Внутренняя политика

Когда Врангель был провозглашен диктатором, эвакуированные в Ялту сенаторы с несколькими местными правыми общественными деятелями подали ему докладную записку, основные положения которой сводились к следующим пунктам: 1) форма правления -военная диктатура ("другого устройства власти, кроме военной диктатуры, при настоящих условиях мы не можем признать, иначе это было бы сознательно идти на окончательную гибель того святого дела, во главе которого вы стоите"); 2) упрощение административного аппарата ("при главнокомандующем образуется совет из пяти назначенных им начальников управления"); 3) высшие наблюдения за законностью принадлежат Сенату; 4) при поступательном движении армии вперед "возможно широкое право самоуправления".

В этой записке не заключалось, на первый взгляд, ничего явно реакционного. В самом деле, о каком ином строе, кроме военной диктатуры, можно было говорить в тот момент, когда в маленьком Крыму сосредоточилась многотысячная армия и бои шли на Перекопском перешейке? В программе указывалось на действительно необходимое упрощение административного аппарата, упоминалось и о широком самоуправлении.

Но тон делает музыку. Сама собой подразумевавшаяся диктатура выдвигалась не как временное необходимое зло, а как универсальное средство для спасения России. Упрощение административного аппарата связывалось с воссозданием "Особого совещания" из назначенных лиц, хотя и в сокращенном составе начальников управления, возможно широкое право самоуправления откладывалось на неопределенное время -до поступательного движения армии вперед. А о земле не упоминалось ни единым словом...

С своей стороны, я созвал совещание представителей земских управ и городских голов Крыма, на котором была составлена краткая записка, касавшаяся как финансового положения самоуправления, так и их правового положения. В первую голову в ней указывалось на ненормальное положение земских управ, лишенных права созывать земские собрания. Мы категорически настаивали на необходимости полного восстановления земских самоуправлений.

Эта записка была доставлена лично генералу Врангелю делегацией из трех лиц.

Врангель принял нас чрезвычайно любезно, говорил о том, что он рассчитывает на поддержку местных общественных сил, с которыми готов работать рука об руку. Что касается восстановления земских собраний, то он категорически обещал отдать соответствующие распоряжения.

На всю делегацию он произвел самое лучшее впечатление.

Однако время шло, а обещанное распоряжение не появлялось. В чем же была задержка?

В одну из своих поездок в Севастополь я зашел в управление внутренних дел¹ и поинтересовался судьбой нашей записки. Мне конфиденциально ее показали. Против того места, где говорилось о созыве земских собраний, рукой Врангеля было написано "согласен". Но внизу, под запиской, сенатор Г.В. Глинка начертал довольно обширные рассуждения на тему о том, какие политические опасности могут произойти от восстановления социалистических земских собраний, а далее говорилось, что вообще земское самоуправление должно быть реформировано и что до коренной реформы земства о созыве собрания не может быть и речи.

Эта приписка карандашом оказалась более действительной, чем собственноручная резолюция диктатора. И земские собрания так и не были восстановлены, несмотря на то, что я неоднократно в беседах с Врангелем и А.В. Кривошеиным на этом настаивал.

До прибытия в Крым А.В. Кривошеина, впрочем, курс внутренней политики правительства Врангеля еще не установился. По указанию ялтинских сенаторов Врангель составил временное управление из ограниченного числа лиц, причем в управлении внутренних дел под началом таврического губернатора Перлика, назначенного еще Деникиным, были объединены ведомства внутренних дел, земледелия, торговли и путей сообщения, В.М. Бернацкий продолжал управлять финансами, П.Б. Струве — иностранными делами, а во главе ведомства юстиции был поставлен Н.Н. Таганцев. Эти лица вместе с начальником штаба генерала Врангеля Шатиловым² и еще, если не ошибаюсь, военным министром Вязьмитиновым³ составляли совет при генерале Врангеле, вроде бывшего при Деникине "Особого совещания". Но П.Б. Струве находился большую часть времени за границей, а из остальных членов совета не было никого, кто бы достаточно импонировал Врангелю и мог наметить общие линии его внутренней политики. По-видимому, до известной степени пробел этот восполнялся закулисными влияниями ялтинских сенаторов и, главным образом, Г.В. Глинки, которому было поручено проведение земельного закона.

Сам Врангель, к которому мне часто приходилось обращаться по разным делам, по-прежнему всем интересовался, но, по горло занятый своими обязанностями главнокомандующего, в большинстве случаев уклонялся от решений, говоря: "Вот подождите немного, приедет Кривошеин, которому я целиком доверяю дела внутреннего управления. С ним вы все эти вопросы и обсудите".

И вот, наконец, А.В. Кривошеин приехал...

Очень хорошо помню свой первый разговор с ним.

— Струве мне указал на вас и на Налбандова, как на двух представителей местной общественности, от которых я могу ожидать полезных советов в деле управления краем, и рекомендовал считаться с вашим мнением. Надеюсь, что вы не откажете мне в такой помощи.

— Видите ли, Александр Васильевич, — ответил я, — я охотно готов служить вам теми или иными советами, но боюсь, что они будут диаметрально противоположны советам другого рекомендованного вам Петром Бернгардовичем советчика.

— Тем лучше, — заметил Кривошеин с легкой улыбкой на холодном красивом лице, — от столкновения противоположных мнений рождается истина.

Через несколько дней после этого разговора B.C. Налбандов был назначен министром торговли и, как местный человек, несомненно, оказывал влияние на политику Кривошеина, а у меня с последним установились хотя вполне корректные, но прохладные отношения.

Я часто бывал в Севастополе по делам и в каждый свой приезд заходил к Кривошеину в Большой дворец⁴, где он поселился.

Он всегда принимал меня вне очереди, чрезвычайно любезно и внимательно меня выслушивал, ибо я являлся к нему как представитель "общественности", с которой до поры до времени нужно было ладить.

Как ни была жалка и бессильна та "общественность", которую я представлял, но подчеркивать единение с ней нужно было по политическим соображениям, дабы не шокировать представителей "великих демократий".

Я знал, что нужен Кривошеину и Врангелю лишь в качестве декорума общественности при осуществлявшейся ими диктатуре, как потом в Константинополе социалисты Алексинские были нужны Врангелю для сохранения видимости широкого общественного фронта, его поддерживающего. Поэтому Кривошеин принимал меня вне очереди, а Врангель просил всегда заходить к нему, когда я бываю в Севастополе. В шутку своим знакомым я называл себя земским собором при самодержце Врангеле.

По существу я всегда чувствовал, что между мной и ими стена, что нам внутренне друг друга не понять, что мы люди разных психологий. Но я сознательно мирился с своей неблагодарной при них ролью, ибо шла война, а на войне, не поддерживая одну сторону, помогаешь другой...

Мне много приходилось слышать отрицательных отзывов о личности покойного А.В. Кривошеина. Должен, однако, сказать, что, хотя я не был солидарен с той политикой, какую он вел в Крыму, у меня все-таки от довольно длительного знакомства с ним осталось о нем впечатление как о человеке искренне и горячо любящем Россию. Кроме того, это был человек большого ума, лучше многих понимавший всю глубину происходивших в русской жизни изменений и ясно представлявший себе, что возврата к прошлому нет. Но... он все-таки был плоть от плоти бюрократии старого режима. Головой он понимал, что нужны новые методы управления в смысле упрощения административного аппарата, предоставления больших прав самоуправлениям, демократизации отношения власти к населению и т. п., но долгая бюрократическая служба создала в нем известные привычки и, главное, связи с определенным кругом людей.

И Врангель и Кривошеин обладали запасом оппортунизма, столь необходимого им в их положении, обладали и большим жизненным чутьем, но по основным чертам психологии первый все-таки оставался ротмистром кавалергардского Его Величества полка, а второй — тайным советником и министром большой самодержавной России.

Кривошеин на словах неоднократно высказывался за упрощение бюрократического аппарата, а между тем в Севастополе опять создались министерства с отделами, отделениями и прочим. В Симферополе был губернатор, вице-губернатор, управляющий государственными имуществами, казенная и контрольная палаты, словом, полный бюрократический аппарат, некогда управлявший целой губернией. А теперь, чтобы управлять половиной этой губернии, все эти местные ведомства были возглавлены центральными министерствами в Севастополе, в которых количество чиновников было, конечно, больше, чем в Симферополе. Все эти чиновники были завалены работой, но добрая половина ее заключалась в переписке с подчиненными им губернскими учреждениями. Это уродливое двухэтажное управление половиной губернии обходилось крайне дорого. Колоссальные средства продолжали тратиться и на поддержание заграничных дипломатических учреждений, в которых сохранились полные штаты служащих с прежними громадными окладами. Нужды центральных и заграничных учреждений удовлетворялись в первую очередь, а учреждения местные чахли, получая совершенно ничтожные кредиты.

Особенно туго приходилось земским и городским самоуправлениям.

Периодически в Симферополе собирались съезды председателей управ и городских голов, на которых мы определяли наши потребности и затем отправляли в Севастополь делегатов для выпрашивания денег. Обыкновенно со мной в такие поездки отправлялся товарищ симферопольского городского головы Н.С. Арбузов.

Так как поезда ходили нерегулярно и были битком набиты пассажирами, то мы предпочитали ездить на лошадях, что выходило скорее и удобнее.

На Севастопольском шоссе происходили постоянные грабежи, но нам, однако, посчастливилось ни разу не быть ограбленными, хотя приходилось очень часто возвращаться с очень крупными суммами денег.

От этих поездок у меня сохранились поэтические и приятные воспоминания.

Выезжали обыкновенно, чтобы не терять рабочего дня, с вечера, с тем, чтобы ночевать по дороге в Бахчисарае.

Странное и какое-то волшебное впечатление производил на меня тогда этот удивительный город. Благодаря тому, что он расположен не на самом шоссе, а верстах в полутора, в расщелине скал, совершенно его закрывающих, он совершенно не подвергся разгрому и разрушению во время революции и гражданской войны.

По выбитому, грязному шоссе между Севастополем и Симферополем много раз проходили красные и белые войска, но, мало знакомые с местностью, они как-то всегда миновали спрятавшийся в скалах Бахчисарай. И он сохранился такой же тихий и мирный, каким был до революции. И жизнь в нем текла так же, как десять, пятнадцать и сто лет тому назад. Те же ремесленники, проделывающие свою работу в открытых лавках на глазах у прохожих, мясники, режущие баранов, булочники, катающие тесто для бубликов, стоивших, правда, уже не несколько копеек, а тысячу рублей...

И самый дворец, в котором мы ночевали, в полном порядке. И так же журчит фонтан под сенью пирамидальных тополей, и тот же старый смотритель, который много лет показывал туристам дворец бывших крымских ханов.

А утром, на заре, я просыпался от заунывного крика муэдзина, призывавшего к молитве правоверных с высоты соседнего минарета. И тихо, задумчиво шли мимо моего окна в мечеть старые солидные татары в белых и зеленых чалмах и в барашковых шапках...

Каждый раз я зачаровывался этой сказкой наяву, сказкой, которую на всем протяжении огромной России мог рассказывать, может быть, один только маленький Бахчисарай. И так хотелось продлить эту сказку, оторвавшись от страшной были нашего существования.

Рано утром, умывшись в холодной струе Бахчисарайского фонтана и напившись чая с чудесным липовым медом из пасеки смотрителя, мы снова отправлялись в путь по кривым улицам Бахчисарая, мимо мирных лавок и базаров, и снова выезжали на грязное шоссе, где на автомобилях, обгоняя и обдавая грязью, неслись спекулянты с жирными лоснящимися бритыми лицами, где какие-то люди в военных кожаных куртках с револьверами за поясами требовали предъявления паспортов, а встречные пассажиры на извозчиках, обыкновенно ради безопасности ездившие группами, со страхом передавали сведения о каком-либо очередном грабеже "зеленых"... А дальше Севастополь, битком набитый тыловыми военными, спекулянтами и чиновниками, хождение по канцеляриям и заседания в комиссиях по отпуску кредитов под председательством всемогущего Вовси...

Странная эта была фигура: маленький бритый еврей с большим апломбом и необыкновенно авторитетным тоном.

Для меня было всегда загадкой, как этот человек с такой странной фамилией, еврей по национальности, вероятно, бывший торговец или банковский делец, мог сделать чиновничью карьеру на юге России, проникнуть в среду старых петербургских бюрократов и занять довольно высокий пост, несмотря на определенно антисемитские настроения, господствовавшие в правящих сферах. Между тем я с ним имел дело еще в Ростове.

Кто не знал этого маленького Вовси, сидевшего у источника нашей жизни — кредитных бумажек! За глаза над ним подтрунивали и строили каламбуры по поводу его смешной фамилии, но невольно относились с уважением к его невероятной энергии и трудоспособности.

И вот сменились диктаторы, а маленький Вовси остался у своего дела.

В Ростове он был грозой для всех нас, представителей земств и городов, приезжавших туда за кредитами, которые он немилосердно урезывал.

В Севастополе, потому ли, что мы все, приезжавшие за деньгами, имели доступ ко "двору" Врангеля или по какой-либо другой причине, он стал значительно щедрее. За это с благодарностью о нем вспоминаю.

По-видимому, он был честным человеком, ибо в Константинополь он прибыл без всяких средств и затем на беженском пароходе перебрался в Югославию.

Но я отдалился от главной темы своего повествования.

Вернемся опять к Кривошеину и его внутренней политике.

Итак, вместо упрощения аппарата управления получилась громоздкая бюрократическая надстройка над местными учреждениями.

Так обстояло дело с конструкцией власти. Каково же было содержание внутренней политики?

Мне несколько раз приходилось слышать от Кривошеина утверждение, что для него не существует ни правых, ни левых, что один враг — большевики, и против этого врага он готов идти рука об руку с кем угодно, от правых до социалистов. Так он говорил со мной, может быть, и искренно, а между тем во главе полиции поставил известного по своей полицейской работе в последний период царского правительства генерала Климовича⁵.

Непосредственно после назначения Климовича я к нему зашел по следующему поводу.

В Симферополе был арестован по подозрению в большевизме мой хороший знакомый, редактор газеты "Южные ведомости" Арон Павлович Лурье. Это был человек исключительных душевных качеств, необыкновенно кроткий, добрый и незлобивый. Официально он принадлежал к партии народных социалистов, но по существу, благодаря особенностям своей натуры, не мог уложиться в рамки какой-либо партии. К большевикам относился с ненавистью.

Когда Крым был занят большевиками, он был одной из первых жертв их террора.

Когда он был арестован и приведен в соответствующее полицейское учреждение, то попал на допрос к некому N. (фамилию этого господина я забыл), деяния которого когда-то разоблачались в "Южных ведомостях" (вероятно, это и было причиной ареста Лурье).

А история ротмистра N. "обыкновенная", но весьма характерная. Во времена Деникина он служил в контрразведке, но ему не повезло: изобличенный в целом ряде вымогательств и насилий (до убийств включительно), он был предан военному суду и приговорен к каторжным работам.

На его счастье, в это время приехал в Крым главноначальствующий генерал Шиллинг, который благодаря заступничеству за N. одной особы женского пола приговора не утвердил, а заменил каторжные работы простым разжалованием в рядовые.

А рядовой N. вновь был принят на службу в полицию, где получал ответственные поручения до ведения дознаний включительно.

Вот эту историю я и счел необходимым довести до сведения генерала Климовича, только что приехавшего в Крым из Сербии, куда он попал после эвакуации Новороссийска.

Климович выслушал меня довольно равнодушно и сказал, что наведет справки, но добавил, что полиции иной раз приходится пользоваться услугами и уголовных элементов, за которыми нужно иметь лишь сугубый надзор. Впрочем, добавил он, если дело действительно стоит так, как я передаю, то он, конечно, примет свои меры. Разговор наш перешел на другие темы.

Я стал говорить Климовичу о том, какую губительную роль в постановке полицейского розыска до сих пор, кроме бесконечного моря прямых злоупотреблений, сыграло растяжимое толкование понятия "большевизм", как в большевизме обвиняли умеренных социалистов и даже совсем не социалистов, имевших несчастие служить в большевистских учреждениях. Приводил примеры расправы над совершенно непричастными к большевизму людьми и т. д. Словом, говорил все то, что раньше говорил Кривошеину и с чем последний вполне соглашался.

Климович уклонился от изложения своей программы, но словоохотливо стал рассказывать о том, как сидел в тюрьме при Временном правительстве и какие при этом испытывал унижения. При большевиках было тоже скверно, но они, по крайней мере, выпустили на свободу и даже дали возможность поступить на службу в какой-то банк.

Смысл его речи заключался в том, что все левые одним миром мазаны. Я почувствовал в ней столько злобы, ненависти и личной мстительности, что для меня не могло уже быть сомнений, что в его полицейской работе все останется по-старому.

И, действительно, при Климовиче, как и до него, тюрьмы были переполнены преимущественно случайными людьми, что нисколько не мешало, а скорее помогало работе оставшихся на свободе большевистских агитаторов.

Когда я передавал свои впечатления о Климовиче Кривошеину, он спокойно и холодно ответил мне: "Конечно, и у Климовича есть свои недостатки, но на таком посту должен быть специалист своего дела".

Мне хорошо памятен один эпизод, мелкий, но характерный для власти, которая перед лицом подлинной большевистской опасности все еще продолжала сводить мелкие счеты с другими социалистическими течениями.

Первая демократическая Симферопольская городская дума избрала в число почетных мировых судей нескольких социалистов. Срок избрания их истекал через два месяца. Тем не менее, когда министр юстиции Н.Н. Таганцев узнал о существовании почетных мировых судей социалистов, он отрешил их от должности. Я уже теперь не помню, на какой закон ссылался при этом министр юстиции, и ссылался ли он вообще на какой-нибудь закон. Помню только, что городская дума, хотя и не имевшая тогда социалистического большинства, единогласно выразила протест против этого незаконного, с ее точки зрения, акта.

— Помните ли вы, Александр Васильевич, сказку Щедрина о том, как медведь чижика съел? — спросил я по этому поводу у Кривошеина.

— Помню, — ответил он. — А почему вы у меня об этом спрашиваете?

— А вот подумайте: в Мелитопольском уезде идут кровопролитные бои с большевиками, здесь в тылу "зеленые" засели в горах, и дня не проходит, чтобы не было вооруженных нападений, экономическое и финансовое положение ухудшается изо дня в день и т. д., а ваше правительство занимается репрессивными мерами против мирнейших граждан, избранных три года тому назад в почетные мировые судьи, и при том за два месяца до окончания их полномочий. Кому и для чего это нужно? Между тем такие меры власти вносят раздражение в общественную среду, а большевикам доставляют удовольствие: Мишка, мол, чижика съел.

Кривошеин улыбнулся и слегка задергал левой щекой, что у него всегда предшествовало язвительной реплике.

— Может быть, вы и правы, что этого не следовало делать, — сказал он, — но ведь автор этой меры ваш же либерал Таганцев...

Как никак, и Врангель и Кривошеин очень дорожили поддержкой общественного мнения, а в частности и печати.

Однако выходило так, что не печать служила поддержкой правительства, а правительство являлось поддержкой печати.

Правда, "Осваг", на содержание которого правительство Деникина растрачивало огромные средства, был ликвидирован, но многие из деятелей этого недоброй славы учреждения прибыли в Крым и, конечно, атаковали правительство, добиваясь казенного иждивения и субсидий.

И вот, хотя "Осваг", как учреждение, и не был восстановлен, но дух его ожил в многочисленных, получавших казенную субсидию, газетах.

Газеты росли, как грибы. Сколько их было в Крыму — не знаю точно, но, во всяком случае, около двадцати, если не больше. Газет шесть или семь в Севастополе, четыре — в Симферополе, две — в Евпатории, а там еще в Ялте, Феодосии, Керчи...

Насколько знаю, совершенно без казенной субсидии в форме денежных дотаций или льготного получения бумаги обходились только две: "Южные ведомости" в Симферополе, субсидировавшиеся кооперативами, и закрытый вскоре социалистический "Ялтинский курьер". Из остальных газет более или менее независимо себя держали севастопольская большая газета либерально-демократического направления "Юг России" и издававшиеся в Симферополе "Известия Крестьянского союза"⁶.

Эти газеты страдали от цензуры, выходили с белыми столбцами, и хотя в общем поддерживали Врангеля и его правительство в их борьбе с большевиками, но держали себя независимо. Вся остальная печать имела определенно рептильный характер. Злоба, клевета и доносы, с одной стороны, бахвальство и "шапками закидаем", с другой, — основные черты всей этой ужасной, удушающей прессы. А если говорить о направлении, то, за исключением "Таврического голоса", допускавшего известный либерализм суждений, и "Великой России", старавшейся быть умеренной, все это были газеты определенно правого, явно монархического уклона. Конечно, преобладание правых газет среди субсидировавшихся правительством не было простой случайностью, ибо, если еще можно допустить, что "правые" руки могли творить "левую" (практическую) политику, то "правая" голова не могла говорить "левые" слова.

Бывало, что какая-нибудь правая рептилия говорила больше, чем полагалось, и тогда Врангель ее сдерживал. Но такие случаи были редки.

В деле устной агитации происходило приблизительно то же. Правительство оплачивало услуги целого ряда агитаторов, выступавших на митингах в тылу и на солдатских собраниях на фронте. Увы, среди них лица, выступавшие с проповедью объединения всех против единственного общего врага — большевиков, были редкими исключениями. В большинстве случаев проповедь велась в определенном монархическом духе со злобой и ненавистью ко всем инакомыслящим.

Один из моих хороших знакомых, глубоко преданный белому движению, отдавший все силы своего ораторского дарования на дело агитации в пользу армии, говорил мне, что порой приходил в отчаяние от того направления, какое принимала эта агитация благодаря постепенному вытеснению из пропагандистской работы прогрессивных людей с заменой их черносотенными демагогами.

Демагогия агитаторов, конечно, направлялась в сторону наименьшего сопротивления, используя стихийно возраставший в армии и в широких слоях населения антисемитизм.

Особенно опасные формы антисемитская агитация приняла тогда, когда она стала раздаваться с церковного амвона.

В Симферополе появился известный московский священник Востоков⁷, бежавший от большевиков на юг.

Каждое воскресенье, после службы в кафедральном соборе, он произносил с амвона горячие речи, призывая к борьбе с еврейством, закабалившим русский народ при посредстве большевиков. Речи его были талантливы и сильны и производили огромное впечатление. Народ валом валил в собор уже не на молитву, а только чтобы послушать полные человеконенавистничества речи церковного пастыря.

На третье воскресение толпа уже не вмещалась в собор. Востоков вышел на паперть и говорил с ее возвышения возбужденной толпе, в которой начались истерические взвизгивания женщин и послышались грозные крики: "Бей жидов".

Над Симферополем нависла опасность еврейского погрома.

Я экстренно выехал в Севастополь, застал там П.Б. Струве, и мы с ним вместе отправились к генералу Врангелю, который, выслушав мой рассказ о том, что творится в Симферополе, обещал обуздать неистового отца Востокова.

И действительно, на следующий день был издан приказ, грозивший карами за возбуждение одной части населения против другой, а отцу Востокову было воспрещено выступать со своими проповедями с паперти собора.

Атмосфера несколько прочистилась, опасность еврейского погрома миновала, но дух злобной реакции в субсидировавшейся правительством агитации, устной и печатной, не только не ослабевал, а все более усиливался.

Я не думаю, чтобы этот дух сознательно культивировался Врангелем или Кривошеиным. Реакция, как мне тогда представлялось, развивалась стихийно как в самой армии, так и во всем ее окружении, и нужно думать, что никто бы не усидел во главе управления, кто бы вздумал с ней серьезно бороться. В этом можно было убедиться на опыте последнего либерального правительства Деникина.

К тому же сам Врангель ведь был выдвинут на свой пост правыми кругами.

А.В. Кривошеин, во всяком случае, среди этих волн разыгравшейся реакции играл умеряющую роль. Сдерживал, насколько умел, но шел на компромиссы направо, поскольку это ему представлялось необходимым...

Мысли его, впрочем, были заняты не этими текущими делами внутренней политики, а основной перестройкой всего государственного строя на новой социальной базе.

Такой новой социальной базой должно было стать среднее и зажиточное консервативное крестьянство. Этому крестьянству, представители которого составляли подавляющее большинство в земельных комитетах, должны были перейти в собственность частновладельческие земли, оно же должно было взять в свои руки и земское самоуправление.

Примечания

1. Имеется в виду Гражданское управление, ведавшее внутренними делами.

2. Генерал от кавалерии Шатилов Павел Николаевич (1881-1962) — из семьи офицера, окончил 1-й Московский кадетский корпус, Пажеский корпус в 1900 г. и Николаевскую академию генштаба в 1908 г. Участвовал в русско-японской войне в рядах лейб-гвардии Казачьего полка и 4-го Сибирского казачьего полка. С ноября 1910 г. — помощник старшего адъютанта штаба Киевского военного округа, с марта 1914 г. — помощник делопроизводителя Главного управления генштаба. Участвовал в первой мировой войне; с июля 1914 г. служил в штабе 7-й, затем 8-й кавалерийских дивизий, с апреля 1916 г. — начальник отделения управления генерал-квартирмейстера штаба Кавказской армии, в августе был произведен в полковники и назначен начальником штаба 2-й Кавказской казачьей дивизии, с декабря 1916 г. — командир 1-го Черноморского полка Кубанского казачьего войска, с июля 1917 г. — генерал-квартирмейстер штаба Кавказского фронта, был произведен в генерал-майоры. В декабре 1918 г. вступил в Добровольческую армию. С января 1919 г. — заместитель начальника 1-й конной дивизии, с марта — начальник 1-й конной дивизии, в мае был произведен в генерал-лейтенанты и назначен командиром 3-го конного корпуса (в мае же корпус был переименован в 4-й конный), с 20 июня (3 июля) — начальник штаба Кавказской армии, с 30 ноября (13 декабря) по 21 декабря 1919 г. (3 января 1920 г.) — начальник штаба Добровольческой армии. 24 марта (8 апреля) был назначен генералом П.Н. Врангелем помощником главкома ВСЮР, с 6 (19) июня — начальник штаба главкома Русской армии, в ноябре был произведен в генералы от кавалерии. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию. С 1930 г. по 1937 г. — начальник 1-го отдела РОВС во Франции, жил в Париже.

3. Автор ошибочно называет управления министерствами, а начальников управлений — министрами. В данном случае речь идет о начальнике Военного управления генерал-лейтенанте Вязьмитинове Василии Ефимовиче (1874-1929) — получил домашнее образование и в 1896 г. выдержал офицерский экзамен в Одесском пехотном юнкерском училище, окончил Николаевскую академию генштаба в 1904 г. Участвовал в русско-японской войне. С июля 1905 г. служил в штабе Одесского военного округа, с ноября 1910 г. — старший адъютант штаба Заамурского округа Отдельного корпуса пограничной стражи, с октября 1911 г. — преподаватель военных наук в Чугуевском военном училище, в марте 1912 г. был произведен в полковники. Участвовал в первой мировой войне; с июля 1914 г. — начальник оперативного отделения штаба 13-й армии, затем — начальник оперативного отделения штаба 12-й армии, с декабря 1915 г. — командир 15-го Сибирского стрелкового полка, с февраля 1917 г. — начальник штаба 20-й Сибирской стрелковой дивизии, летом был произведен в генерал-майоры и назначен начальником 136-й пехотной дивизии, в сентябре был произведен в генерал-лейтенанты и назначен командиром 6-го Сибирского армейского корпуса. С 1918 г. — начальник отделения генштаба Добровольческой армии, с января 1919 г. — начальник Военного управления ВСЮР, в ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. Жил в Белграде, с 1923 г. служил в Державной комиссии по делам русских беженцев в Сербии (Югославии).

4. Имеется в виду Большой дворец командующего Черноморским флотом (Чесменская ул., 2), где находились штаб главкома Русской армии и "Правительство Юга России", а также жилые помещения П.Н. Врангеля, П.Н. Шатилова и А.В. Кривошеина. Здание было разрушено во время Великой Отечественной войны. В настоящее время на его месте находится здание штаба Черноморского флота.

5. Генерал-лейтенант Климович Евгений Константинович (1871-1930) — окончил Полоцкий кадетский корпус и 1-е военное Павловское училище в 1891 г., откуда был выпущен подпоручиком в 69-й пехотный Рязанский полк. В 1898 г. перешел на службу в Отдельный корпус жандармов, с июня 1905 г. — виленский полицмейстер, с января 1906 г. — начальник Московского охранного отделения, с апреля 1907 г. — помощник московского градоначальника, в июле 1907 г. был произведен в полковники, с декабря 1909 г. — керчь-еникальский градоначальник, в апреле 1913 г. был произведен в генерал-майоры, с февраля по сентябрь 1916 г. — директор Департамента полиции Министерства внутренних дел, с сентября 1916 г. — член Правительствующего Сената, был произведен в генерал-лейтенанты. С мая 1920 г. -помощник начальника Гражданского управления и начальник Особого отдела штаба главкома Русской армии генерала П.Н. Врангеля. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию.

6. Имеется в виду газета "Крестьянский путь", выходившая в Симферополе с И (24) августа 1920 г. Газета издавалась "Крестьянским союзом России", но большая часть ее материалов готовилась в Управлении земледелия и землеустройства и предназначалась для пропаганды среди крестьян земельного закона 25 мая.

7. Описываемые далее автором события произошли в 20-хчислах сентября (старого стиля). Протоиерей Востоков Владимир (1868-1957) — сын священника, в 1888 г. окончил Московскую семинарию, посвящен в иерея в 1891 г., с 1906 г. — настоятель церкви Института благородных девиц в Москве. Член Учредительного собрания и Всероссийского церковного поместного собора. Осенью 1918 г. уехал на юг России, участвовал 19-23 мая (1-5 июня) в "Юго-Восточном русском церковном соборе" в Ставрополе, выдвинул идею создания военизированной церковной организации "Братство животворящего креста" и формирования боевых религиозных дружин. В конце 1919 г. перебрался в Крым. Состоял членом одной из тайных монархических организаций, действовавших в Крыму. Широко использовал амвон для проповедей монархического и погромного характера. В ноябре 1920 г. эвакуировался в Сербию, где законоучительствовал в русской гимназии в Кикинде. При приближении Красной Армии в 1944 г. покинул Югославию, был настоятелем церквей в лагерях русских военнопленных в Австрии и Германии. С 1951 г. по 1957 г. — настоятель церкви Св. Тихона Задонского в Сан-Франциско.