Н. Л-н. «На рейде»

Босфор, гордый, шумный, ленящийся быстрыми волнами Босфор...

Справа — Галата, ползущая под крутыми выступами гор. Слева — увлекающая экзотика Стамбула.

Убегают назад прихотливые изгибы берега, и расстилается впереди холодное, бесстрастное — Мраморное море...

Ближе к берегу, влево...

Проходим Скутари и идем туда, где чернеют контуры судов, где тянется к небу лес высоких тонких корабельных мачт.

Выносимся на рейд и плывем у берега Моды.

Стоят неподвижные, разноцветные громады судов... Огромный, беспомощный флот, загнанный сюда страшным проводником — ужасом.

Их много здесь, их насчитываются десятки-дредноутов, миноносцев, пароходов и шхун.

Флотилии русских портов, выстроившиеся на линии чужого рейда — с иностранными флагами на грот-мачтах.

Глаз обнимает весь водный простор Моды, и кажется, что десятки кораблей — это камни, на которые выброшены тысячи людей, утопавших в час сурового российского шквала, а их покатые, деревянные мосты, — это великий сплошной рейд страданий.

* * *

На кораблях — скученныя, сдавленные толпы людей, много дней тоскующих по твердой, хотя бы чужой земле, по тому, чем отличается день человека от дня голодного, придавленного животного.

Мы ныряем в нашей маленькой лодке между фалангами кораблей, и от первого до последняго, в течении четырех часов плаванья, нас провожают умоляющие, тоскующие голоса:

— Что с нами делают?..

— Скажите там обо всем, что вы видели здесь...

А видели мы многое. Мы видели то, что никогда не изгладится из памяти, и черным, жутким пятном будет стоять рядом с мыслью о блестящем, нарядном Босфоре.

С высоты корабельных палуб в бездонную морскую глубь смотрят тысячи глаз. И у каждого корабля, за несколько мучительных дней, есть уже своя эпопея ужаса.

Здесь — сбросили в море несколько трупов. Голод и смертельная, нечеловеческая усталость сделали свое дело.

Отсюда — море приняло самоубийц.

Их убила страшная мысль, кричавшая о том, что нет родины, нет неба, солнца, нет перспектив.

А вот — другое. Трагедия степей, брошенная уродливой складкой на палубу ветхой баржи.

Загорелые, желтолицые калмыки, женщины с косыми глазами, безмолвно глядящие в ту даль, за которой остались родные кибитки, в даль, где уже не зовут призывно и волнующе серебряные трубы родных хурулов.

С маленькой шхуны, пришедшей из Евпатории, мне кричит возбужденный, обрадованный голос:

— Ведь вы тоже — донец. Мы с вами встречались. Ради Бога, скажите, что с нами будет?..

И это «что будет» — несется вслед, до конца этого живого кладбища, давит нечеловеческой тоской тысячи страдающих душ.

Знакомый журналист с борта иностранного угольщика разсказывает мне нервным, прерывистым голосом:

— Вы не можете представить себе все то, что делается на корабельных палубах. Если бы вы видели лицо человека, пробирающегося к уборной и узнающего, что он трехсотый в очереди, если бы посмотрели, какой дорогой ценой достаются здесь три или четыре черствых галета, — вы бы поняли, отчего вон с того корабля люди бросались в море...

А у корабельных трапов суетливо толпятся цветные лодочки греков. На великом несчастье русских людей — они, веселы, улыбающиеся, строят редкую, такую неожиданную удачу.

За хлеб, за жаренную рыбу и папиросы — греческие лодки до краев наполняются беженскими вещами. По дну лодок звенит золото и серебро, — русские деньги здесь не берут ни по какой цене, — и последняя случайная валюта бесследно тонет в бездонной пасти греческих акул...

Вести с берега сюда не доходят.

— Нет ли газеты? — кричат на носу корабля.

— Скажите политические новости, — кричат с бортов.

И забрасывают десятками вопросов, ловят каждое слово.

_ Правда ли, что Польша снова втянута в войну?

— Подтверждается ли выступление Румынии?

Но, лейтмотивом трогающих вопросов — проносится все то же взволнованное и нервное:

— Что дальше?

* * *

И ум отказывается верить в возможность слишком чудовищных контрастов.

Там, за длинным. Галатским мостом, кипит яркий, пестрый, говорливый и бурлящий людской муравейник.

Здесь, на сплошной палубе страданий, — страшное кладбище жизни, мысли, душ и порывов.

На этом мертвом рейде — финал вековой дразнившей весь мир, мечты:

— О древнем городе над блестящим проливом. о сияющей Айя-Софии...

И вот — мы пришли сюда. Но не щит Олегов принесли мы к вратам Царьграда.

Мы пришли сюда полуживыми, нищими и стали на неподвижном рейде у бесстрастной Моды.

В маленьком заливе — брошены последние клочки разорванный России.

И над ними — нет слов, которыми можно было бы сказать то, что волнует сейчас все еще живое, шумящее.

Но, это — слова; потом мы найдем их, мы их должны найти.

А сейчас наш долг — думать, говорить и кричать только об одном:

О тысячах жизней, которые теплятся и дрожат трепетными огоньками над полосой чужого, холодного моря.

— Все — для них и им!

Вот клич нашего сегодняшнего дня.

И к нему мы присоединяем сейчас наш скромный, зовущий голос...

Н. Л-н.