г) Февраль

Таким взрывом Февраль 1917-го не стал. Причина — в изначальной неагрессивности акции, задуманной отнюдь не общинниками, но представителями слоёв, от сельского мира максимально удалённых. Её суть была не столько в насильственных действиях, сколько в отказе подданных подчиняться царской «неправде», воспроизводящей дискомфортные отношения — и только. Февраль стал саморазвалом великой монархии, хотя начался по случайному поводу (перебои в продовольственном снабжении нескольких городов) и закончился столь же малозначительным для истории народных движений актом отречения Николая П. Так Февральская «революция» угасла, иссякла как любой бунт, сама по себе, не создав ничего нового. Она лишь усовершенствовала походя те, уже имевшие место либеральные нововведения царского правительства, против которых, собственно, и шла столько лет крестьянская война.

Спору нет, Февральская революция, конечно же, отвечала интересам народа России, в том числе и крестьян, но лишь в перспективе, которую простым людям нелегко было разглядеть. На текущий же момент (1917 г.) — ни в коем случае уже потому, что она стала причиной не облегчения, а усугубления дискомфортного состояния большинства, ещё более жёсткого нарушения стереотипов народной жизни. Отчего и затрещала идеологическая «крыша» народного дома, выводя сельский мир из зыбкого, неустойчивого, но равновесия. Страх и ненависть масс возросли до степени, сравнимой лишь с ужасом крестьян, загоняемых Петром I в новые, нерусские социальные и идеологические системные рамки.

К этому добавились такие невиданные явления, как всеобщий беспорядок, предшествовавший тотальной разрухе: начались сбои в оплате труда, на транспорте, в снабжении города и села и пр. А Временное правительство, не сумевшее организовать эти прозаические «мелочи жизни», отложив раздел земли до созыва Учредительного собрания (то есть проигнорировав основные требования народа), оказалось настолько недальновидным и бестактным, что стало без меры превозносить либеральные блага и свободы. Естественно, видя, что из городской «революции» не вышло ничего путного, мужики доходили до белого каления, когда приезжие уполномоченные заводили речи о конце уравниловки, введении каких-то буржуазных начатков, короче, опять о чём-то новом, от которого и так-то уже тошно было.

Итак, Февраль принёс результаты, прямо противоположные той соборной, общинной идее, что была движущей силой масс не то чтобы «пробудившихся» (так было принято выражаться в СССР), а, напротив, донельзя разозлённых на то, что им уже полвека спать мешают, с того самого злополучного 1861-го. А после Февраля масса уяснила себе, что если не принять собственных мер, то в России не то что общинная соборная правда не воротится, но и весь русский мир окончательно обрушится в мерзость незамолимого греха.

Поэтому уже в марте 1917 г. возобновляются и практически более не затихают открытые волнения и насилие в деревне. Но не только там. И в столичном Петрограде солдаты и матросы с красными розетками в петлицах развлекались тем, что топили в Мойке таких же, как они сами, недавних фронтовиков, правда, офицерского звания. Топили просто так, из чувства социальной справедливости. В Кронштадте, перебив флотских штурманов и механиков (в офицерских, естественно, погонах), революционные матросы насиловали их вдов и детей.

И в этом смысле был прав Ф. Степун, утверждая, что «противопоставить Февраль Октябрю как два периода революции... как это всё ещё делают апологеты русского жирондизма, конечно, нельзя. Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его. Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе волю к разрушению» (Степун, 1990. Т. I. С. 211—212).