I. Мир «варваров» Северного Причерноморья

Территория нашей страны, примыкающая к побережьям Черного и Азовского морей, т. е. Северного Причерноморья, с незапамятных времен была обитаема.

Современная наука располагает троякого рода данными о лопнем населении Северного Причерноморья: материалом археологии, свидетельствами письменных источников и, наконец, данных лингвистического характера, почерпнутыми из того немногого, что мы знаем о языках древних обитателей этой страны благодаря главным образом античным авторам и дошедшим до нас надписям.

Археологический материал обладает тем преимуществом, что, основываясь на нем, можно составить известное представление о наиболее далеких от нас эпохах исторической жизни Северного Причерноморья.

С начала и на протяжении III тысячелетия до н. э. и до первых веков II тысячелетия до н. э. в юго-западной части этой критерии получает развитие так называемая «Трипольская» культура, получившая свое название по имени села Триполья (на правом берегу Днепра в 50 км ниже Киева), где археологом же, В.В. Хвойко в 90-х годах прошлого века впервые были обнаружены следы древнего поселения с характерными остатками глинобитных настилов — «трипольскими площадками», которые, как теперь удалось выяснить, служили полами в древних жилищах. С тех пор советскими археологами в бассейне Среднего и Нижнего Днепра, Южного Буга и Днестра открыто и частично исследовано около тысячи таких поселений.

На западе район Трипольской культуры смыкается с обширным комплексом археологических памятников, получивших распространение в бассейне Дуная, а также по течению Прута, Серета и на Балканском полуострове — в Македонии и Фессалии. Исследования трипольских поселений установили, что трипольские племена вели земледельческое и скотоводческое хозяйство. Остатки жилищ, поражающая богатством своих форм и разнообразием орнаментов керамика, а также орудия труда свидетельствуют об относительно высоком уровне материальной жизни населения — во всяком случае наиболее высоком в юго-восточной и средней Европе того времени. Весьма характерно, что среди трипольских изделий из камня, кости, рога и обожженной глины встречаются изделия из меди в виде долотообразных орудий, а на более позднем этапе развития этой культуры, представленном в частности находками из Усатова (вблизи Одессы), — и в виде плоских клиновидных топоров, коротких мотыг, плоских кинжалов и висячих колец.

С конца III тысячелетия до н. э. и начала II переход к земледелию и скотоводству становится несомненным и в юго-восточной части страны — в Приазовье, на Кубани и Северном Кавказе. Здесь в это время получает распространение культура, представленная памятниками из курганов так называемой «раннекубанской» группы.

Самый факт распространения типологически однородных памятников материальной культуры на такой значительной территории, какая была охвачена Трипольской культурой, свидетельствует о развитии в местной среде межплеменных связей и межплеменного обмена. Удовлетворяя основные потребности за счет собственного производства, отдельные племена вступают в меновые отношения со своими соседями. Обмен начинает занимать определенное место в их хозяйственной жизни.

В связи с дальнейшим ростом земледелия и скотоводства в Северном Причерноморье наблюдается переход первобытных племен на среднюю ступень варварства. Межплеменные связи и обмен в это время получают дальнейшее развитие. Наряду с общением местных племен в пределах Северного Причерноморья возникают меновые сношения и с более далекими, в частности южными, странами.

Следы этих сношений улавливаются уже в трипольское время. Общеизвестно, что территория, на которой была распространена Трипольская культура, не обладает собственными рудными ресурсами. Следовательно, могли появиться лишь импортные изделия из металла. В археологической литературе было высказано предположение, что эти изделия шли из района Семиградских медных месторождений.

Существуют и другие данные, проливающие некоторый свет на то направление, откуда ввозились в Северное Причерноморье и готовые изделия и металл в слитках.

Так, при раскопках Усатовского поселения был обнаружен кусок сурьмяной руды явно малоазиатского происхождения. Усатовские кинжалы, плоские топорики, долота и острия из меди обладают определенными чертами сходства с изделиями, известными по находкам на западном побережье Малой Азии и в других местах, бывших районами распространения Эгейской культуры.

Серебряный сосуд с изображениями скифов из Частых курганов (около Воронежа), IV в. до н. э.

Еще более ярким доказательством сношений Северного Причерноморья с Эгейским миром является так называемый «Бессарабский клад», найденный в 1912 г. близ села Бородина у Аккермана. Вещи Бессарабского клада датируются серединой II тысячелетия до н. э., т. е. уже послетрипольским периодом. Среди этих вещей были обнаружены изделия из совершенно не встречающегося в Северном Причерноморье этой эпохи серебра и четыре больших каменных секиры из змеевика и нефрита, которые имеют прямую аналогию с секирами, найденными при раскопках древней Трои.

Трудно, конечно, предположить, что в это время между Северным Причерноморьем и эгейскими побережьями существовали прямые сношения по морю. Эти сношения правильнее себе представлять в форме межплеменного обмена, когда слиток металла, кусок руды или готовое изделие совершали длительный путь, переходя от племени к племени, из рук в руки, пока не достигали, наконец, таких далеких от своей родины мест, как северное побережье Черного моря.

Главным источником для суждений о древнейших связях между другой, юго-восточной, частью северочерноморской территории и южными странами был и остается знаменитый Майкопский курган и Старомышастовский клад с примыкающей к ним группой памятников. Курган, раскопанный в 1897 г. близ города Майкопа, имел огромную высоту — 10,65 м. Под курганной насыпью было обнаружено три погребенья. В самом большом из них находился скелет и рядом с ним много различных предметов, в том числе золотых и серебряных. Сохранились две золотые диадемы, украшенные розетками. На шее погребенного было ожерелье, состоящее из нескольких рядов бус из золота, сердолика, бирюзы, лазурита и морской пенки. У самой головы лежали так называемые височные кольца из массивной золотой проволоки. Все это было покрыто балдахином, украшенным многочисленными золотыми бляшками с изображением львов и быков.

Кроме того, и в главном погребении, и в двух других находились кремневые наконечники стрел, орудия труда из меди, предметы домашнего обихода, 17 металлических сосудов, из них 2 золотых, 14 серебряных, 1 каменный с золотыми и серебряными частями, 2 котла, большой кувшин и др. Многие из перечисленных вещей, несомненно, не местного происхождения. Таковы, например, изделия из не встречающихся в этих местах бирюзы, лазурита и морской пенки. Стилистические особенности других художественных майкопских изделий всеми их исследователями воспринимались как непреложное доказательство связей этого района с южными странами. То же можно сказать и о вещах, найденных в том же году у станицы Старомышастовской. В этом кладе были найдены серебряная статуэтка антилопы, золотая головка льва, золотые розетки и кольца, а также множество бус из золота, серебра, лазурита и сердолика. Следовательно, есть все основания утверждать, что между Северным Кавказом и южными странами в древности существовали связи.

Долгое время существовало представление о совершенной уникальности майкопских и старомышастовских находок. Оба памятника рассматривались в полном отрыве от окружающей их археологической обстановки. Отсюда проистекают и исключительные разногласия в их датировке. Майкопский курган и Старомышастовский клад датировались различными занимавшимися ими археологами в пределах от начала III тысячелетия до н. э. и до VII в. до н. э., причем ни одно из этих хронологических определений долгое время не могло найти себе опоры в сопоставлении с достаточно широким кругом других местных памятников. Отсутствие материала для сопоставлений плохо компенсировалось более широкими, основанными только на данных стилистического анализа параллелями, которые проводились между майкопскими и старомышастовскими вещами и памятниками Эгейского мира, Египта и Месопотамии.

Нельзя сказать, чтобы и теперь все эти затруднения были полностью преодолены. Однако за последние годы в оценке майкопского и старомышастовского материала наметился совершенно определенный сдвиг. Он явился прямым результатом ряда новых исследований, проведенных советскими археологами. В настоящее время уже наметились совершенно определенные перспективы для сопоставления майкопского и старомышастовского материала как с целым рядом местных северокавказских, так и более далеких памятников.

Скифия по Геродоту и важнейшие археологические памятники скифской эпохи

В этой связи прежде всего приходится упомянуть о замечательных, удостоенных Сталинской премии археологических открытиях Б.А. Куфтина в Закавказье, где им были исследованы Цалкинские курганы.

Художественные изделия и отдельные вещи из этих раскопок совпадают не только с северокавказскими находками, но и имеют совершенно определенную аналогию с вещами из царских гробниц в Уре и Джемдет Насра в южной Месопотамии и кипрскими вещами эпохи средней бронзы, довольно точно датируемыми второй половиной III тысячелетия.

В общем эти исследования с бесспорностью доказали наличие прочных связей Закавказья со странами древневосточной и средиземноморской культуры и, с другой стороны, связей Закавказья с Северным Кавказом. Становится очевидным, что и в пору глубокой древности Кавказский хребет не был непреодолимой преградой в общении между населением, находившимся по обеим его сторонам.

С другой стороны, совпадения майкопского и старомышастовского материала с вещественным материалом из целого ряда других северокавказских курганов дает теперь право говорить о целом периоде в развитии материальной культуры Северного Кавказа. В археологической литературе все заметнее становится тенденция отнести его ко второй половине и концу III тысячелетия до н. э.

На майкопской группе памятников наши сведения о внешних связях Северного Кавказа и прилегающих к нему территорий, собственно говоря, и обрываются; обрываются на долгое время, ибо в последующий период импортные изделия здесь почти совершенно исчезают из поля видимости.

Этот последующий период, связанный сначала с распространением по всему Северному Кавказу так называемой культуры «среднекубанских курганов», а потом, с конца II тысячелетия и начала первого, — «Кобанской культуры», захватившей еще более широкую территорию, оказался периодом исключительно интенсивного развития производительных сил местного общества. Именно в это время отчетливо выявляется местная добыча руды и возникают очаги местной металлообработки. Продукция этих очагов металлообработки в виде медных и бронзовых изделий определенных типов проникает в Крым и дальше в степную полосу.

Находка семи бронзовых топоров, семи серпов и металла в слитках явно кавказского происхождения на Днепре у Борислава, находка вещей также кавказского происхождения в Кривом Роге, находка двух бронзовых топоров кавказского происхождения вблизи Аккермана — дают наглядное представление о масштабе распространения кавказских изделий.

Золотая бляшка из Костромского кургана (Кубань), изображающая оленя.

На юго-западе, на прежней территории распространения памятников Трипольской культуры также в это время перестают встречаться вещи импортного происхождения и складывается местная культура, представленная вещами так называемого «киммерийского» типа.

Факты находок вещей кавказского происхождения в районе Днепра и даже на территории Бессарабии бесспорно свидетельствуют о наличии сношений между юго-востоком и юго-западом.

Можно, таким образом, думать, что к концу рассматриваемого периода межплеменные связи распространяются на все Северное Причерноморье. Это предположение находит известное подтверждение и в ряде других фактов. Общеизвестно, например, что керамика, найденная в курганах «среднекубанской» группы, в ряде случаев может сопоставляться с керамикой Украины и Поволжья. В погребениях этой эпохи, разбросанных на огромном степном пространстве всего нашего юга, также можно видеть различные варианты одного и того же эволюционирующего типа погребального обряда.

Перечень наблюдений такого рода можно было бы значительно увеличить, но вряд ли в этом есть особая необходимость. Дело в том, что вслед за рассматриваемым периодом в Северном Причерноморье наступает новый период, озаренный уже светом письменности. Поэтому то, о чем иногда, основываясь на материале археологии, можно было только догадываться, теперь выступает перед нашими глазами с полной отчетливостью.

В это время в исторической жизни населения Северного Причерноморья наступает сдвиг огромной исторической важности — совершается переход от средней ступени варварства к высшей его ступени.

Развитие производительных сил местного общества приводит к тому, что на основе в общем однородного складывающегося оседлого земледельческого и скотоводческого хозяйства возникают два новых, различных между собой типа хозяйственной деятельности: в степях — кочевое скотоводство, в лесостепной полосе — оседлое земледелие, связанное с разведением домашних животных и использованием тяговой силы скота при обработке земли. И в том и в другом случае возникают предпосылки для зарождения социального и экономического неравенства. И тут и там из первоначально однородной социальной среды выделяется племенная знать и появляются зависимые от нее группы населения.

В среде кочевников в прямой связи с поисками пастбищ для скота значительно увеличивается подвижность племен и резко усиливаются и учащаются военные столкновения. Порождая зависимость побежденных племен, обращение военнопленных в рабов и неравенство в распределении военной добычи, эти столкновения еще больше форсируют процесс социальной дифференциации местного общества.

Золотая пластинка из Аксютинского кургана (Полтавская область)

Важно также отметить не только сам факт этого перелома, но и то, что он произошел одновременно на очень значительной по своим размерам территории.

В этом отношении первые свидетельства письменности совершенно единодушны. Так, в китайских хрониках под 771 г. до н. э. отмечается большое нашествие кочевников на северную границу Китая. В 706 г. это нашествие повторяется, захватывая провинцию Шань-Тунь. В 661 г. та же провинция и провинция Пе-Чи-Ли вновь оказываются жертвами нашествия кочевников. Китай ведет с ними долгую и упорную борьбу. Только к началу VI в. намечается перелом в этой борьбе, и только уже в первых десятилетиях V в. до н. э. воинственная активность кочевников падает, и на северной границе Китая устанавливается относительное спокойствие.

Не касаясь сейчас вопроса об этнических признаках нападавших на китайскую границу кочевников, отметим, что совсем в другом месте, а именно в районе Дуная, в VI в. до н. э. наблюдается также рост военной активности местных племен. Геродот сохранил нам традицию о вторжении скифов на Балканский полуостров. Двигаясь по направлению к югу, они дошли до Херсонеса Фракийского, тем самым достигнув побережья Эгейского моря. Достоверность этой традиции подтверждается целым рядом археологических находок скифских вещей в северной части Балканского полуострова. Обитавшие здесь племена фракийцев испытали на себе сильную струю скифского влияния, следы которого сохранились и в более позднее и потому лучше нам известное время.

Северная часть Балканского полуострова, однако, была в эту бурную эпоху не единственным местом проникновения скифов. Скифские курганные погребения разбросаны по всей территории современной Венгрии, а находка скифских вещей в Фоттерсфельде позволяет предположить, что в своих продвижениях на запад скифы иногда достигали даже Прибалтики.

Из той же передаваемой Геродотом и частично Страбоном античной традиции, совпадающей также и со свидетельствами восточных клинописных текстов и библии, мы знаем, что VIII и VII вв. до н. э. были также временем грандиозных вторжений северочерноморских кочевников в Малую и Переднюю Азию. Об этом свидетельствуют стрелы скифских типов, найденные в целом ряде мест Малой и Передней Азии, вплоть до Египта.

Золотая пластинка с изображением лежащего оленя из Куль-Оба (Керчь), IV в. до н. э.

Для древней Ассирии и Урарту вторжения воинственных кочевников с севера в течение длительного времени составляли угрозу, в значительной мере определявшую историческую обстановку всего этого времени. Основываясь на совокупности источников, можно думать, что проникновение в Переднюю Азию кочевых племен с севера явилось одной из существенных причин гибели урартийского государства.

Итак, VIII—VI вв. до н. э. были временем исключительного роста военной активности всего кочевого и полукочевого мира на пространстве, значительно превышающем территорию Северного Причерноморья в собственном смысле этого слова. Эта активизация в данном случае явилась лишь одним из наиболее заметных и запечатлевших себя в источниках признаков того сложного процесса, который связывается с нашими представлениями о совершившейся исторической перемене. Тот бросающийся в глаза факт, что переход от средней ступени варварства к высшей его ступени, составляющий сущность этой перемены, произошел здесь в течение промежутка времени, исчисляемого всего двумя-тремя столетиями, и захватил столь значительные слои местного населения, проживавшего на огромной по своим размерам территории, находит себе объяснение в предшествующих этапах исторического развития племенного мира. Постепенный и неуклонный рост производительных сил и развитие связей между отдельными племенами, наблюдаемые уже с трипольского периода, в конечном счете приводят к исторически одновременным и однородным социально-историческим сдвигам.

Бронзовая голова льва из кургана Б. Журавки

Тем самым обнаруживает себя общее направление в историческом развитии местного общества, которое в конце концов привело к превращению племенного мира Восточной Европы в историческую силу, обладающую собственным историческим лицом.

Имеется целый ряд фактов, которые позволяют думать, что к началу греческой колонизации значительная часть этого пути населением Северного Причерноморья была уже пройдена.

Первое известное нам из письменных источников имя древних обитателей Северного Причерноморья — «киммерийцы». Это имя дошло до нас в многочисленных и разнообразных упоминаниях. Самые ранние и, пожалуй, наиболее достоверные сведения о киммерийцах сообщают нам ассирийские источники конца VIII в. до н. э. В эпоху Саргона II (722—705) киммерийцы (в ассирийских текстах их называют «Гимиррай») встречаются на территории Урарту, далее имеются свидетельства о их нападениях на границы Ассирии. Почти столетие длится борьба киммерийцев с Ассирией. Все чаще и подробнее говорят о киммерийцах ассирийские тексты. Из них мы узнаем, что преемник Саргона II Ассархадон II в тревоге вопрошал бога Шамаша: «Осуществятся ли планы воинов Гимиррай?» Очевидно, для того чтобы воспрепятствовать этим плацам, Ассархадон в 677 г. до н. э. вступает в союз с Бартатуа, вождем скифов, которые вместе с киммерийцами вторглись в Ассирию. Ассархадону удалось расколоть киммерийцев и скифов и разбить и тех и других. В 673 г. он нанес киммерийцам тяжелое поражение, о котором с гордостью сообщает: «...и Теушну киммерийца, воителя Манда, обитающего далеко, поразил я на земле страны Хубушна вместе с его войсками оружием моим». Однако эта победа не обеспечила Ассирии безопасности. В летописи Ашшурбанипала киммерийцы упоминаются в связи с их нападением на Лидию и разграблением Сард. При этом Ашшурбанипал, говоря о киммерийцах, вынужден был признать, что они «предков его не боялись, его царя ноги не обнимали». В этих же надписях содержится сообщение о том, что киммерийцы достигли в своем вторжении границ Египта и сними воевал фараон Псамметих.

Согласно ассирийским текстам, киммерийцы выступают перед нами как народ многочисленный и воинственный, заселявший северо-восток Каппадокии и западный Кавказ и представлявший грозную опасность для стран Двуречья и Малой Азии. Однако эти же свидетельства с несомненностью обнаруживают, что ассирийцы весьма нечетко различали киммерийцев, скифов, мидян и, очевидно, путали их между собой. Так, например, наименование «уман манда» («воины севера»), засвидетельствованное в хронике о разгроме Ниневии в 612 г. до н. э., употребляется для обозначения не киммерийцев, а скифов. Такая же путаница существует и в знаменитой Бехистунской надписи, где названы «гимиры», т. е. киммерийцы.

Интересно отметить, что киммерийцы были, очевидно, известны и библии под именем «гомер». Пророк Иеремия пугал ими израильтян: «колчаны их, — говорил он, — подобны открытой могиле, все они люди храбрые».

Вопрос об этнической принадлежности, районе расселения и культуре киммерийцев, таким образом, остается открытым. Мало способствует решению этого вопроса и античная литературная традиция. Античные авторы также называют киммерийцев древнейшими обитателями Северного Причерноморья. Первое упоминание о них встречается в XI песне «Одиссеи». Можно думать, что в упоминании «Илиады» о «доителях кобылиц, млекоедах» (XIII, 1—7) имеются в виду именно они. Так по крайней мере толковали это место поэмы уже некоторые из античных комментаторов Гомера. Однако первое вполне определенное упоминание о киммерийцах можно встретить лишь у Геродота. В своем «скифском рассказе» он сообщает, что страна, в его время в основном заселенная скифами, прежде принадлежала киммерийцам. Но ни Геродот, ни другие античные авторы, писавшие о Северном Причерноморье, ничего не могут сказать о том, являлись ли киммерийцы населением пришлым, или они были коренными жителями этой страны.

Для Геродота период, связанный с киммерийцами, был далеким прошлым, о котором сохранились лишь смутные воспоминания, в частности, запечатлевшие себя в некоторых топонимических наименованиях. Так, он сообщает, что в его время пролив, отделявший побережье восточного Крыма от побережья Таманского полуострова, назывался Боспором Киммерийским. В районе этого пролива также находились: Киммерийские укрепления, Киммерийские переправы, Киммерийская область.

Навершие бронзовое в виде головы лошади

Создается впечатление, что современный Керченский полуостров был главным местопребыванием древних киммерийцев. Впрочем, Геродот рассказывает также, что в районе Днестра — древней Тиры — ему показывали могилу киммерийских царей. Таким образом, под названием киммерийцев он, очевидно, имел в виду население более широкой полосы, простиравшейся до Днестра и Южного Буга.

Другой античный автор — географ Страбон — еще менее четко представляет себе киммерийцев.

Так, он называет треров, вторгнувшихся в Лидию, то киммерийским, то фракийским народом. Сведения Страбона расходятся Как с данными Геродота, так и с данными клинописных текстов. Так, например, Геродот в качестве вождя скифов во время их похода в Малую Азию называет Мадия, сына Прототия.

Этого Прототия отождествляют с именем скифского вождя Бартатуа, упоминаемого в клинописных текстах. Между тем у Страбона имя Прототий упоминается как киммерийское.

Согласно восточным источникам, киммерийцы жили на территории Закавказья и Малой Азии; согласно свидетельству античных авторов, как видно выше, киммерийцы локализуются на обширной территории от Днестра до Кубани, включая Крым, особенно его восточную часть.

По свидетельству Геродота, киммерийцы в дальнейшем были вытеснены из Северного Причерноморья скифами и были вынуждены переселиться на южный берег Черного моря, где они обосновались в районе Синопы.

Правда, в современной научной литературе было высказано предположение, что если это переселение и имело место, то оно не было поголовным, и часть киммерийцев осталась в Северном Причерноморье. Согласно этому предположению, потомками древних киммерийцев явилось население горного Крыма, известное античным писателям под именем тавров. От их имени и соответствующая часть Крымского полуострова стала называться Таврикой.

Письменные источники, таким образом, не позволяют определить точно и район расселения киммерийцев.

Ритон в виде головы лошади

Возможно, что наименование «киммерийцы» охватывало все население Причерноморья с древнейших времен до VII в., так же как в дальнейшем многие источники все многоплеменное население этой страны обобщают под именем скифов. При существующем состоянии письменных источников ответ на этот вопрос могут дать только материалы археологии. Однако до сих пор не удалось раскопать ни одного поселения или могильника, которые могли бы быть с несомненностью отнесены к киммерийцам.

Мало известна и культура киммерийцев. В.А. Городцов сопоставил и объединил под названием «киммерийской культуры» археологический материал эпохи, переходной от бронзы к железу, который был обнаружен в Северном Причерноморье в кладах и случайных находках. Этот материал дает довольно ясное представление о материальной культуре населения Северного Причерноморья во второй половине II и начале I тысячелетия до н. э. в целом, но выделить из него памятники собственно киммерийской культуры представляется весьма затруднительным.

Хотя античная традиция, как указывалось, прочно связывала киммерийцев с Керченским полуостровом, однако раскопки на этой территории обогатили «киммерийскую археологию» только единичными находками. Так, в городище Киммерик была найдена примитивная женская статуэтка — идол, относящаяся, очевидно, к концу II — началу I тысячелетия до н. э. Древние культовые, антропоморфные, изображения начала I тысячелетия до н. э. в виде каменных плит были обнаружены при раскопках боспорского города Тиритаки. На Керченском же полуострове были найдены топоры-секиры и некоторые изделия из кремня, относящиеся к концу II — началу I тысячелетия до н. э.

Античные писатели рассказывают о жестокости и грубости тавров. Среди тавров были, по их словам, распространены человеческие жертвоприношения, и жили они войной, разбоем и пиратством. Археологические исследования горного Крыма действительно показали, что в древности здесь не было благоприятных условий для земледелия и скотоводства и главными занятиями жителей были рыболовство и охота. Археологический материал создает представление о сравнительно низком уровне материальной культуры таврских племен.

Основным местным населением Северного Причерноморья к концу рассматриваемого периода (т. е. к VII в. до н. э.) были скифы. Под этим именем древние греки разумели целый ряд местных племен, населявших обширное пространство от Нижнего Истра (Дуная) и до Танаиса (Дона). На севере и на востоке за Доном со скифами соседили племена не скифские. За Доном, во времена Геродота, в частности, находилась область, заселенная племенами «савроматов» или, как их стали называть в уже более позднее время, — «сарматов».

По всем признакам сарматы находились в близком родстве со скифами. Эта близость сказывается и в быте, и в их языке.

По свидетельству ряда античных писателей, в быте сарматов особую роль играла женщина; отсюда можно заключить, что у сарматов дольше, чем у скифов, сохранялись пережитки матриархата.

Близкими к скифам были также племена меотов, населявших побережья Меотиды (Азовского моря) и области Кубани.

Наиболее обстоятельные и реалистические сведения о древних скифах содержатся у Геродота. Мы не можем с уверенностью определить, когда в основе его изложения лежат личные впечатления, связанные с предполагаемым нами его путешествием в Северное Причерноморье, какие из сообщаемых им сведений он заимствовал у своих осведомителей, очевидно, понтийских греков, и, наконец, что именно он почерпнул из письменных источников. Тем не менее характер описательных приемов Геродота в основных чертах ясен. Он описывает местный мир, разделив его на четыре части — четыре своего рода зоны наблюдения. При этом по мере удаления на север характер сообщаемых Геродотом сведений становится все менее и менее определенным. Заканчивается каждое из этих четырех описаний упоминанием о незаселенной людьми пустыне или, в одном случае, перечнем таких данных, к каким сам Геродот относится с недоверием.

Деталь серебряной вазы из Чертомлыцкого кургана, IV в. до н. э.

Геродот ведет свои наблюдения над описываемой им страной всегда из какого-либо одного избранного им пункта. В данном случае таким пунктом для наблюдений, судя по всем признакам, был избран город Ольвия. Отсюда ясно, почему его этнографические описания начинаются с племен, находившихся в непосредственной близости к этому городу. Геродот перечисляет их по именам: каллипиды, алазоны. Об алазонах он сообщает, что они сеют и употребляют в пищу хлеб, а также лук, чеснок, чечевицу и просо.

За алазонами живут «скифы-пахари», которых Геродот характеризует уже по гораздо более общему признаку их хозяйственного быта: они сеют хлеб не только для собственных нужд, но и на продажу, что очень важно отметить, так как в хлебной торговле была очень заинтересована греческая колония Ольвии. По всем признакам территория, населенная «скифами-пахарями», входила в сферу торговых оборотов ольвийских купцов.

Благодаря указаниям самого Геродота, подкрепляемым сопоставлением его сведений со свидетельствами других авторов, удается сравнительно точно определить территорию, населенную названными выше племенами и «скифами-пахарями». Этот район примыкал к обоим берегам Буга.

Каллипиды и алазоны, таким образом, действительно были наиболее близкими соседями Ольвии. Местные ольвийские греки должны были поэтому их хорошо знать.

Что касается «скифов-пахарей», находившихся уже на значительно большем расстоянии от Ольвии, то вполне естественно, что и сведения о них носили более общий и расплывчатый характер. За «скифами-пахарями» жили не скифские племена невров, с которыми жители Ольвии, очевидно, никогда непосредственно не сталкивались и знали о них только понаслышке. Сведения об этих племенах поэтому носили весьма неопределенный и, по мнению Геродота, не заслуживающий доверия характер.

В описании населения других частей страны Геродот не приводит таких подробностей об отдельных племенах, как в первом своем описании. Мы не найдем в нем и перечня отдельных племен по именам. Так, население большой территории, простирающейся на восток от Борисфена (Днепра), он характеризует по самому общему признаку хозяйственного быта, обобщая его под именем «скифов-земледельцев». Здесь Геродот преследует совершенно определенную цель: он противопоставляет и хочет отличить эту земледельческую группу населения от еще более обширной группы кочевников. Последние живут еще дальше на восток и, по словам Геродота, «не сеют и не пашут».

Еще дальше живут так называемые «царские скифы». Последние определяются то такому же общему, но уже не хозяйственному признаку—по признаку их военного преобладания над остальным населением.

Золотая ваза из Куль-оба

Наиболее отдаленные от Ольвии группы местного населения полностью растворяются у Геродота в общем для всех них собирательном имени скифов.

Примерно такой же характер носит терминология всех тех античных авторов, которые были осведомлены о Северном Причерноморье; всем им знакомы и имена отдельных племен и собирательные термины — скифы, сарматы, меоты. Писатели, не ставившие своей специальной целью дать описание Северного Причерноморья и вообще с ним мало знакомые, в своих попутных о нем высказываниях, как правило, пользуются только собирательными терминами, сплошь да рядом обобщая под ними все население этой страны. Так, пользуется термином «скифы», например, Фукидид, у которого под ними следует понимать вообще все «варварские» племена, населявшие южную часть Восточной Европы.

Итак, под терминами «скифы», «сарматы», «меоты», а надо думать, и «киммерийцы», точно так же как под именем «саки» персидской клинописи, скрываются имена многих племен. Мир Северного Причерноморья был племенным миром с характерной для еще не изжившего себя родового строя племенной раздробленностью. В этом отношении наличие собирательных и обобщающих терминов не должно нас вводить в заблуждение.

Но чем же в таком случае все-таки объяснить, что два столь различных по своему историческому и культурному складу народа, как греки и персы, нашли одинаковые основания для такого рода обобщений? Ведь в реальной исторической действительности ни те, ни другие ни с какими «скифами», «сарматами» или «саками» непосредственно не сталкивались. Каждый раз перед глазами и греческих и персидских наблюдателей были отдельные племена, из которых каждое имело свое особое имя и другие присущие только ему одному особенности. Тем не менее основания для таких обобщений все же нашлись.

Современники и непосредственные наблюдатели строят свои характеристики встречающихся им народностей на подчас еле им самим заметных, но всегда безошибочно ими улавливаемых признаках. Для нас, отделенных от этой эпохи тысячелетиями, очень многие из этих признаков навсегда утрачены. Тем не менее главное в представлениях и древних персов и древних эллинов о племенах Северного Причерноморья нами все же улавливается: они безусловно воспринимали их как исторически единый мир.

Историческое единство северочерноморского племенного мира совершенно определенным образом сказалось и в характерных особенностях его социально-экономической структуры.

Бронзовая, покрытая золотым листом фигура пантеры из золотого кургана (близ Симферополя)

В научной разработке истории Северного Причерноморья проблема социально-экономического строя местного общества безусловно занимает первое место. Широкая постановка этой проблемы прямо вытекает из марксистско-ленинского учения о социально-экономических формациях; скифо-сарматский период в исторической жизни Северного Причерноморья генетически связан с наиболее ранним уже славянским периодом в истории нашей родины. Следовательно, то или иное понимание сущности социального строя северочерноморских «варваров» далеко не безразлично для суждения о всем ходе исторического развития СССР.

Мы хорошо знаем, что ко времени Геродота земледелие у оседлых скифов достигло в своем развитии относительно уже весьма высокого уровня. Были известны такие культуры, как просо, пшеница, чеснок, лук, лен, конопля.

В частности, возделывавшаяся в скифское время на всем пространстве нынешнего Краснодарского края, Ростовской области и Крыма пшеница, как показал ряд археологических находок, представляла собой так называемую «мягкую» пшеницу — родоначальницу тех самых сортов пшеницы, которые и в наше время культивируются в этих местах.

При уборке урожая скифы-земледельцы пользовались железными серпами, а для перемалывания зерна — зернотерками. Земля обрабатывалась при помощи запряженного волами плуга. Земледелие у оседлого населения сочеталось со скотоводством, о котором можно судить по постоянно находимым при раскопках поселений костям домашних животных: крупного и мелкого рогатого скота и лошадей.

Кочевая часть населения разводила лошадей и мелкий рогатый скот. Представление о величине принадлежавших отдельным представителям племенной знати стад дает ряд кубанских курганов раннего времени: Ульские, Костромской, Воронежский и др. В одном из Ульских курганов, датируемом еще VI в. до н. э., было, например, обнаружено свыше четырехсот конских скелетов, лежавших у коновязей правильными рядами.

Обычай массового ритуального умерщвления лошадей в данном случае говорит сам за себя, ибо трудно думать, чтобы все принадлежавшее умершему конское поголовье шло за ним в могилу. Для обслуживания табунов и стад такой величины, естественно, требовался целый штат пастухов, конюхов и других зависимых от их владельца людей. Некоторым из них, как показывают те же погребения, приходилось, разделяя участь жертвенных животных, сопровождать своего хозяина в загробный мир.

Таким образом, имеющиеся данные об уровне развития производительных сил и материальной жизни и оседлого и особенно кочевого населения не оставляют никакого сомнения в том, что здесь уже были налицо условия, предопределявшие интенсивное развитие в местной среде процессов социально-имущественного расслоения. Конечно, развитие этого процесса на территории такой обширной страны, как Северное Причерноморье, протекало в неоднородных условиях. С этой точки зрения можно говорить об очень существенных локальных особенностях в историческом развитии отдельных северочерноморских племен. Отдавая себе полный отчет в существовании локальных особенностей развития, мы вправе, однако, одновременно констатировать и общие черты того же процесса, типичные для исторической жизни Северного Причерноморья в целом. В этом отношении весьма показательны некоторые повсеместно наблюдаемые особенности местных погребений. Обращает на себя внимание тот факт, что наряду с целым рядом богатых курганных погребений, представляющих собой целые сооружения с большим количеством находимых в них ценностей, смежными захоронениями рабов, жен-наложниц и коней, во множестве встречаются также могилы бедняков, почти лишенные погребального инвентаря, и погребения средних слоев, представленные, как правило, рядовыми вещами местной работы.

По данным Геродота и других писателей, у скифов были цари, получавшие власть по наследству. Скифского царя окружала дружина, необходимая в условиях постоянных военных столкновений. Эти военные столкновения, связанные с военной добычей и наложением на побежденных дани, безусловно, еще больше способствовали росту социально-экономического неравенства.

Скиф, натягивающий тетиву на лук. Деталь Куль-обской вазы

В дальнейшем известную роль в росте этого неравенства стали играть и греческие города-колонии, особенно с того времени, когда они превратились в торговых посредников в оживленном товарообороте между Северным Причерноморьем и странами Средиземноморья. При этом наибольшему воздействию греческих городов, конечно, должны были подвергаться более близко к ним расположенные районы.

И все-таки общественный строй скифов, сарматов и меотов времени Геродота и после него сохранял еще многие черты первобытно-общинного строя, причем у некоторых из них (например, у сарматов) сохранялись еще пережитки матриархата.

Как уже указывалось, для структуры местного общества прежде всего характерна типичная для еще не изжившего себя родо-племенного строя расчлененность на многие племена. Каждое из таких племен, судя по Геродоту, имело свою племенную территорию и свои, также весьма типичные для родовой военной демократии, органы управления: народное собрание, совет старейшин и царя.

Скифские цари, даже в тех случаях, когда они возглавляли объединения нескольких племен, продолжали по сути дела еще оставаться племенными вождями. По всем признакам, тут еще не произошло обособления публичной власти, уже не совпадающей непосредственно с населением, организующим самого себя как вооруженная сила, о котором говорит Энгельс в своей характеристике нового порядка общественных отношений, идущего на смену родовому строю.

Излагая легенды о скифском золоте, Геродот упоминает об обычае предоставлять заснувшему с этим золотом во время особого праздника «столько земли, сколько он сам объедет на коне в один день». Основываясь на этом сообщении, некоторые исследователи делают вывод о ежегодном распределении земли у оседлых скифов и ограничении наделов. Хотя такое заключение несколько произвольно, поскольку оно основано, может быть, на весьма вольном толковании Геродотом местного сказания, все же факт отсутствия застывших форм в земельных отношениях и регулярные перераспределения земли представляются вполне возможными в стране, еще не знакомой с аграрным перенаселением.

В рассматриваемое время предметом индивидуальной и семейной собственности у древних обитателей Северного Причерноморья, очевидно, было только движимое имущество и скот. При передаче этого имущества после смерти собственника, судя по некоторым упоминаниям Геродота, существовал порядок так называемого минората. Согласно минорату, имущество, оставшееся после смерти отца, переходило к его младшему сыну, старшие же сыновья выделялись, очевидно, еще при его жизни. Для строя патриархальных отношений также весьма характерно, что в состав переходившего по наследству имущества входили и жены умершего. Так, например, скифский царь Скил, по рассказу Геродота, унаследовал от своего отца, помимо власти, одну из его жен — скифянку Скию.

Золотая обкладка ножен меча, найденного в так называемом Мельгуновском кладе (датируется приблизительно VI в. до н. э.)

О наличии родо-племенных форм социального строя говорит и распространенный у скифов обычай побратимства. Когда, по сообщению Геродота, два не состоявшие друг с другом в родстве скифа хотели установить тесный союз, они смешивали несколько капель своей крови в общем сосуде с вином и совместно его осушали. Этот обычай показывает, что кровные связи еще не утратили своего значения.

Для характеристики скифского общества большой интерес представляет также и то, что передает Геродот о религии скифов и их погребальных обрядах. Храмов и особой касты жрецов скифы не знали. Упоминаются только гадатели, узнававшие волю богов при помощи особой раскладки прутьев. Геродот подробно описывает похоронный обряд скифов: похороны скифского царя связаны с обычаем обвоза покойника по всем окрестным местам, представляющим собой территорию нескольких племен. В этом можно усмотреть намек на существование у скифов племенных объединений под властью одного вождя.

Не сомневаясь в существовании у скифов рассматриваемого времени патриархального рабства, мы в то же время хорошо знаем о широком экспорте рабов из Северного Причерноморья в средиземноморскую Грецию в V в. до н. э. И на основании надписей и на основании литературных свидетельств также хорошо, например, известно, что у афинян V в. понятие «скиф» успело стать синонимом раба-полицейского. О значительной роли экспорта черноморских рабов в более позднее время красноречиво рассказывает греческий историк II в. до н. э. Полибий.

Как совместить эти сведения о широком вывозе рабов из Северного Причерноморья с нашим представлением о еще патриархальных формах рабства? Ответ на этот вопрос, очевидно, следует искать по линии оценки тех сведений, какими мы располагаем о положении северочерноморских рабов и их роли в производственной жизни общества. Вряд ли несвободный труд мог найти себе широкое применение в хозяйстве оседлого населения. Широкая эксплуатация труда рабов обычно оставляет после себя заметный след в материальной культуре того общества, которое строит на ней свое хозяйство. В этом отношении памятники материальной культуры Северного Причерноморья, если не считать территории греческих городов и Боспорского царства, о которых речь будет идти особо, не дают особых оснований для предположения о заметном развитии рабства в местной среде.

Тем менее рабы могли найти себе применение у кочевников. Помимо упоминания о царских скифах, «считавших всех остальных скифов своими рабами», у Геродота есть небольшой рассказ, специально посвященный скифским рабам. В нем повествуется о восстании скифских рабов, которые встретили с оружием в руках возвращавшихся после похода в Азию скифов.

Сам по себе этот рассказ обладает всеми чертами типичной новеллы, написанной притом на весьма характерный для идеологии рабовладельческого общества сюжет. Чего, например, с этой стороны стоит финал рассказа, повествующий о том, как скифы догадались заменить обычное оружие бичами. При виде бичей восставшие рабы узнали в скифах, так сказать, своих «законных» хозяев и обратились в бегство.

Золотая обкладка ножен меча, найденного в так называемом Мельгуновском кладе (датируется приблизительно VI в. до. н. э.)

В начале этого рассказа содержится, однако, ряд вполне реальных подробностей, касающихся использования несвободного труда в животноводческом хозяйстве скифов-кочевников. Геродот рассказывает, как скифы доили своих кобылиц и сливали выдоенное молоко в сосуды. На долю рабов из всех этих операций выпадала только одна: они взбалтывали разлитое по кувшинам молоко, чтобы отделить от него сливки. К большему они не были способны, так как, по словам Геродота, скифы-кочевники ослепляли своих рабов.

Прием ослепления пленников-рабов у кочевников в целях предотвращения побегов не противоречит данным исторической этнографии. В обстановке кочевого быта такой прием вполне объясним: постоянные передвижения по огромным степным пространствам облегчали для пленников бегство.

Если, таким образом, поверить Геродоту, то окажется, что труд рабов мог найти себе в обществе кочевников лишь очень ограниченное применение. Скотоводческое кочевое хозяйство вообще представляет собой наименее удобную сферу для широкого использования труда несвободных. Между тем, по соображениям, вытекающим из общей оценки исторической ситуации в Северном Причерноморье этой эпохи, плен был главным источником рабства; наибольшее же число пленников, обращаемых в рабов, сосредоточивалось именно в руках воинственных кочевых племен, постоянно враждовавших друг с другом и совершавших набеги на своих оседлых соседей.

Следует думать, что судьба большинства этих пленников была предрешена. С того времени, когда на северочерноморских рабов установился постоянный спрос, вряд ли они могли долго задерживаться у захватившего их в плен племени. При помощи греческих купцов их, вероятно, быстро сбывали за пределы страны. Таким образом, уже во времена Геродота, очевидно, существовал тот, выражаясь языком уже наших древних источников, «увод в полон», который потом доживает до времен татарщины.

Между античным рабовладельческим обществом и обществом северочерноморских «варваров» в этом отношении существует весьма существенное различие: если в первом случае мы постоянно наблюдаем стремление сосредоточить у себя возможно большее количество рабов в качестве основной рабочей силы, то во втором происходит как раз обратное: не концентрация рабов, а их распыление. В качестве основной рабочей силы «варварское» общество рабов не знало. Главным производителем всех необходимых средств к жизни здесь оставался свободный человек, член сначала родовой, а позднее сельской общины.

В истории раннего периода из всех народностей Северного Причерноморья наибольшую роль играют скифы. Выше уже упоминалось о походах скифов в VII в. до н. э. в Малую и Переднюю Азию. В конце VI в. против скифов через Геллеспонт и Фракию совершает поход персидский царь Дарий. История этого похода известна нам в очень свободной обработке Геродота, восхищавшегося военными качествами скифов. Действуя то тут, то там против войск Дария на своих быстрых конях, скифы избегали решительных сражений, заманивая врага в глубь своей страны. В результате Дарий, лишенный возможности снабжать свое войско провиантом, был вынужден отступить. Все это показывает, что скифы были уже в то время силой, способной вести борьбу с крупнейшим государством Востока, до этого времени не знавшим крупных военных неудач.

Бронзовая пластинка с изображением льва, напавшего на коня (Сибирь)

И вторжение скифов в Малую и Переднюю Азию, и победоносная борьба их с персами предполагают существование крупных племенных объединений. В своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельс подчеркивает, что родовая организация «выше племени не пошла» и союз племен «означает начало ее разрушения». Установить более или менее четкие грани в этом процессе разложения родового строя, однако, чрезвычайно трудно.

Суммируя имеющиеся данные, следует, однако, решительно отвергнуть взгляды тех буржуазных ученых, которые писали о так называемой «скифской державе» — «варварском» государстве, возникшем в Северном Причерноморье уже в VII—V вв. до н. э.

Можно сказать с полной уверенностью, что в рассматриваемое время местное общество еще не изжило строя родовой военной демократии. Возникавшие союзы «варварских» племен поэтому отнюдь не следует себе представлять в форме прочных государственных объединений. Эти племенные объединения отличались непрочностью и изменчивостью своего состава, власть же возглавлявших их династов и вождей по многим признакам была лишь номинальным и временным преобладанием одного из них над другими.

В античной традиции сохранились сведения об образовании в середине IV в. до н. э. на западном побережье Черного моря, на территории современной Добруджи, большого племенного объединения, возглавленного скифским царем Атеем. Согласно этим сведениям, Атей вел успешные войны с трибаллами, воинственным и сильным фракийским племенем, и другими местными племенами. Можно предполагать, что города-колонии западнопонтийских греков некоторое время находились в зависимости от Атея. Со скифским царством Атея было вынуждено считаться даже такое могущественное государство, каким была Македония при царе Филиппе II.

Объединение скифских племен под властью Атея оказалось, однако, недолговечным. В 339 г. до н. э. Филипп II предпринял большой поход во Фракию и разбил скифов. Атей погиб в битве с македонянами. Победителям досталась огромная добыча. После смерти Атея объединение его, по-видимому, сразу же распалось.

Первые бесспорные признаки скифской государственности на территории Северного Причерноморья можно обнаружить не раньше III и начала II вв. до н. э., когда в Крыму возникает прочное объединение скифских племен, возглавленное Скилуром и Палаком. Как показали замечательные археологические открытия последних лет, в это время скифы уже строили города, бывшие местом сосредоточения ремесла и торговли. Именно таким городом явился находившийся вблизи современного Симферополя Неаполь Скифский — главный центр скифского царства Скилура и Палака, просуществовавший около семи веков. Остатки оборонительных стен этого города, жилых домов и недавно раскрытый монументальный каменный мавзолей с несколькими богатыми погребениями скифской знати дают еще одно доказательство яркой и своеобразной культуры, развивавшейся в Северном Причерноморье на протяжении многих веков. Теперь твердо установлено, что только один так называемый скифский период в этом развитии занимает по меньшей мере целое тысячелетие: с VII в. до н. э. по IV в. н. э.

Касаясь особенностей материальной культуры скифского периода, следует прежде всего отметить, что на всем его протяжении в Северном Причерноморье можно наблюдать ту же знакомую нам по предшествующему периоду картину типологической общности между памятниками местной материальной культуры почти на всем пространстве ее распространения.

Жилище-повозка

Отличия от предшествующей эпохи будут состоять в том, что эти явления типологической общности материальной культуры теперь выливаются в гораздо более определенные формы и могут быть установлены на несравненно большем числе конкретных примеров. Так, в настоящее время можно констатировать определенную типологическую близость между целым рядом известных нам городищ скифского периода, отделенных иногда друг от друга весьма большим расстоянием.

Одни из них, и это типично, по большей части расположены не на берегу больших рек, а поодаль от них, на небольших речках и оврагах около возведенных рвов и валов. Валы и рвы в этих случаях часто защищают очень значительные и далеко не сплошь заселенные пространства. Упомянутыми чертами обладают такие наиболее известные скифские городища, как Мотрониннское и Пастырское, находящиеся в бассейне р. Тясьминки, или Вельское — в Груньском районе Полтавской области. В других случаях планировка скифских городищ отличается большей компактностью. Для очень многих городищ характерны зольники, ямы для хранения зерна, землянки и полуземлянки.

Особенно ясно сказываются черты общности в керамике, находимой на территории расследуемых городищ и в погребениях. Формы и техника ее в общем одинаковы не только в районах распространения оседлости, но и в степях, занятых кочевниками. Так, например, керамика, оружие, конский набор, найденные при раскопках Каменского городища на Днепре близ Никополя, полностью совпадают с находками, известными по раскопкам так называемых Царских курганов.

Материал, ставший известным благодаря раскопкам погребений, дает основания констатировать черты типологического единства и в погребальном обряде, причем на территории, далеко выходящей за географические пределы Северного Причерноморья.

Во всем этом можно убедиться хотя бы на примере значительной группы погребений, одинаково характеризуемых скорченным положением костяков, их окраской и погребальным инвентарем из вещей местной работы. Такого рода погребения раннего времени зафиксированы и на Днепре, и на Буге, и на Дону, и на Кубани, и на Северном Кавказе, и на территориях греческих городов-колоний у самого побережья. Последнее время все чаще высказывается мысль о генетической связи между этим погребальным обрядом и Трипольской культурой, для поздних ступеней в развитии которой как раз очень типично скорченное трупоположение.

Другие черты материальной культуры и погребального обряда местного общества обнаруживают себя в курганных погребениях. Географически курганные погребения, как известно, разбросаны на огромном пространстве. Различия между ними в таких условиях и естественны и понятны — различия локальные и во времени, поскольку в хронологическом отношении определенные формы местного погребального обряда существуют на протяжении многих веков и элементы известной эволюции тут вполне закономерны.

Скифский бронзовый котел из кургана Солоха

Различия, о которых идет речь, иной раз настолько существенны, что возникает право говорить о нескольких типах погребального обряда и типологических разновидностях материальной культуры. Но это — только разновидности. Вещи, обнаруженные при раскопках погребений в окрестностях Блюменфельда (близ ст. Гмелинской Астраханской ж. д.), так называемая блюменфельдская культура, признаются в настоящее время типичными для чрезвычайно обширной географической области—для всей зоны нижневолжских и приуральских степей. Можно сказать, что с VI в. до н. э. до середины IV в. до н. э. на этом громадном пространстве бытовала и развивалась одна культура. В дальнейшем эта культура стала распространяться по степям Украины и повлияла на культуру Северного Кавказа.

Культура, о которой идет речь, и с полным на то основанием, признается сейчас культурой родственных скифам савроматов — сарматов. Однако весьма характерно, что первоначально о ней существовало другое мнение: носителями блюменфельдской культуры считали часть скифов-кочевников, не передвинувшихся на запад, настолько много было обнаружено черт сходства этой культуры с культурой собственно Скифии. В инвентаре погребений блюменфельдского типа были обнаружены, например, кинжалы скифских типов; длинные блюменфельдские мечи имеют рукоятки обычных скифских типов. Конский набор представляет собой вариант скифского конского набора. При этом следует подчеркнуть, что явления отмеченного рода характеризуют собой весь период VI—IV вв. до н. э., т. е. тот период в развитии местной культуры, который, по сравнению с более поздними веками, в большей мере испытал на себе воздействие культуры греческих колоний.

По времени древнейшие из курганов скифского периода, как, например, Литой и Келермесский, восходят к VII в. до н. э., другие, большинство, датируются V, IV и III вв. до н. э. Для всех них одинаково характерна большая насыпь земли с камнями, под которой находятся погребальные катакомбы. В больших курганах, как правило, они состоят из нескольких камер.

Типичным для всех этих погребений, таким образом, следует признать именно погребение групповое, из нескольких человеческих и конских могил, запечатлевшее один и тот же обычай погребальной тризны с человеческими и конскими жертвоприношениями.

Своеобразие курганных погребений совершенно определенным образом сказывается в составе погребального инвентаря. Вещи, сделанные греческими мастерами в свойственной им стилистической манере и технике или созданные ими же, но с определенным расчетом на вкусы местных потребителей, находятся рядом с такими предметами, как специфического вида обручи и гривны, поясные пряжки, нашивавшиеся на одежду бляхи, конские наборы, особые скифские котлы с черпаками, предметы вооружения, в частности скифские мечи-акинаки и не менее типичные двуперые с шипом сбоку или трехгранные стрелы и т. п. Часть из этих вещей, явно негреческого происхождения, связана с Востоком. Таковы, например, вещи из Литого кургана и известного Мельгуновского клада.

Из вещей названного клада особое внимание обращает на себя золотая рукоятка и ножны акинака—скифского короткого меча. На них изображен олень в лежачей позе с закинутыми за спину рогами и, по-видимому, мифологическая сцена с крылатыми существами и растениями. Кроме того, вдоль всех ножен, между украшающими их меандровыми завитками, находится ряд фантастических фигур со звериными, птичьими и человеческими головами. Некоторые из них пускают стрелы из луков. Изображение оленя имеет аналогию с очень близким ему изображением того же животного на одной из золотых пластинок, найденных в известном Кульобском кургане. Что касается крылатых существ, растений и фантастических фигур вдоль ножен, то они имеют несомненное отношение к искусству древнего Урарту, которое в свою очередь имело тесную связь с ассиро-вавилонской культурой. Особенно в этом отношении характерны изображения растений, прямо совпадающие с изображениями священных деревьев на оттисках урартийских печатей.

Целый ряд других негреческих вещей, встречающихся в курганах скифского периода, преимущественно ювелирные изделия, относительно более позднего времени, по-видимому, связаны с ахеменидским Ираном. Вообще вещи с явными признаками иранского влияния или даже импортированные из Ирана встречаются в Северном Причерноморье далеко не редко. Однако ни иранское влияние, ни вообще влияние Востока отнюдь не могут объяснить разнообразия негреческих памятников Северного Причерноморья.

В этом отношении весьма показательно, что даже на мельгуновских ножнах, безусловно испытавших на себе воздействие стилистических приемов Урарту, наряду с изображениями явно древневосточного характера, встречаются элементы оригинального скифского стиля. Они усматриваются прежде всего в упоминавшемся изображении на этих ножнах оленя.

Деталь серебряной вазы из Чертомлыцкого кургана (IV в. до н. э.)

Такого рода стилизованные изображения различных животных были чрезвычайно широко распространены в мире «варваров». Их находят не только в Северном Причерноморье, но и на всей территории Азии, большей части Сибири и особенно в Западной Сибири. На протяжении многих веков они неизменно встречаются в местных погребениях всей степной и лесостепной полосы Восточной Европы. В несколько измененном типе они встречаются и на территории Западной Европы. Все это — так называемый «звериный» стиль.

Генезис «звериного» стиля, по-видимому, восходит к первобытной магии. Распространение его в пору перехода местного общества к более высокой ступени развития связано с тем подъемом активности всего «варварского» мира, о котором речь шла выше. С этой точки зрения понятна характерная для этого стиля динамичность в трактовке звериных образов. Фигуры зверей чаще даются не в статичном состоянии, но в напряженной экспрессии: сплетенные в борьбе звериные тела, царапающие лапы, оскаленные зубы и т. п.

При таких условиях скифский «звериный» стиль, конечно, не может быть объяснен никакими внешними влияниями. Это явление безусловно оригинальное, свидетельствующее о самобытности местной культуры. Распространение же «звериного» стиля по огромной территории Северного Причерноморья и Сибири нельзя не связать с ростом взаимного общения местных племен.

Среди скифских вещей есть ряд таких, которые были выполнены руками греческих или восточных мастеров или попали в Северное Причерноморье в результате импорта. Греческое происхождение таких вещей в отдельных случаях прямо удостоверяется именами мастеров, начертанных на самих изделиях. Однако можно считать твердо установленным, что в искусстве древнего Востока и в искусстве античном существовали «варварские», или, как принято их называть, скифские, сюжеты. Наличие такого рода сюжетов, однако, вовсе еще не должно означать, что среди восточных и греческих художников существовало увлечение скифской экзотикой, породившей там и здесь особые скифские жанры. Никаких признаков таких жанров найти нельзя. Больше того: все известные нам вещи греческой и восточной работы на «звериные» сюжеты скифов до сих пор были найдены только на территориях, населенных самими «варварами», или в районах, непосредственно к ним прилегавших. Ни на Востоке, ни в Греции такого рода находок пока не зафиксировано.

Изделия греческих и восточных мастеров на скифские «звериные» сюжеты, таким образом, были порождены отнюдь не увлечением этих мастеров скифской экзотикой. Они целиком ориентировались на чуждые им самим вкусы, ибо только при таком условии они могли рассчитывать на обеспеченный сбыт своей продукции.

Но откуда восточные и греческие мастера могли почерпнуть представления о художественных образах, послуживших им в дальнейшем материалом для приспособления к вкусам «варваров», как не из искусства самих «варваров»? Самое поразительное, что эти местные традиции дают о себе знать уже на ранних ступенях в развитии культуры Северного Причерноморья. Уже и тогда эта культура обнаруживает способность не только воспринимать идущее извне, но и предъявлять свои собственные требования.

В дальнейшем, даже в IV в. до н. э., т. е. в годы наибольших успехов эллинизации в Северном Причерноморье, греческое влияние не оказалось в состоянии полностью вытеснить утвердившиеся в местной среде вкусы.

Золотой гребень из кургана Солоха, IV в. до н. э.

Греческим мастерам, точно так же, как и мастерам Востока, оставалось только с ними считаться, как с не зависящим от их воли фактом. Урартийцы, греки, иранцы в этом отношении выступают в совершенно одинаковой роли выполнителей чужих заказов. Представляя собой совершенно различные культуры, все они сохраняют в неприкосновенности одинаково чуждые им образы. Они воспроизводят эти образы в свойственной им технике и в достаточной мере механически соединяют с теми стилистическими началами, на которых сами они были воспитаны. Примерами такого механического соединения различных стилистических приемов в одном и том же изделии может послужить хотя бы известный меч из Солохи (см. рис. на стр. 47).

Изображения животных на ручке этого меча, выполненные по всем признакам греческим мастером, но в манере скифского «звериного» стиля, сочетаются с другими изображениями на ножнах того же меча, выполненных в совершенно ином, греческом стиле. Примеры таких же контрастов дают и другие вещи, найденные в Прибалтике близ Фетерсфельда — греческой работы, точно так же, как и ряд вещей, например, мельгуновские ножны — восточной работы (см. рис. на стр. 34 и 53).

Скифский «звериный» стиль в своей греческой и восточной интерпретации приобретает, таким образом, значение весьма важного показателя. Наблюдая его, становится ясным, что материальная культура мира «варваров» скифского периода представляется, если, может быть, не вполне еще сложившейся, то во всяком случае уже обладающей своим собственным оригинальным лицом.

То же впечатление глубокого своеобразия оставляют после себя и все остальные доступные нашему наблюдению проявления местного быта.

С этой точки зрения особенно интересны сообщаемые Геродотом и другими античными писателями, а также известные нам из ряда археологических памятников подробности о быте скифов. Особое внимание эти писатели уделяют быту скифов-кочевников.

«Скифы (кочевники. — Д.К.) добывают себе пропитание не земледелием, а скотоводством и жилища свои устраивают на повозках», — пишет Геродот. Кочевой образ жизни скифов описывает и автор одного трактата, приписываемого Гиппократу. «У них нет домов, а живут они в кибитках, наименьшие из которых четырехколесные, а иные и шестиколесные; со всех сторон они закрыты войлоком и разделяются, как дома — одни на два, другие на три отделения. Они непроницаемы ни для дождя, ни для снега, ни для ветра. В эти возы запрягают по две и по три пары безрогих волов. В таких кибитках живут женщины, а мужчины едут верхом на конях». Ценным дополнением к этим литературным свидетельствам являются археологические находки и данные этнографии. Среди детских игрушек, найденных в Пантикапее, оказалась модель такой крытой повозки. Этот вид жилья возник, очевидно, еще в доскифскую эпоху, так как в погребениях бронзовой эпохи на Северном Кавказе также найдены глиняные модели таких повозок, а в одном из курганов обнаружены деревянные колеса без спиц, на которых эти повозки передвигались. Этнографические данные говорят, что в начале XIX в. похожие на описанные Гиппократом повозки бытовали у поволжских калмыков.

Скифы, несомненно, имели и наземные жилища. Геродот описывает, например, скифскую баню. Она согревалась раскаленными камнями и представляла собой войлочный шатер с очагом в центре. Именно такой шатер изображен на одной из пантикапейских фресок. Это круглая юрта из коричневого войлока, конической формы с цилиндрическим клапаном над дымовым отверстием, расположенным в центре юрты. Такие жилища получали распространение у тех кочевников, которые переходили к более длительному пребыванию на одном месте.

Железные кинжалы и нож

Жилища оседлых скифов еще мало исследованы. Остатки землянок были обнаружены в известном Бельском городище. В одной из них сохранилась глинобитная печь с очень толстыми стенками и без трубы. На территории Дубовского городища на Ворскле насчитывается более 300 впадин, которые многими археологами рассматриваются как следы жилья в виде землянок и полуземлянок. Эти впадины расположены внутри ограды, окружающей Дубовское городище, и притом с заметной правильностью в группировке. На Пастерском городище в бассейне р. Тясьминка найдены остатки глинобитных жилищ, относящихся, однако, к более поздней эпохе.

Детальное устройство скифских постоянных жилищ на основании этих данных не может быть установлено. До некоторой степени отсутствие необходимых сведений можно восполнить, привлекая материалы из погребений скифской эпохи. В лесостепной полосе, в скифских курганах Киевской, Кировоградской, Полтавской, Харьковской и Воронежской областей, встречаются погребения сложного устройства. В середине могильной ямы сооружалось настоящее деревянное жилище. Стены строились либо из досок, горизонтально положенных между столбами, врытыми по углам и в середине стен, либо из вертикальных столбов или жердей, вкопанных основанием в прорытые вдоль стен канавы. В центре ямы находился особо толстый столб или несколько столбов, на которые опиралась двускатная крыша. Пологий спуск, который вел в этот дом-могилу, и ряд других признаков позволяют предположить, что некоторые из таких жилищ нижней своей частью углублялись в землю; они являлись, таким образом, полуземлянками. Такое жилище, как правило, было четырехугольным и имело 15—25 кв. м полезной площади.

В некоторых могилах Полтавской области сохранились помосты — остатки деревянного пола. В последнее время исследование Каменского городища на Днепре выявило жилища, очень близкие по своей конструкции к рассмотренным выше домам-могилам. Наиболее сохранившееся жилье Каменского городища представляет собой правильную четырехугольную площадку примерно в 36 кв. м. Стены жилища составлены из столбов, рядами зарытых в специальные канавы. Крыши не сохранилось. К той стене, где был вход в жилище, прилегает небольшое помещение с очагом — своеобразная кухня-сени. В 1940 г. в том же Каменском городище были обнаружены подвалы. Эти подвалы имели овальную форму. В некоторых глинобитных очагах и очагах-ямах было найдено большое количество пережженных костей — интересное подтверждение рассказа Геродота о том, что скифы иногда пользовались костями животных в качестве топлива.

Внутреннее убранство скифских домов почти неизвестно. В одной из домов-могил Полтавской области был найден круглый стол и по бокам его |помосты-лавки. На золотых бляшках, найденных в могилах II—III вв. до н. э., имеются изображения скифов, сидящих в креслах с высокой спинкой. В одной из могил VII—VI вв. до н. э. Литого кургана вблизи Кировограда найдены серебряные ножки от кресла урартийской работы.

В быту скифов видное место занимала керамика. Об этом свидетельствуют многочисленные находки разнообразной по форме скифской посуды. Горшки со следами нагара использовались для изготовления пищи. Глубокие миски предназначались для стола. Грушевидные сосуды могли использоваться для хранения продуктов. Рассказ Геродота о том, что скифы готовят пищу в бронзовых котлах, также подтверждается рядом археологических находок. В одной из могил под Воронежем, например, был найден такой бронзовый котел на высокой ножке с двумя вертикальными ручками. Близкий к нему по типу котел обнаружен в кургане Солоха. В таком же котле из Чертомлыцкого кургана найдены были кости лошади.

Скифы пользовались и деревянной посудой. Геродот сообщает о глубоких деревянных сосудах, в которых взбалтывали кобылье молоко. В кургане Солоха была найдена деревянная миска, обитая золотыми пластинками с изображением рыб.

Деталь фриза Чертомлыцкой серебряной вазы

В пищу скифы употребляли главным образом продукты животноводства. Кости домашних животных в больших количествах обнаруживали и при раскопках всех скифских поселений. Псевдо-Гиппократ упоминает о скифском сыре из кобыльего молока. В этом отношении также весьма характерен эпитет «млекоеды» и «доители кобылиц», с которыми мы встречаемся в эпосе.

В тех же поселениях нередко находили амфоры греческого происхождения. В некоторых из них, видимо, хранилось вино. Употребление вина прочно вошло в быт скифов. Геродот неоднократно упоминает о чашах, из которых скифы пили в различных случаях жизни. Так, например, обряд побратимства был связан с обычаем, когда побратимы пили вино из одной чаши, подмешивая в него кровь. Чашей вина награждали за военные подвиги. Сведения Геродота в данном случае подтверждаются многочисленными находками скифских чаш, черпаков, серебряных и золотых ситечек для процеживания вина и т. п. в скифских могилах. Некоторые из чаш отличаются высокохудожественными качествами. Такова, например, чаша из знаменитого Чертомлыцкого кургана с замечательным горельефным фризом, изображающим сцены укрощения скифами лошадей. Таков и всемирно известный электровый сосуд с изображением бытовых сцен из жизни скифов из Кульобского кургана.

В отличие от греков, у скифов было принято пить вино, не разбавляя его водой. Заимствуя этот обычай у скифов, греки говорили, когда хотели выпить неразбавленное вино: «подскифь мне».

Одежда скифов известна нам главным образом по изображениям на золотых и серебряных сосудах и других драгоценных изделиях из Чертомлыцкого, Кульобского, Солохи и других курганов. В этом отношении, помимо уже упоминавшихся горельефных сосудов с изображениями скифов, особенно интересен золотой гребень из кургана Солоха. На нем изображен всадник в греческом вооружении, сражающийся с двумя воинами в скифской одежде. Интересна также золотая бляшка из Кульобского кургана, изображающая двух стреляющих из лука скифов.

Одежда скифов-мужчин состояла из короткого кафтана, не доходившего до колен, штанов и кожаных сапог. Кафтан запахивался, оставляя грудь открытой, и подпоясывался широким кожаным поясом. К поясу прикреплялся короткий скифский меч — акинак. Штаны были узкие кожаные или широкие со сборками. На Воронежском сосуде одежда скифа украшена спиральной вышивкой. На голове скифы носили кожаный или шерстяной башлык. Однако, судя по изображениям на вазах, они часто обходились совсем без головного убора; его им заменяли длинные волосы. Ноги обували в мягкие кожаные сапожки. Иногда для большей прочности под подошву пропускался ремень и завязывался на лодыжке.

О женской одежде мы можем судить также на основании некоторых золотых бляшек с изображением фигуры сидящей богини. Такова, например, бляшка из Чертомлыцкого кургана. С головы богини спускается длинное покрывало. Платье длинное с узкими рукавами и поясом. Сверху накинут халат с такими же узкими рукавами.

Бронзовые наконечники скифских стрел

Материалом для одежды служили главным образом шерсть и кожа. Скифы умели также изготовлять полотно из конопли. Кроме того, главным образом для женской одежды, употребляли привозные ткани.

Геродот рассказывает, что на изготовление верхней одежды шли бараньи шкуры. Таким образом, современный кожух является, очевидно, одним из древнейших видов одежды. Богатые скифы украшали свою одежду золотыми бляшками. Одни из этих бляшек, часто треугольной формы, были покрыты рядами выпуклостей, образующих рисунок. В других случаях на бляшках мы встречаемся с изображениями скифов в разных положениях, фигур различных реальных и фантастических животных и т. д. На одежде скифского вождя, погребенного в Кульобском кургане, найдено около 266 бляшек, на одежде женщины, очевидно, жены вождя — 474 бляшки, общим весом в 1,432 кг. Из других украшений, судя по вещам из курганов, были распространены шейные обручи — гривны, перстни, браслеты, серьги и ожерелья. Многие из этих украшений поражают тонкостью и художественностью работы.

Одежда скифов была удобна и для мирного быта и для войны. Изображения военных сцен часто рисуют скифов в описанной выше их одежде без панциря. Такова, например, сцена схватки на упоминавшемся золотом гребне из Солохи. Скифские воины здесь одеты так же, как и в мирных сценах на Чертомлыцком сосуде.

Наиболее распространенным видом оборонительного оружия у скифов был щит. Воины на гребне из Солохи изображены со щитами различной формы. У одного из них щит четырехугольный с закругленными углами, у другого — в форме полумесяца. Сделаны они из дерева с натянутой на него кожей. Такой же щит имеет один из скифов на золотом Кульобском сосуде. Все эти щиты местной работы. Находки их редки, но еще реже встречаются в скифских погребениях щиты греческой работы. Таков, например, круглый щит из могилы VI в. до н. э. близ станицы Костромской. Редки случаи находок и панцырей кожаных с нашитыми чешуйчатыми пластинками или же греческого типа.

Наступательным оружием скифов были: лук, копье, меч и кинжал. Судя по изображениям, скифский лук был невелик. Он состоял из двух асимметричных дуг, соединенных перекладиной. В одной из гробниц неподалеку от Керчи были найдены части лука в виде изогнутых кусков дерева со следами клея. Такой лук был легким и удобным для стрельбы с лошади. Он бил на далекое расстояние: судя по одной ольвийской надписи — на 500 м. Скифские стрелы имели наконечники из бронзы, реже из железа, еще реже из кости. По своей форме эти наконечники плоские, чаще трехгранные, иногда с шипом сбоку, чтобы помешать вынуть стрелку из раны. Древко стрелы имело в длину не более 0,75 м.

Скифский воин носил стрелы в так называемом горите — деревянном или кожаном колчане, прикрепляемом к поясу с левой стороны. Богатые скифы вместо кожи покрывали горит золотой или серебряной обивкой, часто украшенной различного рода изображениями.

Судя по тому, что во многих погребениях находят только луки и стрелы, они были основным вооружением скифского воина. Копья и дротики скифы пускали в ход в решающие моменты сражения. То же назначение имели скифские короткие мечи — акинаки — и кинжалы, отличавшиеся друг от друга только длиной: акинак имел обычно в длину около 60 см, кинжал — 30—40 см. Мечи и кинжалы скифы носили в деревянных ножнах, прикрепляя их к поясу с правой стороны. Точно так же, как и Гориты, ножны акинаков в богатых погребениях украшались золотыми и серебряными пластинами, часто с рельефными изображениями в «зверином» стиле. Все перечисленное выше оружие скифов было железным. Лишь в древнейших погребениях находили бронзовые наконечники копий, мечи и кинжалы.

На основании археологических данных можно утверждать, что скифская одежда и оружие в основных чертах были одинаковыми на всей территории их расселения. Типы скифского оружия, сложившиеся на рубеже VII—VI вв. до н. э., оказали сильное влияние на вооружение их соседей: его переняли греки черноморских колоний, фракийцы, население южного Урала и прикаспийских степей. Наконечники скифских стрел находят на огромной территории — от Болгарии, Венгрии и Прибалтики до Тихого океана.

Железные наконечники копий и дротик

Скифы в основном были конными воинами. Почти во всех погребениях мы встречаем либо коня, либо отдельные части его тела, либо символ коня — удила. В гробницах скифских вождей встречаются десятки лошадиных скелетов. В кубанских курганах их число доходит до сотен.

Удила сперва были бронзовыми, с VI в. до н. э. — железными. Уздечки делались из ремней, к которым часто прикреплялись бронзовые, серебряные или золотые украшения в виде колец, налобников, нащечников. В наших музеях имеется богатый набор скифских уздечек. Замечательны две уздечки из кургана Солохи. Золотые нащечники сделаны в них в форме крыльев, а налобники в виде рыбы. Очень интересны уздечки одиннадцати коней из Чертомлыцкого кургана с налобниками в виде голов фантастических животных и изображениями птиц на нащечниках. Одни из этих украшений золотые, другие серебряные. В ряде могил найдены деревянные седла, обитые по краям золотыми пластинками, и нагайки с ручкой, перевитой золотом.

С ростом оседлости и земледелия в скифском войске появляется пехота. Следует думать, что пехота состояла, в основном, из населения земледельческих районов Скифии. Самое раннее свидетельство о пехоте скифов принадлежит Геродоту. «Скифы пешие и конные выступили против Дария для боя», — пишет Геродот в одном месте своего повествования о скифском походе Дария. В херсонесской надписи конца II в. до н. э. упоминается об одном поражении скифов. В результате этого поражения: «из пехоты никто не вернулся, а из конницы уцелели лишь немногие».

В рассказе Диодора о междоусобной борьбе сыновей боспорского правителя Перисада, о которой подробно речь будет идти ниже, при описании скифских войск одного из противников упоминается, что в нем на 10 тысяч конницы имелось 20 тысяч пехоты.

В пору образования в III в. до н. э. скифского государства в Крыму оно, помимо сил сухопутных, обладало и морскими силами. Первоначально это были корабли греков, принадлежавшие, по-видимому, тем греческим городам-колониям, какие были вынуждены признать себя зависимыми от скифского государства.

Золотая пластинка с изображением скифа-гадателя

В этот флот могли также входить и суда тавров, с древнейшего времени связанных с морем. О скифском флоте, разбитом флотом понтийского царя Митридата, упоминает и Страбон.

Война наложила определенный отпечаток на быт и нравы скифов. Описание военных обычаев скифов занимает видное место у Геродота. Очевидно несколько преувеличивая их воинственность, он рассказывает, что скифы пили кровь первого убитого врага, головы же убитых в сражении врагов они отрубали от тел и относили к царю. Принесший голову получал долю военной добычи, не принесший не получал ничего.

Далее Геродот подробно останавливается на том, как скифы стягивали кожу с голов убитых; стянутые кожи, очищенные от мяса при помощи бычачьего ребра, они привязывали к узде коня или использовали для покрышки колчанов и одежды.

Война, таким образом, играла большую роль в жизни скифов, и это нашло отражение в религии. Одним из богов, наиболее почитаемых у скифов, был, по словам Геродота, бог войны. Существовал ряд святилищ этого бога. На обычном месте военных сборов сооружался курган из связок хвороста с четырехугольной площадкой наверху. На каждом из таких курганов, говорит Геродот, «водружался старинный железный меч». Он-то и был символом бога войны. Этому мечу ежегодно приносили в жертву рогатый скот и лошадей, а также каждого сотого мужчину из числа взятых в плен неприятелей.

Золотая обкладка ножен меча из кургана Солоха (IV в. до н. э.) с изображениями в зверином стиле

Другие наши сведения о религии скифов недостаточно определенны. Геродот в своем описании скифской религии приводит ряд имен скифских божеств и пытается перевести их на язык греческого Пантеона. Так, скифского Гойтосира он называет Аполлоном, Аргимпасу — Афродитой, Папая — Зевсом, Тагимасада — Посейдоном. Однако религиозные представления скифов были весьма далеки от религии греков, и попытка Геродота сделать их понятными его греческим современникам выглядит в достаточной мере произвольной.

Таким образом, и свидетельства античных писателей, и материал археологии одинаково убеждают нас в глубоком своеобразии племенного мира. Особенности местной культуры были прямо или косвенно связаны с кочевым или полукочевым образом жизни значительной части местного населения, что по понятным причинам накладывало особый колорит на весь его быт. В дальнейшем греческое влияние не оказало на быт особо сильного воздействия. Оно коснулось главным образом верхнего слоя скифского общества — родо-племенной знати. Экономические связи с греческими городами толкали ее на сближение с греческой цивилизацией. Влияние греческих городов-колоний затронуло также те из племен, какие жили в непосредственной к ним близости — находились в сфере их непосредственного экономического влияния. Следует отметить, что и сами греки также испытывали на себе совершенно определенное влияние местной среды. Основная масса местного населения и после колонизации продолжала жить своей собственной своеобразной жизнью. Ко всему чужеземному она относилась враждебно. Об этом ярко говорит рассказ Геродота о скифском царе Скиле. Когда соплеменники увидели его одетым в греческое платье, принимающим участие в греческом празднике Диониса, то они убили его. «Так оберегают скифы свои обычаи и так сурово карают тех, которые заимствуют чужие», — этими словами заканчивает свой рассказ Геродот. По-видимому, широкие слои местного населения враждебно относились к чуждым им самим формам развитых рабовладельческих отношений.

Даже в области военной, т. е. в той области, где заимствования воюющих друг с другом народов бывают особенно часты, и в области вооружения, и в области тактики и стратегии северочерноморские «варвары» сохраняют свое собственное лицо. Греческим приемам ведения войны до IV в. до н. э., например, была совершенно чужда стратегия и тактика широкого маневра, тогда как, судя хотя бы по описанию похода Дария I против скифов у Геродота, именно широкий маневр был наиболее характерной особенностью военной стратегии и тактики скифов VI в. до н. э.

Историческое единство племенного мира не могло не обнаружить себя и в языке как важнейшем средстве общения, созданном усилиями сотен поколений. Геродот с полной определенностью упоминает о языке скифов и близком к нему языке савроматов, на котором, следовательно, говорило не одно-два племени, но все скифские и сарматские племена, т. е. подавляющая часть населения страны. Основываясь на этом свидетельстве, можно предполагать, что ко времени Геродота местный язык находился уже на относительно высокой ступени развития — на ступени развития от языков племенных к языкам народностей. Следовательно, этот язык должен был уже обладать достаточно богатым словарным фондом и относительно развитым грамматическим строем. Не будь этого, широкое общение местного населения в масштабах всей страны не могло бы иметь места в исторической действительности. К сожалению, наши сведения о языке скифов и савроматов отличаются исключительной скудностью. Местной письменности еще не существовало; благодаря записям античных писателей и надписям до нас дошли в греческой транскрипции главным образом названия племен, личные имена и отдельные топонимические наименования. Оперируя такого рода данными, конечно, трудно составить мало-мальски ясное представление даже об общем характере этого языка. Занимавшиеся этим вопросом ученые пришли к далеко не однородным и притом весьма гипотетическим выводам. В научной литературе XIX в. и первых десятилетий XX в. на этой почве возникли большие разногласия, которые до сих пор не разрешены окончательно. Советским языковедам еще предстоит разрешить эту задачу с позиций подлинно марксистского языкознания.

Итак, суммируя все изложенное, можно сказать, что ко времени появления греческих колонистов местное общество достигло уже весьма высокого уровня в своем социальном, экономическом, культурном развитии. Это в значительной мере предопределило характер тех взаимоотношений, какие в дальнейшем устанавливаются между местным и пришлым населением древнего Причерноморья.