Период поражений и картины тыла

Как я указал в главе XVIII, я выехал с фронта в Севастополь вечером 17 августа, то есть только на третий день после своего телеграфного рапорта об отставке. Ехать мне пришлось три дня. В тылу было уже известно о моем уходе, и буржуазные слои населения, связывавшие свою судьбу с судьбою белой армии, заволновались. Волнение их было вызвано, конечно, не расположением ко мне, а страхом перед красными. Я играл роль "мавра", который еще не сделал своего дела, и потому мой уход был преждевременным.

Толпа остается толпой и судит по фактам. Новороссийскую и одесскую эвакуацию помнили многие, удержание Крыма помнили все, и, естественно, толпа городского мещанства и примыкавшего к ней более состоятельного купечества и испуганная интеллигенция совершенно не верила в военные способности разбитых красными военачальников. Врангель не внушал им особенного доверия как военачальник, так как принадлежал к новороссийским "пораженцам" и беженцам, и внутреннее его управление никого не удовлетворяло.

К Врангелю посыпались телеграммы и делегации. Ему пришлось уверить всех, что в отставку он меня не отпускает, а что я просто нездоров ввиду страшного переутомления и очень скоро вернусь на фронт. Тут же им был утвержден проект поднесенной мне теми же слоями населения добавочной фамилии — "Крымский". Таким образом, мой приезд застал Врангеля уже продумавшим всю обстановку и составившим план действий: "рескрипты" на мое имя уже были готовы и лежали у него на столе. Привожу их тут оба.

"Приказ главнокомандующего Русской армией № 3505
6/19 августа 1920 г.
г. Севастополь

В настоящей братоубийственной войне, среди позора и ужаса измены, среди трусости и корыстолюбия особенно дороги должны быть для каждого русского человека имена честных и стойких русских людей, которые отдали жизнь и здоровье за счастье Родины. Среди таких имен займет почетное место в истории освобождения России от красного ига имя генерала Слащова.

С горстью героев он отстоял последнюю пядь русской земли — Крым, дав возможность оправиться русским орлам для продолжения борьбы за счастье Родины. России отдал генерал Слащов свои силы и здоровье и ныне вынужден на время отойти на покой.

Я верю, что, оправившись, генерал Слащов вновь поведет войска к победе, дабы связать навеки имя генерала Слащова с славной страницей настоящей великой борьбы. Дорогому сердцу русских воинов генералу Слащову именоваться впредь Слащов-Крымский.

Главнокомандующий генерал Врангель".

"Приказ главнокомандующего Русской армией № 3506
6/19 августа 1920 г.
г. Севастополь

В изъятие из общих правил зачисляю генерал-лейтенанта Слащова-Крымского в мое распоряжение с сохранением содержания по должности командира корпуса.

Главнокомандующий генерал Врангель".

С места мне было заявлено, что о моей отставке речи быть не может. Моя резкость в телеграммах ему и некоторая "странность" во взглядах на отношение "союзников" официально объяснялись только моим переутомлением и расстроенными нервами: я должен лечиться и потом опять приняться за дело. Все мои уверения, что я нахожусь в здравом уме и твердой памяти, не приводили ни к чему. Мне даже было предложено ехать за границу лечиться, но я на это ответил, что "правительство при постоянно падающем рубле платить за меня не сможет, и я считаю это для себя неприемлемым, а у меня самого средств на такое лечение нет". Мы расстались враждебно, но с любезной улыбкой со стороны Врангеля.

Я знакомился с тылом, и во мне укрепилось кошмарное состояние внутреннего раздвоения и противоречий, продолжавшееся до самого падения Крыма, способное свести человека с ума. Действительно, если всякие "организации" давили на Врангеля, то они же давили на меня, доказывая неуместность вызванных мною трений, могущих повлечь за собой развал армии, торжество большевиков, падение Крыма и т. п. Одним словом, я находился в состоянии внутреннего разделения, переходя от отчаяния к надежде. Правда, налицо были французы, наличие которых противоречило идее "отечества", которой я руководствовался. Но все-таки колебания то в ту, то в другую сторону были, и выхода никакого я не видел. Опасность, и жестокая опасность, со стороны красных была несомненная.

Врангель между тем, мило мне улыбаясь и оказывая высшие знаки внимания публично, деятельно занялся вопросом дискредитирования меня в глазах всех как с точки зрения чести, так и с точки зрения военной.

Чтобы дискредитировать меня с точки зрения чести, было выдвинуто дело Шарова, который, как я уже сказал выше, жил в тюрьме очень хорошо и занимался писанием своих "исповедей", в которых искренне во всем сознавался, до убийства и ограбления казенных включительно, но заявлял, что это делал он не только с моего ведома, но и по моему приказанию. Дело приняло настолько серьезный оборот, что я получил записку от следователя по особо важным делам Гиршиц¹ о том, что я привлекаюсь в качестве обвиняемого по делу о злоупотреблениях чинов 2-го (бывшего Крымского) армейского корпуса. Официальным поводом к привлечению меня к следствию послужило дело Протопопова, председателем суда над которым был обер-офицер, а должен был быть штаб-офицер, и потому Протопопов считался казненным без суда, но и это не противоречило дисциплинарному уставу, так как открытая измена Протопопова была доказана. Конечно, мне казалось, что раньше, чем привлечь к ответственности, надо было бы хотя допросить, но дело генерала Сидорина минувшей весной показало, что от врангелевских судов можно было ожидать чего угодно. Поэтому я решил быть начеку и действовать строго законно, но решительно. На вызов на допрос к следователю я ответил, что по закону полагается определенных лиц допрашивать на дому, поэтому прошу сообщить мне час, когда он ко мне явится. Это сразу немного озадачило Гиршица и сбило немного спесь. При допросе я спросил, в чем собственно меня обвиняют. Оказалось — в превышении власти; кроме того, следователь спросил меня, не имел ли я с Шаровым каких-нибудь денежных дел. В качестве улики выдвигалась "исповедь" Шарова, в которой указывалось, что не сам я грабил, а в пьяном виде подписывал бумаги со смертными приговорами. На естественный мой вопрос, где же эти бумаги, мне был дан ответ, что они утеряны.

Дело становилось ясным: обвинить меня в грабежах с корыстной целью было слишком трудно, так как жил я крайне скромно и никогда не имел денег, хотя раньше обладал средствами, и не в пример прочим белым "знаменитостям" в заграничных банках на мое имя вкладов не было. Следовательно, сознательный грабеж с моей стороны был слишком неправдоподобен, но оставалась надежда забросать меня грязью, как пьяницу и окончательно ненормального человека, а моя ненормальность была Врангелю нужна для объяснения моих "странных" взглядов.

На заявление об утере бумаг я заметил, что все смертные приговоры, утвержденные мною, опубликованы в газетах и были в двух экземплярах: один хранился в штабе корпуса со всем делом подсудимого, а второй направлялся в контрразведку, приводившую приговор в исполнение.

Все эти дела точас же из штаба корпуса были доставлены в полном порядке. Среди них оказались и дела бывшей 4-й сводной дивизии, которой я перед тем командовал на Украине и из которой был развернут 3-й (Крымский, 2-й) армейский корпус. По ним числилось: "дело И" в Вознесенске, "дело 61" в Николаеве², "дело 1" (скупщика казенного имущества) в Джанкое, дело полковника Протопопова, дело 16 офицеров орловщины, "дело 14" в Севастополе и дело Дубинина. Все это было налицо, в законности предъявленных обвинений спорить не приходилось, точно так же, как и в моей обязанности, как представителя белых, утвердить эти приговоры. Нашлось также и севастопольское дело Пивоварова (описано в главе о подготовке к Юшуньской операции) с моей резолюцией: "Освободить и дело прекратить под личной моей ответственностью и по честному слову, данному мне рабочими организациями"; это было незаконно, но оправдывалось обстановкой. Явился вопрос: почему у Шарова дела пропали. Ведь я у него обыска не делал. Где же он мог их потерять? Это оставалось неясным.

После этого я говорил с Врангелем на тему, что включение моего дела в дело Шарова есть натяжка, и незаконная; дело не может называться "делом чинов 2-го корпуса", потому что Шаров был чином ставки и штаба войск, то есть попросту контрразведки при Крымском корпусе. Ввиду того, что я не доверяю секретному судопроизводству, я требую вести дело гласно, с опубликованием в газетах.

На это Врангель мне заявил, что публикация вредна для меня же и вообще нежелательна, что я напрасно так отзываюсь о судопроизводстве, что оно стоит выше подозрений и что мне нечего бояться секретного его хода. На это я возразил, что слишком хорошо помню дело Сидорина, чтобы доверять следователю (дело Сидорина вел тот же Гиршиц), и потому при секретном его производстве могу ожидать всего, до подтасовок и подлогов включительно. Поэтому я настаиваю на своем требовании, в противном случае спущу следователя с лестницы, тем более, что он позволил себе учреждать за мной тайный надзор, прося моего адъютанта сообщать о моих выездах. Я уже говорил об этом с генералом Трухачевым, который объяснил это недоразумением (Трухачев был дежурный генерал, замещавший начальника штаба главнокомандующего). Тем не менее, я предупреждаю, что если в этом деле не будут действовать честно и открыто, то я пойду на какой угодно скандал. Мое условие — гласность.

Вскоре я получил записку от Гиршица, что мое дело выделено из дела Шарова. Через день Гиршиц заходит ко мне и очень скромно говорит, что я обвиняюсь не в превышении, а в бездействии власти, так как я не проверял деятельности Шарова; об основном моем деле -незаконном составе суда над Протопоповым — не было ни слова. Я тогда обратил внимание следователя на мои телеграммы о разрешении мне ревизовать Шарова и подчинить его мне и на отказ ставки; если кто бездействовал, так это главное командование. После этого разговора я Гиршица не видел и о деле не слышал.

События фронта отвлекли теперь мое внимание. Там тоже Врангель хотел меня дискредитировать. Я уже говорил, что отказался брать Каховку, так как видел в этом совершенно безнадежное предприятие. Потерять людей в этом деле нужно было массу, а даже в случае успеха красные в любой момент могут опять занять Каховку, так как артиллерия красных вне досягаемости за Днепром на высоте и охватывает указанный пункт полукругом. Как читатель помнит, брать Каховку я предлагал, заняв линию Николаев — Вознесенск — Бериславль, то есть с северного берега Днепра. Это, как известно, было поводом к моей отставке. Теперь Врангелю хотелось доказать всем, что оставление Каховки за красными есть дело моей неспособности и что ее возьмет легко и свободно мой заместитель генерал Витковский со своим начальником штаба полковником Бредовым. Для этого одновременно с моим уходом на фронт 2-го корпуса были посланы комплектования, доведшие состав корпуса до 7000 штыков. Эти комплектования были посланы настолько срочно, что я встретил их уже по пути моего проезда в Севастополь. Силы, стоявшие и посылавшиеся на Перекоп, о которых я говорил в главе XVII, так там и оставались и образовали 6-ю и 7-ю дивизии 3-го корпуса Скалона, а это были люди, вновь посланные на пополнение корпуса Витковского. Кроме этого, было прислано 11 аэропланов и 7 танков. Все это сколачивалось и готовилось к атаке. Красные после неудачи первого наступления держались пассивно. И вот на 5 сентября была назначена атака Каховки.

Атака Каховского плацдарма вообще была делом трудным, но при наличии 7 танков и аэропланов Каховку взять было, конечно, возможно; оставался, конечно, открытым вопрос, можно ли было там долго удержаться. Но в данном случае атака была организована в корне неправильно.

Каховский плацдарм по-прежнему занимала группа Саблина³. На рассвете 5 сентября 7 танков белых ворвались в окопы и стали ломать проволоку. Но они были пущены одни. Основное условие, что всякая бронемашина, а в особенности танк, это есть подвижной форт, могущий действовать только в непосредственной связи с пехотой или конницей, не было соблюдено. Танки вошли в Каховку, а пехота 2-го корпуса лежала далеко сзади. Красные отхлынули и открыли огонь своей артиллерией. Танки стали подбиваться, а попробовавшая продвинуться вперед пехота белых была уже встречена, кроме артиллерии, и пулеметами красных. Потеряв огромное количество людей (около 3000) и 6 танков, корпус Витковского отхлынул назад. Дух был совершенно подорван, вера в командование утрачена; две трети командиров полков ушло из армии, а за ними масса строевых офицеров. Даже по заявлению Врангеля корпус Витковского не представлял уже боевой ценности. 8-й кавалерийский полк пришлось расформировать — большинство его офицеров во главе с командиром полка Мезерницким (бывший начальник конвоя) оставило службу так же, как и пехотные, под разными предлогами и за болезнью зачислялось в резерв. Так кончилось ничем не оправдываемое, кроме личных счетов, наступление Врангеля на Каховку.

Дело Шарова тоже срывалось; его не только нельзя было раздуть в позорную для меня историю, но 2 сентября состоялось заседание Ялтинской городской думы, протокол которой был прислан в Севастополь Врангелю и мне вскоре после рокового каховского дня и "следовательской истории".

Постановление думы было очень пространно и витиевато, описывало и подчеркивало достоинства Врангеля и мои, говорило о лихоимстве и преступлениях высших чинов административного управления, уничтоженного мною, и заканчивалось избранием меня почетным гражданином Ялты.

Постановление это было составлено в очень дружелюбном тоне по отношению к Врангелю и подчеркивало, что Врангель сам оценил мои заслуги. Но именно поэтому это был сильный удар для Врангеля: было ясно, что гласный суд немыслим без дискредитирования его самого и мое оправдание за полным отсутствием какого-либо доказанного обвинения несомненно. Тайно же тоже вести дело нельзя без моего гласного ареста, потому что иначе я не подчинюсь тайному судилищу; таким образом, Врангелю пришлось бросить это дело. Шаров перестал сознаваться, но в благодарность за его "службу" его не притесняли и затягивали дело. Только в 1921 году, уже в Константинополе, оно слушалось, и Врангель амнистировал своего верного контрразведчика.

Говорят, неудачи не приходят поодиночке. И тут, в этот период поражений, они сыпались одна за другой.

Параллельно с каховской неудачей потерпела крушение операция кубанская, и опять из-за неорганизованности.

Об этой операции говорили все и знали все заранее, называли пункты высадки. А начальник штаба главнокомандующего генерал Шатилов занимался продажей нефтяных бумаг, которые благодаря слухам о десанте вздувались в цене.

Одновременно с этим шли нелады Врангеля с кубанским атаманом Иванисом и назначение новых атаманов отделов, которые должны были ехать с десантом. Одновременно оказались налицо неотрешенные старые и вновь назначенные.

Операция была поручена генералу Улагаю, человеку, безусловно, честному, но без широкого военного образования. Он был избран как популярный кубанский генерал, кажется, единственный из "известностей", не запятнавших себя грабежом. У Врангеля, конечно, были с ним нелады, и поэтому к нему был назначен генерал Драценко⁴ начальником штаба с особыми полномочиями, позволявшими ему игнорировать своего начальника, так что от Улагая оставалась только "фирма". Этот Драценко был всем известен как специалист по поражениям. Каждый бой он обставлял крайне научно, много о нем говорил и до, и после дела, но неизменно его проигрывал. Это был типичный представитель врангелевских приближенных. Я тогда очень удивлялся, что такой честный человек, как Улагай, взялся при таких условиях командовать армией. Для того чтобы довершить картину неправильной постановки дела и еще больше связать десант, в Керчь был посажен уже известный нам генерал-квартирмейстер Коновалов, который и распоряжался оттуда именем главкома.

Подробностей этой операции я не знаю, потому что Врангелем эта "победа" усиленно замалчивалась. Десант произошел на Таманском полуострове. Красные совершенно правильно, не давая главного боя у побережья, оттянули десант в глубь Кубани и нажали на фланги в тыл. Все побежало, причем лучшие части, как юнкера, погибали, спасая бегущую толпу. Вместе с десантом бежала и небольшая часть населения, примкнувшая к нему. Вообще население встретило десант довольно-таки осторожно, в особенности после его первых шагов, когда опять начали отнимать подводы, лошадей и хлеб и взыскивать за службу у красных. Но примкнувший элемент все же был, благодаря чему десант вернулся в увеличенном, несмотря на большие потери, составе. Врангель изображал его, конечно, как набег и победу, но всем было ясно, что это было поражение, и поражение тяжелое, а Врангель сам подробности старательно замалчивал. Донской десант полковника Назарова тоже был неудачен — восставших было слишком мало, и десант не вернулся.

На Украине Врангель не предпринимал ничего, и фронт его армий продолжал оставаться полукругом, заставляя бояться катастрофы. Красные постепенно подавляли восстания.

Доклады по украинскому вопросу и об улучшении быта военнослужащих, составленные по приказу Врангеля, лежали без движения. (Для этой цели при мне состоял генерал генштаба Киленин, который в сущности и ведал этими вопросами.) Получались доклады, параллельные с ведавшим этим делом официально генералом Килениным, то есть опять отсутствие организации.

В тылу в это время образовался целый фронт "зеленых", среди которых, конечно, было много красных. "Зеленых" насчитывалось до 10 тысяч человек⁵. Они совершали набеги на разные города и благодаря сочувствию населения были неуловимы. Против них из Симферополя действовала целая армия во главе с генералом Носовичем — о его способностях я ничего сказать не могу, они ни в чем не проявились. Сочувствие населения вызывалось недовольством белой властью, которая, ничего не давая населению, требовала от него вечных повинностей. Вопрос о церковных (вакуфных) землях татар разрешен не был. Мобилизация ложилась тяжелым бременем на население: дезертиры становились "зелеными", население, конечно, их кормило, сообщало все сведения и, если нужно, укрывало, а укрытий в горах района Карасу-Базар — Бахчисарай — ялтинское побережье было достаточно. Вожаками движения часто являлись красные во главе с Мокроусовым. "Зеленые" просуществовали вплоть до падения Крыма.

В тылу в это время шла вакханалия наживы должностных лиц во главе с Кривошеиным. Он открыто брал взятки и занимался поставками на армию (конечно, через подставных лиц).

Я поселился в Ливадии, далеко от всей этой грязи, но и там не мог отделаться от давления заинтересованных групп, старавшихся выдвинуть меня на фронт. Единственным счастливым обстоятельством, не позволявшим мне снова принять участие в этой драме, было наличие французов. Когда все мои доводы разбивались о предъявленные мне обвинения в индифферентности к святой идее "отечества", я выдвигал свой аргумент — французы. Меня уверяли, что это ложь, что главнокомандующий вовсе не слушает их, тогда я соглашался переговорить с главнокомандующим. Повторялась сказка про журавля и цаплю; то Врангель обращался ко мне, то я говорил с Врангелем о фронте и моем участии, но каждый раз я затрагивал вопрос о французах. Между тем я продолжал переживать период внутреннего раздвоения, о котором говорил выше, а процесс внутреннего перелома всегда бывает крайне болезненным.

Мне теперь, когда я оглядываюсь назад, кажется очень смешным мое возмущение вмешательством в гражданскую войну французов: да разве Врангель мог поступить иначе, разве можно было вести эту классовую борьбу без поддержки иностранного капитала? Но тогда, к сожалению, о классовой борьбе я не имел благодаря буржуазным шорам ясного представления. А Врангель был последователен: "назвался груздем — полезай в кузов", стал наемником — и делай, что хочет твой хозяин, а хозяин был против заключения мира, и Врангель подчинялся французам, а его приближенные наживались и сознательно проводили политику своего класса. Каждый сидел на определенном стуле. Я же, носясь с идеей "отечества" и не понимая сущности происходившей борьбы, уселся сразу между всеми стульями.

В сентябре месяце на днепровском фронте опять стали собираться тучи. Красные сосредоточивали силы, подвозя комплектования частям и доводя их до штатного состава. В районе Апостолова обучалась и сколачивалась 2-я конная армия. В одной из бесед со мною Врангель (или Шатилов — точно не помню) спросил меня (мое мнение) о каховском направлении. Я ответил, что красные хотят повторить подобное своей августовской операции через Каховку на Перекоп и Сальково.

Занятием Каховки красные ясно выдали свой план, и можно смело утверждать, что по окончании сосредоточения они поведут решительное наступление, стараясь отрезать Кутепова от перешейков; наличие конницы еще более подтверждало это. "Какие же средства борьбы?" — спросили меня. "По моему мнению, их два: первое, которому я не сочувствую, — это переправа на правый берег Днепра у Херсона (с прорывом туда мелких судов флота) и Александровска с тем, чтобы, заняв район Синельниково — Апостолово — Николаев, угрожать Екатеринославу, а каховскую группу взять в клещи от Александровска и Херсона и передать в наши руки правый берег Днепра, поднимая одновременно восстания. Но я полагаю, что этот план запоздал — времени у вас для его производства не хватит, да и 2-й корпус теперь стал настолько небоеспособным, что задачи овладения низовьем Днепра не выполнит, а восстания уже там ликвидированы. Поэтому второй способ, который бы я применил, — это оставить в Северной Таврии только конные группы, всю же массу войск отвести в Крым, расположить по квартирам и начать переговоры, для подкрепления которых высадить часть слишком многочисленных для Крыма войск в Одессе или в устье Буга и устроить там плацдарм. Коли это сделать и вести защиту Крыма, как я ее вел в прошлом году, красные в Крым не войдут и сговорятся с нами о нашей будущности". На это мне ответили: "Ну, ваши нервы еще расстроены, вам всюду мерещатся опасности, которых нет". — "Дай Бог, чтобы было так, — ответил я, — только помните одно: кто обороняет Северную Таврию, не имея очень глубоких крупных резервов для действия по внутренним операционным линиям, всегда будет разбит. Ваши армии стоят растянутыми по фронту в несколько сот верст, и прорыв противника в одном месте приведет его к перешейкам раньше других ваших частей, которые должны будут бежать вперегонки, спасая свою жизнь, — это я говорил еще в прошлом году Деникину, а теперь повторяю вам". — "Ну, у вас было мало войск, а у нас их, слава Богу, достаточно". Этим и закончился приведенный характерный разговор. Врангель старательно распространял слухи о моих расстроенных нервах, и в "обществе" стали упорно говорить о моей ненормальности; почву для этого давало и то, что, как я указал выше, настроение мое было действительно ужасно, и я жил затворником, почти нигде не появляясь.

После разговора со мною Врангель предпринял Александровскую операцию.

Примечания

1. Автор искажает фамилию. Следователем по особо важным делам при главкоме Русской армии был статский советник Гирчич.

2. Проезжая через Вознесенск и Николаев в ноябре 1919 г., Я.А. Слащов утвердил приговоры к смертной казни арестованным контрразведкой большевикам и сочувствующим Советской власти. В Николаеве 61 человек были расстреляны ночью 7 (20) ноября. На приговор Слащов наложил резолюцию: "Расстрелять 7 ноября за то, что пошли против Великой Неделимой России. Генерал Слащов".

3. Автор исходит, вероятно, из ошибочных данных разведки. С 31 июля Правобережной группой командовал Р.П. Эйдеман.

4. Генерал-лейтенант Драценко Даниил Павлович (1876-?) — из мещан, получил домашнее образование, окончил Одесское пехотное юнкерское училище в 1897 г. и Николаевскую академию генштаба в 1908 г. участвовал в русско-японской войне. С ноября 1910 г. -старший адъютант штаба 1-го Кавказского армейского корпуса, с апреля 1911 г. — обер-офицер для поручений при штабе 1-го Кавказского армейского корпуса, с ноября 1912 г. — обер-офицер для поручений при штабе Кавказского военного округа. Участвовал в первой мировой войне; в декабре 1915 г. был произведен в полковники, с марта 1916 г. — начальник штаба 39-й пехотной дивизии, в 1917 г. служил в штабе Кавказского фронта, затем командовал 153-м пехотным Бакинским полком. В 1919 г. командовал группой войск астраханского направления, затем 1-й конной дивизией, был произведен в генерал-майоры. С конца 1919 г. — командир 1-го Кавказского армейского корпуса, с апреля 1920 г. — военный представитель главкома ВСЮР при союзном командовании в Батуме, с конца июля (старого стиля) -начальник штаба десантной группы генерала С.Г. Улагая, с конца августа (старого стиля) — командующий 2-й армией, был произведен в генерал-лейтенанты, 2 (15) октября был снят с должности генералом П.Н. Врангелем. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию.

5. Собственно "Крымская зеленая советская повстанческая армия" в августе-сентябре состояла из 5 "полков" и насчитывала до 500 пеших и конных бойцов. Действия повстанцев, направленные на дезорганизацию врангелевского тыла, а также вооруженный разбой уголовного элемента воспринимались населением Крыма и армией как действия "зеленых". Активность тех и других привела к значительному преувеличению их численности.