Глава 9. Бомбардировка

Оборона была полностью парализована.

Подполковник Франц Иванович Тотлебен

I

«Лично я считаю, — написал в начале октября генерал Эйри лорду Хардинджу в Уайтхолл, — что нам придётся остаться здесь на зиму». К тому времени это мнение разделяла большая часть офицеров армии.

Вначале все были приятно удивлены неожиданной красотой местности к югу от Севастополя. «Это прекрасная страна, — писал родителям корнет Фишер, — она очень похожа на Англию. Дома великолепно, просто роскошно обставлены». Здешние жители ему тоже очень понравились: «Они выглядят очень доброжелательными и приятными, всегда вежливы с нами, носят длинные белые блузы, брюки и шляпы и очень похожи на нас, англичан». Последнее утверждение в устах англичанина звучало настоящим комплиментом. И на самом деле после Болгарии Крым всем казался благословенным местом. Иногда здесь шли дожди, но погода всё ещё была довольно тёплой и почти всегда солнечной. Здоровье солдат заметно улучшилось; к 9 октября каждый имел своё место в палатке. Всюду росли фрукты, которые все легко могли собирать. Офицеры покупали, а солдаты просто воровали домашнюю птицу. Вода, солома и дрова были в изобилии. Гардемарины с весёлыми криками охотились в море на гусей и уток. «В день мы получаем 1 фунт галет, ¾ фунта свинины или 1 фунт свежего мяса и ¼ бутылки рома, — писал своей родственнице лейтенант Ричардс, — не много для того, чтобы прожить, может быть, скажете Вы. Но мы добавляем к этому капусту, турнепс, домашнюю птицу, тыкву, арбузы и прекрасный виноград. Здоровье солдат значительно улучшилось. Иногда удаётся даже полакомиться мёдом из ульев». Корабли смогли наладить отличное снабжение, и, несмотря на то что цены были довольно высокими, поскольку деньги больше некуда было тратить, никто не жалел их на покупку товаров. Офицеры охотно платили по 2 фунта 17 шиллингов за ветчину, по 3 шиллинга за фунт соли, 5 шиллингов за фунт мыла, по 1 шиллингу 3 пенса за свечи, 1 шиллинг за хлеб, 10 шиллингов за бутылку шерри и 1 шиллинг за унцию табака.

Со стороны моря ветер доносил звуки приятных мелодий из французского лагеря. Из турецкого лагеря долетали громкие звуки труб, далёкие от гармонии, которые можно было назвать музыкой лишь при наличии достаточного воображения. Землю покрывала зелёная трава и голубые крокусы. Этот рай можно было сравнить с теми местами, откуда пришли армии союзников.

Британский штаб расположился на одной из загородных дач, окружённой надворными постройками. Белое одноэтажное здание штаба, покрытое красной черепицей, выходило во двор, где расположился палаточный городок офицеров штаба. По обе стороны двора, обнесённого низким забором, находились каменные и глиняные хозяйственные постройки и навесы, которые использовались как служебные помещения и стойла для лошадей. Дачу окружало примерно 6 акров виноградников. Раглан и его соратники находили свою новую резиденцию весьма приятной.

Однако по мере того, как проходила тёплая ранняя осень и становилось ясно, что войскам придётся задержаться здесь на неопределённое время, настроение солдат менялось. После прибытия в Балаклаву никто не сомневался, что вскоре Севастополь будет вынужден сдаться. В течение двух дней тяжёлые осадные орудия превратят город в развалины. Но прошла неделя, осадные орудия всё ещё не подошли, затем артиллерийский огонь из города становился всё более интенсивным. Пока он приносил мало вреда осаждающим, но все понимали, какой ущерб может причинить союзникам, решись они перенести свои траншеи ближе к городу. Сама работа по оборудованию траншей, параллельных и зигзагообразных путей подхода казалась неблагодарным делом и не была начата до 9 октября. Под тонким слоем грунта земля была твёрдой и каменистой; за день удавалось преодолеть лишь очень небольшой участок. И всё время в оптику можно было наблюдать этих «проклятых русских», которые, по словам корреспондента «Таймс», работали как пчёлы. «Женщины и дети подносят новые корзины с землёй, и вот уже можно видеть, что высящуюся перед нашими позициями белую башню окружают двойные ряды укреплений для пехоты и артиллерии».

Причиной недовольства и постоянных жалоб солдат были не только инженерные работы, которые выполнялись неохотно и катастрофически медленно. За несколько дней благодатная земля, которая, казалось, подверглась нашествию саранчи, опустела. Армия была вынуждена вернуться к скудному пайку из солонины и галет, от одних мыслей о которых у солдат возникало расстройство желудка. Вновь вспыхнула холера. Из расположенного в Балаклаве госпиталя сообщали, что только в первую неделю от холеры умирало по 25 человек в день. Из-за недостатка лекарств больных приходится лечить только опиумом и ромом. Балаклава превращалась в переполненную зловонную помойку. Корабли стояли в гавани борт в борт, как сельди в консервной банке. На пристани повсюду в беспорядке было навалено армейское имущество: коробки, мешки, охапки сена, кучи мусора высились на земле и в воде. Офицеры тыловых служб с кипами накладных, квитанций и списков прокладывали себе путь в этой сутолоке, пытаясь привести этот хаос хоть в какое-либо подобие порядка. То здесь, то там им приходилось сталкиваться с разгневанными боевыми офицерами, которые всячески демонстрировали им своё пренебрежение и ненависть только за то, что тыловики пытались честно выполнять свои обязанности. Тыловых офицеров обвиняли в нечестности и хищениях. «Этот чёртов Комиссариат, — писал домой лейтенант Ричардс, — превратил несколько оставленных жителями домов в склады, как они их называют. Если вы хотите там что-нибудь получить, то встречаете на складе господина тылового офицера Джонса, Смита или Робинсона, курящего сигару (которая наверняка предназначалась для армии и которую он, конечно, украл), и он вам заявляет, что, к сожалению, искомое имущество находится где-то на складе, но у него сейчас нет времени на поиски».

Зловоние доходило даже до расположения войск, лагерь которых находился выше на плато. Свежая морская вода, приносимая течением, очень скоро загрязнялась и превращалась в мерзко пахнущую мутную жижу. Становилось всё холоднее, и солдаты практически перестали снимать одежду. Некоторые находили себе шутливое оправдание, объясняя, что до одежды, которую они носят, лучше не дотрагиваться, тогда она дольше прослужит. И действительно, выбеленное солнцем, вымытое дождём, вытертое амуницией, использовавшееся вместо постели, разодранное колючками обмундирование зачастую не менялось в течение нескольких месяцев. «Мой мундир превратился в лохмотья, а обувь износилась, — писал 7 октября в письме домой один из гвардейских офицеров, — но мы все выглядим одинаково».

Большинство солдат, за исключением самых аккуратных, которым, как генералу Брауну, вид оторванной пуговицы причинял страдания, летом не обращали никакого внимания на то, что их мундиры изношены и изорваны. Однако с приходом холодных осенних ветров каждому стали нужны тёплые шинели, мундиры и бельё, особенно после того, как столь же быстро, как овощи и фрукты, было собрано всё, что могло использоваться в качестве дров. 9 октября полковник Белл написал в дневнике: «Очень холодная ночь. И ещё более холодное утро. Никакого топлива. Вокруг одна трава».

В своём растущем недовольстве солдаты искали козлов отпущения и всё чаще задавали себе вопрос: зачем на земле существуют генералы.

II

Раглан, которого французам и собственным инженерам удалось убедить отказаться от наступления на город с ходу, ждал прибытия тяжёлых осадных орудий. Он решил установить их как можно ближе к вражеским позициям, не тратя времени на оборудование подходов. С этой целью несколько батальонов были выдвинуты вперёд, почти на открытую местность для поддержки инженерных войск. Несмотря на то что было решено вести работы ночью, подготовка даже легко укреплённых артиллерийских позиций оказалась рискованной задачей. Но генерал Бэргойн считал, что оборудование серьёзных инженерных укреплений будет ещё более рискованным. Острее всего инженеры ощущали нехватку транспорта. Весь транспортный парк инженерных войск составляли около 50 повозок, и, конечно, такого количества транспорта было явно недостаточно для проведения фортификационных работ.

Лорд Раглан собрал совещание командиров дивизий для обсуждения предложенного Бэргойном альтернативного плана по использованию осадных орудий с открытых позиций под прикрытием пехоты. В письме под грифом «Строго секретно» он уведомил герцога Ньюкаслского в том, что командиры дивизий единодушно отвергли такой план. Генерал Браун не скрывал недовольства планом, задуманным генералом Бэргойном. Предложение не прошло.

В то же время сама выгрузка с кораблей орудий и другого оборудования для ведения осады города оказалась чрезвычайно сложной задачей. Дорога, ведущая к плато, была крутой и узкой. Не хватало тягловых животных, опытных солдат. Морякам, которым поручили перевозить орудия и боеприпасы, пришлось работать с половины пятого утра до половины восьмого вечера. 18-фунтовые пушки перевозили на телегах артиллеристы; более тяжёлые орудия тащили на канатах по 50 матросов. При этом самый лёгкий из членов экипажа сидел на орудии верхом, напевая или насвистывая весёлые песни. Солдаты, не настолько крепкие и рослые, смотрели на матросов с мрачным восхищением. Им самим с ворчанием и ругательствами приходилось нести на себе груз, глядя на который можно было предположить, что он весил вдвое больше любого человека.

8 октября генерал Бэргойн преподнёс Раглану неприятный сюрприз. Он заявил, что из-за твёрдого грунта проведение инженерных работ на участке английских войск невозможно. Всё, что могли делать английские артиллеристы, — это поддерживать французов, в районе расположения которых грунт был более податливым, огнём артиллерии с дальних дистанций.

Раглан немедленно отправился к Канроберу и заверил того, что англичане, несмотря ни на что, примут участие в штурме, который планируется начать сразу после того, как появятся «доказательства эффективности артиллерийской стрельбы французов».

Канробер был вежлив и вошёл в положение союзников. Генералы расстались довольные друг другом.

В следующую ночь 1600 французских солдат от заката до рассвета копали землю. Работы велись при сильном северо-восточном ветре, гул которого заглушал звуки, издаваемые кирками и лопатами. Французам удалось создать насыпь, которую они назвали «Монт Родольф», менее чем в километре от Центрального бастиона. Это было впечатляющее достижение. Они закрепились на насыпи и организовали её оборону, несмотря на предпринимаемые русскими артиллеристами отчаянные попытки разрушить её в течение дня. Французам удалось отразить все попытки русских штурмовых отрядов следующей ночью выбить их с занятой территории.

Британцы не могли похвастать никакими успехами, сравнимыми с развёртыванием на искусственно созданной высоте французской артиллерии. Их работы на Зелёном холме и на Воронцовских высотах были начаты только 10 октября. То, что позже стали называть Правым и Левым плацдармами, находилось на вдвое большем удалении от русских позиций. Русская артиллерия полностью сосредоточила свой огонь против французов. По всей видимости, противник считал, что англичане всё ещё находились слишком далеко и не представляли реальной угрозы.

Прошло две недели, и нельзя было говорить ни о каких заметных успехах. «Они называют это осадой, — в отчаянии писал домой один из офицеров, — в то время как всё это больше похоже на возню в огороде. Так мы не сможем никуда продвинуться». Были и другие досадные задержки. Деревянные платформы для орудий оказались хороши только для ровной, мягкой земли в Вулвиче. Здесь, на жёстком грунте и на гористой местности, они оказались бесполезными. Для того чтобы изготовить новые, пришлось снять крыши с нескольких домов. Прежде чем инженеры успели воспользоваться остальными, русские сожгли их. Так прошла ещё неделя. Грандиозная канонада, которая, по замыслам союзников, должна была открыть штурмующим армиям ворота в Севастополь, началась только вечером 16 октября. Однако вскоре произошло ещё одно печальное событие, следующее в цепи нелепых случайностей, которые так часто способны привести к провалу вместо успеха.

III

Вице-адмирал Эдмунд Лайонс впервые вышел в море в возрасте восьми лет. Внешностью он напоминал адмирала Нельсона, человека, у которого столько же искренних почитателей, сколько открытых недоброжелателей. Как писала «Таймс», Лайонс «был той же комплекции, имел тот же оттенок волос с проседью, обладал таким же живым, немного грустным взглядом». Лайонс всегда и во всём стремился подражать Нельсону. Он был смел, честен, энергичен и амбициозен. Он считал ниже своего достоинства скрывать тот факт, что ни во что не ставит своего непосредственного начальника адмирала Дондаса. И моряки, и сухопутные офицеры были единодушны во мнении, что именно Лайонс должен возглавить флот вместо трусоватого Дондаса.

Лайонсу было почти шестьдесят пять лет, Дондасу ещё не исполнилось шестидесяти. И тот и другой происходили из небогатых семей среднего класса, откуда часто выходят морские офицеры высшего звена. Оба были вдовцами. Женой Лайонса была не очень известная писательница-романистка. Дондас унаследовал от первой супруги значительную недвижимость в Беркшире и Уэльсе. Во второй раз женился на дочери графа Дьюси. Он был преисполнен сознанием своей значительности как по положению в обществе, так и по должности командующего Средиземноморским флотом. Как писал с оттенком зависти генерал Канробер, на своём флагманском корабле Дондас устроился с истинно домашним комфортом, позволяя себе «держать горничных и даже коров».

Никогда не заявляя об этом вслух, Раглан, тем не менее, разделял сложившееся мнение об адмирале Дондасе как о человеке склонном к интригам, сложном в общении и чрезмерно осторожном. К тому же он подружился с адмиралом Лайонсом, с которым не раз советовался по военным вопросам. Дондас, в свою очередь, считал себя уязвлённым тем, что Раглан находит для себя полезными советы одного из своих подчинённых, в то время как никто не интересуется его, адмирала Дондаса, мнением. Он никогда не посещал штаб командующего сухопутной армией; а Раглан платил ему той же монетой, никогда не появляясь на борту флагманского корабля. В Лондоне не только были в курсе таких трений, но и в известной мере их поощряли. Правда, кабинет министров глубоко не вникал в разногласия между Дондасом и Лайонсом, но в личной беседе герцог Ньюкаслский как-то заверил Раглана, что в случае возникновения серьёзных противоречий между Рагланом с Лайонсом, с одной стороны, и Дондасом, с другой, правительство склонно принять сторону Лайонса.

Скрытая вражда трёх высших командиров англичан затрудняла взаимодействие армии и флота в организации бомбардировок Севастополя. Дондас и Лайонс придерживались разных точек зрения в оценке участия корабельных орудий в артиллерийских обстрелах города. Так, Дондас считал, что кораблям следует предпринять манёвр к северу от Севастополя и подвергнуть обстрелу батареи северных фортов. В свою очередь, Лайонс придерживался мнения, что флот мог бы оказать более эффективную помощь штурмующим войскам, взяв на себя задачи подавления артиллерии береговых фортов и кораблей, стоящих на якоре в Севастопольской бухте.

В отличие от командующего французской эскадрой адмирала Гамлэна, который находился в подчинении Канробера, Дондас пользовался полной независимостью в вопросах командования флотом. Поэтому Раглан, не без оснований опасаясь строптивости адмирала в вопросах взаимодействия с армией, 13 октября обратился к Дондасу с письмом, в котором подчёркивал «огромную важность активного содействия силами объединённого флота союзников в тот день (который уже близок), когда французские и британские войска после артиллерийской подготовки начнут штурм Севастополя. Время дороже всего, — продолжал командующий, — и уже немного осталось ждать, когда армии, наконец, займут крепость, на овладение которой были направлены её величеством, правительством и всем народом. Для того чтобы оправдать всеобщие надежды, нам необходимо объединить усилия как флота, так и армии, и я надеюсь, что никто не останется в стороне в нашем общем деле». Адмирал Дондас воспринял это вежливое, но довольно жёсткое послание благосклонно. Он немедленно ответил на него, придерживаясь того же стиля:

«"Британия", район Севастополя,

14 октября 1854 г.

Мой дорогой лорд Раглан.

Полковник Стил только что доставил мне это послание Вашего лордства, датированное вчерашним днём. Спешу заверить Вас, что, как и мои французские коллеги, приложу все усилия для того, чтобы оказать содействие в достижении нашей общей цели...

Я намерен проконсультироваться с адмиралом Гамлэном в вопросах помощи армии, которую способен предоставить флот. В свою очередь, был бы благодарен Вашему лордству, если Вы сообщите мне время, на которое назначено наступление.

Не имея намерения задерживать здесь полковника Стила, предоставляю ему сообщить подробности беседы, которая имела место быть между нами.

С искренним уважением,

Док. Д. Дондас».

На следующий день на борту французского корабля «Могадор» состоялось совещание. Было решено, что силы объединённого флота будут действовать в соответствии с планом, предложенным адмиралом Лайонсом. Командования сухопутными армиями должны будут сами принять решение, расходовать ли полевой артиллерии свой ограниченный боезапас во время артподготовки или во время штурма либо израсходовать по половине имеющихся выстрелов как во время бомбардировки, так и во время штурма города. Раглан и Канробер, надеясь на то, что сочетание артиллерийского огня морских и полевых орудий позволит добиться эффекта замешательства в рядах защитников города, единодушно решили, что совместная артиллерийская подготовка наступления начнётся в 6.30 утра на следующий день, о чём уведомили в письме командующих эскадрами.

Однако в назначенное время корабли флотов, которые, согласно утверждённому плану, должны были начать обстрел береговых батарей и находящихся в городе под их защитой кораблей противника, вместо этого начали совершать чрезвычайно опасный манёвр.

IV

17 октября всё с самого начала шло не так. Сигналом к назначенной на 6.30 утра массированной бомбардировке города должны были стать выстрелы трёх орудий одной из французских батарей. К сожалению, русские артиллеристы, увидев на рассвете изготовившиеся к стрельбе амбразуры батарей на «Монт Родольф», решили не терять времени и открыть огонь первыми. Таким образом, эффект внезапности был упущен, а массированная артиллерийская подготовка превратилась в малоуправляемую артиллерийскую дуэль.

Моряки приданных армии морских орудий вели стрельбу залпами, как это было принято в морском бою, вместо того чтобы по совету инженеров вести последовательный одиночный огонь, который был бы намного эффективнее и позволил бы экономить боеприпасы. К тому же матросы несли большие потери, поскольку не могли удержаться от того, чтобы после каждого залпа высунуть голову из укрытия и полюбоваться результатами своей стрельбы. «Они выпрыгивали из укрытий и тут же попадали под прицельный огонь вражеских снайперов, которые были всегда начеку», — вспоминал Тимоти Гоуинг.

Через несколько минут над позициями артиллерии повис густой дым, поэтому дальнейший огонь пришлось вести вслепую. Стоял такой грохот, что, по выражению Генри Диксона из 7-го полка, который как раз собирался писать письмо домой, он «не дал ему написать ни строчки». Доктору Скелтону, который тоже собирался написать домой, также пришлось отказаться от этой мысли. Ещё несколько дней у него звенело в ушах. Солдатам приходилось кричать, если они хотели быть услышанными.

В то же время со стороны моря, откуда ожидали услышать ещё более громкую канонаду, не доносилось ни звука. Командование флотов полностью изменило свои планы. Накануне в половине одиннадцатого вечера адмиралу Дондасу на борт «Британии» доставили послание его французского коллеги Гамлэна, который писал, что не намерен открывать огня, по крайней мере до 10.30 утра. Француз объяснял это тем, что «его корабли не смогут стрелять слишком долго. Если же им придётся прекратить огонь раньше, чем закончится артиллерийская подготовка наступления, противник может решить, что одержал верх над кораблями французов». Дондас счёл доводы француза справедливыми и, в свою очередь, отправил соответствующие указания адмиралу Лайонсу.

В семь часов на следующее утро Гамлэн лично прибыл на борт «Британии» и заявил Дондасу, что у него есть указания генерала Канробера вновь изменить план действий боевых кораблей. Прежним планом каждому кораблю при ведении огня предоставлялась свобода манёвра. Теперь же было решено поставить их на якоря в линию бортами в сторону берега противника. К тому же корабли предполагалось отвести слишком далеко от батарей противника.

Даже сверхосторожный Дондас отказался от этой затеи, о чём сразу же заявил Гамлэну. Не моргнув глазом француз ответил, что в таком случае он намерен действовать в одиночку.

На следующий день французские корабли, за полчаса выйдя из зоны обстрела батареями береговых фортов, дали залп по противнику из всех своих 600 орудий. Находящийся в центре боевого порядка французский флагман действовал с дистанции более одной мили от ближайшего русского форта. Остальные корабли находились на ещё большем удалении. Было понятно, что на таком расстоянии от врага корабли не могли решить поставленную перед ними задачу. Следует помнить, что укрытия орудий береговой артиллерии делались из прочного камня, в то время как корабли по большей части были деревянными. Поэтому, несмотря на почти пятикратное превосходство в пушках, причинённый французами ущерб был минимальным: было убито или ранено около 50 русских солдат и офицеров.

Однако успехи британского флота были ещё более огорчительными. 500 орудий его кораблей подняли ураганную стрельбу. Как позже докладывал Дондас Раглану, «со всей ответственностью заявляю, что за пятьдесят лет службы во флоте я никогда не был свидетелем такой массированной бомбардировки». Однако и здесь союзников ожидала катастрофическая неудача.

Несмотря на отданный им же накануне вечером циркулярный приказ всем командирам кораблей, предписывавший держаться на безопасном удалении от огня береговой артиллерии русских, Дондас, видимо, решил, что кто-то всё же должен продемонстрировать храбрость и силу духа, поэтому отдал приказ эскадре адмирала Лайонса «двигаться вперёд и атаковать батареи противника».

Адмирал Лайонс на борту парохода «Агамемнон» при поддержке пароходов «Санспарейл» и «Лондон» подошёл к берегу на дистанцию около полумили. В небольшом удалении за пароходами следовали парусные корабли.

Ожесточённый артиллерийский бой продолжался более трёх часов. «Агамемнон» получил несколько попаданий и вскоре потерял управление. Получив серьёзные повреждения, пароходы «Санспарейл» и «Лондон» вынуждены были отойти. «Беллерофон» под командованием Джорджа Полета пытался прийти на помощь «Агамемнону», но получил такие повреждения, что его пришлось отбуксировать из района боевых действий. Парусные корабли «Аретуза» и «Альбион» получили такие пробоины, что вскоре их пришлось отправить на ремонт в Константинополь. «Родней» сел на мель. В половине шестого Дондас дал сигнал выходить из боя. На форты, которые едва ли получили значительные повреждения, было потрачено огромное количество боеприпасов. Было убито и ранено более 300 английских моряков.

V

И всё же, несмотря на постигшие моряков неудачи, положение Севастополя становилось всё более опасным. Артиллерия союзников непрерывно обстреливала ключевые высоты в южной части города. Наспех сооружённые укрепления и артиллерийские позиции постепенно разрушались под воздействием плотного артиллерийского огня. Поскольку у защитников не было времени на возведение бревенчатых настилов, артиллерийские амбразуры, защищённые только досками, камнями и мешками с песком, буквально сметались вражескими снарядами. Ценой огромных потерь, под непрекращающимся огнём, артиллеристы пытались восстанавливать их. Весь полукруг русской обороны был окутан густым дымом, что не давало возможности защитникам города наблюдать за позициями вражеской пехоты, изготовившейся к атаке. В любой момент мог последовать сигнал к наступлению, и русским солдатам то тут, то там казалось, что сквозь белый дым они видят солдат неприятеля со штыками на изготовку. Изготовившиеся для отражения атаки союзников колонны русской пехоты осыпали комья земли; иногда взрывавшиеся в их рядах снаряды сеяли в боевых порядках опустошение.

Прекрасный в свои последние часы, вице-адмирал Корнилов объезжал верхом позиции, подбадривая оборонявшихся матросов и солдат. Казалось, над ним уже витает дух приближающейся гибели. Один из офицеров его штаба писал: «С его губ не сходила лёгкая улыбка. Его глаза, умные и пронизывающие, горели ярче обычного. На щеках играл румянец. Он держал голову гордо и прямо. Всегда несколько сутулый, он, казалось, выпрямился и стал выше ростом».

Он постоянно рисковал. Офицеры умоляли адмирала не покидать укрытия так безрассудно. Когда капитан Ильинский попросил адмирала быть осторожнее, обещая, что честно выполнит свой долг и присутствие Корнилова для этого вовсе необязательно, тот ответил: «Если вы собираетесь выполнить свой долг, почему просите меня отказаться от выполнения моих обязанностей? Я здесь для того, чтобы видеть всё». Адмирал Корнилов был полон решимости исполнить свой долг до конца. Он взбирался на насыпи, чтобы видеть результаты стрельбы русской артиллерии по вражеским батареям. Вокруг летали комья земли, осколки и брызги крови. Рядом стоял адмирал Нахимов, мрачный и невозмутимый, принявший решение выстоять или погибнуть в развалинах укреплений. Из раны на голове на его парадный адмиральский мундир с тяжёлыми эполетами сочилась кровь.

Затем адмирал Корнилов отправился с Центрального бастиона домой на поздний завтрак. Там он получил послание от командовавшего обороной Малахова кургана адмирала Истомина. Истомин просил Корнилова не приезжать к нему на позиции. Однако Корнилов после посещения Флагманского бастиона и редана поспешил на Малахов курган. Он прибыл туда около одиннадцати часов. Через несколько минут вражеский снаряд раздробил ему левое бедро.

— Берегите Севастополь! — прошептал он адъютанту и потерял сознание. Затем он ненадолго пришёл в себя, успел принять последнее причастие и помолиться Богу, попросив благословения России и императору и спасения Севастополя и флота. Вскоре адмирал скончался.

Заменить Корнилова было некем. Командование сухопутными войсками принял генерал Моллер; командование матросами — адмирал Нахимов. Конечно, в Севастополе был ещё полковник Тотлебен, но в то время он ещё не пользовался должным авторитетом среди военных, к тому же вызывал подозрения своими манерами иностранца. Князь Меншиков, который должен был взять на себя обязанности командующего, успел уже выехать из города в расположение своей армии.

К середине дня бомбардировка, которая на несколько часов стала менее интенсивной, снова усилилась. Оборонявшимся был остро необходим новый вождь. Укрепления, особенно близ Малахова кургана и редана, были почти полностью разрушены. Колонны пехоты, которые в течение девяти часов героически ждали штурма под огнём артиллерии противника, вернулись в укрытия. Вскоре после трёх часов пополудни вражеский снаряд попал в основной пороховой склад на редане. Раздавшийся оглушительный взрыв привёл к гибели свыше 100 солдат. Он разбил артиллерийские повозки и перевернул орудия. Как отмечали русские офицеры, «оборона на этом участке была полностью парализована». Штурм, казалось, был неминуем. И снова все чувствовали, что не смогут выстоять при наступлении союзных войск. Но его так и не последовало.

VI

Англичане были готовы атаковать, а французы, как оказалось, нет. Та часть линии русской обороны, которую русские уже считали беззащитной, находилась перед позициями британской артиллерии. Расположенные перед французскими позициями батареи Флагманского бастиона почти не получили повреждений. Казалось, что командование союзников должно было бросить все силы в образовавшуюся в русской обороне брешь. Однако у союзников не было общего командующего, а лорд Раглан, преследуемый призраком слабости военного альянса, не мог ничего предпринять, не посоветовавшись предварительно с Канробером.

С самого первого момента разгоревшегося боя французы были обескуражены тем, какое огромное количество орудий русские сосредоточили против них, а не против расположенных дальше от линии обороны русских английских батарей. В течение четырёх часов залпы более сотни тяжёлых орудий перепахали всё вокруг «Монт Родольф». В половине одиннадцатого взорвался пороховой погреб. Последовал взрыв такой силы, что казалось, началось землетрясение. Столб огня вырвался из земли подобно красному фонтану. Когда дым рассеялся, возле перевёрнутых орудий остались лежать около полусотни чёрных тел французских зуавов. Спустя ещё несколько мгновений второй взрыв уничтожил склад боеприпасов.

Оставленный при французском штабе в качестве офицера связи генерал Хью Роуз отправился к Раглану с рапортом, в котором отметил, что взрывы внесли панику в ряды уцелевших французских артиллеристов и что генерал Канробер сомневается, смогут ли они вновь вести стрельбу завтра и даже послезавтра. Из этого следовало, что англичанам предстоит продолжать бомбардировку Севастополя в одиночку.

Но Раглан всё ещё надеялся, что французы сумеют прийти в себя. Несколько его пехотных батальонов изготовились к атаке в недосягаемости огня русской артиллерии. Первая волна атакующих ждала приказа к наступлению. Инженеры получили команду руководить захватом укреплений, обеспечивая наступавших лестницами и другими осадными средствами. Полевая артиллерия была готова немедленно выступить вместе с пехотой. Но, как оказалось, целый день интенсивного обстрела, этот грохот и клубы дыма — всё было зря. К сумеркам огонь артиллерии прекратился; артиллеристы стали охлаждать раскалённые стволы.

Всю ночь русские работали без устали, заделывая бреши в обороне и подвозя боеприпасы. К утру редан выглядел ещё сильнее укреплённым, чем в день бомбардировки.

Английские пушки вновь открыли огонь, и к сумеркам редан лежал в руинах. Но французские батареи целый день молчали, и штурм снова был отложен. На третий день французы, которые восстановили свои укрепления и подвезли новые батареи, возобновили артиллерийский огонь, однако примерно к полудню, после нескольких часов ожесточённого противодействия русских и двух сильных взрывов в своём расположении, снова его прекратили. Бомбардировки города продолжались более недели. Как вспоминал один из русских очевидцев событий, «город превратился в пылающий ад — грохот, дым, стоны и крики раненых, которых выносили с батарей, превратили его в самое ужасное место, которое возможно вообразить». Но к исходу каждого дня артиллерийский огонь прекращался, а за ночь русские умудрялись не только восстановить разрушенные укрепления, но и усилить их.

Капитан Шекспир писал своему брату: «Нам обещали, что, как только артиллерия начнёт стрелять, мы пойдём на штурм. Но приказа наступать так и не последовало. А без этого вся артиллерийская стрельба бессмысленна». В первый день бомбардировки погибло более тысячи русских; во второй день — около 550; на третий — немногим более 500. За все следующие дни, благодаря значительно улучшенной системе обороны и вырытым с необыкновенным мастерством и упорством глубоким траншеям, а также при ослабевшем огне деморализованных союзников — всего около 250.

Ссылаясь на разговор лорда Кардигана со своим другом Ньюбертом де Бургом, прибывшим в район боевых действий на собственной яхте, корреспондент «Таймс» привёл слова генерала: «Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с такой плохой организацией осады». Эти жалобы генерала имели под собой все основания.

Офицеры прежде говорили, что осада займёт от восьми часов до трёх дней. Теперь же они обсуждали не то, как скоро возьмут город, а то, как скоро им удастся вернуться домой, если они его не возьмут. Морские офицеры, принявшие и выигравшие пари у тех, кто обещал взять город в течение суток, предлагали новые пари, продлив срок овладения городом до одного месяца.

VII

Наступило время разочарований и крушения надежд. С каждым днём становилось всё холоднее. Джордж Пейджет писал своей жене: «Слишком холодно даже для того, чтобы писать письма. Держать ручку в толстых перчатках очень неудобно. Мы все находимся в полном неведении в отношении дальнейших событий. Каждый день слышим, что наступление начнётся завтра».

Пехотинцы постоянно совершенствовали систему окопов и подносили боеприпасы к пушкам. В ответ на вопросы солдат, «когда же, наконец, начнётся это проклятое наступление и мы уберёмся отсюда», артиллерийские офицеры только пожимали плечами. Каждую ночь группы солдат отправлялись к колодцам, расположенным перед артиллерийскими батареями. Как вспоминал сержант Гоуинг, «было ужасно трудно часами лежать или ползти в холодном тумане, а затем, уже при утреннем свете, возвращаться в лагерь измотанным, замёрзшим и голодным. Многие страдали от простуды, а в лагере их ждали только промёрзшие неотапливаемые палатки, где, по крайней мере, можно было просто отдохнуть. Зачастую не было даже куска сухаря, чтобы утолить голод. И вдруг, не успев вернуться, ты уже слышишь команду: "Сержант Гоуинг?" — "Да, сэр, что случилось?" — "Немедленно на хозяйственные работы". Это значило, что нужно отправляться в Балаклаву за солониной, галетами, одеялами или боеприпасами. К вечеру возвращаешься обратно и снова отправляешься в холодную темноту, затем несколько часов отдыха — и всё начинается сначала. Хорошо ещё, если при этом тебя не поднимают лишний раз по тревоге».

А по тревоге поднимали довольно часто. Иногда приходилось отражать нападения русских, больших специалистов по ночным рейдам со штыками против ничего не подозревавших часовых. Гораздо чаще тревогу поднимали особо впечатлительные офицеры или часовые, которым русские мерещились при каждом завывании ветра или шуме, который создавали в траве животные. Один из кавалерийских офицеров раздражённо заметил, что «по крайней мере один раз в день или ночь прибегает галопом некто, кто панически заявляет об очередном наступлении несметных полчищ русских. Какому-нибудь болвану на посту может показаться, что он видел или слышал что-то, и тотчас ему начинают потакать офицеры, а потом и генералы».

Моряки воспринимали эти ложные сообщения спокойно и даже с некоторым удовлетворением. Как-то морской офицер, услышав такой сигнал, сразу же отдал приказ отступать, и команда сапёров, побросав в траншеях фляги с ромом и водой, опрометью кинулась в тыл. Когда же выяснилось, что русского наступления и не предвидится, горе-вояки вернулись в траншею и обнаружили там разбросанные пустые фляги и лежащих рядом мертвецки пьяных матросов.

Атмосфера всеобщей неопределённости и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всём обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всём винили друг друга.

Генерал Кэткарт, который обвинял Раглана в том, что тот вовремя не прислушался к его советам, стал просто невыносим. 4 октября он отправил командующему письмо, в котором жаловался, что тот постоянно консультируется с генералами Брауном и Эйри, не желая слушать его, генерала Кэткарта, советов. А ведь Кэткарт является официальным преемником Раглана на посту командующего в случае смерти последнего. Браун и Эйри, продолжал он, взяли за привычку за спиной Кэткарта отдавать приказы от имени Раглана. «Долг велит мне, — продолжал Кэткарт, — просить Ваше лордство о личной встрече в Вашем штабе в любое удобное для Вас время». Встреча состоялась, однако и после неё генерал остался обиженным. Ведь он мог сразу войти в Севастополь, а Раглан и Бэргойн запретили ему это делать. Офицеров, однако, не удивляло, что Раглан не советуется с Кэткартом. Так, капитан 46-го полка удивлялся другому. Он писал жене: «Я скорее спросил бы совета у одной из наших девочек, чем у любого генерала». Далее он отозвался о генерале Ингленде как о полном ничтожестве: «Служить под его началом просто отвратительно. Он сам не знает, чего хочет. Для того чтобы вывести дивизию на позиции, ему требуется целая вечность». Генерал Браун, по мнению капитана, «полностью оправдывал свою репутацию неотёсанного чурбана». Генерал Бэргойн был «просто старым болваном». Герцога Кембриджского, которого всегда считали чуть ли не гением, теперь осуждали за «позорную нерешительность». Офицеры полагали, что он так и не смог прийти в себя после Альмы. Те же офицеры заявляли, что генералы Кардиган и Лекэн, получившие прозвища Яхтсмен и Тиран, «заслужили ненависть всей армии». Особенно не любили Кардигана, который с личного разрешения Раглана переселился жить на собственную яхту. Генерал был не вполне здоров, к тому же считал, что для него будет лучше держаться как можно дальше от Лекэна. Разделяя эту точку зрения, Раглан приказал двум полкам лёгкой бригады расположиться лагерем отдельно от остальных частей кавалерии. Как ядовито заметил Пейджет, «теперь диспозиция кавалерии зависит от капризов двух избалованных дитятей». Царивший в кавалерии беспорядок не замедлил дать о себе знать. 7 октября кавалерийский пикет обнаружил крупные силы русских на правом фланге. Кавалерийская дивизия построилась для преследования противника. Однако генерал Осторожность (Лекэн), как всегда, оправдал своё прозвище. Кардиган же в это время находился на борту яхты. Узнав о происшествии, он вышел из себя — кричал, что ожидал достойного поведения, по крайней мере, от офицеров своего 11-го гусарского полка, те же повели себя как «старые бабы». Но чего ещё можно было ожидать от людей, которыми командует Лекэн, продолжал Кардиган, ведь это просто «трусливый осёл». Проблемой было то, что Кардиган, в свою очередь, был «безрассудным ослом». Один из офицеров 4-го драгунского полка считал, что между двумя этими генералами очень мало разницы. О Кардигане он писал, что «у него мозгов в голове не больше, чем в моём ботинке. В интеллекте с ним может соперничать только его вечный противник Лекэн. Во всей британской армии было бы трудно найти ещё двух подобных тупиц».

Пока только Раглан был вне критики армии. 12 октября капитан Джослин написал домой, что «он [Раглан] выглядит спокойным и сосредоточенным, как всегда. Думаю, он знает, что делает. Вся армия надеется на него». Но через десять дней, когда артиллерийские бомбардировки не дали результатов, а штурма так и не последовало и только штаб Раглана знал, что виноваты в этом французы, мнение армии переменилось.

«Не знаю, — однажды воскликнул раздражённо артиллерийский офицер, — кто больший осёл, Раглан или Бэргойн!»

Французы не были единственной причиной беспокойства Раглана. Министры правительства пребывали в состоянии ничем не подкреплённого оптимизма. Ещё в начале сентября Чарльз Гревилль заявил на заседании кабинета, что «он совсем не доволен действиями Раглана, которого многие считают слишком педантичным и старомодным». Теперь же все в один голос превозносили заслуги командующего. Один из его прежних недоброжелателей, который перед сражением на Альме требовал чуть ли не отдать генерала под суд, выступил в палате общин с предложением наградить лорда орденом Подвязки. Герцог Ньюкаслский написал Раглану бодрое послание, в котором поздравил его с Рождеством и пожелал в следующем году вернуться с почестями в благодарное отечество. «Смелость совершённого армией флангового манёвра можно сравнить только с решительностью его выполнения, — писал он в другом письме, — её величество поздравляет Вас с мастерски выполненным ночным переходом армии».

Лорд Хардиндж писал, что «трудно преувеличить всеобщее восхищение продемонстрированными Вами во всех операциях умением, решительностью и храбростью. Мастерский марш во фланг противнику, в результате которого армию, артиллерию и флот удалось привести в Балаклаву, на кратчайшее расстояние от Севастополя, взаимодействие с силами флота — всё это примеры блестящего проведения величайших военных операций современности». Правительство, в самом деле, не видело никаких причин для беспокойства. А трудности «только докажут всей Европе, что стены Севастополя не более неприступны для британского оружия, чем вершины Альмы».

23 октября Раглан отвечал на все эти поздравления, выражения благодарности и доверия. Он прилагал к ним послание своего переводчика Чарльза Кэттли, который прежде был британским консулом в Керчи. В нём Кэттли пытался объяснить, насколько холодными бывают зимы в Крыму: «Можно ожидать ураганных ветров, проливных дождей, снега и пронизывающих холодов. А один раз в несколько лет случаются настоящие "русские морозы", когда рука человека, коснувшаяся металла, примерзает к нему». Эти слова были пророческими, но на них не обратили внимания. «И в заключение моего письма, — писал Раглан, — мне хотелось бы подчеркнуть, что армия нуждается в отдыхе. Хотя ей и не пришлось совершать долгих маршей, люди устали. Непосильной задачей стало даже ежедневное добывание воды и дров. Очень даёт себя знать здешний климат: холера всё ещё не побеждена».

Он вновь подчёркивал, как необходимы свежие войска. Он считал невыполнимой задачу по одновременной осаде города, обороне открытых флангов и прикрытию базы в Балаклаве.

VIII

Действительно, Балаклаву защищали лишь немногочисленные подразделения турецких войск, морской пехоты и стрелков-горцев. Они растянулись по всему периметру имевшей форму полукруга бухты к северу и востоку от посёлка Кадикей. Перед ними располагался лагерь кавалерии, а на холмах с обеих сторон развернулись пехотные дивизии, нацеленные на Севастополь.

Расстояние от Балаклавы до Севастополя составляет около 7 миль. Два города соединяло 3 мили сельского тракта, который соединялся с Воронцовской дорогой, которая вела на юго-восток от Севастополя. Она пересекала военные лагеря, затем спускалась через равнину Балаклавы к реке Чёрной и через 2 мили после моста через реку вела к посёлку Чоргун (см. карту на стр. 112).

Дорога шла через равнину Балаклавы справа налево на узком клочке земли, который военные назвали Верхним проходом. Расположенный чуть выше в районе Федюхиных высот ровный участок земли получил название Северной долины, а полоска земли на ближайшем склоне была названа Южной долиной. Эти две равнины, разделённые Верхним проходом и отрезанные одна от другой острыми вершинами холмов, вскоре стали ареной одного из интереснейших эпизодов военной истории.

Верхний проход был жизненно важен не только для защиты Балаклавы и прикрытия флангов и тыла союзников. Он был частью их коммуникаций. Потерять его означало утратить единственную нормальную дорогу, ведущую к лагерю союзных войск, осаждавших город. Сознавая важность этого участка, Раглан приказал построить вдоль прохода шесть редутов для отражения возможного нападения. В каждом редуте были установлены 12-фунтовые корабельные орудия и размещён турецкий гарнизон. Прочитав отчёты о битве в Георгиеве, Раглан несколько изменил своё отношение к турецким солдатам. К тому же генерал Кэннон, которому приходилось воевать вместе с турками, убедил его, что турецкие солдаты достаточно надёжны, когда действуют в обороне. Поэтому Раглан решил не отвлекать своих солдат от осады Севастополя, последовав рекомендации Кэннона. Он всё же направил в помощь туркам небольшой отряд артиллеристов, которые в случае опасности должны были оказывать им содействие.

Турецкие артиллеристы, а также пехотинцы, помогавшие прикрывать Балаклаву совместно с морскими пехотинцами и горцами 93-го полка, поступили в распоряжение полковника Кемпбелла. Ранее за оборону этого участка отвечал генерал Лекэн, но Раглан пришёл к выводу о необходимости заменить его более опытным офицером. Поэтому он отозвал Кемпбелла от командования горной бригадой. Последний, хотя и заслужил репутацию человека, испытывавшего постоянное желание ввязаться в драку, заверил командующего, что считает свои позиции достаточно защищёнными и способен своими силами отразить любое нападение противника в светлое время суток.

Вскоре ему пришлось доказать это на деле. В течение нескольких дней поступали сведения о том, что русские сосредоточили крупные силы в районе поселка Чоргун, в 5 милях восточнее Балаклавы. К 24 октября русская армия насчитывала там около 25 тысяч человек. Командовал армией один из наиболее талантливых русских военачальников — генерал Липранди. Вечером 24 октября турецкий шпион сообщил Кемпбеллу, что русские собираются атаковать Балаклаву¹.

Выслушав донесение, Кемпбелл и Лекэн решили сообщить эти сведения Раглану. Письмо командующему повёз лорд Бингхэм, сын Лекэна, служивший его адъютантом. Он вручил донесение генералу Эйри, поскольку сам Раглан в это время находился на совещании в штабе генерала Канробера. Эйри прочитал письмо и решил не придавать ему значения, поскольку Раглан ежедневно получал по нескольку подобных посланий. Армию постоянно лихорадило от ложных сигналов тревоги. По одному из таких оказавшихся ложными сигналов дивизии генерала Кэткарта пришлось проделать марш на равнину, а затем снова вернуться в район сосредоточения. Поэтому генерал Эйри поблагодарил Бингхэма за донесение и не стал ничего предпринимать.

Эта ночь выдалась холодной. Перед рассветом поднялся ветер, и солдаты в своих палатках прижимались друг к другу, пытаясь согреться, в то время как порывы ветра ударяли в мокрый брезент. Сапёры в передней траншее слышали, как в посёлках ниже по реке играли русские песни.

Примечания

1. Уважая принципы Раглана, английские штабные офицеры не любили прибегать к помощи шпионов. Русские, гораздо менее щепетильные и старомодные, не следовали этим принципам. Несколько раз русские офицеры, переодетые в английские мундиры, были разоблачены при ведении разведки позиций французов. Одетые во французскую форму, вражеские лазутчики действовали в лагере англичан, собирая сведения, которые затем доставляли в Севастополь. Однажды человек, одетый в гражданское платье, под видом врача проник в расположение английской батареи. Он задал несколько вопросов, а затем отправился в сторону переднего края. Позже видели, как он бежит в сторону города. Человек разговаривал с йоркширским акцентом. Британской разведке, в свою очередь, приходилось довольствоваться крайне путаными и противоречивыми показаниями перебежчиков из русской армии, в основном поляков, а также данными турецких шпионов, которые часто были ненадёжными. По-видимому, как следует из воспоминаний Чарльза Кэттли, один из таких шпионов и принёс донесение в штаб полковника Кемпбелла.