Обыденность кровавой работы

После указанных выше акций «правосудия» большевики — «честь и совесть эпохи» — не остановились, не опомнились и не отрезвели от овладевшего ими кровавого опьянения. Ненависть и жажда расправы над всеми беляками и буржуями, подогреваемые и поощряемые московскими вождями, затмили и без того их убогий рассудок.

Распаляясь в поисках еще не явившихся на регистрацию перечисленных в приказах лиц, многочисленные отряды красноармейцев с чекистами во главе днем и ночью обыскивали дома, дачи, пустыри, гнали всё новые группы людей в тюрьму, чтобы через несколько дней поставить их перед пулеметами... Поразительно, какими феноменальными и демоническими способностями надо было обладать, чтобы организовать и успешно запустить этот конвейер смерти?! Когда они успевали прокрутить эту кровавую карусель? Чем подкрепляли силы, чтобы не свалиться от усталости и эмоционального напряжения?

На эти вопросы отвечает Иван Сергеевич Шмелев в своей потрясающей эпопее «Солнце мертвых»¹: «Везде: за горами, под горами, у моря много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость пославшим, показать, как «железная метла» метет чисто, работает без отказу. Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на Чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человека счастливым. Для этого надо начать — с человеческих боен. И вот — убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие в подвалах ждали. Юные, зрелые и старые, — с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали. А над ними пили и спали...»

Недалеко от Шмелева, откровенно не принявшего революцию, ушел и другой свидетель расправы, проживавший в Коктебеле в своей Киммерии, замечательный поэт и художник, «внутренний эмигрант» Максимилиан Волошин.

В новоиспеченных литературных кругах Волошина постоянно обвиняли в отстаивании права человека на жизнь, в защите его чести и достоинства, в «готовности в революционные годы осуждать любые кровопролития». В «его поведении», — писали о нем, — «стремление спасать людей, независимо от их политических взглядов».

В журналах и газетах появлялись статьи, в которых утверждалось, что в его стихах просматриваются контрреволюционные идеи и клеветнические измышления о событиях гражданской войны и советской действительности. Вместе с тем партийно-идеологическая верхушка не хотела потерять этого столь популярного поэта, поэтому всеми силами она старалась оградить и уберечь его от антисоветского влияния эмигрантских кругов в Европе. Используя тотальную цензуру, они не допускали в печать его стихи неприемлемого содержания. А те из них, что всё же проникали в печать или попадали на глаза зарубежным читателям, получали неправдоподобную рецензию, искажающую смысл стихов и их направленность. В таких случаях на Волошина оказывалось сильное давление, нередко ему предъявлялось требование отказаться от авторства некоторых стихов, в том числе и от «Стихов о терроре», опубликованных в 1923 году в Берлине, под предлогом того, что они, якобы, напечатаны без его ведома.

С началом Гражданской войны ведущее место в творчестве Максимилиана Волошина стала занимать тема междоусобицы и террора. Фото Германа Гауфлера, конец 1920-х годов. Собрание Д. Лосева (Феодосия)

Это преследование, навязчивое влияние, «опека» и требования отказываться от стихов, носящих колоссальную обвинительную силу режима, в жизнь впечатлительного, легкоранимого поэта вносили элементы колебаний, мучительных раздумий и сознания того, что он не понят, одинок, «близкий всем, всему чужой».

Волошин до самой своей смерти, наступившей в его коктебельском доме 11 августа 1932 года, неизменно оставался талантливым певцом гуманности, человеколюбия, сторонником уважения человека человеком и непримиримым противником произвола, насилия и террора. Возможно, он следовал учению древнекитайского мыслителя Конфуция (Кунцзы, 552—478 гг. до н. э.), который говорил своим ученикам: «Не делай людям того, чего не желаешь себе, и тогда в государстве, и в семье к тебе не будут чувствовать вражды»².

Перекликаясь со Шмелевым в описании трагедии народа, стихи Волошина зримо воспроизводят звериное обличье чекистов и ужасают обыденностью их кровавой работы:

Собирались на работу ночью.
Донесения, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали. Пили вино.
С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Вызывали по спискам мужчин, женщин,
Сгоняли на темный двор,
Снимали с них обувь, белье, платье,
Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы.
Ночью гнали разутых, голодных
По оледенелой земле,
Под северо-восточным ветром
За город в пустыри.
Загоняли прикладами на край обрыва,
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Приканчивали штыком.
Еще недобитых валили в яму.
Торопливо засыпали землей.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой...»³

Несмотря на предпринятые меры предосторожности при массовых расстрелах, сохранилось немало очевидцев жуткой картины массовых убийств безоружных, измученных и ни в чем не виновных в человеческом понимании людей. Свидетели расстрелов позже с ужасом рассказывали своим знакомым и незнакомым о том, что видели, что слышали. Слухи быстро распространялись далеко за пределы Крыма. Одни, видя произвол новой власти у себя в городах, верили этим слухам, другие, уже приученные безотказно повиноваться диктату и привыкшие воспринимать только официальные сообщения о событиях в стране, к этим слухам относились с недоверием. Доходившее эхо крымской трагедии под воздействием большевистской прессы, решительно отвергавшей масштабы убийств, постепенно затухало, угасало и было забыто, а распространители слухов, среди которых были и свидетели, жестоко поплатились за «клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй» — в лучшем случае они были направлены в концлагеря.

А кости и юных, и зрелых, и старых остались лежать где-то в земле на окраинах крымских городов в неизвестности. Только в архивах, в этих катакомбах забытых древностей, сохранилась молчаливая о них память, обильно покрытая архивной пылью. Внимательно просматривая пожелтевшие от времени страницы архивных дел, мы открываем все новые и новые факты большевистских преступлений.

Примечания

1. Шмелев И.С. Пути небесные. Солнце мертвых. — М., 1991. — С. 40—41.

2. Иванов В.Г. История этики древнего мира. — Л., 1980. — С. 86.

3. Волошин М.А. Стихи о терроре. — Берлин, 1923. — С. 17; Максимилиан Волошин. Стихотворения, статьи, воспоминания современников. — М., 1991. — С. 171.