх Досифей, чья резиденция постоянно находилась в Стамбуле. Так, он писал 1 сентября 1701 г. московскому государю (перевод, современный тогдашним событиям):

«Еще же, если святый Бог благоволит в сердце величайшего твоего царства произвести какое-либо движение в здешние страны, то мы советуем с полнейшей уверенностью, три вещи. Одна — это то, что первым действием должно быть уничтожение Таврониса (Крымского ханства. — В.В.) и Буджака, и вообще татар. И причина очевидна для величайшего твоего царства, однако назовём её и мы, что если их не будет посредине, то на помощь твоему царству придут богданы, влахи, сербы, болгары и прочие, со своим имуществом, и жизнью, и душой, но если татары останутся на своём месте и со своей силой, то ни один из тех не может двинуться со своего места и противостоять язычникам хотя бы взглядом. С другой стороны Тавронис имеет различные гавани, и есть также и Озу (Очаков. — В.В.), и у кораблей величайшего твоего царства будут крепости безопасные, надёжные и многочисленные...»

Далее патриарх упоминал, что через Чёрное море ходят сотни судов, перевозящие из Северного Причерноморья и Крыма продовольствие, столь необходимое Стамбулу. Каковой торговый путь также легко, можно пресечь, даже не имея корабельного флота, а используя мелкие гребные и парусные суда-каики или шлюпки с галерами, отчего турецкая столица ослабнет: «хлеб для Константинополя идёт с Чёрного моря, и каики могут воспрепятствовать его подвозу и в Константинополе от голода будут есть друг друга, и если даже тамошним христианам придётся худо, всё же дети их останутся христианами» (цит по: Яламас Д.А. Иерусалимский патриарх Досифей и Россия 1700—1706 гг. // Россия и христианский Восток. Вып. II—III. М., 2004. С. 483—485).

Пётр воспользовался этим советом Досифея лишь частично и гораздо позже, решив в 1711 г. направить войско к «влахам» напрямую, через Днестр и Прут, что без поддержки с моря окончилось катастрофой Прутского поражения, речь о котором впереди. Однако позже, уже при императрице Анне Иоанновне, мысль о практичности в борьбе с крымскими татарами и турками именно мелких судов была осуществлена, причём не без успеха. Пока же, не ограничиваясь письменными подстрекательствами царя, Досифей, как мог, вредил хану в Стамбуле — и не без успеха.

В результате его интриг Мустафа II сместил как Девлет-Гирея, так и его сторонника в Высокой Порте, великого визиря Мустафу-пашу Далтабана (январь 1703 г.), постоянно предупреждавшего султана о московской опасности. Новый визирь Мехмед-паша Рами, получивший эту должность по настоянию шейх-уль-ислама Фейзуллаха-эфенди, занял позицию, дружественную России. И уже через несколько дней после своего назначения он уверил посла П.А. Толстого в том, что русско-турецкий мир останется нерушимым, а крымские татары будут приведены в полное послушание Порте. Замечу, что фактическое всевластие шейх-уль-ислама, которому во всём подчинялся мягкий по натуре султан (он был воспитанником Фейзуллаха), продлилось недолго. Уже в июле 1703 г. оно вызвало взрыв народного восстания, в результате которого султаном стал Ахмед III (1703—1730), тут же сместивший Рами Мехмеда и казнивший Фейзуллаха (Орешкова, 2001. С. 236—244; см. также: Орешкова, 2003. С. 138—139).

Итак, через 2 года после заключения Константинопольского мира, в 1114 г. хиджры (точнее, 26 февраля 1702 г.) Хаджи-Селим-Гирей в четвёртый раз стал ханом. Он сменил на престоле собственного сына, хотя этого старика от «халвы властительства» давно уже воротило, чтобы не сказать хуже. На вопрос, почему так случилось, есть один ответ: помимо интриг Досифея, это были действительно имевшие место почти непрерывные ногайские волнения и мятежи, с которыми Девлет-Гирей II не то что не мог справиться на протяжении почти двух лет, но которые и возникали-то не без его вины.

Дело в том, что уже тогда, в годы первого своего правления, Девлет-Гирей не считал нужным скрывать своего раздражения султанским двором. Причин тому было за последнюю четверть уходившего XVII века предостаточно, но если Селим-Гирей покорно склонялся перед волей Порты, то его сын был всё же из другого теста. По-настоящему непокорным султану он станет лет через десять, но уже в 1702 г. он (как признаёт крымский историк Сейид Мухаммед Риза, писавший по свежим следам тех событий) ни перед кем в Крыму не скрывал своего мнения относительно того, что администрация Турции оказывает прямую «помощь врагам веры», а к народу крымскотатарскому не испытывает ничего, кроме «ненависти и презрения». Что якобы и подняло на восстания и мятежи и без того беспокойных ханских подданных. Об этом донёс осенью 1702 г., по возвращению из Крыма в Стамбул, и очаковский паша Юсуф-ага, очередной эмиссар султана, посылавшийся для расследований крымских волнений (Смирнов, 1887. С. 695—697).

Конечно, такого рода вывод был явным наветом Юсуф-аги, поскольку вся политика Девлет-Гирея направлялась на мирное, по возможности, сосуществование с соседями. Именно с этой целью он и пытался, между прочим, протестовать против любого нарушения условий Константинопольского договора. Зато когда все его усилия пошли прахом, когда его лишили власти, то есть возможности добиваться гарантий безопасности Крыма, бывший хан пошёл туда, куда его толкнул султанский двор. А именно — к преследовавшимся им ранее ногайцам заперекопской степи, чтобы добиваться упомянутых гарантий единственно оставленным ему средством, поднимая их против «московских злодейств», а если Порта вмешается, то и против стамбульского «падишаха» (выражения Фундуклулу). Но вскоре мятеж отставного хана захлебнулся, и он был вынужден скрыться у своих черкесских друзей. Когда же туда для поимки его было послано целое войско с калгой Гази-Гиреем во главе, то Девлет, не желая пролития ни татарской, ни черкесской крови, добровольно вернулся в Крым. Оттуда он был переправлен отцом в Стамбул, после чего водворён на Родос — до поры до времени.

Любопытно, что с лишением Девлет-Гирея престола крымцы отнюдь не успокоились. Напротив, недовольство отставкой популярного хана стало причиной нового мятежа, хотя восставшие преследовали и основную свою политическую цель — уничтожение новых русских опорных пунктов на северной границе ханства. Как сообщал 11 января 1703 г. царскому правительству посол в Турции П.А Толстой, «татары, желая своего хана, забунтовали... и на турецкие городы, на Измаил и Кили Калга-султан пришёл войною великою, и Бабадагсский сераскир² Черкес Юсуф-паша о том Порте писал, что уже он сидит от татар в осаде, и чтоб ему прислали на помочь ратей, и ныне зело многочисленные рати в те страны (то есть в том направлении — В.В.) посылают... говорят, что для усмирения татар, обаче опасно, чтоб не учинили какова урона незапно... народная же молва, что бутто хотят с нами разорвать мир» (РГАДА. Ф. 89. Оп. 1703. Д. 2. Л. 5—10).

Инцидент этот был исчерпан довольно быстро. К Дунаю подтянулось несколько десятков тысяч турецких войск, после чего крымские татары вернулись домой. Но поток ханских грамот о московских нарушениях мира отнюдь не иссяк. Просто теперь их стал писать Хаджи-Селим-Гирей, этот благонравнейший из подданных султана, и в более молодые годы старавшийся не причинять Порогу Счастья лишних беспокойств. И он добился того, чего не удалось его беспокойному сыну. Как бы в противовес всё более укреплявшемуся Петром Азову турки начали строить севернее Керчи, невдалеке от извечных нефтяных источников, новую крепость (её так и назвали Ени-Кале). Правда, строительство было закончено уже при другом султане, Ахмеде III (1703—1730 гг.), да и хан к тому времени сменился: 22 декабря 1704 г. семидесятитрёхлетний Хаджи-Селим-Гирей, «подобрав полы своей жизни, устремился в рай горнего Эдема».

Он был похоронен в Бахчисарае, на Ханском кладбище, заслужив от соотечественников такую эпитафию на своей могильной плите: «Кем был Хаджи Селим? Самым блестящим из ханов Крыма, героем, возвышенным божественной силой Аллаха. Да воздаст Всемогущий, в Его высшей милости, должное Хаджи Селим-Гирею, начавшему воздвижение прекрасного храма...» (цит. по: Milner, 1855. P. 167). Если сравнить деяния почившего старца с результатами правления других ханов, то эта оценка, возможно, покажется несколько преувеличенной. Но она явно отразила искреннее восхищение автора намогильного текста на редкость необычной и переменчивой судьбой Селим-Гирея.

Пожалуй, основание Ени-Кале и стало последним из земных дел этого хана, оставившего по себе добрую память не только в народе, но (что куда труднее!) и у историков крымских и иностранных. Правда, в последний период своего правления Хаджи-Селим, видимо, утратил былую активность — да и кто бы не устал на месте этого старика? Так, он ни разу не был замечен в новых попытках политического сотрудничества даже с соседями — украинскими казаками, хотя поводов к этому было вполне достаточно.

Особенно большой соблазн вмешаться в украинские дела наверняка возникал у хана с каждым новым казацким мятежом, а их в эти годы было немало. Цепь русских военных городков и крепостей, все дальше спускавшаяся к югу, беспокоила украинских казаков не меньше, чем татар. Особенно их раздражал Каменный Затон, воздвигнутый у самой Сечи. Что же касается общей обстановки у границ ханства, то гетман И.С. Мазепа, бывший тогда ярым врагом Запорожья и послушным проводником украинской политики Петра I, писал в 1703 г. в Москву: «Не так страшны они, запорожцы... и пересылки с ними хана крымского, как то дело рассудить надобно, что чуть не вся Украина запорожским духом дышит» (цит. по: Львов, 1896. С. 21).

И в самом деле, отношение украинского народа ко всему, что несла с собой московская власть, весьма сложное в год Переяславской рады, со времён Б. Хмельницкого стало вполне определённым. И такие признанные лидеры народного восстания, как кошевые атаманы К. Гордиенко и П. Сорочинский, опирались в основном на голытьбу, по которой больнее всего ударили новые порядки, находя в этой беспокойной массе всегдашнюю поддержку. В антифеодальной и национально-освободительной (антирусской) этой борьбе чётко прослеживаются две традиционные черты.

Во-первых, это её общенародность. Как в своё время Пётр Дорошенко был связан со Степаном Разиным, так и теперь от запорожцев протянулись нити ко всему населению Право- и Левобережной Украины, а позднее — также к булавинцам на Дон (подр. см.: Возгрин, 1986. С. 223). И они встречали массовую поддержку, причиной которой стали последние акции российской империи, жестоко оскорбившие национальные чувства украинцев.

Напомню, что ранее Гетманщина, чисто формально относясь к Московскому государству, сохраняла свою автономность — вплоть до того, что гетманы вели самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику. Но в 1707 г. царь провёл ряд «малороссийских» реформ, по сути, означавших аннексию вольной Гетманщины Россией. Так, все её города были подчинены управлению петровского Разряда, то есть выведены из административного и экономического подчинения гетману и переданы во власть российского генерал-губернатора. Это было фактической ликвидацией старинного института гетманства как национальной, украинской формы самоуправления, что не могло не возмутить как казачью старшину, так и всю массу украинского населения.

И, во-вторых, видное место в этом национальном движении, направленном против Москвы, по-прежнему отводилось Крымскому ханству. Особенно усилилась последняя тенденция после того, как стало известно, что царь, будучи не в силах самостоятельно подавить украинское восстание, зовет помощь из-за рубежа; с запорожцами теперь должны были воевать их старинные недруги — поляки. За это Пётр обязался оставить за Польшей все Правобережье вместе с Белой Церковью³. После этого состоялась рада, на которой казаки решили войти в союз с ханом, а К. Гордиенко сообщил в Бахчисарай, что Сечь согласна вместе с татарами «Москву воевать» (Шутой, 1959. С. 124).

Это решение рады позже подтвердил и казачий выборный посланец П. Сорочинский, прибывший в Бахчисарай для конкретных переговоров. Более того, запорожцы, как бывало и раньше, обратились к хану с просьбой принять их в подданство, и дело остановилось лишь в ожидании разрешения Стамбула (РГАДА. Ф. 89. Оп. 1709. Е.х. 2. Л. 126 об.). Заметим, что все эти события произошли до «измены» И.С. Мазепы и вопреки его внешне промосковской до низкопоклонства политике. А также вразрез с собственными устремлениями этого гетмана к политической независимости.

Наиболее глубокие из исследователей времён Российской империи делали вывод о том, что на рубеже XVII и XVIII вв. Украина и Крым, эти сравнительно скромные по размерам государственные образования, разработали общие линии политики в противовес России, Польше и Турции, стремившимся их политически подавить, причём схожие интересы усиливали крымско-украинское взаимопритяжение (Львов, 1895. С. 13—14). Этот процесс шёл вопреки грозным указам Москвы, все более привыкавшей смотреть на Украину как на свою вотчину, а во многом и благодаря им.

Появляется плеяда талантливых лидеров казачества, предвидевших скорую гибель независимой Гетманщины, если отношения с царями и далее будут развиваться в прежнем направлении. Эти кошевые атаманы (выше были названы лишь немногие из них) использовали каждый год мирной передышки перед близившейся войной и временное уменьшение числа царских войск на Украине (много солдат потребовал шведский фронт) для установления всё новых связей с соседями — «басурманами». Их поддерживало всё население. В ту пору утихшие от звона сабель и ружейных выстрелов степи покрылись сотнями чумацких возов с солью и телег с хлебом, гуртами скота, тянувшимися в Крым и из Крыма.

Нельзя сказать, что Москва, Варшава и Стамбул пассивно наблюдали за таким развитием украинско-крымскотатарских отношений. Турки и поляки пытались расстроить крепнувшие мирные связи исподволь: первые — через своих людей при ханском дворе, членов дивана, подбивавших Гирея на новые походы против украинцев, вторые — используя прямые контакты с царем и И.С. Мазепой. Впрочем, гетман и сам осознавал гибельность для своей власти на Украине её абсолютизации, необходимым условием преодоления которой становилось политическое и экономическое сближение украинцев с крымскими татарами, достигшее своего апогея на закате истории Войска Запорожского.

Но ради достижения своих потаённых целей И.С. Мазепа всячески подчёркивал перед царём свою преданность петровской идее овладения ханством, демонстрируя готовность пожертвовать не только военным и политическим, но и экономическим укреплением Украины, которое нёс с собой мир. Так, он писал в предполтавские годы: «А миру запорожцам с Крымом никогда не иметь, и остерегать того накрепко, чтоб из малороссийских городов в Крым с торгами, запасами и всякой живностью не ездили и лошадей в Крым не продавали» (цит. по: Величко, 1851. Т. III. С. 38). Не менее истеричны и царские указы того периода: для Петра оживившиеся контакты между крымскими и украинскими соседями были как нож острый, и он всячески стремился их пресечь.

Может возникнуть предположение, что подобная политика царя, И.С. Мазепы и поляков, одинаково враждебная крымцам и вольному казачеству, была вызвана исключительно опасением больших крымских набегов. Но мы видели, что в конце XVII в. они уже стали, по сути, достоянием истории. Дело здесь было в другом: Москва боялась объединения двух неподконтрольных ей сил. Поэтому и царь, и И.С. Мазепа предлагали казакам уже упоминавшуюся выше жёсткую альтернативу: борьба казачества с Крымом или железный занавес между ними, третьего было не дано. А ниже мы увидим, с какой последовательностью эта линия проводилась в жизнь; особенно чётко она проявляется в свете крымско-шведских дипломатических связей и политических отношений.

Перед тем как перейти к этой важной теме, придётся сделать одно замечание. Дело в том, что в российской историографии советского и постсоветского периодов установилась примечательная своей ненаучностью традиция. В отличие от дореволюционных историков, исследовавших политику Крыма со всей научной серьёзностью, их наследники, не умея скрыть факты успешной дипломатии и продуманной политики большинства ханов⁴, «исправляют положение» нелепыми и необоснованно низкими оценками этой сферы этнокультуры крымских татар. Из тонких политиков и вышколенных дипломатов Бахчисарая эти учёные делают каких-то живых окаменелостей, и в XVII в. живших законами и традициями давно позабытого, ещё юртово-кочевого прошлого.

В это трудно поверить, поэтому приведу пример. Оказывается, Сефер-Гази, блестящий руководитель кабинета и правая рука нескольких ханов (в том числе и Исмаил-Гирея III, известного своей новаторской «шведской» политикой), якобы никак не мог подняться над «золотоордынским пониманием союзного договора». Более того, «любое обращение к хану по дипломатическим каналам, любой договорный акт трактовался в Крымском ханстве как признание вассальной зависимости того или иного народа и государства» (Санин, 1987. С. 107, 96). В то же время с Бахчисараем вели дипломатические переговоры самые различные иностранные державы. Но Г. Санин и его единомышленники не сообщают, как при этом ухитрялись не замечать своей «вассальности» кабинеты министров Швеции, Речи Посполитой, Пруссии или Франции.

Посмотрим же, как обстояло дело в действительности.

Примечания

1. На самом деле Девлет-Гирею в 1713 г. было 65 лет. Ошибка иезуита говорит о том, что хан выглядел значительно моложе своих лет.

2. Сераскир (сераскер, сердар) Османской империи — титул командующего полевой армией державы. Однако в мирное время турецкие сераскиры могли представлять и административную власть султана в месте своего постоянного нахождения (с армией или без), исполняя обязанности, схожие с губернаторскими. Если же резиденция сераскира находилась в приграничном городе, то он иногда являлся и дипломатическим представителем Порты. С начала XIX в. носителями титула сераскира стали военные министры империи. Напомню, что в Крымском ханстве высокородные носители титула «сераскер» исполняли совсем иные функции.

3. Казачьим кругам стало известно, что царь «по прошению примасову (то есть архиепископа Польши. — В.В.)... ту часть Украины им паки возвратить обещал, и Белую Церковь отдать объявил» (АСПбИИ. Ф. 83. О. 1. К. 8, № 7. Л. 2).

4. Вот более или менее объективная оценка такого бесспорного мастерства крымско-татарских дипломатов: они всегда умели «вытягивать у русских посланников обильные «почести» и обещать, и вести свою линию, и разоблачать подлинные цели (курсив мой. — В.В.) русского правительства» (Новосельский, 1994. С. 38).