Возвращение в Тавриду

Феодосия встретила его ослепительным солнечным светом. В Петербурге он отвык от такого освещения. Все было и знакомо и как бы ново в родном городке: густая синь неба, тихие, мечтательные улочки и переулки. И вдруг вся эта тишина исчезала, как бы проваливалась. Так случалось каждый раз, когда из лабиринта узких улиц он выходил к морю.

Море не было тихим в эти ясные весенние дни. Оно волновалось, с разгону налетало на берег и шумно приветствовало еще одну новую весну в своей неисчислимо долгой жизни.

Море так же катило свои валы, седые, как сама вечность, тогда, когда на земле не было еще ни одного человека.

Гайвазовский удивился: почему эти мысли не приходили ему на берегу Балтики — ведь у нее больше седины.

Все же Балтика не рождала в нем тех раздумий, какие посещали его здесь. Родное Черное море и будило мысли и заливало сердце торжествующей радостью.

Эта радость начиналась с самого утра, когда юноша просыпался в той же комнате, где он спал малышом.

Пахло свежевымытыми полами — любимым запахом детства. Стояла тишина. До него еле доходил тихий шепот матери и отца в соседней комнате. На комоде снова стояли голубая ваза и часы с мелодичным звоном. Отец случайно обнаружил эти фамильные вещи у грека-перекупщика и выкупил их. В последние годы сын смог уже помогать своим родителям, так как его акварели охотно покупались в Петербурге.

Через неделю в Феодосию приехал Казначеев. Он недавно вышел в отставку. Он гордился Гайвазовским, его успехами, его ранней, но уже громкой славой, его петербургскими знакомствами, даже его красивой внешностью.

Казначеев прямо заехал к ним. Он долго разглядывал Гайвазовского, поворачивал его во все стороны, открыто восхищался им и сразу же велел показать картины и рисунки.

После осмотра картин Казначеев объявил Константину Гайвазовскому, что на следующий день он забирает Ваню с собою на южный берег.

И вот Гайвазовский в Ялте — глухом, маленьком городке. Природа здесь особенно щедро расточала свои краски. Утренние зори одевали небо, море и горы в пурпур и янтарь, а перед закатом солнца розовые вершины гор были окутаны золотистым легким туманом; ниже туман вечерних гор был сиренев, серебрист. Еще немного времени — и ночь набрасывала свой темный покров на все это великолепие. Краски быстро тускнели и переходили в темно-синий сумрак, а на небе загорались яркие южные звезды.

Гайвазовскому трудно было оторваться от всей этой красоты. В первый же день приезда в Ялту он воскликнул, обращаясь к Казначееву:

— Здесь роскошная природа, величественное море и живописные горы представляют художнику столько высокой поэзии! В совершенный восторг Гайвазовский пришел от Гурзуфа. Они приехали туда вечером. После короткого отдыха Казначеев предложил пройтись — взглянуть на дом Ришелье. В этом доме восемнадцать лет назад у Раевских гостил Пушкин.

Рядом неумолчно плескалось море. Все кругом напоминало о Пушкине. Казначеев долго рассказывал Гайвазовскому о пребывании Пушкина в Одессе, о его столкновениях с графом Воронцовым. Казначеев знал многое — он служил тогда правителем канцелярии Воронцова.

Все, что касалось Пушкина, чрезвычайно занимало Гайвазовского. Он и сам рассказал Казначееву о своих встречах с поэтом, о его кончине.

Казначеев отправился спать, а Гайвазовский всю ночь бродил по Гурзуфу.

Художник не просто любовался, а впитывал всей душой ночной пейзаж, пытаясь сохранить в своей памяти тихую ночь, облитую лунным серебром, пустынный берег моря, задумчивый плеск волн, небольшой домик и высокий тополь среди других деревьев.

Перед этим тополем он долго стоял. Юноша думал о Пушкине. Поэт тоже здесь бродил, глядел на этот тополь, мечтал о счастье.

На южном берегу Гайвазовский пробыл до середины лета. В июле он вернулся в Феодосию с ценным грузом новых этюдов к будущим картинам.

В родном городе он устроил себе мастерскую. Дни проходили в упорном труде. Художник был одержим новыми замыслами. Ему хотелось поскорее перенести на полотно яркие краски южного побережья. Писал он много, но многое из написанного уничтожал.

Художник хотел, чтобы, взглянув на его картины, зритель не только увидел южные края, но и ощутил на своем лице лучи крымского солнца.

В эти ослепительно яркие дни в Феодосии, когда вокруг него сияли, сверкали, играли каскады солнечных лучей, он неутомимо боролся за солнце на своих картинах. Борьба эта была нелегкая.

На его полотнах солнце упорно сияло лишь мягким, приглушенным светом. Художник понимал, что он никак еще не может освободиться от влияния старых мастеров. У них на картинах солнце было туманным и тусклым светилом.

Гайвазовский копировал много таких картин, и его кисть была еще во власти этих сумеречных красок. Поняв это, он стал еще упорнее в своей борьбе.

Наконец настал день, когда победное, сверкающее солнце, пришло на его полотно.

Теперь оно пламенело и слепило на холсте так же, как в небесах.

Незаметно шли дни, недели, месяцы. В окна мастерской глядело летнее солнце, стучался осенний ветер и лил дождь. Под Новый год за окном закружились снежинки. А он все трудился, и каждый прожитый день, наполненный любимым трудом, был светел и радостен. Молодой художник приучил себя приступать к работе с самого раннего утра и не изменял этой привычке. И вот новая весна заглянула в окна его мастерской. Казначеев обижался на Гайвазовского, что тот не едет к нему в Симферополь. Юноше было неприятно огорчать Александра Ивановича, но тем не менее он уклонялся от приглашений.

Гайвазовский был молод, ему только минул двадцать один год. Он любил жизнь, веселье, шумное общество, музыку, танцы. Но сильнее всего была его страстная любовь к искусству. И она всегда побеждала. Как часто друзья и знакомые удивлялись и обижались, что он предпочитал их обществу свою работу в мастерской. Только с рыбаками он выходил в открытое море по первому их зову.

Но однажды его мастерскую посетил генерал Раевский, — начальник Черноморской береговой линии. В Феодосии он оказался проездом по пути на Кавказ, где должен был руководить высадкой десанта русских войск.

Николай Николаевич Раевский любил поэзию и живопись. В молодости он дружил с Пушкиным и гордился, что его великий друг посвятил ему поэму «Кавказский пленник».

Гайвазовский показал Раевскому свои последние картины.

Среди них была «Лунная ночь в Гурзуфе». Гурзуф покоился, ярко освещенный луной. Четко выделялся высокий тополь. Художник ничего не забыл: он не только воссоздал по памяти ночной пейзаж, но и вдохнул в картину настроение, которое овладело его душой в те ночные часы в Гурзуфе.

На Раевского картина произвела сильное впечатление. Он даже закрыл на минуту глаза. Ему вспомнилась юность, совместное путешествие с Пушкиным по Кавказу и Крыму, незабываемые недели в Гурзуфе, их ночные разговоры о свободе, Байроне (они тогда читали вдвоем поэму Байрона «Корсар»). А наутро, когда в доме все еще спали, они уходили к морю. Тополь напомнил Раевскому другое дерево — кипарис. Он рос недалеко от дома, и Пушкин каждое утро его приветствовал.

Пушкин давно стал для Гайвазовского предметом дум и вдохновения. Все, что было связано с поэтом, страстно интересовало его. На этот раз судьба послала ему исключительно счастливый случай — встречу с другом юности Пушкина.

Вечером того дня Гайвазовский записал рассказ Раевского о Пушкине. Рядом с этой записью художник поместил названия своих будущих картин: «Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им», «Пушкин у гурзуфских скал», «Семья Раевских и Пушкин».

На другой день Раевский пригласил Гайвазовского отправиться с ним на Кавказ наблюдать боевые действия флота и насладиться необыкновенной красотой восточных берегов Черного моря.