А.Л. Бертье-Делагард. «Керменчик» (Крымская глушь)

Замечательное стояло лето в этом году; все время было прохладно, перепадали дождички, и свежая веселая зелень, подкрашенная цветами, сверкала отовсюду, по всем горам, в такую пору, когда обыкновенно все выжжено солнцем. Невольно потянуло куда-нибудь в горы, да подальше, чтобы не услышать шума города, забыть сутолоку житейскую. И я имел неосторожность громко всё это сказать, да еще пуститься в объяснения, куда б хорошо поехать, где мы еще не были. Не стало мне после этого житья: «когда поедем, да поскорее, да отчего не завтра, почему не сейчас!»

Странное дело, — никогда у нас свободного времени не оказывается, всегда дела мешают; а у всякого иностранца дел наверное больше, сделаны они чище, и всякие поездки все-таки вещь самая обыкновенная. Не так мы ведены, не так и вся жизнь наша складывается; оттого так слабо развитие Крымского горного клуба, оттого и нет ему подражаний во всей России, хотя гор в ней не мало, да и покрупнее крымских!

Досадно стало, и на другой день, рано утром, мы выезжали из Ялты — я с моим горячим юношей и проводник.

Бойко по холодку шли кони; скоро остались позади Ялта и селение Дерекой. Не видел я его всего два-три года и почти не узнал, так разросся и застроился этот будущий пригород Ялты; его совершенному слиянию с городом мешают земли и обширный сад гр. Мордвинова, совершенно отрезавшие Ялту от Дерекоя, которому остается только по сторонам обходить препятствие, что он и делает не без успеха.

Дальше тропа круто потянулась в гору, через деревню Ай-Василь, и, немного спустя, мы шли в прохладной тени густого леса, а вдали и внизу мелькали деревни и Ялта. Сгрудились громадные сосны, и крутыми поворотами извивалась меж ними тропа; тяжело и коню, и седоку, трудно глядеть по сторонам. Но вот еще немного — и конец лесу; тропа пошла почти по голому камню, а через четверть часа и вершина Яйлы. Весь подъем занял менее двух часов времени, а высота его около 4600 футов над морем; совсем пустое дело. Впрочем, коням вздохнуть надо.

Не знаю уж, за что это место называется Джади-бурун (мыс ведьмы), но вид отсюда на Ялту, горы и море истинно восхитительный; отчетливо слышны пароходные свистки, видно, как пароход уходит от Ялтинского мола. Однако я и забыл сказать, куда и зачем мы поехали.

В горах, даже таких игрушечных, как крымские, не повсюду — дорога, хотя бы и самая упрощенная; искусства к этому делу встарь прикладывалось немного, а природа дорогою наметила речку, овраг, — не всегда проедешь, правда, но все-таки проедешь. По речке же и вода, а стало быть, и жизнь человека, и дерева; между речками безжизненная сушь; но попадаются и исключения, в одно из которых я давно уже порывался. Есть между речками Качей и Бельбеком, немного южнее Бахчисарая, горные деревни Лака и особенно Керменчик¹, в которых издавна заключалась притягательная для меня сила, археологическая жатва; только попасть в эти деревни все никак не удавалось. Бывало, ездишь по населенным дорогам, т. е. речкам, да даешь себе обещание уж в следующий раз непременно свернуть в сторону. Этого следующего раза пришлось ждать десять лет, и теперь я решил непременно добраться до этого глухого уголка; тут же, кстати, предвиделось и в долине Качи кое-что в том же археологическом роде. Так вот зачем 12 июля утром взобрались мы из Ялты на Яйлу ближайшею тропою, ведущею по перевалу Стиля-богаз (горло Стили², деревни) в долину р. Стили, притока р. Качи, куда и будем теперь спускаться.

По Яйле пришлось проехать не более минут пяти, а затем начался спуск, оказавшийся сначала похуже подъема; недаром его называют Яман-таш (дурной камень). Голые скалы, зря навороченные, по которым скользят лошади, с трудом переставляя ноги; опасности, конечно, нет никакой; но и верхом ехать неприятно, и пешком идти скверно. Так продолжается, впрочем, недолго, около четверти часа, а потом, хотя и круто, но тропа идет лесом. Впереди все время, в виде развлечения, виднеются взволнованные цепи гор, а вдали подернуты синей дымкой усеченный конус Тепе-кермена (холм-крепость), трещина Качи-кальена (корабль Качи) и обрывы Чуфут Кале (жидовская крепость), да, кажется, даже чуть приметно и море, слившееся с небом. Спустившись до 3300 футов над морем, мы немного отдохнули под красивою большою скалой, называемой Базма́; она торчит совсем отдельно, с плоскою вершиной и обрывистыми недоступными боками; выдают ее за древнюю крепость; но это, вероятно, выдумка, и никакого признака человеческого жилья не оказывается — слишком высоко и воды нет совсем. На вершину скалы взбираться было некогда, да уверяют, что будто и нельзя; хорошо было бы, если бы этим занялся кто-нибудь, у кого ноги помоложе, а времени побольше. Проехать туда из Ялты всего лучше тропой на Стилю, а вернуться на Аутку, где, спускаясь, можно посмотреть пещеру Иограф-кая (по церкви во имя Св. Евграфа); все это займет менее дня времени и составит очень хорошенькую и разнообразную горную прогулку.

На нашем пути дальше пошла обыкновенная горная дорога, сначала лесом, а потом оврагами, врезающимися в мощные толщи глинистых слоев, питающих только редкую и тощую растительность, почти кустарник. Но вот замелькали сады, а вместе с ними и первые дома деревни Стили, или, как иные говорят, Истили; из Ялты сюда мы ехали около четырех с половиной часов. Свое название эта деревня, вероятно, получила от Св. Стилиана, во имя которого была здесь церковь; но теперь такая неизвестна. Встарь эта деревушка была населена греками, и довольно изрядно, потому что в 1778 году из нее выселено 1200 душ; теперь же население исключительно татарское. От бывших насельников деревни, греков, остались только развалины старой церкви во имя Преображения Господнего, перед въездом в деревню. Вокруг этой церкви было большое кладбище, от которого приметны в окружающих церковь садах незначительные остатки. Над дверями церкви стояла большая плита; ее теперь сняли и держат в саду одного из ближайших домов деревни. Эта плита разбита на три части и любопытна тем, что на ней нарезана давно известная надпись, впрочем, не древняя. Монах монастыря Сумела близ Трапезунта, по имени Гервасий, расписался в своем посещении этих мест в 1754—1765 годах. Этот же монах через десять лет умер и похоронен в Георгиевском монастыре, близ Севастополя, о чем там долго сохраняли надгробную надпись, давшую повод к разным баснословиям, благодаря случайной ошибке резчика, изобразившего 1175 год вместо 1775. Недавно нашелся верный список надписи, а ее неправильные толкования могли делаться лишь совсем незнающими. Дело в том, что в 1175 году счет вели от сотворения мира, а не от Р. Х., да и писали числа не арабскими цифрами, а греческими буквами; так если бы год этой надписи и в самом деле был 1175, то его написали бы ЯХПГ (6683).

Самая деревня Стили глядит довольно зажиточно, в ней можно хорошо отдохнуть и неприхотливо поесть; найдется все деревенское в хорошем и чистом татарском доме.

Отдохнув хорошо, опять потянулись руслами речек, очень расширяющимися; приходится беспрестанно переезжать через течение с одного берега на другой; в большую воду весной и даже после очень сильных дождей тут не проехать. Долина самой р. Качи очень красива, и чем ниже, тем все более и более покрывается садами; хотя настоящие большие сады расположены гораздо ниже. Миновав деревню Улу-Сала³ (Большая сала), мы через два часа езды были в большой русской деревне Бия-Сала (Белая сала)⁴. Эту опустевшую после выхода греков деревню населили еще при Потемкине первые русские крестьяне, переведенные в Крым. Они нашли здесь две полуразоренные церкви, очень маленькие, с большими вокруг кладбищами, и одну из этих церквей в 30-х годах переделали для себя, но так, что древнего сохранилось только алтарное полукружие (апсида). В этой же церкви была большая греческая надпись, уцелевшая только в книжках; из нее оказывается, что церковь построена и расписана в 7096, т. е. в 1587 году и освящена при Констанции, архиепископе Готии, также во имя Иоанна Предтечи, как и теперь. Строил церковь в память своих родителей Банат, сын Темир-каи (железная скала). Фамилия зиждителя храма чистокровно татарская, что и показывает, насколько было распространено и как долго держалось христианство между татарами, начало чему знаем в Крыму относительно XIII века. Вместе с алтарною частью этой церкви сохранилась и роспись ее фресками; это единственная в Крыму настолько хорошо сохранившаяся и к тому же с точно определенным временем. Очень хотелось снять фотографию с этих фресок, но, к сожалению, наш прибор для этого был слишком мал и неудобен; большую благодарность заслужит тот, кто удосужится сделать это.

От второй церкви, на высоком холме, по другую сторону деревни, виднеются только слабые следы стен; она гораздо старше первой, потому что я видел на окружающем ее кладбище надгробную плиту с 6871, т. е. 1363 годом и очень красиво разработанными узорами крестов, в армяно-восточном вкусе. На сей раз этой плиты мы уже нигде не могли найти, да и других надгробных памятников осталось немного; их постепенно растаскивают на разные современные поделки.

Чтобы быть ближе к цели поездки, Керменчику, мы вернулись ночевать в Улу-Сала, где в смысле житейском нашлось все то же и так же, как и в Стиле. Приехали перед вечером и сейчас же пошли осматривать остатки церкви, самые ничтожные, да и до тех мы в этот раз не добрались, зато могли любоваться роскошным явлением природы: к закату солнца появилась полная густая радуга в три кольца; не помню, чтобы я видел когда-либо такую красивую. Продолжалось это явление недолго, и скоро пошел дождь, заставивший призадуматься об успехе поездки в следующий день. Чтобы рассеяться и скоротать вечер, занялись разговорами с татарами. Тут только что начали разбивать вновь разрешенную железную дорогу между Бахчисараем и Ялтой⁵, и эта новинка волновала все население; удобство и выгоды жел.-дор. пути сознаются вполне; но, с другой стороны, явилось опасение за целость садов, по которым будто бы идет дорога. Как бы то ни было, но этот путь будет иметь очень большое значение для края, и в близком будущем его нельзя будет узнать, именно потому, что дорога прорежет те самые глухие уголки, до которых хотя теперь и трудно добраться, но они так заманчивы и красивы. Тут же я вспомнил опять придаточное слово к имени деревни — сала, расспрашивая о нем и здесь. Очень много деревень по бассейнам Качи и Бельбека прибавляют это слово к своим названиям (Бия-сала, Улу-сала, Хаджи-сала, Куртлер-сала, Фот-сала, Мачи-сала, Ени-сала), и я уже давно разыскиваю, что оно могло бы значить (вероятно — село, деревня); но ни один из диалектов, звучащих теперь в Крыму, этого слова не знает. Надо думать, что это случайный остаток говора какой-нибудь из очень многих народностей, более или менее надолго забегавших в Крым и оставивших только и памяти, что какое-нибудь странно звучащее слово. Но, быть может, лингвисты и разберут что-нибудь в этих словах, как палеонтологи по случайно найденной кости; поэтому надобно усиленно просить всех — собирать как можно больше всевозможных названий урочищ и всяких собственных имен; ничто так долго не удерживается в памяти народной, — в Крыму есть деревушки с именами, не изменяющимися более двух тысяч лет. Записав название, надо непременно указывать, к чему оно относится (гора, деревня, овраг и проч.), на каком пути и где лежит, чтобы была возможность со временем систематизировать все это. Сделанные в этом смысле заметки можно просто передавать в правление крымского горного клуба, где мы постараемся все это собрать и напечатать.

Разошлись татары, собравшиеся на улице; легли и мы; но что-то не спалось, и под шелест сыпавшего, не переставая, дождя невольно вспоминалось далекое былое этого кусочка горного Крыма.

Давно, очень давно, еще во II и III веках по Р. Х., двинулись готы с берегов Балтики к солнцу, к теплу, к свету, в степи нынешней Новороссии; значительные их части с разбега добирались до Крыма, проходили сквозь него, а иные застревали здесь, упершись в горы и море. Кое-что о них мы узнаем от времен Юстиниана I, византийского императора (VI века); а затем пришлая народность как будто сливается с туземцами и вместе с ними огречивается, хотя имя готов иногда и слышится, особенно в имени бывшей в Крыму Готской епархии. Неизвестно точно, с каких времен (около XIII века) является и владение, князья которого считаются из племени готов; столицей их был Мангуп-кале, тогда называвшийся Феодоро и известный под этим именем уже в VII веке. Это маленькое государство занимало приблизительно пространство между Инкерманом у Севастополя и Бахчисараем; то, что мы видим сегодня, куда поедем завтра, находилось в его пределах. Этому крохотному владению нелегко приходилось и от татар, и от генуэзцев, теснивших его со всех сторон; даже греческие императоры и Константинополя, и Трапезунта были сюда впутаны. Немного мы знаем об этом владении; но знаем, что оно жило и воевало, даже побеждало, платило, вероятно, дань татарам, играло в дипломатию, заключало союзы и довольно-таки нашумело в свое время. Генуэзцы его владыку называли dominus; государи русские говорили — князь; сам себя величал он владетелем города Феодоро и Поморья. Были эти владетели в родстве с молдавским князем Стефаном; к тому же склонялся и наш Иван III Васильевич, который не прочь был высватать мангупскую княжну за своего сына, но только, как кряжистый и разумный домостроитель, первее всего речь повел о приданом, поручая разведать, «сколько золотых взятка» дадут за нею; без еврея-посредника не обошлось и здесь. Всему сговору положил предел могущественнейший элемент тогдашней жизни Черноморья — турки, у которых, где конь копытом ступит, там трава не растет: тяжкой рукой прикрыли они и генуэзцев, и татар, и Мангуп, и Крым целиком весь. Тогда, вместе с Мангупом, погибли и последние князья⁶, считавшиеся по крови готскими; судьба высватанной невесты остается во мраке; но счастлива она была, если только погибла, а не кончала свои дни, по обычаю Османов, в султанском гареме и в мешке на дне Босфора. После того имя готское звучало только в ученой литературе, которая не переставала разыскивать готов до последних дней, а в жизни оно сохранялось в титуле крымских митрополитов, называвшихся до русских времен Готфийскими. Этот титул, вместе с выселением греков, исчез из Крыма; но можно бы его возвратить нашим владыкам таврическим, много потрудившимся над восстановлением христианства в Крыму.

Новейшие поиски готских следов пока ни к чему не привели; да и понятно: туземцы выселены или исчезли почти поголовно, а все то малое, что от них осталось, оказывается чисто греческим; очевидно, что если кровь населения и была готская, то образ жизни и язык давно стали греческими, а под конец даже и татарскими. Не распространяюсь больше об этом; обычные отрывочные сведения, значительною частью неверные, можно легко найти даже в путеводителях, а настоящую историю тут и писать нечем; для нее мы только еще ездим и собираем краски; но едва ли скоро дождемся художника, который верною рукой, проникновенной мыслью положит их на бумагу, восстановив перед нами картину былого. Кое-что однако уже сделано, и документов собирается все больше и больше; читатель увидит, что и мы ездили не без маленького успеха; скажу более: может быть, нигде в Крыму не найдут столько данных, как здесь, для его средневековой истории, когда приступят к правильным расследованиям. И странное дело, — виновником такого, относительно благоприятного положения вещей является — камень. Все владение Феодоро улеглось на второй гряде Крымских гор, а ее скалы состоят из мягкого, красивого, легко обтесываемого известняка, того самого, что в Севастополе называется инкерманским; им и воспользовались жители: строили из него чистые стены, легко делали на нем украшения или резали надписи, для чего любого гвоздя было довольно. Мало того, — обширные помещения, целые вторые города повыдолбили они на окраинах скал. Мы и до сих пор всему этому удивляемся; но в сущности удивляться решительно нечему. Выдолбить в этом камне помещение всегда было и есть до сих пор более дешевое дело, чем построить отдельный, обыкновенный, той же величины дом, а уж прочнее и безопаснее без всякого сравнения. Это, впрочем, вопрос сложный и длинный; скажу только, что крымские так неправильно называемые пещерные города лежат на территории нашего маленького владения, и все — изделия его жителей, к тому же весьма поздние, не ранее X века, а в большинстве — и много позднейшие; их выделывали даже до наших дней включительно. Нелепый рассказ о каких-то баснословных доисторических троглодитах, умевших долбить пещеры, точно подобные домам, но будто не умевших строить дома, давно пора перестать повторять. Это простая выдумка, не имеющая ни малейшего основания ни в исторических данных, ни в ясном свидетельстве наших собственных глаз, или даже в здравом смысле; единственное их основание — стремление в самом простом деле измыслить что-нибудь забористое, хитроумное, нисколько не думая о правде и не понимая ее; тут издавна разыгрывают в лицах «метафизика», у всякой простейшей очевидности восклицая: «Веревка! — вервие простое!» — Города и деревни, сидевшие на мягкой скале, прямо ею и пользовались, в самых широких размерах; внизу, в долинах, скал не было, но недалеко было привезти камень, немного надо искусства, средств и умения, чтобы написать или изобразить что-либо на этом прекрасном мягком камне. И вот, благодаря этому случайному обстоятельству, остатки здешних церквей, кладбища представляют большое значение — в них мы находим образцы тогдашнего искусства и даже прямые документы — надписи.

Наш глухой уголок был таким же издавна, поэтому в нем не все растащили, не все испортили, и его деревни, развалины, кладбища служат нам источником находок. Известны орнаменты, узоры и надписи, тем более ценные, что они в Крыму столь редки, особенно для такого унылого времени, как XIII—XVII века, когда и вообще немного говорят исторические документы и самые камни. Когда-то Кеппен, известный ученый, описывавший древности в наших краях, и почти ничего не находя, в отчаянии восклицал, что «греки даже и гробницами своими не умели упрочить своей памяти!» Это в значительной мере верно; но все же после того, внимательно смотря, удалось и найти не мало; да и дальше надежды терять не следует; мне удалось в эту поездку отыскать с десяток надписей, до сих пор неизвестных. Если у кого-либо из моих читателей найдется время и охота посетить эти места, пусть не пропустит случая внимательно пересмотреть стены развалин и надгробные памятники; может быть, даже некоторые придется и раскопать поверхностно. Найденные надписи следует списать, точно подражая, а еще лучше и проще сделать с них так называемый эстампаж. Хорошо очистите щеткой камень от грязи, но не царапайте его, смочите сильно водой, наложите на надпись простую промокательную бумагу, в крайности даже оберточную, легким нажимом и частыми ударами мягкой платяной щетки вбейте бумагу во все впадины надписи, дайте всему высохнуть и снимайте; складывать и пересылать эстампаж надо осторожно, свернув и положив в трубку или ящик, чтобы не приплюснуть выбитых букв или узоров. Все снятое и найденное можно передавать в Крымский горный клуб, а там уже найдут, что с этим сделать.

Однако Кеппен не совсем ошибается, и надписи все же крайне редки, так как население, видимо, было очень малограмотно, хотя и старалось обозначить чем-либо свои могильные памятники. Странное дело, — могильных крестов в нашем смысле этого слова почти вовсе не встречается; даже кресты вырезаны на плитах в виде орнамента крайне редко, да и то известны лишь на самых старых надгробиях XIV века. Видимо, население не только не выставляло, но даже стремилось скрыть христианский символ. Зато найденные изображения крестов очень характерны; их форма прямо взята с армянских, а орнамент вокруг явно восточный, магометанский: характерное свидетельство влияния армян, тогда сильно распространившихся по Крыму, а при их посредстве подвигавшегося из Малой Азии мусульманского художества. Где не было ни надписей, ни крестов — там часто нарезывали узоры в виде звезд и разных плетений, уже чисто восточно-мусульманских. Наконец, стали изображать на могильных камнях своего рода armes parlantes: лопату, плуг, кирпичедельную форму, женские пяльцы, клещи кузнеца, наковальню, саблю, секиру, пастуший посох, просто круг, квадрат; раз привелось увидеть даже ружье. Эти говорящие изображения служат признаком уже самых поздних времен.

Разумеется, я здесь кратко рассказал в одном месте о том, что встречается разбросанным по разным деревням и урочищам; думаю, что поискать нечто подобное и посмотреть на него может не без интереса даже и не археолог, а всякий любознательный человек.

Проснулись мы очень рано; день выпал серый и хотя прохладный, но с обещанием дождя; грязь была преизрядная. Все это таки много помешало и нашим розыскам, и снимкам. Особенно плохо пришлось с мокрыми эстампажами, никак не хотевшими сохнуть; а чтобы не измять, их пришлось возить на руках и в шапках; фотографии тоже плохо удавались.

С места ночлега мы положили проехать прямо к главной цели нашей поездки, в деревню Лаку и особенно Керменчик; есть тут довольно хорошая дорога, но кружная; а потому мы предпочли поехать напрямик, лесною тропой. Путь сократили; но зато наши дождевики, к счастью взятые с собой, оказались настоящим одеянием на настоящем месте. Не столько из хлябей небесных, сколько с ветвей обдавало нас усиленными душами, так что мы через час не без удовольствия выехали на открытое место перед самою деревнею.

Деревня Лака, с греческим населением, небольшая, около 60 дворов, но очень чистенькая, красивая и, видимо, зажиточная. На въезде в нее есть церковь во имя св. Луки, перестроенная из древней; но старого в ней осталось только «во имя» да большое кладбище, разрезанное дорогами на четыре части и отошедшее под поля; поверхностным обзором ничего в нем не приметили, но надо искать повнимательнее. Местные жители думают, что самое название их деревни идет от имени святого Луки, что едва ли вероятно.

Посматривая на церковь, мы не замедлили свести знакомство с представителями юного поколения, которые и взялись показать нам все местные достопримечательности, т. е. церкви, и для начала повели, по их мнению, близко, на крутую гору. Мальчуганы быстро летели вперед, на природных подошвах, в чаянии двугривенного на пряники, так что мы едва за ними поспевали; а когда всякий признак тропинки исчез и нам пришлось пробираться целиком по густому мелколесью на протяжении доброй версты, то дело вышло не только не близкое, но и скверное; оставалось заботиться о целости глаз и лица, предоставляя злой участи все остальное. Взобравшись, наконец, на гору, футов до 2000 над морем, мы увидели развалины маленькой церковки Св. Ильи, во имя которого бывают обыкновенно в Крыму церкви, построенные на высотах; в этом обычае, без сомнения, скрывается древняя языческая мысль о боге-громовике, тучегонителе. В самой церкви оказалось немного любопытного, и стоит приметить один только уцелевший на своем месте престол; такие встречаются довольно часто в старых церквах; это простой род каменной колонны или тумбы, с маленькой ямкой на верху для мощей, приставленной почти вплотную к стене; обойти такой престол кругом невозможно, что и делало необходимым некоторое отличие в обрядах от нынешнего богослужения. Происходило все это не от особой древности престола или каких-либо мудрований, а просто от бедности, при недостатке места в маленьких церквах и совершенно крохотных алтарях.

Остатки церкви дали немногое; зато вид с горы на все окрестности роскошный. Полюбовавшись им, мы живо спустились напрямик опять в деревню, где осмотрели еще древнюю часовню во имя Св. Феодора Тирона; она возобновлена недавно и тоже не представляет ничего достойного внимания.

Дружески распрощавшись с мальчуганами, мы направились к главной цели нашей поездки — Керменчику, но по пути туда, хотя и всего на четырех верстах, провели весь день в осмотре развалин древних церквей и их кладбищ. Видели много для Крыма редкого, неизвестного; обогащенные снимками, заметками, надписями, усталые и голодные только к ночи добрались мы в Керменчик. Все виденное в этот и следующий день, чтобы не повторяться, опишу не в том порядке, как мы смотрели, а в общей связи, сделав как бы маленькую монографию Керменчика: но прежде о житейском.

Остановились мы в Нижнем Керменчике у местного оптимата Чукорова, зазвавшего нас к себе, угощавшего с большою любезностью и сообщавшего всяческие сведения; при расставании он принял только нашу благодарность и просил передать, что они все желали бы видеть побольше приезжих, и он лично всегда рад будет их приютить. Сам он турецко-подданный из-под Трапезунта; пришел оттуда еще мальчиком для работ на табачных плантациях, перебывал во всем Крыму, повсюду разводя табак, и знает Крым очень хорошо. Теперь это человек зажиточный, даже богатый, владеет землями, большим табаководством, имеет дом и лавку в деревне. Сын воспитывался в русском училище в Севастополе, интересуется политикой, читает газеты и книги, русские и греческие; возвращаться на родину в Турцию никто из них не желает. Рассказываю об этом как об образчике того доброго пути, на котором у нас на Юге русеют инородцы. Вообще, присмотревшись ко всему местному населению, особенно молодому и греческому, нельзя не поражаться их изумительным лингвистическим способностям; все русские говорят не менее как на двух, а греки даже на трех языках: русском, греческом и татарском; старики посредственно, а молодежь превосходно и совершенно без иностранного акцента на всех языках; а эти языки до крайней степени различны. Вот превосходный урок нашим учебным заведениям, как учить чужим языкам: в детском возрасте изумительно развиты обезьяньи подражательные способности; на них и основывается все местное деревенское обучение, достигающее таких блестящих результатов; после известного возраста все это знание добывается уже с величайшими трудностями. Анализ языка — грамматика в этом обучении оказывается совсем ненужною и даже именно она становится тяжким камнем преткновения; у нас лучший ученик знает грамматику, но одинаково с худшим не знает языка, а легко забывая первую, вскоре остается совсем без ничего.

Весь вечер провели мы в разговорах и разных воспоминаниях. Керменчик оказался таким любопытным местом, что стоит и съездить туда и описать его, чем я и займусь теперь.

Почти посредине, между речками Качей и Бельбеком, горные кряжи сплелись в довольно запутанный узел, из которого во все стороны бегут узкие долины с ручейками на дне и лесом на склонах. В этом именно узле и гнездятся селения Верхний (Юкоры) и Нижний (Ашога́) Керменчики, стоящие вне всяких торных путей, мало кем посещаемые и мало кому знакомые. В Верхнем Керменчике 250 дворов, исключительно татарских, в Нижнем 40 дворов, половина татарских, половина греческих. Судя по этому и теперь можно счесть эти деревни довольно населенными, но в далекие годы эти места были гораздо более людны и богаты. Это хорошо видно даже из того удивительного обстоятельства, что настоящего названия этих селений не сохранилось, хотя, как я уже говорил, в Крыму имена деревень сохраняются тысячелетиями и многие известны со времен античных греков, а еще более со времен генуэзцев. Теперешнее название, Керменчик, — значит просто крепостца и ничего больше, и так как это слово чисто татарское, то очевидно, что не оно употреблялось туземным населением, и было какое-нибудь иное название. Крепостца здесь есть, и это сооружение было так важно для населения и так всем известно, что собственное имя незачем было уже прибавлять. В таком смысле наши мужики часто говорят губерния вместо имени губернского города; так и для наших поселян слово Керменчик — крепостца точно определяло, что нужно, и без прибавки собственного имени; постепенно его и вовсе забыли.

Значительность населения Керменчика еще лучше доказывается обилием церквей. В его окрестностях и теперь известны развалины одиннадцати церквей; девяти сохранились и названия: Троицы, Космы и Дамиана, Феодора Тирона, Феодора Стратилата, Успения Богородицы, Евфимия, Иоанна Предтечи и Максима. Конечно, все это маленькие церковки, от которых большею частью сохранились только едва приметные развалины; но все же я не знаю в Крыму нигде ничего даже и близко подобного. Если прибавить три церкви в Лаке, то на пространстве не более четырех верст окажется четырнадцать церквей.

Между всеми этими церквами самая видная и большая Св. Троицы, у которой, к несчастью, сохранилась только алтарная часть; все же она представляет редкое, почти единственное явление в Крыму. Построена она очень хорошо, из крупного штучного камня, в три корабля, когда-то перекрытых сводами и даже маленькими куполами; корабли разделялись двумя рядами восьмигранных колонн, из коих одна еще стоит на месте. Но главное значение остатков этой церкви состоит в том, что на ее стенах и могильных камнях близлежащего кладбища найдены пять надгробных надписей XIV—XV веков. Самая древняя, на стенах церкви, в память некоего Патрикия, раба Божия, умершего в 1310 году. Она доказывает, что церковь построена еще раньше, т. е. в XIII или, вернее, в XII веке; этому определению имеются достаточные основания, но они слишком специальны, так что здесь неудобно их изложить.

Большое кладбище у этой церкви заросло густым лесом, и мне кажется, что расследование его могил может дать немало любопытного; но заняться этим мы совершенно не имели времени; нашли только два красивых надгробных памятника с большими надписями XIV века. Прибавлю, во избежание недоразумений и совершенно напрасного нарушения покоя могил, что под расследованием я понимаю тщательный розыск и осмотр только могильных камней, списывание их надписей, срисовывание орнаментов; разрытие же самых могил ничего не может дать и ни в каком случае не должно допускаться.

Нет сомнения, что когда-то центр поселения был именно около этой церкви; это видно по ее величине и обширности ее кладбища; но теперь деревня находится в двух верстах от нее и не имеет ни средств, ни надобности возобновлять эту редчайшую в Крыму церковь; следовало бы, по крайней мере, всячески стараться ее сохранить хотя бы в существующем виде, а то ее лицевая стена и большая часть боковых недавно сломаны и весь камень вывезен, а с ним, без сомнения, погибли и надписи, и орнаменты.

Несколько ближе к деревне, на склоне горы, находятся развалины церкви Свв. Космы и Дамиана, теперь возобновляемые поселянами; здесь также нашлись надписи XIV века. Ниже деревни, верстах в двух, по дороге в Бахчисарай, развалины церкви Св. Иоанна Предтечи тоже с надписями того же века. В самой деревне древняя церковь, бывшая во имя Феодора Тирона, переделана недавно и освящена во имя Св. Троицы; древнего тут уже ничего неприметно, кроме нескольких камней. В ней находился, говорят, древний образ Феодора Тирона, и для его сохранения придумали изумительный способ: написали новый — на той же доске, наивно прибавлял рассказчик.

Рядом с этой церковью уцелела крайне редкая живая древность — громаднейший вяз (кара-агач), имеющий в окружности ствола десять с половиною аршин; своими могучими, в ногу толщиною, корнями он оплел древнее надгробие. Я думаю, что это дерево не моложе того же XIV века и подобное в Крыму есть только одно, но еще лучше и больше: это дуб в саду г. Говорова, в Сюйрене на Бельбеке. Фотографический прибор был с нами очень маленький, день крайне неудачный, а время дня и того более; это дерево надо снимать после обеда, а нам пришлось это сделать утром; все же, я думаю, небезынтересен будет и прилагаемый снимок.

Разумеется, мы не преминули посетить и крепостцу, давшую имя всей деревне. Это укрепление лежит на высокой крутой горе, куда, впрочем, можно взобраться по тропинкам со всех сторон; всего лучше сделать это через Верхний Керменчик, откуда шла древняя дорога, служащая и поныне. Всего от деревни приходится подыматься верхом около четверти часа, на высоту футов 700 над того церковною площадью, где стоит многовековой гигант-вяз, а над морем до 2500 футов. Вершину горы, с довольно обрывистыми и частью даже неприступными наверху боками, отгородили на доступной стороне от остального хребта горы довольно высокою, до трех сажен, сложенною на извести стеною; с полудоступных сторон местами также есть стенка, но менее высокая; большая часть всего этого обрушилась, достаточно сохранившись, чтобы видеть, в чем было дело. Крепостца изрядно строена и сравнительно довольно значительна, сажен 70 длиною и сажен 25 шириною. Без сомнения, она не могла строиться после турецкого завоевания; но ближе определить время ее построения нечем; в ней самой ничего годного для этого не оказывается; всего вероятнее, что также, как и церкви, она относится к XIII—XIV векам. Как и все горные крепостцы в Крыму (кроме больших городов), она имела совершенно особое назначение, не такое, какое имеют современные нам крепости. Это не были населенные, обитаемые места, устроенные на случай войны, имеющие стены, защитников и правильную службу; нет, все наши крепостцы совсем не то значили. В них никто не жил, да и гарнизона не полагалось; самое большее, что держали там сторожа; это были места, только скрывавшие население в случае опасности. В те времена общественное спокойствие было крайне неустойчиво, и его нарушения бывали не только часты, но и совершенно неожиданны; для разрыва, для драки вовсе не нужно было длинной переписки, многосложного, хитрого, а потому и редкого оборудования целой войны; довольно было появления какой-нибудь разбойничьей шайки из числа в изобилии рыскавших по краю, или соседских недоразумений, возникавших по совершенно пустячным поводам и тут же решавшихся дракой; все это было не особенно грозно, зато часто и непредвиденно. Во всех этих случаях, по тревоге, все население, а особенно его слабая часть: старики, женщины, дети — бежали прятаться в крепостцу, гнали туда скот, тащили, что было поценнее, зарывали и прятали, куда можно, остальное, на произвол судьбы покидая то, чего не спрячешь: поля, дома; одним словом, население садилось в осаду, как выражались в те времена наши приказные дьяки. Пограбив, что находили плохо лежащим, неприятельские шайки удалялись, не смея и думать об осаде крепостцы, по неимению средств и из боязни с своей стороны подвергнуться нападению спешивших помочь осажденным. Население возвращалось в свои дома к обычным занятиям, а крепостцу опять забывали до следующей тревоги. Всякий всполох был очень короток; вот почему во всех наших крепостцах почти нет следов зданий, да и немного места внутри. Для их построения выбирались места высокие, самою природою защищенные, но поэтому же и безводные; отсиживались в них недолго, а при этом перемогались, по пословице: «не до жиру — быть бы живу». Типичною такою крепостцею является и Исар, близ Ялты, всем, кажется, хорошо знакомый. Такого же рода была и наша крепостца в Керменчике. И тут, конечно, существуют легенды о бывших когда-то водопроводах или подземных ходах; но все это и здесь так же неосновательно, как и в других местах. Теперь вечный покой полуобрушенных стен нарушается только изредка зашедшей скотиной да деревенскими мальчишками. Неизменною осталась лишь великолепная панорама гор от Чатырдага до моря у устьев Качи и Алмы.

Не велика и не грозна наша крепостца, но и такие редки в горном Крыму, так что наша указывает на богатство и значительность окрестного глухого уголка. Если вспомнить, как много вообще нашлось указаний здесь на XIII—XV века, как часто ведут к тому же времени разные остатки в соседних деревнях и городках, то позволительно будет предположить особенное развитие страны в это время: на это процветание, вероятно, влияли такие крупные факторы, как появление монголов и татар, генуэзцев и армян в Крыму: тому же помогла и значительная независимость страны, ее самостоятельность, выказавшаяся вслед за уменьшением и даже исчезновением связей с Византией, после переворота, внесенного латинским завоеванием Константинополя в 1204 году.

Процветание края после турецкого завоевания в 1475 году, без сомнения, стало уменьшаться, особенно с усилением после того татар и прекращением сношений с Европой; иные же наши места продолжали быть очень населенными вплоть до покорения Крыма русскими, когда отсюда было выведено до 500 душ греков с 7 священниками.

В Нижнем Керменчике есть урочище, и до сих пор носящее название «Москва»; это один из тех случаев, когда простое слово, ничтожное движение воскрешают в памяти и мыслях полную трагизма жизнь многих веков и народов. Набеги степных кочевников на южные окраины русской земли, известные издавна, ко времени усиления татар, к XVI веку, стали чем-то поистине страшным, как бы стихийно неизбежным. Тысячи, десятки тысяч уводились в плен, продавались, как скот, на всех южных рынках; каторги Средиземного моря двигались мышцами русского невольника, гаремы наполнялись телом русских рабынь. Весь юрт крымский почти не имел или не знал иных средств к жизни, как русская дань, русский полон, грабеж России: это была его нива, на которой орда, не сеяв, собирала живую жатву. Доходило до того, что, видя нескончаемые вереницы пленных, проходящих через Перекоп, спрашивали: остались ли еще люди в московской земле? а Кафу, главный город Крыма, тем и выросший, что в нем распродавали весь русский полон, летописец, в безмерном отчаянии, называет не городом, а бездною, пьющею кровь русскую. Нельзя без ужаса не то что читать об этом, но даже и вспомнить; точно кошмар какой-то давит сердце, сжимает мысль; и не вынести, быть может, всего этого, если бы хотя изредка не мелькали светлыми точками отпоры, даваемые лыцарями-казаками, их ответные набеги. Они часто разоряли берега Крыма; ненавистную Кафу взяли и испепелили, «руйновали» прибрежные города всего Черноморья, самый Царьград «мушкетным дымом окуривали»; правдой и красотой говорили после победы:

«Була Варна сдавна славна,
Славнишь Варны казаки».

От бесчисленного полона русского, от казачьих набегов и сношений бывали случаи выкупа, освобождения, бегства; все это ютилось и пряталось в христианских единоверных деревнях, скучивалось в особые участки, названные именем их родной страны; вот откуда пошло название урочища «Москва» и вот что оно напоминает в забытом Керменчике.

В XVIII веке картина меняется, и хотя татарский набег пронесся по северу нынешней Новороссии (тогдашней Елисаветградской провинции, а также к Бахмуту и Волчьим водам и на запад к Днестру) даже еще в 1769 и 1770 годах, выведя тысячами полон; но это были уже последние потуги орды. Через два года состоялось так называемое покорение Крыма, когда наши войска, можно сказать, без сопротивления прошлись по всему полуострову столь же просто, как и по Московской губернии (почти то же, впрочем, было и во время войн 1735—37 годов); при малейшем прикосновении организованной силы вся будто бы непреодолимая мощь татарская рассыпалась прахом, оказавшись без жизни и смысла внутри. Ясным становится, что вся власть, все значение Перекопской орды было не в ее силе, а в безмерной слабости соседей, и вот именно в этом лежит весь ужас, испытываемый исследователем тех, навсегда безвозвратно миновавших, рабьих времен.

Прошел еще десяток лет, и Крым совершенно просто и спокойно был присоединен к России; но перед тем произошло событие, имевшее для него величайшее, почти роковое значение, событие, и ныне остающееся необъясненным, непонятным и пропускаемым без внимания, — я хочу сказать о поголовном выселении всех христиан из Крыма на северные берега Азовского моря. Кому и для чего было нужно это изгнание народа? На такой вопрос мы никакого ответа до сих пор нигде не находим. Говорят иногда, будто бы имелось в виду ослабить татар; но после опыта покорения Крыма едва ли можно было без смеха говорить о татарской силе, а совершенное присоединение страны к России и тогда для всех было простым вопросом времени и русского желания; оно могло встретить препятствие в политике Запада, но ни малейшего в самом Крыму. При таких условиях, ослабляя Крым, мы ослабляли самих себя, сами уничтожали свою главную опору, сами изводили соль земли Крымской. Мне кажется, что вся эта затея была одною из тех несчастных ошибок, которые основаны на невежестве дипломатических канцелярий и которыми, не сознавая того, одна рука уничтожает то, что другая тщится приготовить. Еще в 1772 году Панин, тогдашний вершитель иностранных дел, получив письмо из Крыма от одного греческого архиерея Игнатия, счел и сан его (митрополита), и просьбу (подчиниться Синоду) простым обманом, стремлением к «поживке и снабдению», почему и поручил нашему резиденту в Крыму узнать, какие такие там христиане, много ли их, есть ли у них и сколько архиереев? Так вот каковы были представления канцелярии о самом насущном в ту минуту, кричащем вопросе, касавшемся того края, где мы были хозяевами; вероятно, с подобными сведениями и был решен в 1778 году вывод всех христиан. Поручили это дело Суворову, и Александр Васильевич повел его по своему обычаю: «глазомер, быстрота и натиск». Начав все дело едва в мае, уже в сентябре он доложил, что все христиане выселены, осталось только 288 человек, да и то временно, до весны. Выходило более 31.000 душ обоего пола, уводя скот, увозя все имущество, очистив совершенно все церкви и все, что в них было, оставив только развалины. Едва половина переселенцев уцелела, а глава и устроитель переселения Игнатий, последний митрополит Готфийский и Кефайский, вынужден был почти скрываться от своей паствы и писать Суворову и нашему резиденту: «Вы меня ввергну ли в глубину огня... я вас оставляю Божьему правосудию».

Обезлюдел и опустел горный Крым; почти исчезли вековые традиции садовой и горной культуры, многие промыслы и ремесла; а через пять лет нам же самим вместо богатых, населенных дружеским и единоверным народом округов досталось разоренное пустое место: на него стали зазывать всяческих иностранцев, силой переводить русского мужика; но из этого ничего не вышло. Не догадались только вернуть туземцев, бедствовавших в незнакомых им степях; впрочем, 13 семей было возвращено в Аутку, близ Ялты, благодаря тому, что Потемкин любил устрицы, а в Крыму не оставалось лиц, умевших их ловить. Не только в вещественных началах выразились потери, еще больше и глубже были потери духовные: с выходом христиан мы потеряли лучших посредников между собой и татарами, отодвигая, быть может, навсегда, тогда, вероятно, легко доступную задачу возвращения горных татар вновь к незабытой ими вере отцов, к христианству; оставив их без соседей-христиан, мы не только усилили меж ними, но и закрепили мусульманство окончательно.

Воистину неисповедимы судьбы Провидения: семнадцать веков существовало христианство в Крыму, проповедывало, одолевало, распространялось, терпело, умалялось, погибало, но все же уцелело — и было истреблено окончательно, в корень единоверным народом, явившимся его спасителем и забывшим, что и он сам здесь же, в Крыму, добыл Свет Христов.

И так тогда все христианское очистили и дотла разорили, что во всем Крыму уцелела единственная церковка Георгиевского монастыря (близ Севастополя), хотя и опустошенная, оставшаяся без книг, икон, ризницы; да и она потому уцелела, что ее не захотел покинуть 80-летний монах, русский, более 60 лет пробывший в монастыре до выхода христиан. А когда несколько разноплеменных христиан собралось в Бахчисарае, то, чтобы добыть им священника, сам хан Шагин-Гирей приказал силой захватить случайно заехавшего на южный берег из Анатолии. Уже в наши дни понадобилась чуть не апостольская проповедь, чтобы начать возобновлять священные храмы и издревле святые места Крыма.

Выходили христиане с горькими рыданиями, бегали, скрывались в лесах и пещерах, мало того, принимали мусульманство, лишь бы только остаться в родной земле. В Нижнем Керменчике есть семья Пападимитрия, ведущая свой род от оставшегося беженца, старого насельника; а в Верхнем Керменчике и до сих пор знают шесть семей, отатарившихся тогда.

Для нас все это древняя история; но в глуши Керменчика это еще живые вопросы, недавно бывшие, всем знакомые, тяжким следом залегшие в народной памяти. Да оно и понятно. В наших условиях жизни мы едва ли сумеем даже и вообразить себе этот страшный переворот; все исчезло, все обычаи, все праздники, все соседи, вся земля переменила хозяев, население явилось новое, правительство стало в корне другое. Этим всем то время и крепко в народной памяти, отчасти сберегшей нам старые традиции и древние названия.

Я не раз говорил о древних церквах и называл, во имя чье они были; может быть, читателю уже приходило в голову подумать: правда ли это, откуда мы знаем такие подробности? Знаем все это от татарского населения, относительно недавно еще бывшего христианским; оно помнит названия урочищ по именам церквей, еще больше помнит престольные дни, и, странное дело, часто помнит при этом не имя, а в какой день празднуют святому. Это объясняется всегда бывшим широким празднованием престольных дней, считавшихся едва ли не главными праздниками в году. В эти дни сбирались целые ярмарки, съезжались родные и знакомые, устраивались скачки и борьба, и до сих пор составляющая постоянное, почти ежедневное, развлечение деревенской молодежи; немудрено, что эти дни твердо запечатлевались в народной памяти.

Скоро после выселения греков, всеми замолчанного, стали выселяться татары; об этом много говорили и писали; но в смысле благоденствия Крыма значение этого выселения было ничтожно, а для России даже и прямо благоприятно; главный же удар горному Крыму был нанесен выводом всех христиан, нами же устроенным. С выходом греков обезлюдел Керменчик, опустели его многочисленные церкви, — казалось, замерло все и повсюду; но столь же изумительное, как и неожиданное, обстоятельство вновь вдохнуло здесь жизнь: явились новые поселенцы, и к тому же опять греки, но родом из далекой Мореи и Архипелага. Совершенная феерия с превращениями.

В первую турецкую войну, при Имп. Екатерине II эскадра Орлова с войсками поддерживала восстание на турецких берегах Средиземного моря, населенных греками. По окончании войны участникам восстания — грекам были предоставлены особые права и льготы для переселения в Россию и службы в ней. Эти «албанцы» или «арнауты», как у нас тогда неправильно называли греков, были перевезены в Еникале⁷; но во время присоединения Крыма в 1783 году их двинули для занятия всего южного берега Крыма. Распространяя ужас между татарами, они дошли до Балаклавы, где и были поселены окончательно, на особых правах; там и доныне живут их потомки. Земли вокруг Балаклавы с окрестными деревнями оказалось недостаточно, и вскоре им же были прирезаны опустелые деревни Лака и Керменчик. Все «албанцы», впоследствии чины Балаклавского батальона, были наделены участками земли; многие старшие чины, офицеры, получили имения в Нижнем Керменчике. Давно уже их нет на свете, исчез и самый Балаклавский батальон, даже их земли, дома принадлежат большею частью посторонним лицам, но их самих еще помнят. Более века прошло с тех пор, но в Керменчике это все равно, что вчера, и эти лица стоят, как живые, в глазах населения; они только выросли на расстоянии и в народной легенде все называются генералами; но самый видный и старший из них Мавромихали (Стефан), тот был и остался несравненно большим — он «байрактар», т. е. знаменоносец, точнее сказать — имеющий знамя. Он был главным начальником легионов и считался знатнейшим лицом, с которым вели переговоры Панин и Орлов; с 1775 по 1790 год он был первым командиром во время перехода греков в Россию и занятия Крыма, а потом вновь командовал тем же батальоном, в чине подполковника, с 1794 по 1801 год, когда умер и похоронен в Георгиевском монастыре, близ Севастополя. Его именье здесь в чужих руках, но и до сих пор любой мальчишка знает и с гордостью укажет дом «байрактара».

Потомки здешних греков и их внуки рассеялись по лицу земли русской, давно обрусели, занимают видные места, и меня всегда удивляло, отчего никто из них не возьмется собрать в одно место все семейные рассказы, все воспоминания, все похождения, даже все легенды этих мнимых «албанцев». Не думаю, чтобы нашелся роман с большим подъемом чувств, с большим драматизмом и разнообразием. Это было бы лучшим памятником всем этим безвестным борцам за веру и родину, мирно кончавшим свою жизнь в глуши Крыма и его деревень, безыменных и именных.

Много можно дать за верный рассказ о том, что думал старый байрактар, что проносилось перед его взором, когда он сидел в своем доме на горе, возвышающейся над Керменчиком.

Вечно лазурное небо Мореи, неприступные скалы далекой древней Спарты, оливковые рощи Витуло, портового городка его родины; товарищи — паликары, маниоты; он сам — блестящий воин, «благородный капитан» с «собственным спартанским легионом», как говорили тогдашние реляции, встречающий полумифических единоверных северных варваров; громады кораблей блестящего Орлова, эпические бои, где дрались лицом к лицу, грудь с грудью, Наварин, Корон, Хио, Метелино и многие другие, да и самая Чесма; надежда на уничтожение вековечного врага, грезы о независимости, свободе веры и родины; потом нежданный мир, необходимость удаления в далекую, чужую страну; мутное небо, снега и там, в полуночном мраке, сияние северной Семирамиды; а вот и она сама, в сказочном шествии на Юг, жалует к руке; новые надежды, греческий проект, путь к Византии и новая война, новое разочарование; смерть баловня судьбы, устроителя и защитника греков, великолепного князя Тавриды, смерть самой Царицы, а с нею и гибель всех надежд; сумрачная старость, новое страшное царствование, союз России с исконным врагом — турками; забвение всего. Кто скажет теперь, умирал ли старый воин с молчаливой покорностью воле Провидения или с тем горьким сожалением, в котором все прошлое свое готов был бы отдать за уголок давно покинутого синего моря, сверкающего солнцем, за полоску горячего лазурного неба, за клочок земли родной Спарты.

Так вот каковы судьбы нашей крымской глуши, и на этом фоне не трудно человеку с воображением написать целый ряд самых забористых романов, оставаясь все же на почве правды и красоты.

Теперь это совершенно забытая и красивая глушь; но я думаю, что ей предстоит новое превращение и новая изрядная будущность. Место тут высокое, около 1800 футов над морем, следовательно, летом относительно прохладно; живописно красивы окрестности; хорошие леса; изрядно воды; много всяких прогулок в близкие урочища; православные храмы; близость городов; грамотное, развитое население. Когда в 4—5 верстах пройдет уже начатая железная дорога от Бахчисарая до Ялты, эти все места должны сделаться самыми приятными дачными для людей скромных, вдумчивых и небогатых; сюда должны пойти не только соседние города, но и далекие.

Высказывая такие надежды, мы распрощались с нашею глушью, пожелав ее мирным лингвистам-обывателям их скорого исполнения.

Нам предстояло вернуться домой, для чего мы и направились ближайшей дорогой, в долину Бельбека спустились у селения Аиргуль (Ай-Иорги, Св. Георгий), проехали Осман-кой (деревня Османа) и затем руслом реки, часто бредя самой течеей, добрались до Биюк-узень-баша (Большая голова речки). Это селение, одно из самых наибольших и красивых в Крыму, находится в таких постоянных и близких связях с Ялтой, что и без указаний каждый тут найдет отличное пристанище со всеми удобствами, почти городскими, и полною предупредительностью хозяев-татар; гостеприимством одного из них и мы воспользовались, отлично отдохнув.

Часа в три дня мы выезжали на узень-башский богаз, считающийся, кажется, самым удобным и едва ли не самым красивым. Особенно хорош вид минутах в двадцати езды выше деревни в местности, называемой Каплу-кая (Закрытая скала). Часа через два, поднявшись на Яйлу и очень немного по ней проехав, мы начали спускаться к Ялте. По этому переезду несколько сот сажен на самом верху и подъемы и спуски круты и очень каменисты, так что благоразумнее идти пешком, особенно при спуске. Тропа скоро вступает в сосновый бор, дышащий ароматом и прохладой, с красивыми видами во все стороны; любуясь ими, тут можно и отдохнуть. Около восьми часов вечера мы были дома и весело соскакивали с коней, довольные виденным и еще более привезенным.

Чуждых Крыму читателей попрошу меня извинить, так как им едва ли был интересен мой рассказ; а мои земляки, надеюсь, отнесутся к нему снисходительно, хотя бы потому, что он напомнит им свое, родное, а большего в виду и не имеет.

«Путники мирные, едучи лесом дремучим,
Ветку простую сломили, сюда привезли;
Веять тут стало здоровым дыханьем пахучим
Края, забытого в дебрях родной нам земли».

Примечания

1. Керменчик — ныне село Высокое Бахчисарайского района. — Здесь и далее прим. сост.

2. Стиля — ныне туристическая стоянка Лесниково.

3. Улу-Сала — ныне село Синапное Бахчисарайского района.

4. Бия-Сала — ныне село Верхоречье Бахчисарайского района.

5. В конце XIX века было три проекта железной дороги по ЮБК: 1. Дорога Севастополь — Ялта — Алушта по берегу, с перспективой ее продления далее до Феодосии. 2. Симферополь — Алушта — Ялта. 3. Сюрень — Ялта, через главный хребет крымских гор. Последний проект даже оказался частично реализованным, на нем предполагались остановки у скита Святой Анастасии, близ Тепе-Кермена, в Бия-Сале (русской или казацкой деревне, ныне с. Верхоречье), деревне Стиле (ныне т/с Лесниково) и в других местах, расположенных по направлению к Ялте.

6. Последним правителем Феодоро — осколка Византии в Крыму, который в 1475 году уничтожило войско Османской империи, был Мангупский князь Александр Гаврас. В то время, как все цари, правившие на полуострове, склонили головы перед султаном Мехмедом II Завоевателем и сдали свои крепости, Александр оборонял Мангуп на протяжении шести месяцев, постоянно предпринимая вылазки и нанося серьезный урон туркам. Считается, что князя предали бояре, открыв ворота, и если бы не это, то город, возможно, устоял.

7. Еникале — крепость на берегу Керченского пролива, построенная османами в начале XVIII века. Название в переводе с турецкого языка означает «новая крепость». В настоящее время находится в черте города Керчи.