Лидия Спиридонова. «Помогите мне узнать, за что убили, когда». О письмах И.С. Шмелева 1921—1924 годов из архива А.М. Горького РАН

СПИРИДОНОВА Лидия Алексеевна (р. 1934) (Москва)
Литературовед и текстолог. Доктор филологических наук. Заведующая отделом изучения и издания творчества М. Горького ИМЛИ РАН. Член Союза писателей России. Автор монографий «Журнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы» (М.: Наука, 1968), «Русская сатирическая литература начала XX века» (М.: Наука, 1977), «М. Горький: Диалог с историей» (М.: Наследие, 1994), «Бессмертие смеха: Комическое в литературе русского зарубежья» (М.: Наследие, 1999), «М. Горький: Новый взгляд» (М.: ИМЛИ РАН, 2004). Автор-составитель 45 отдельных изданий произведений русских классиков. Лауреат Премий им. М. Горького (2002, 2006).

В письме Ивана Шмелева адвокату М. Оберу говорится: «Свидетельствую: я видел и испытал все ужасы, выжив в Крыму с ноября 1920 по февраль 1922 года. Если бы случайное чудо и властная международная комиссия могла получить право произвести следствие на местах, она собрала бы такой материал, который с избытком поглотил бы все преступления и все ужасы избиений, когда-либо бывших на земле.» Это письмо опубликовано в статье Ю.А. Кутыриной «Трагедия Шмелева»¹, которая на долгие годы стала основным источником сведений о гибели сына писателя — Сергея.

Именно в этой статье говорится, что Иван Шмелев узнал о смерти сына только в Париже от врача, который сидел в тюремном подвале вместе с Сергеем. Здесь же цитируются страницы из записной книжки писателя с описанием вещих снов, которые он видел несколько раз в начале 1921 года. 29 января Сергей приснился ему лежащим в чистом белье после дальней дороги, а 2 февраля — на аэроплане, который приземлился в Москве без четверти семь вечера. Думая, что сын, таким образом, послал ему весть о расстреле, Шмелев, так и не добившийся правды от большевистских властей, был уверен, что Сережу убили в январе 1921 года.

Эта дата вошла в обиход литературоведения. О.Н. Сорокина в книге «Московиана» пишет о С.И. Шмелеве: «В ноябре 1920 года он был арестован «для некоторых формальностей», как на просьбы и протесты отца ответили чекисты, и увезен в Феодосию, где после заключения в подвале вместе со многими другими офицерами, священниками и чиновниками был расстрелян в январе 1921 года»². Между тем, эта дата не подтверждена документально, да, видимо, и не могла быть подтверждена, ибо на просьбу Шмелева выдать тело или указать дату смерти и место захоронения, уполномоченный ВЧК С.Ф. Реденс ответил отказом, добавив: «Чего вы хотите? Тут, в Крыму, была такая каша!»³.

Сергей Шмелев. Фото 1917 г.

Лишь много десятилетий спустя, когда были опубликованы документы об ужасающих размерах красного террора в Крыму, скрытые в спецхранах и особых отделах архивов, появилась возможность вернуться к событиям тех лет. В том числе, и к истории гибели Сережи Шмелева, оказавшейся поворотной точкой в судьбе его отца, так как во многом предопределила отъезд писателя в эмиграцию и его не угасавшую до последних лет ненависть к советской власти.

В конце октября 1919 года подпоручик-артиллерист С.И. Шмелев, получив отсрочку по болезни, приехал к родителям в Алушту и до конца марта 1920-го лечился дома. Отравленный газами на германской войне, получивший туберкулез обоих легких, он как инвалид был зачислен в алуштинское комендантское управление и работал при городском квартирном отделе. Мечтая в мирное время продолжить учебу в университете, он подчинился приказу, подписанному Бела Куном, и явился на регистрацию в Особый отдел города Феодосии. Это было 5 декабря 1920 года. С тех пор Шмелевы ничего не могли узнать о судьбе сына в течение нескольких месяцев.

Не помогали ни письменные обращения, ни просьбы, ни мольбы. Шмелев ежедневно писал друзьям и знакомым, умоляя помочь. Большинство этих писем долгие годы было скрыто в архивных спецхранах и только недавно стало доступно исследователям. Среди них и письма, хранящиеся в архиве А.М. Горького Российской Академии Наук.

Первое письмо из публикуемых в настоящем издании датировано 4 февраля 1921 года. Оно обращено к писателю С.И. Гусеву-Оренбургскому. Но адресат не мог ни помочь Шмелеву, ни отозваться на его письмо, так как в 1921 году был выслан из Крыма как один из лидеров эсеровской партии. Все меньшевики и эсеры подлежали депортации, ибо большевики стремились обеспечить себе большинство в руководящих органах управления. Не дошла просьба Шмелева и до управляющего делами СНК В.Д. Бонч-Бруевича. Что касается известия, которое пришло от крымского общественного деятеля А.Г. Галлопа и В.А. Рабинович, оно оказалось ложным. Член Реввоенсовета К.Х. Данишевский не увез Сергея Шмелева в Харьков: приговоренный к смертной казни 29 декабря 1920 года, он сидел в подвале феодосийской чрезвычайки, дожидаясь расстрела.

У Шмелевых оставалась надежда на Горького, который всегда относился к писателю с большой теплотой и высоко ценил его произведения, особенно повесть «Человек из ресторана». 9 февраля 1921 года Шмелев пишет Горькому: «Отзовитесь же, брат-писатель! О правде плачущей, о муках непосильных пишу и писал Вам...» Письмо Шмелева оказалось одним из многих, столь же отчаянных писем, получаемых Горьким в годы Гражданской войны. Вся его переписка с вождями революции с ав1уста 1919 года до лета 1921-го представляет собой сплошной поток жалоб на необоснованные аресты и просьбы об освобождении невинных. В 1919 году, сетуя на размах красного террора, он писал Л.Б. Каменеву: «Изнемогаю под градом этих просьб. Когда же кончится сие?»

В начале 1921 года количество такого рода хлопот возросло беспредельно. Горький был занят спасением жизни петроградских ученых, пытался помочь голодающим, выхлопотать разрешение тяжелобольному Александру Блоку уехать за границу. Тем не менее, он откликнулся на просьбу Шмелева. Об этом свидетельствует его письмо Владимиру Короленко от 28 февраля 1921 года, в котором Шмелев упомянут среди других крымских писателей, срочно нуждавшихся в помощи. Горький писал: «Поверьте, что я в достаточной мере усердно старался выяснить, где Филатовы, а также В.И. Дмитриева и еще некоторые лица». Можно догадаться, что среди «некоторых лиц» был и Сергей Шмелев. Далее Горький сообщил Короленко, что по поводу пропавших без вести писал и телеграфировал Дзержинскому в Харьков, но так и не получил ответа.

В феврале-марте 1921 года он неоднократно встречался с Лениным и Луначарским. По-видимому, итогом этих встреч стала телеграмма за подписями Председателя ВЦИК М.И. Калинина и наркома А.В. Луначарского, посланная в Крым, чтобы обезопасить жизнь и имущество живших там писателей (С. Сергеева-Ценского, К. Тренёва, И. Шмелева, М. Волошина, С. Найденова и других). Эта телеграмма стала для них своего рода охранной грамотой. В марте 1921 г. Тренёв писал Горькому: «...горячее вам спасибо за оказанное внимание, выражением которого была телеграмма высшей власти, оказавшая мне и товарищам — Ценскому, Шмелеву, Елпатьевскому — огромное облегчение в переживании кошмарных крымских дней».

Сергею Шмелеву поддержка Москвы не помогла: пока шла другая телеграмма, его уже расстреляли. Впоследствии сидевший вместе с ним в тюремном подвале, но чудом спасшийся доктор Шипин рассказал, что бессудную расправу над сыном Шмелева совершил известный своей жестокостью помощник начальника особого отдела 3-й стрелковой дивизии 4-й армии И.М. Островский. Примечательно, что именно он спустя много лет станет постоянным чекистским «куратором» Горького во время его пребывания на даче в Тессели (Форосе). По-видимому, прав был Владислав Ходасевич, когда заметил, что среди большевистских руководителей у Горького были недруги (прежде всего Г.Е. Зиновьев), которые старались свести на нет все его усилия по освобождению заключенных. Он вспоминал: «Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал».

Как бы то ни было, казнь Сергея Шмелева была предрешена хотя бы потому, что он был «не рабоче-крестьянского происхождения». Одного этого было достаточно, чтобы человека поставили к стенке. Судя по газетным сообщениям об ужасах крымского террора конца 1920—1921 годов, которые собрал и систематизировал С.П. Мельгунов, за этот год было уничтожено более 100 тысяч человек. Живший в Коктебеле Максимилиан Волошин описал Феодосию в декабре 1920 года в стихотворении «Бойня»:

Отчего пред рассветом к исходу ночи
Причитает ветер за Карантином:
— «Носят ведрами спелые грозды,
Валят ягоды в глубокий ров.

Ах, не грозды носят — юношей гонят
К черному точилу, давят вино,
Пулеметом дробят их кости и кольем
Протыкают яму до самого дна.

Уж до края полно давило кровью,
Зачервленели терновник и полынь кругом.
Прохватит морозом свежие грозды,
Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».

По просьбе Шмелева Волошин, знакомый с председателем феодосийского ревкома И.В. Гончаровым и другими чекистами (в Крыму его знали и красные, и белые!), долго пытался выяснить судьбу Сергея. Впоследствии он вспоминал: «Шли сплошные расстрелы. Вся жизнь была в пароксизме террора». Обо всем этом Горькому могла рассказать Е.В. Выставкина, которая ездила к нему весной 1921 года по поручению Шмелева и Тренёва.

Попытки разузнать правду предпринимали многие: В. Вересаев, С. Иоффе, С. Сергеев-Ценский. Волошин, которому легче было получить пропуск для передвижения по Крыму, не раз бывал в Симферополе, где тоже каждую ночь хоронили молодых офицеров, закапывая еще живых в ров. Туда же в марте 1921-го приехали Шмелев с женой. Здесь им, наконец, сказали, что сын расстрелян. 29 марта потрясенный Шмелев пишет Горькому: «Моего единственного сына расстреляли. Безвинного, бессудно. Покровительство Москвы опоздало...»

На письме Шмелева над словами «сына расстреляли» имеется помета красным карандашом рукой Горького: «3 марта». Видимо, наводя справки, он узнал именно эту дату смерти С. Шмелева. Известно, что 19 апреля он встречался с Дзержинским и Менжинским, которые могли дать точный ответ Шмелеву. Не приходится сомневаться, что в ОГПУ знали всё о «деле» Сергея. Не этим ли объясняется тот факт, что Дзержинский вскоре признал: крымские чекисты перегнули палку в своем усердии заколотить «наглухо гроб уже издыхающей, корчащейся в судорогах буржуазии»⁴. По свидетельству Викентия Вересаева, в декабре 1922 года Дзержинский так ответил на вопрос, почему была устроена бессмысленная кровавая расправа над оставшимися в Крыму офицерами: «Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия». Я спросил: «Вы имеете в виду Пятакова?» (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка»: Пятаков, Землячка и Бела Кун.) Дзержинский уклончиво ответил; «Нет, не Пятакова». Он не сказал кого, но из неясных его ответов я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна».

Неизвестно, ответил ли Горький на это письмо Шмелева. Ответ вполне мог не дойти до адресата, если в нем сообщались сведения, неугодные крымским властям. Во всяком случае, Шмелев так и не узнал даты «3 марта». Днем смерти сына он считал 29 января 1921 года, так как именно в этот день ему приснился Сережа, лежащий в чистом белье. Ему в голову не могло прийти, что больного, приговоренного к смерти человека, мучили не один месяц, а почти три!

Тем не менее, Шмелев продолжал добиваться правды. Юрист по образованию, он никак не мог смириться с мыслью о бессудной расправе над невинным человеком. Учитывая, что телеграмма за подписью М.И. Калинина помогла ему хотя бы в хождениях по «управлениям, отделам и заставам», 29 апреля он пишет заявление на имя Председателя Центрального исполнительного комитета РСФСР: «К Вам, Председатель ВЦИК, как к высокому представителю Советской власти, исполнителю воли российского пролетариата, обращаюсь я с настоящим заявлением, ибо мне никто, кроме Вас, не может помочь в самом горьком, самом важном и самом страшном деле жизни моей...»

На это обращение Шмелев тоже не получил ответа. Так и не добившись правды, он решил покинуть Россию. Последнее письмо Горькому с просьбой помочь выехать в Москву датировано 14 июня 1921 года. Шмелев пишет из Алушты: «...прошу Вас, во имя человечности, помогите мне приехать в Москву для устройства своих литературных дел и личных. Крайне необходимо. О сыне я имею самые ужасные вести, но... я всё еще на что-то хочу надеяться.»

Но Горький уже не мог ничего сделать. В письме к Короленко от 13 июля 1921 г. он посетовал: «...если б Вы знали, сколько таких трагических писем читаю я, сколько я знаю тяжких драм! У Ивана Шмелева расстреляли сына, у Бориса Зайцева — пасынка. К. Тренёв живет в судорожном страхе. А.А. Блок, поэт, умирает от цинги, его одолела ипохондрия, опасаются за его рассудок, — а я не могу убедить людей в необходимости для Блока выехать в Финляндию, в одну из санаторий. Не могу перевести из Крыма в Москву Тренёва, Шмелева, Сергеева-Ценского, Деренталя — не могу вот уже третий месяц».

Осенью Шмелев вновь обратился во ВЦИК и к Луначарскому, отправив письма с М.В. Феофановой, просил П.Г. Смидовича похлопотать «перед полномочной комиссией». После этого вызов пришел, и Шмелевы уехали в Москву. С Горьким они, по-видимому, уже не встречались, так как его самого по настоянию Ленина усердно старались отправить за границу. После смерти Блока и расстрела Гумилева, запрещения руководимого им петроградского отделения Помгола и ареста чуть ли не всех его членов он и сам пришел к выводу, что ничем не может помочь русской интеллигенции. У Горького открылся туберкулезный процесс, началась цинга, и 16 октября 1921 года он с семьей уехал в Германию.

Шмелевы прожили в России до 20 ноября 1922 года, когда навсегда покинули родину. Рана, нанесенная им, не заживала никогда. В эпопее «Солнце Мертвых», описывая бесчинства красных в годы Гражданской войны, Шмелев писал: «Я ничего не могу, а они всё могут! Всё у меня взять могут, посадить в подвал могут, убить могут! Уже убили!»

Но в глубине души он еще долго верил, что сын может быть жив, и очень тосковали по России. Приехав в Берлин, он написал 10 декабря 1922 года Екатерине Павловне Пешковой: «Очень тоскую, и никакая заграница не в силах стереть мою печаль... Мне обещали навести справки в лагерях...».

Обращение к жене Горького понятно. Пешкова работала в то время в Политическом Красном Кресте, часто общалась с Дзержинским, спасала от смерти десятки людей, а у Шмелева еще теплилась надежда, что сын может томиться где-то в лагере. Но чуда не произошло.

Итак, судя по публикуемым документам, сын писателя был расстрелян 3 марта 1921 года чекистом Иосифом Марковичем Островским. Впоследствии Шмелев заметил в письме к О.А. Бредиус-Субботиной 21 марта 1942 года: «...убил Сережу еврей, начальник Чека... фамилия Островский (псевдоним?), из Никополя».

Писатель узнал о смерти сына не в Париже, а в Симферополе в марте 1921 года. Покидая родину, он унес с собой незаживающую рану от страшной потери и даже спустя два десятилетия писал: «Нет Сережечки... сестра милосердия одна, полюбившая его в тюрьме — в подвале, в Феодосии, видела... как вывели его ночью с другими... — на казнь-убой. В таком чудес не бывает»⁵.

Примечания

1. Жур. «Возрождение», 1956, № 59, ноябрь.

2. Сорокина О.Н. Московиана. — М., 1994. С. 123.

3. Жур. «Возрождение», 1956, № 59. С. 133).

4. Из воззвания Джанкойской организации РКП(б).

5. И.С. Шмелев и О.А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах Т. 1. — М., 2003. С. 667.