§ 3. Татарский блицкриг: набег 1571 г. и сожжение Москвы

История татарского похода 1571 г. и грандиозного пожара Москвы неоднократно рассматривалась отечественными историками — мимо такого события трудно было не пройти мимо. Наиболее полное описание событий мая—июня 1571 г. с привлечением архивных материалов составил В.П. Загоровский¹. Тем не менее все равно остается ряд вопросов, связанных с этой трагической страницей в русской истории.

Для начала немного предыстории. Как уже было отмечено выше, три предыдущих года, ознаменовавшиеся постепенным нарастанием военного давления на Москву со стороны татар, тем не менее не привели к достижению желаемой для крымского «царя» цели. Иван Грозный, демонстрируя видимость пойти на уступки, тянул время, пока его дипломаты искали способы эффективно воздействовать на Девлет-Гирея. Сам же хан к концу 1570 г. все больше и больше склонялся к тому, чтобы прервать дипломатические контакты с «московским». Как отмечал тщательно исследовавший русско-крымские отношения в это время А.В. Виноградов, хан, подвергавшийся воздействию со стороны «казанской» «партии» при своем дворе, «партии войны» при дворе Селима III, опасаясь утратить авторитет среди ногайских мурз (как Большой Орды, так и Казыева улуса), не говоря уже о черкесских князьях и мятежных «казанских людей» (которые возлагали свои надежды на освобождение из-под власти московского царя именно с Девлет-Гиреем), не имел иного выхода, кроме как предпринять большой поход на Русь. Только так, одним решительным ударом он мог разрубить запутавшийся до предела клубок дипломатических интриг. Потому-то отправленное в конце 1570 г. с гонцом в Москву ханское послание выглядело несколько необычно. «Хан предлагал немедленно осуществить размен послов. Вопрос о присылке новых послов не ставился. Все спорные вопросы, — писал историк, — в том числе о "поминках" и даже об Астрахани обходились молчанием... Отсутствие в грамоте всякого упоминания о крымских притязаниях показывало, что хан не счел нужным говорить о старых притязаниях. В случае успеха своего предприятия он намеревался предъявить новые...»²

В принципе такая трактовка послания выглядит достаточно правдоподобно и логично, но, на наш взгляд, лишь с учетом знаний о последующем развитии событий. Отправляя же гонца, Девлет-Гирей не знал, чем закончится готовящийся им поход на Русь. Кроме того, как будет показано ниже, сам поход на первых порах не носил характера решающего удара, долженствовавшего раз и навсегда расставить все точки над «i» в русско-крымских отношениях. Возможно, что хан, убедившись в том, что все прежние попытки вынудить Ивана пойти на желаемые Крыму уступки оказались безуспешными, решил продемонстрировать своему партнеру свою силу и тогда вернуться к обсуждению интересующих Бахчисарай проблем. Во всяком случае, в 1571—1572 гг. ничего абсолютно нового Девлет-Гирей от Ивана не требовал.

Иван Грозный тем временем полагал, что, продолжая дипломатическую игру, есть шанс избежать большого татарского похода на Русь. Определенные надежды возлагались им на новое посольство в Стамбул, отправленное в начале апреля 1571 г. Не стал Иван и задерживаться с отправкой своего гонца в Крым, рассчитывая продолжением дипломатической переписки оттянуть наступление «момента истины». Но, возлагая надежды на возможность дипломатического урегулирования конфликта, в Москве все же осознавали, что вероятность неприятельского вторжения все равно остается весьма высокой, и потому интенсивно готовились к новой, весенне-летней кампании 1571 г. И в общем-то они были правы. В отличие от событий 50-летней давности, когда дядя Девлет-Гирея Мухаммед-Гирей I точно так же собирался в поход на Москву, Селим II, не дав прямого разрешения относительно похода крымского хана против русских, отметил, что он не возражает против такого мероприятия. Между тем продолжение контактов Москвы со Стамбулом через голову Девлет-Гирея вызывало его крайнее недовольство и только углубило пропасть в отношениях между Иваном и крымским «царем».

Анализируя подготовку «московского» к очередному раунду противостояния, отметим, что снова, как и прежде, «украинские» воеводы должны были образовать «малый» 3-полковый разряд в Туле, Дедилове и Данкове. «В большом полку с Тулы воевода князь Василей Юрьевич Голицын да голова Василей Иванов сын Меньшой Корабьин. В передовом полку з Дедилова воевода Иван Большой Михайловичь Морозов да голова Ондрей Микитин сын Мясной. В сторожевом полку из Донкова воевода князь Иван Иванов сын Козлина Тростенской да голова Василей Петров сын Измайлов. Да в большом же полку сходным воеводам быть со князь Василъем Юрьевичем Голицыным: с Орла воеводе князь Ондрею Дмитреевичю Палецкому, да Михаилу Глебову, да из Новасили князю Федору Дееву да Олександру Колтовскому, да с Пловы ж с Соловы воеводе князю Григорью Коркодинову. В передовом полку быть с воеводою с Иваном Большим Морозовым в сходе изо Мценска намеснику Дмитрею Замыцкому; а люди с ними по их списком». При этом предполагалось, что этот «малый» разряд будет усилен опричными полками³.

Одновременно на «берегу» разворачивался «большой» 5-полковый разряд, во главе которого был поставлен воевода князь И.Д. Бельский, человек № 1 в русской военной иерархии того времени. Полк правой руки возглавлял не менее знатный и родовитый воевода — князь И.Ф. Мстиславский, тогда как полк передовой — ветеран степных кампаний князь М.И. Воротынский (это само за себя говорит о том значении, которое придавалось в Москве составлению плана обороны южной границы): «А на берегу были бояре и воеводы по полком: в большом полку бояре и воеводы князь Иван Дмитреевич Бельской да Михайло Яковлевич Морозов, стояли на Коломне. В правой руке боярин и воеводы князь Иван Федорович Мстисловской да Иван Меньшой Васильевич Шереметев. В передовом полку боярин и воеводы князь Михайло Иванович Воротынской да князь Петр Иванович Татев. В сторожевом полку боярин и воеводы князь Иван Ондреевичь Шуйской да Дмитрей Григорьев сын Плещеев. А в левой руке воеводы князь Иван Петровичь Шуйской да князь Иван князь Григорьев сын Щербатой...». Некоторое представление о составе полков разряда может дать «Синодик по убиенных во брани». Согласно его сведениям, во время сражения под стенами Москвы и при московском пожаре погибли дети боярские следующих «городов»: Рязани, Смоленска, Тулы, Москвы, Каширы, Коломны, Соловы и Пловы, Серпейска, Мещовска, Пскова, Нижнего Новгорода, Мурома, Шелонской пятины, Боровска, Торопца, Воротынска, Тарусы⁴.

Таким образом, татарам на пути к Москве предстояло преодолеть две линии русской обороны, занятых большой ратью. Так, С.М. Соловьев полагал, что общая численность войска, развернутого на южной границе в преддверии вторжения неприятеля, составляла 50 тыс. человек. Примечательно, что о 40-тысячном русском войске, разбитом татарами в этой кампании, говорит и анонимный немецкий автор брошюры «Краткое достоверное известие и общий обзор прошедших историй и деяний, случившихся в последнее время в 1570 и 1571 годах в Москве и в России»⁵. Отметим, что если судить по составу воевод, возглавлявших русское войско, то данные цифры не представляются чрезмерными, если предположить, что в него вошли оба разряда, «береговой» и «от польской украины» вместе с опричниками, равно как были учтены и «сабли-пищали», и многочисленный небоевой элемент, сопровождавший тогдашние рати — всякие обозные-кошевые и собранная с посадов и деревень посоха. В любом случае, совершенно очевидным представляется, что весной 1571 г. на южной границе была развернута большая часть тех сил, которыми располагало на тот момент Русское государство, и никакого сколько-нибудь значительного численного преимущества над русскими татары не имели.

В дополнение к этому добавим, что, как обычно, в Поле действовали заставы реорганизованной М.И. Воротынским сторожевой службы. Они-то и предупредили совершавших объезд Поля князя М. Тюфякина и Д. Ржевского о том, что «...пошел царь крымской на государевы украйны». О том, что выдвижение татар было обнаружено сторожами, сообщали также беглые опричники Таубе и Крузе. Таким образом, русская разведка, вопреки мнению. Р.Г. Скрынникова, сработала как должно и известия о выступлении татар были получены в Москве своевременно. Внезапного нападения, о котором писал Р.Г. Скрынников, у Девлет-Гирея не получилось⁶.

Выступление Девлет-Гирея в исторический поход произошло не позднее середины апреля. Во всяком случае, 14 марта 1571 г. на р. Альма Девлет-Гирей собрал военный совет, на котором было принято окончательное решение идти походом на «московского», а 5 апреля хан двинулся с Альмы к Перекопу, выйдя за который, он присоединил к своему войску ногаев, кочевавших в таврических степях. Показания пленных, рассказывавших о том, что на Москве «мор и меженина» и что значительная часть русского войска ушла походом на «немцев», только ускорили принятие ханом этого решения. Русские же сторожи обнаружили его, судя по всему, ориентировочно в первых числах мая 1571 г.

Правда, хан, судя по всему, на первых порах об этом пока еще не догадывался. Предпринимая свой поход, Девлет-Гирей рассчитывал прежде всего, не вступая в бой с главными силами русского войска, ополониться и компенсировать тем самым долгое отсутствие в Крыму «поминок» как из Москвы, так и из Вильно. В пользу такого предположения свидетельствует как сам маршрут хана и его рати, намеревавшихся по требованию татарской знати, «царевичей, князей, и мурз, и всей земли», напасть на «козельские места», давно уже не подвергавшиеся татарским набегам и потому обещавшие богатую добычу, так и отсутствие в ее составе артиллерии и ханских мушкетеров-туфенгчи (во всяком случае, о них ничего не говорят русские источники, довольно подробно освещающие ход кампании). Да и численность татарского войска была относительно невелика — современники оценивали ее самое большее примерно в 40 тыс. всадников⁷. Правда, если судить по стремительности действий татар и по тому, что русские сторожи умудрились упустить на время Девлет-Гирееву рать из виду, можно предположить, что под началом хана в набег выступило все же меньше чем 40 тыс. людей.

Известия, полученные в русской столице о начале похода Девлет-Гирея, привели в действие московскую военную машину. 16 мая Иван Грозный выступил с опричным войском, насчитывавшим, по его словам, 6 тыс. воинов, на «берег». На наш взгляд, В.В. Каргалов, равно как и Р.Г. Скрынников, когда писали о том, что на берегах Оки развернулось всего лишь 6 тыс. русских воинов, серьезно ошибались, поскольку из контекста речи Ивана Грозного следует, что он имел в виду только «своих», т. е. опричное воинство, которое он сам вел к Серпухову. Полки на берегу и на «украйне» были приведены в готовность и, казалось, были предприняты все необходимые меры для того, чтобы планы крымского хана были сорваны. Однако неожиданно для Ивана в ход событий вмешался субъективный, человеческий фактор. Достигнув района Кром, хан форсировал здесь Оку, о чем позднее составленная московскими дьяками «Книга Большому чертежу» сообщала: «А в реку Кромы блиско устья, от Кром семь верст, пала речка Ицка, вытекла из-под Свиные дороги. А ниже Ицки верст с 6 пал в Оку с левые стороны Доброй колодезь, а на усть Доброго колодезя, на Оке, брод Быстрой; а в тот брод лезли татаровя, как в 79 году шел крымской царь под Москву...»⁸.

Оттуда хан двинулся по Пахнутцевой дороге на север, к Волхову. Здесь в татарский лагерь приехали несколько русских служилых людей, которые сообщили сведения, которые заставили хана и его окружение поменять свои планы. Как писал В.П. Загоровский, перебежчики, сын боярский К. Тишенков с товарищи подтвердили сведения, которыми располагали хан и его советники, о плохом состоянии дел в Москве и предложили ему двинуться непосредственно на русскую столицу⁹. Довольно странное предложение, если принять во внимание численность русских полков, собранных для защиты Москвы! Настойчивость, с которой перебежчики звали хана на Москву, вызывает подозрение и невольно наводит на мысль, что упорство, с которым Сумароков и Тишенков со товарищи раз за разом «наводили» хана и его воинство на как будто беззащитную русскую столицу, есть не что иное, как хитроумная спецоперация московской разведки, призванная вывести татарские полки прямиком на русские рати, изготовившиеся к встрече незваных гостей.

Так это было или же это не более, чем очень смелая гипотеза, сегодня, спустя без малого четыре с половиной столетия уже не узнать. Ясно только одно — вместо того, чтобы напасть на козельские и болховские места, Девлет-Гирей решился последовать советам московских перебежчиков и пошел на Москву. Не распуская свое войско для «войны», он миновал Козельск, «перелез» через Жиздру под Перемышлем, а затем форсировал Угру западнее Калуги¹⁰. Переправившись через Угру, эту последнюю преграду на пути татарских полков на пути к русской столице (не случайно русские летописцы именовали ее «поясом Пречистой Богородицы»), Девлет-Гирей бросил часть своей конницы на Серпухов, рассчитывая нанести удар во фланг русским полкам, стоявшим здесь, а сам с главными силами устремился на северо-восток, к Москве.

Этот шаг Девлет-Гирея застал русских воевод на берегу врасплох. Судя по всему, они полагали, что он будет идти, как обычно, Муравским шляхом и выйдет к Оке где-то между Серпуховым и Коломной. И когда хан свернул на Пахнутцову дорогу, его на время потеряли из виду. В русском стане даже распространились слухи о том, что он, как и осенью минувшего года, ушел обратно в Поле¹¹. Кстати, тот факт, что русские на время потеряли татар из виду, позволяет предположить, что крымская армия была все же меньше, чем называемые в источниках 40 тыс. всадников. Тем более неожиданным было известие о том, что татары появились под Калугой. Эта новость прогремела, словно гром среди ясного неба. Неприятель преодолел «пояс Пречистой Богородицы» и вот-вот обойдет русские полки с тыла — эта весть вызвала смятение и растерянность среди русского командования.

Иван Грозный поспешно покинул «берег» и уехал в Ростов, причем источники сбивчиво и противоречиво описывают его поведение в эти трагические майские дни. Согласно разрядным книгам, он отъехал к Ростову из Серпухова. Однако из контекста речи Ивана перед литовским посланником Ф. Воропаем («...передо мною пошло семь воевод со многими людьми...») можно предположить, что все-таки царь до Серпухова не дошел и был вынужден повернуть с дороги под угрозой разгрома его немногочисленных сил татарами. На наш взгляд, в этом нет ничего невозможного — поворот хана произошел неожиданно, да и само крымское войско шло налегке. Иной вариант следует из сопоставления сведений о передвижениях русских и татарских полков — Иван успел прибыть в Серпухов и соединиться с передовым полком, однако объединенные силы опричной рати, ведомой лично Иваном Грозным, и передового полка князей М.И. Воротынского и П.И. Татева существенно уступали тому войску, которым располагал Девлет-Гирей. Судя по всему, татары существенно опережали русских в развертывании — Девлет-Гирей держал свое войско в кулаке, тогда как русская рать оказалась, как и в 1521 г., растянута вдоль Оки от Серпухова до Коломны и не успевала сконцентрироваться для «прямого дела» на «берегу». Во всяком случае, в разрядной книге так и записано, что «...государь царь и великий князь тогды воротился из Серпухова, потому что с людьми собратца не поспел». Исходя из этого, решение Ивана спешно покинуть войско и бежать на север можно понять (особенно если учесть мрачные мысли об измене земских и опричных бояр и воевод, одолевавшие царя в то время)¹². В случае разгрома татарами серпуховской группы царь и его старший сын и наследник вполне могли попасть в плен к неприятелю со всеми вытекающими отсюда последствиями для государства. Невольно на ум приходит аналогия с поведением Василия III в 1521 г. Точно так же и Петр I перед первой Нарвой покинул расположение русской армии при получении известий о приближении шведского войска и уехал в Новгород.

Интересную подробность сообщает английский купец и дипломат Дж. Горсей. Согласно его запискам, Иван Грозный «в день Вознесения» (24 мая 1571 г.) покинул Москву вместе с двумя своими сыновьями, двором и стрельцами (о каких стрельцах идет речь — об опричных? О московских?) и уехал в Троице-Сергиев монастырь, представлявший собой мощную крепость¹³. Получается, что из-под Серпухова Иван вернулся все-таки в Москву, и лишь потом, когда татары подошли к самому городу, уехал на север, но не в Ростов, а сперва в Троице-Сергиев монастырь и лишь потом еще дальше. Насколько точен Горсей в этом описании и насколько можно ему доверять — другой вопрос, но хотя он и писал свои записки, видимо, где-то в конце 80-х гг. XVI в., в России англичанин находился с 1573 г., т. е. приехал в Москву, прекрасно помнившую те страшные события.

Но снова вернемся к описанию событий, происходивших в те дни на ближних подступах к Москве. Оставшийся на воеводстве князь И.Д. Бельский повел свои полки от Оки к Москве, оставив в качестве заслона небольшой отряд опричников под началом опричного воеводы Я.Ф. Попадейкина-Волынского. Они выполнили свою задачу, сумев сдержать неприятеля, и основные силы русской армии сумели в порядке (как отмечено в разрядной книге, «...бояре з берегу пошли к Москве по полком...») отойти к Москве.

К окраинам столицы русские полки вышли 23 мая 1571 г. Еще ничего не было потеряно — Москва представляла собой мощную крепость, взять которую татарам было не под силу, под ее стенами встали на позиции главные силы русского войска. Согласно разрядным записям, полки встали на московских улицах следующим образом: «Князь Иван Дмитреевичь Бельской да Михайло Яковлевичь Морозов стояли на Большой на Варламской улице. Правая рука князь Иван Федорович Мстисловской да Иван Меньшой Васильевичь Шереметев вь Якимовской улице. Передовой полк князь Михайло Ивановичь Воротынской да князь Петр Иванович Татев стояли на Тоганском лугу против Крутицы. А опришнинской розряд стоял князь Василей Ивановичь Темкин Ростовской за Неглинною (выделено мной. — П.В.). (Выходит, что опричники вовсе не бежали вместе с царем на север, а остались стоять на окраинах столицы рядом с земскими полками?)...». Обращает на себя внимание, что в этой записи не указано, где находились полки сторожевой и левой руки — значит ли это, что они не поспели выйти к Москве до начала решающего сражения?¹⁴ Все преимущества, казалось, были на стороне русских воевод — даже царь, если бы и захотел, своими указаниями не мешал Бельскому и его помощникам распоряжаться действиями своих полков по собственному усмотрению. Казалось, ничто не предвещало трагедии, которая разразилась на следующий день.

Ночью под Москву вышли татарские полки и утром следующего дня завязалось жестокое сражение. Русские ратные люди дрались отчаянно — отступать было некуда, позади была Москва. Конные сотни детей боярских раз за разом, одна за за другой выезжали с московских улиц и бились с татарами лучным и копейным боем, рубились саблями с наседающими неприятелями, чувствовавшими запах долгожданной добычи. О степени ожесточенности битвы свидетельствует тот факт, что в схватке с неприятелем получил тяжелые ранения главнокомандующий русским войском боярин И.Д. Бельский — в Соловецком летописце по этому поводу говорилось, что «князь Иван Дмитреевич Бельской выезжал против крымскых людей за Москву реку на луг за Болото и дело с ни[ми] делал, и приехав в град ранен...»¹⁵ Как получилось так, что большой воевода, которому не положено было лично вступать в бой (для этого были полковые воеводы, сотенные головы и рядовые дети боярские), оказался в гуще схватки и вышел из строя? Возможно, что татары прорвались к ставке большого воеводы и, опрокинув его телохранителей, изранили боярина, а может, дети боярские смещались под напором неприятеля, и воевода сам повел в бой свой резерв? Кто знает? Но факт остается фактом — И.Д. Бельский был ранен и вывезен верными людьми на свое подворье в Москве. О дальнейшей судьбе боярина в одной старинной рукописи говорилось: «Преставися з дыму и от великого пожару, а был ранен во многих местех от татар месяца мая в 24...»¹⁶

Ранение большого воеводы смешало ряды русских ратников, чем не преминули воспользоваться враги. В десятом часу утра часть татарской конницы прорвалась к московской окраине и подступили к острогу «за Неглинною от Ваганкова». В горячке боя татары попытались подпалить острог, огонь перекинулся на близлежащие дома, а поднявшийся вскоре сильный ветер раздул очаги пламени, и пожар вскоре охватил весь город. Спустя несколько часов все было кончено — Москвы не стало. «Зажгли посады и город на пятом часу дни, до девятого часу городы и церкви и посады — все выгорело...» — писал летописец. Данные русских источников в общем подтверждают и иностранцы. Б. Рюссов пишет о длившемся три часа пожаре, обратившем Москву в угли и пепел, Штаден и Горсей сообщают о том, что пожар продолжался 6 часов, и все писавшие об этом пожаре сходятся в одном — это была грандиозная катастрофа, повлекшая огромные человеческие жертвы и разрушения. Таубе и Крузе сообщали о 120 тыс. «только именитых» москвичах, погибших при пожаре, по другим данным число жертв бедствия составило 300 тыс. или даже 800! Однако вместе с тем тот же Рюссов писал о 40 тыс. сгоревших церквей, домов и усадеб, а другой ливонский хронист, С. Генниг, сообщая о тех же 40 тыс. сгоревших строений, добавляя также, что в огне погибло 20 тыс. человек. Эти цифры представляются намного более правдоподобными. Город выгорел практически полностью, за исключением Кремля, который, однако, претерпел сильные повреждения от взрывов пороховых складов — «...в ту же пору вырвало две стены городовых: у Кремля пониже Фроловского мосту против Троицы, а другую в Китае против Земского двора; а было под ними зелия»¹⁷. Хан, пораженный зрелищем огненной бури, отвел свои войска от пылающей Москвы и встал в Колохменском, оттуда наблюдая за зрелищем грандиозной катастрофы, охватившей столицу Ивана Грозного. Немногие татары, что решились на свой страх и риск разжиться трофеями в охваченном огнем и паникой городе, погибли вместе со множеством москвичей.

Остановимся подробнее на проблеме потерь русского войска в эти дни. Традиционно считается, что земские и опричные полки понесли огромные потери и, как писал Штаден, «в живых не осталось и 300 способных к бою (выделено нами. — П.В.)...». Точку зрения о значительных потерях русского войска в боях за Москву и в московском пожаре поддерживает и большинство отечественных историков, к примеру Р.Г. Скрынников и Д.М. Володихин. Однако такая точка зрения, основанная на эмоциональных описаниях московского пожара, составленных современниками, представляется нам чрезмерно пессимистической. Безусловно, потери были, и достаточно серьезные, кроме того, армия практически полностью пришла в расстройство (именно поэтому в свидетельстве Штадена мы и выделили слова «способных к бою», т. е. сохранивших оружие и коней. — П.В.). Во всяком случае, когда 26 мая татарская конница повернула от Москвы назад по рязанской дороге, подвергнув по пути опустошению юго-восточную «украйну» Русского государства, ее «провожал» только один лишь передовой полк под началом князя М.И. Воротынского, а после завершения нашествия в «берегу» были развернуты всего лишь 3 полка¹⁸.

Вместе с тем согласиться с тем, что русское войско было полностью разгромлено и большей частью погибло под стенами Москвы и в пожаре, нельзя. Прежде всего, если бы русское войско большей своей частью полегло в горящей Москве, то почему в таком случае Девлет-Гирей, благодаря перебежчикам неплохо осведомленный о состоянии дел на Руси, повернул от Москвы назад? Кто и что помешало ему подвергнуть опустошению города и уезды к северу и северо-востоку от русской столицы? Боязнь мифического «магнусова» войска, которое вроде бы как было послано на помощь Москве?¹⁹ Между тем сама система комплектования русского войска, в то время состоявшего преимущественно из поместной конницы, не позволяла быстро компенсировать большие потери. Следовательно, если бы служилые «города» в 1571 г. были бы обескровлены, то в следующем году воевать с татарами было бы попросту некому. Между тем, если сопоставить сведения по некоторым служилым городам по двум кампаниям — Полоцкой 1562/1563 гг. и Молодинской 1572 г., то катастрофического сокращения их численности мы не наблюдаем. Следовательно, можно с достаточно высокой степенью уверенности предположить, что русское войско не было наголову разгромлено и прежде всего нуждалось в приведении в порядок и реорганизации. Интересно, что сохранившиеся синодики, перечислявшие погибших детей боярских при «казанском взятьи» 1552 г. и московском пожаре 1571 г., практически не отличаются друг от друга — и там, и там названы поименно несколько больше 200 служилых людей²⁰. Подчеркнем в этой связи еще раз, что в разрядной росписи ничего не сказано об участии в сражении на окраинах Москвы полков сторожевого и левой руки. Очевидно, что хан понимал это и к тому же он не был готов к столь радикальному повороту событий. Он же шел просто пограбить государеву украйну, а тут такая удача свалилась буквально с неба! Одним словом, создается впечатление, что хан или испугался своей победы, или решил не загонять Ивана в угол, отрезая ему всякие пути отступления. Потому он пока решил удовольствоваться синицей в руках, нежели рисковать ради журавля в небе, и приказал отступать к югу, распустив по дороге домой «войну». Кстати, «синица», судя по всему, оказалась весьма приличной. Во всяком случае, татарский посол, прибывший в Варшаву к Сигизмунду II, похвалялся тем, что воины его повелителя перебили 60 тыс. русских и еще столько же захватили в плен²¹.

Вместе с тем, нанеся своему противнику сильнейший удар и обеспечив себе отличные позиции на случай продолжения переговоров, Девлет-Гирей, стремясь выжать из сложившейся ситуации максимум возможного, еще на обратном пути в Крым отправил к Ивану IV свое посольство. 15 июня в старинном дворцовом селе Братошино к северо-востоку от Москвы, в Дмитровском уезде, на Троицкой дороге, оно было принято русским царем. Со временем эти переговоры обросли массой полулегендарных деталей и подробностей, однако несомненно одно — проходили они в чрезвычайно напряженной и драматической обстановке. Б.Н. Флоря указывал, что живописные детали этих переговоров, сообщаемые современниками, не подтверждаются материалами посольских книг, однако он же сам ниже отмечал, что «переговоры оказались для царя тяжелым испытанием...» самим фактом того, что татарские посланники фактически безнаказанно могли позволить себе оскорблять его, православного царя, главу всего православного мира. И это, продолжал историк, «...было для Ивана IV глубочайшим унижением, забыть и простить которое он никак не мог». И как в таком случае могли сохраниться в официальной приказной документации детали этих переговоров, столь оскорбительные и унизительные для Ивана? Учитывая же характер царя, мы отнюдь не считаем возможным не доверять рассказам о том, как проходила встреча Ивана Грозного с татарскими послами²².

Передавая рассказы, ходившие по Москве, Дж. Горсей писал, что крымский посол, приведенный к царю, заявил, что он де послан своим господином «...узнать, как ему пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом, от которого он посылает ему избавление (тут посол вытащил грязный острый нож) — этим ножом пусть царь перережет себе горло». При этом посол, как писал Б.Н. Флоря, пояснил, что «...были у нас аргамаки, и яз к тебе аргамаки не послал, потому что ныне аргамаки истомны», ну а в ханском послании и вовсе содержалось прямое оскорбление. Девлет-Гирей писал Ивану, что де он искал встречи с московским царем, «...и было б в тебе срам и дородство, и ты б пришел против нас и стоял», ну а раз Иван не решился встать на «прямое дело» с ханом, то у него, у Ивана, нет ни чести, ни достоинства-«дородства»²³.

Все это говорило о том, что война вовсе не закончена, тем более и требования Девлет-Гирея, которые были переданы Ивану, были таковы, что московский государь не мог их удовлетворить полностью. Хан требовал не только выплаты ему ежегодной дани, подобной той, что обязался платить Василий III Мухаммед-Гирею после катастрофы 1521 г., но и прежде всего передачи ему Астрахани и Казани, ради которых хан был даже готов отказаться от обязательных «поминков». Иван же, по словам летописца, принимая послов, «...нарядился в сермягу, бусырь да в шубу боранью и бояря. И послом отказал: "Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все де мое царьство вьшленил и казну пожег, дати де мне нечево царю! "...». Вместе с тем он, пытаясь выиграть время, выразил готовность уступить хану Астрахань при условии заключения военного союза или, в крайнем случае, совместном посажении ханов на астраханский трон²⁴. Естественно, что эти уступки должны быть признаны ханом недостаточными, и в Москве это прекрасно осознавали. Судя по всему, все эти переговоры были затеяны Иваном Грозным с одной целью — потянуть время, подготовиться к неизбежному второму акту драмы, который, по всем признакам, и должен был стать решающим.

Примечания

1. См., например: Волков В.А. Войны и войска Московского государства. М., 2004. С. 151—153; Загоровский В.П. Указ. соч. С. 160—168; Зимин А.А. Опричнина. М., 2001. С. 270—275; Колобков В.А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия. Опричнина Ивана Грозного. СПб., 2004. С. 415—419; Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 424—430 и др.

2. Виноградов А.В. Русско-крымские отношения. С. 182—183.

3. РК 1475—1598. С. 238—239; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 276—277.

4. Бычкова М.Е. Состав класса феодалов России в XVI в. Историко-генеалогическое исследование. М., 1986. С. 182—184; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 277.

5. Скрынников Р.Г. Забытый источник о России эпохи Ивана Грозного // Вопросы истории. 1999. № 1. С. 140; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 6. С. 587.

6. Акты Московского государства (далее АМГ). Т. I. СПб., 1890. С. 13; Загоровский В.П. Указ. соч. С. 162—163; Рогинский М.Г. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Книга 8. 1922. С. 52; Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 424, 425.

7. О 40 тыс. говорил сам Иван Грозный (Толстой Д. Речь царя и великого князя Ивана Васильевича... С. 298). Эту же цифру приводят Таубе и Крузе (Рогинский М.Г. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. С. 52). От них, видимо, позаимствовал эти сведения и ливонский хронист Б. Рюссов (Рюссов Б. Ливонская хроника // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т. II. Рига, 1879. С. 204).

8. Каргалов В.В. Московские воеводы. С. 47; Книга Большому чертежу. М.—Л., 1950. С. 114—115; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 277—278; Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 425; Толстой Д. Речь царя и великого князя Ивана Васильевича к панам радам королевства Польского и Великого княжества Литовского, чрез их посла переданная // ЧОИДР. 1847. Кн. 9. М., 1848. IV. С. 298.

9. Загородский В.П. Указ. соч. С. 165—166.

10. Зимин А.А. Опричнина. С. 406 (со ссылкой на сведения летописи); Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 426.

11. См.: Зимин А.А. Опричнина. С. 271; Колобков В.А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия. СПб., 2004. С. 414.

12. ПСРЛ. Т. XIII. С. 301; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 280; Толстой Д. Речь царя и великого князя Ивана Васильевича. С. 298; Флоря Б.Н. Иван Грозный. С. 264.

13. Горсей Дж. Записки о России. XVI — начало XVII в. М., 1990. С. 56.

14. Кобрин В.Б. Опричнина. Генеалогия. Антропонимика. С. 31; Колобков В.А. Указ. соч. С. 430; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 281; Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 426.

15. Корецкий В.И. Соловецкий летописец конца XVI в. // Летописи и хроники. 1980. М., 1981. С. 237; РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 282.

16. Бычков А.Ф. Описание церковно-славянских и русских сборников. Ч. 1. СПб., 1882. С. 140.

17. Зимин А.А. Опричнина. С. 272; Корецкий В.И. Соловецкий летописец конца XVI в. С. 237; ПСРЛ. Т. 34. С. 191. Ср.: РК 1475—1605. Т. II. Ч. II. С. 281. См. также: Горсей Дж. Указ. соч. С. 56; Рогинский М.Г. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе... С. 53; Рюссов Б. Ливонская хроника. С. 204; Флетчер Дж. О государстве Русском // Проезжая по Московии (Россия XVI—XVII веков глазами дипломатов). М., 1991. С. 90; Чумиков А. Акты Ревельского городского архива. 1450—1610 гг. // ЧОИДР. 1898. Кн. 4. IV. С. 19; Штаден. Г. Указ. соч. С. 177; Henning S. Lifflendische Kurlendische Chronica // Scriptores Rerum Livonicarum. Bd. II. Riga und Leipzig, 1853. S. 259.

18. PK 1475—1605. Т. II. 4. II. С. 282—283; Штаден Г. Указ. соч. С. 177. См.: Володихин Д.М. Воеводы Ивана Грозного. С. 18; Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 427.

19. Об этом сообщали Таубе и Крузе (Рогинский М.Г. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. С. 54), но, как справедливо было отмечено А.А. Зиминым, в этом случае они спутали события 1571 и 1572 гг. (Зимин А.А. Опричнина. С. 274).

20. Зимин А.А. Опричнина. С. 407; Бычкова М.Е. Указ. соч. С. 175—178, 182—184.

21. Аннинский С.А. Рассуждение о делах московских Франческо Тьеполо // Исторический архив. Т. 3. М., 1940. С. 388.

22. Флоря Б.Н. Иван Грозный. С. 267.

23. Горсей Дж. Указ. соч. С. 58; Флоря Б.Н. Иван Грозный. С. 267.

24. Пискаревский летописец... С. 191—192; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 6. С. 588. Примечательно, что летописное сообщение подтверждает и имперский посланник Д. Принц из Бухова (Принц Д. Начало и возвышение Московии // ЧОИДР. 1876. Кн. 3. IV. С. 29).