Путешествие по мертвым городам Крыма¹

Моей сестре Жанне Бертрен

Город Бахчисарай

Для того, чтобы проделать путь по железной дороге от Симферополя² до Бахчисарая, необходимо около двух часов. Дорога спускается к югу по направлению к Севастополю. Справа вдоль нее тянется цепь противных, белесых, бесплодных холмов, похожих на могильники; слева — слегка округленная полоса степи, ограниченная вдалеке горами, между которыми проглядываются зеленые линии чудесных долин: Альмы, Качи, Бельбека. Пейзаж довольно монотонен, но к 9 часам утра линии смягчаются, цвета становятся более гармоничными. Можно сказать, что темные горы со стороны востока покрылись слоем голубой эмали ярче неба. Ближе к вершинам этот цвет приобретает серебристый оттенок.

Совсем рядом с поездом по серой лысой земле тянутся плантации арбузов, дынь, кукурузы и подсолнечника. Они имеют ласкающий бледно-зеленый оттенок, освещаемый с разных сторон яркой желтизной канталупы, початков кукурузы, головок подсолнечника. Иногда на поляне, посреди одной из таких плантаций, у соломенной хижины неподвижно стоит сторож-татарин и, задрав голову, наблюдает за поездом.

Татарин-крестьянин (фото автора)

Часам к 10 утра мы прибываем на вокзал Бахчисарая. Мгновение спустя экипаж увозит меня в Ханскую столицу. Справа мы оставляем на время Эски-Юрт (Древнее жилище) с его элегантными куполами древних царских мавзолеев и медленно двигаемся вперед, не видя города, прячущегося, вероятно, за маячащими впереди нас известковыми холмами. И, действительно, вскоре почти одновременно появляются маленькое русское кладбище, а чуть дальше — сводчатые, побеленные известкою ворота, сооруженные в честь Екатерины Второй, посетившей Бахчисарай 25 мая 1787 года. Эти ворота выходят на главную городскую улицу. Но перед тем, как попасть в татарский квартал, мы проходим небольшой цыганский район, замечая детей и женщин особой красоты.

Я останавливаюсь в гостинице «Германн», выбранной мною из-за близкого соседства с Ханским дворцом, от которого ее отделяет лишь глубокий ров с деревьями, коих я могу потрогать руками из своего окна. Кроме того, здание гостиницы со всех сторон окружено балконом, с которого видна большая часть города и слышен призыв муэдзина. Нельзя также не отметить тот факт, что здесь кормят по-домашнему, на чистой посуде.

Пообедав и посоветовавшись с предоставленным мне гидом Теодором Петровичем Брянцевым, я отправляюсь в город. В 1422 году крымские ханы перевели свою резиденцию из Старого Крыма близ Феодосии в Бахчисарай, сделав его столицей Крыма вплоть до 1783 года, эпохи его покорения русскими. Бахчисарай расположен на мягких склонах узкой долины, в глубине которой протекает Джурук-Су (Гнилая вода). Со всех сторон долина зажата серыми, голыми, грустными горами, испещренными пещерами. Где-то на 2 км в ширину и на 3 км в длину поселение громоздится по обоим берегам Джурук-Су вплоть до подножия высоких известковых террас, защищающих его от северного и южного ветров.

По улочкам Бахчисарая (Дворца садов) текут воды около 100 фонтанов, снабжаемых тридцатью двумя источниками, находящимися под благоговейным присмотром священнослужителей. Эти воды наполняют город тенью, свежестью и нежной музыкой.

Бахчисарай представляет особый интерес для посещения: в соответствии с указом Екатерины II этот город был оставлен татарскому населению. И теперь только здесь еще можно составить себе представление о ханском Крыме и почувствовать последние удары его смертельно раненного сердца.

Полдень. Я присутствую на дневной молитве в большой мечети, примыкающей к ханскому дворцу. Эта мечеть, самое примечательное строение в округе, состоит из очень оригинального купола и четырех изящных минаретов. По призыву муэдзина все благочестивые молчаливыми группами заходят в мечеть. Много стариков, много лиц, испещренных морщинами; видны также прекрасные снежные бороды, освещающие ярко красные тоги. Они снимают обувь на пороге мечети и, после нескольких ритуальных земных поклонов, рассаживаются вокруг старого имама, неподвижно застывшего напротив ниши, закрытой зеленой материей.

Начинается молитва, шумная, рутинная, со вздохами, с зевками, с икотой, только раз прерываемая чтением Корана, осуществляемым одним из прихожан...

Позади импозантного имама я замечаю узкую, длинную лестницу, ведущую на закрытый решеткой балкон у сводчатой балюстрады. Отсюда ханы могли следить за религиозными церемониями, оставаясь невидимыми и не выходя из дворца. Сегодня балкон пуст. За густой решеткой более не заметна уже августейшая тень, и верующему, молящемуся сегодня в большой мечети Бахчисарая, несомненно, легче на душе от осознания того, что над ним только Бог.

Молитва окончена. Все молча выходят с просветленными лицами и исчезают один за другим в глубине узких, солнечных улиц, где на тротуарах растет трава.

Вид Бахчисарая

Школа, находящаяся на попечении большой мечети, расположена в двух шагах отсюда. Она состоит из одной бедной, низкой комнаты с замусоленными стенами и с облупившейся штукатуркой. Ее освещают окно с решеткой, выходящее во двор, и широко распахнутая дверь в тени старой сливы, фрукты которой оставляют на земле кровавые следы. Учитель — миловидный старец, одетый во все красное, с красивой королевской карточной бородкой, цвет которой белее, чем его тюрбан паломника. Он почти растянулся перед низким пюпитром, на который поставил свои туфли. Учитель лениво дирижирует своей изящной палочкой. Сидя перед ним на глиняном полу, его маленькие ученики громко читают Коран, покачивая головами. Чтобы пройти к семинарии, или медресе, я пересекаю маленький, прохладный, тенистый дворик, посередине которого красивый фонтан разбрасывает хрустальные водяные жемчужины, шумно ударяющиеся о мраморный бордюр. Слишком громкое слово — семинария! Представьте себе три комнаты, связанные между собой двумя узкими дверьми; в каждой из комнат около двадцати деревянных топчанов с соломенной подстилкой, кувшином и грубым войлоком. Сейчас семинаристы на каникулах, а мой гид Брянцев со страхом останавливает меня на пороге этих келий со зловонным запахом плесени, полагая, что здесь очень много вшей.

Выйдя из медресе, я возвращаюсь на центральную улицу. Эта, в общем-то, единственная настоящая улица Бахчисарая не представляет собой ничего интересного. Утрясенная четырьмя веками ее использования, проезжая часть напоминает своей мостовой каменистое ложе горного потока после ливня; только четырехколесные экипажи могут здесь сохранять свое равновесие. Пешеходы передвигаются по узким, извилистым тротуарам, тянущимся по обе стороны дороги. Чаще всего встречаются бедные магазинчики. Но это восточная, цветастая бедность. Я замечаю много шорников, несколько ювелиров, около двадцати столяров и производителей курительных трубок. Все они работают, сидя на циновке у порога своей лавочки, в двух шагах от позолоченной солнцем улицы. Есть тут и торговцы продуктами, фруктами, гончарными изделиями; но самые прекрасные — это торговцы разноцветными тапочками: красными, желтыми, черными и фиолетовыми. Я не знаю, почему у татар работа не несет того оттенка трагичности, который у нас придает ей библейская теория о божественной каре и сегодняшняя борьба за выживание.

Ремесленники древней ханской столицы работают как бы ради развлечения, не заботясь о возможных и вероятных прибылях.

Лавка булочника

Покидая главную улицу, мы углубляемся влево, в лабиринт улочек и тупичков, куда можно пробраться только пешком; при этом желательно иметь прочный коленный сустав и хорошо сидящую лодыжку, чтобы не подвернуть ногу на каждом шагу. В этих, как бы интимных кварталах города встречается мало людей. Здесь, как вечером в церкви, слышишь звук своих шагов. Мы встречаем лишь несколько женщин в балдахонах константинопольских кадин с муслиновой вуалью на лице, очерняющей и высвечивающей их глаза; группу детей, несущих в плоских корзинах огромные фиолетовые сливы с аметистовым оттенком; двух старцев, медленно, но уверенно бредущих по тротуарам, стертым их ногами; длинного худого дервиша с черным тюрбаном на голове, аскетический скелет которого внезапно исчезает за низкой дверью. В проеме этой двери мы успеваем заметить мраморный двор, фонтан и женщин среди цветов.

По мере нашего продвижения к югу, склон становится более крутым, а дома меняют свой характер. Они теряют свою строгую замкнутость, часто появляются открытые балконы со столбиками из крымского дерева. Здесь также встречаются армянские дома с их застекленными галереями, украшенными цветами, крепкие белокожие армянские женщины с широкими, плоскими, черными повязками на голове.

Ближе к закату, минуя последние городские дома, я подхожу, наконец, к вершине горы «Белая бровь» напротив древнего кладбища. Отсюда нашему взору предстает весь Бахчисарай, такой неожиданно кокетливый и веселый. Это похоже на шкатулку, внезапно открывшуюся, благодаря игре секретной пружины. Со всех сторон виднеются доселе скрытые высокими стенами сады, похожие на крупные жемчужины в оправе; кусты, аллеи тополей; грациозные, взмывающие ввысь минареты; купола гробниц и мечетей; а слева — большое зеленое пятно Ханского дворца. Да, это действительно восточный город, настоящий «дворец садов», — Бахчисарай!

Общий вид Бахчисарая

И в прошлом, созерцая этот город, засушливые молчаливые вершины в этот сумеречный час, когда теплый бриз разносит ароматы роз, герани и жасмина, многие татарские поэты могли без сожаления мечтать о чудном Багдаде, имя которого так часто упоминалось в их стихах.

Когда я вновь спускаюсь в город, вдоль извилистых улиц зажигаются фонари, в окнах домов появляются лампы. Слышится звон колокола на маленькой армянской церкви «Двух апостолов». Напротив меня, по другую сторону города, горы простирают в бесконечность свои плато и меловые вершины при свете появляющихся звезд, похожих на бриллианты в опаловой оправе.

Вечером я приглашаю Теодора Петровича Брянцева выпить со мной чаю на балконе гостиницы. Прежде всего, не подумайте, что Брянцев похож на тех заурядных гидов, которые более преуспели в рекламе своих услуг, чем в знаниях о стране своего обитания. Брянцев — это добрый русский с мягким худым лицом Христа, который согласился бы пожертвовать своим глазом и голодать в пустыни сорок лет вместо сорока дней. Вежливый, ненавязчиво услужливый, он с удовольствием беседует с тобой. Он «соблаговоляет» не знать о многих вещах, несмотря на свой ум. У него в карманах всегда найдется образец того, что вас интересует: камни, минералы, кораллы или окаменелости. Предположим, вам попался скульптурный фрагмент, поразивший вас: если Брянцев это заметит, будьте уверены, на следующий день он принесет вам рисунок, очень похожий на оригинал, несмотря на то, что он сделан неумелой, детской рукой. Этот добряк, — возможно, неудачник, сражающийся со своей робостью. Устав от этой борьбы, он, как воробьишко, залетел в Бахчисарай и здесь решил окончить свои дни. Я его часто вижу перед глазами: одетый во все черное, жалкий длинный фрак, деформированный картуз, он смело вышагивает впереди меня, волоча за собою мою длинную дорожную сумку. И потом, Брянцев — отец шестерых детей, которых он одевает, согревает и кормит на деньги от уроков русского языка, которые он дает зимой татарам, и на несколько рублей, получаемых летом от редких путешественников за работу в качестве гида. Поэтому, дорогой читатель, я рискну обратиться к вам с рекламой: если вы в качестве практичного и милосердного туриста посетите Бахчисарай, пусть вашим гидом станет Брянцев!

Старый татарин-крестьянин

С того места, где мы находимся, видна большая часть северного склона города с празднично освещенными домами. Застекленные веранды похожи на огромные фонари, а в глубине дворов тихий, невидимый свет ламп высвечивает белизну окружающих стен, создавая на них порою фантастические теневые узоры. У наших ног между деревьев два уличных фонаря освещают вход в Ханский дворец, словно две траурные свечи у катафалка. В тишине улицы четко раздаются шаги женщины с вуалью и татарина, несущего впереди нее венецианский фонарь. Небо прозрачнее и синее, чем в Африке, вместе с тем оно менее объемно, хотя иногда, как и в Алжире, кроме звезд, на нем можно наблюдать и звездную пыль. Справа, ближе к верхним кварталам в этом чудном небе на фоне зазубрены соседнего хребта высится мрачный и печальный, похожий на сломанную мачту минарет с обвалившейся вершиной. Это минарет мечети Марии Потоцкой, давно закрытой для верующих, и имеющей множество легенд. Вот одна из наиболее распространенных, рассказанная Брянцевым: 25 мая 1787 года в то время, как Екатерина Великая, въехав в Бахчисарай ближе к полудню, пересекала главную улицу по направлению к Ханскому дворцу, муэдзин мечети Потоцкой, как обычно, с вершины минарета созывал верующих на молитву. Один из казаков эскорта императрицы принял это за выражение непочтения со стороны святого человека. Он выстрелил ему в рот, сразив наповал. В тот же день вершина минарета обвалилась, и двери оскверненной мечети закрылись навсегда.

Эта легенда подводит нас к разговору о несчастном татарском народе, тихо вымирающем в степях и горах Крыма, в ссылке на Кавказе, в самых заброшенных окрестностях Константинополя. Чем дальше продвигаешься от степи к побережью, тем больше замечаешь, как физически и морально изменилась татарская раса при контакте с чужеземцами, прибывшими с моря. Единственно, кто еще может сегодня дать довольно правильное представление о монголо-калмыках, захвативших Русь и Крым, так это потомки тех кубанских ногайцев, которых переселили из турецкой крепости Анапы в степи Тавриды.

Местные татары в основной своей массе трудолюбивы.

Более подверженные капризам природы, более закаленные тяжким трудом, чем горные татары, они с презрением крестьянина к штатскому относятся к своим братьям, живущим на побережье, называя их татами и ренегатами. Их коричневые деревни в коричневой степи смотрятся так же грустно, как и табор бедуинов в пустыни: ни одного дерева, ни одного фонтана, только одни глиняные мазанки, облепившие со всех сторон тихую площадь, где там и сям бродят в траве или по снегу куры, гуси и утки. Иногда можно заметить в углу или посередине улицы потертый край очень глубокого колодца.

Южнобережный татарин

Летом им принадлежит необъятная степь с маками, плывущими, как красные медузы, по волнам пшеницы и ячменя. Но маки быстро облетают, и степь быстро желтеет, приближая тяжелый период жатвы и молотьбы под обжигающим солнцем при жарком ветре, поднимающим со всех сторон облака пыли, тянущиеся до самого горизонта.

Я часто встречал на дорогах Крыма этого татарина-земледельца. Он тяжело шагал позади своей мажары, колеса которой ужасно скрипели при каждом медленном, неровном шаге идущих в примитивной упряжке буйволов, которые вдвое сильнее быков, или верблюдов с добрыми, симпатичными глазами большого пса. Обычно татарин носит шапку из черного барана, маленькую курточку из шерсти белых ягнят, широкие серые штаны из грубой ткани, а на ногах — кожаные подошвы, подвязанные к икрам. Бронзовый цвет сурового лица, редкая, короткая борода, узкие монгольские глаза, он идет с трубкой во рту, низко опустив голову, выдвинув плечи вперед, как будто подталкивает руками невидимую повозку.

И, наблюдая, как он месит ногами краснозем или жирную грязь разбитых дорог, привычно помахивая коротким кнутом, я думал о татарине-горце, который в это же время прорывал каналы, направляя живительную прохладную влагу к тенистым садам и плантациям табака и винограда, откуда открывается прекрасный вид на море.

Татары Ялты и побережья, в общем-то, настоящие татары современного Крыма, не имеют четко выраженного типа. Они одновременно напоминают итальянцев, армян, кавказцев и, особенно, греков и турок. Поэтому у них, в большинстве своем, красивые глаза, правильные черты лица, густая темная борода, белая кожа, заискивающие, обходительные манеры. Они говорят на испорченном турецком языке с некоторой примесью иностранных слов, особенно, итальянских. Обычно умеренный в еде, татарин с легкостью может стать обжорой. Это только вопрос обстоятельств. Он с одинаковым удовольствием и аппетитом съест кусок черного хлеба, натертый чесноком, — свою обычную пищу, или вкусит пол-барашка с очень сладким десертом. Эти потомки Ченгис-хана могли бы издать свою поваренную книгу, в которой, безусловно, я бы упомянул «чирчербурек», приготовленный из свежерубленной баранины с молодым луком в слоеном тесте; «шишлыки», или ягнята на вертеле, зажаренные на костре, сильно поперченные и приправленные в горячем виде пахучими травами. Среди очень калорийных сладостей «баклава» достойна особого упоминания. Это круглый пирог из нескольких коржей, между которыми проложен «каймак» — сладкий молочный заварной крем с топленым маслом. Пирог подают ломтиками, политыми медом. Брянцев утверждает, что баклава легко усваивается. Это доказывает, что у него — крепкий желудок!

Татарин-степняк

Чаще татарин пьет только воду, но, когда это возможно, он балуется «язмой», освежающим напитком из йогурта, вида кислого молока, или «бузой» — напитком на основе забродившего меда.

Что касается водки, которую по чистой случайности Магомет забыл запретить, то она имеет много поклонников среди молодежи, особенно тех, кто служит в татарских эскадронах, созданных Россией. Мне не раз случалось видеть этих молодых кавалеров с их пьяным диким отупением, напоминающих мне наших алжирских стрелков, находящихся под воздействием абсента. Поэтому старики-татары воспринимают казарму, как грязную клоаку, превращающую их детей в пьяниц. Вероятно, именно это создавало трудности для рекрутского набора в среде татарского населения. Некоторые годами скрывались в горах в недоступных убежищах, другие уплывали на простых лодках в Константинополь в сопровождении родителей, готовых на самые тяжелые жертвы. Я знаю одного старого, полуслепого ходжу из очень хорошей, некогда зажиточной семьи, у которого семеро сыновей. Ему удалось таким образом избавить шестерых детей от воинской службы, но седьмой, видимо, станет солдатом, так как все эти путешествия подорвали здоровье старика. Он опасается умереть на чужбине. Эта история доказывает, насколько развито у татар чувство семьи. Здесь также ощущается влияние греков, особенно дорожащих семейными добродетелями.

Мужчина — неоспоримый и почитаемый глава татарской семьи, при том, что его жена не рабыня и не служанка ему. Обычно, у татарина одна, очень преданная ему жена-советчик.

Как далеки эти взаимоотношения от арабской семьи ! Там, где араб уже раз двадцать пустил бы в ход свою палку, татарин будет продолжать убеждать словами. Кроме этого, он очень нежно относится к детям, он набожно почитает стариков; и если иногда он жесток по отношению к нищему, так это потому, что сегодня самый богатый — это наименее бедный среди татар, стоящий в двух шагах от нищеты. Татарин довольствуется слишком малым, чтобы позволить себе роскошь раздавать милостыню. Будучи мирным по нраву, он не любит ссоры. Впрочем, в момент вспыльчивости может случиться, что он с кулаками будет доказывать свою правоту. Однако это не будет серьезная драка, так как вид крови парализует его. Самая тихая из французских провинций насчитывает в своих анналах за двадцать лет больше преступлений, чем весь Крым за пятьдесят лет. Большие преступления здесь настолько редки, что о них потом еще долго говорят со страхом по вечерам, дополняя все новыми и новыми фантастическими подробностями, перенося эти преступления в область легенд. В этой связи Брянцев подробно рассказал мне об убийстве игумена Кизилташского монастыря близ Судака, убийстве, совершенном тремя татарами, одному из которых особенно нужны были деньги, чтобы увезти в Константинополь молодую француженку из Судака, оказывающую ему знаки внимания. Разбойники затаились в лесу у дороги; как только появился монах на коне, они убили его одним выстрелом из ружья, затем, чтобы замести следы, решили сжечь труп.

Памятник игумену из Кизил-Таша

Но во время этого гнусного дела убийцы заметили, что с соседней вершины за ними следит мальчик-пастух, стерегущий баранов. Бросившись за ним в погоню, они схватили мальчика-татарина и начали угрожать спалить его самого, если он, съев землю, не поклянется молчать до конца своей жизни. Испуганный парнишка дал клятву преступникам. Но затем его замучали угрызения совести. Во время сна его преследовали кошмары, днем ему казалось, что деревья разговаривают, и однажды ночью в бреду он обо всем рассказал отцу. Сразу же оповестили полицию, и через несколько месяцев троих убийц повесили на одной из площадей Феодосии. «Среди них был один красавчик. В час его смерти у всех женщин Тавриды были слезы на глазах», — завершил свой рассказ Брянцев.

На этом месте нас прервали последние призывы муэдзина на молитву. Слева от нашего балкона совсем рядом с нами высится минарет Ханского дворца. Кажется, протяни руку, и достанешь его. На вершине минарета огромная, как слепая ночная бабочка, черная тень муэдзина трижды обходит вокруг потухшего факела. Слышится жалобный призыв, долгий рыдающий крик, колебания от которого идут не вширь, а ввысь по направлению к звездам и возвращаются оттуда странным эхом. Затем мрачный силуэт крикуна растворяется, голос умолкает, исчезает эхо, и желанная ночная торжественная тишина обрушивается на нас. «Самый большой недостаток татарина — это его лень», — говорит мне Брянцев.

И он прав. Татарин в совершенстве обладает талантом ничегонеделания или делания только того, что крайне необходимо. Он засыпает с удивительной легкостью. В любое время дня или ночи ему стоит только лечь на живот, положить руки на скрещенные руки, и вот он уже храпит, закрыв глаза. Также хорошо этот вечный соня наделен огромной способностью собраться и прекрасно выполнить срочную, безотлагательную работу. Именно его собранность и привязанность к домашнему очагу не позволяют татарину терять свои силы в отупляющей распущенной праздности, так свойственной народам Востока.

Мальчик-татарин

В качестве вывода: татарин — очень симпатичный человек, который любит природу так же, как те, кто ее понимает, и понимает природу так же, как те, кто ее любит. Он умен. У него больше самолюбия, чем гордости, больше упрямства, чем настойчивости; и если он не всегда с уважением относится к благу другого, так это потому, что христиане разных конфессий, окружающие его, сделали все, чтобы доказать ему отсутствие этой добродетели в катехизисах.

Уже полночь. Я отпускаю Брянцева, назначив ему встречу на следующий день в Ханском дворце. Ни одного огонька в черной массе домов, кучкующихся на склоне вокруг оскверненного минарета. А внизу, на тихой улочке между деревьями у дверей Ханского дворца горят два фонаря, как две погребальные свечи у катафалка.

Ханский дворец

Этот дворец был построен в 1519 году крымским ханом Адил-Сагаб-Гераем. Чтобы попасть в него, мы пересекаем маленький каменный мостик через речку Джурук-Су и оказываемся у широких ворот в форме небольшой сводчатой беседки, ведущих в первый дворцовый дворик. Над этими воротами на стене читаем следующую надпись: «Хозяин этой двери, овладевший этим краем, — высокочтимый Хаджи-Герай хан, сын Менгли-Герай хана! Да дарует Всевышний высшее блаженство Менгли-Герай хану, его отцу и матери!»

Первый дворик производит хорошее впечатление, особенно его скверики с густыми деревьями, создающими вечную ночную тень, два постоянно журчащих фонтана и, наконец, большая мечеть, которую мы посетили вчера, с ее куполами и минаретами, возвышающимися над длинным рядом очень невзрачных хозяйственных построек.

Вход в Ханский дворец. Рисунок Будье

Входная дверь дворца находится справа, в тени огромного платана, зеленые бубенчики которого устилают влажную почву вокруг дерева. Это решетчатая дверь с, увы, свежевыкрашенной резьбой. Войдя внутрь, мы попадаем в довольно темный вестибюль, ведущий к закрытой снизу доверху очень мелкой деревянной решеткой клетчатой лестнице, наверху которой с узкого, как в трактире, порога открывается вид на зал приемов, По четырем сторонам этого зала расположены скамьи, покрытые фиолетовым бархатом, шитым золотом. Здесь также находятся портрет Екатерины II в 1787 году и стол, за которым вкушала знаменитая императрица.

Затем следует длинная анфилада почти одинаковых комнат с живописными дверями и с золотисто-бархатными скамьями.

Вот будуар, или туалетный салон с большими зеркалами в серебряных рамах и красным халатом с золотыми узорами, который властитель надевал в длинные, монотонные дни. А вот — комната наследника, скамьи которой покрыты атласом цвета голубого неба. Ханская спальня с альковом, за шелковыми желтыми занавесями которого видна кровать с золотыми ножками в виде когтей орла, и совсем маленькие тапочки, инкрустированные перламутром, которыми пользовалась Екатерина Великая. Здесь также находятся красивые голубые игольницы, перламутровый столик очень хорошей работы, а напротив — полотна с подписями всех императоров, посетивших дворец, красивые оранжевые обои с золотистыми рельефными вышивками. Затем следует комната Диляры Бикез, любимой жены Крым-Герая (Марии Потоцкой Мицкевича и Пушкина), христианки. В зеркале отражается веер из страусиных перьев. Кажется, что он несет следы маленькой женской ручки, так часто сжимающей его. Обои и скамьи здесь из белого бархата, расшитого золотом. Мне посоветовали обратить внимание на оригинальный шкаф в углу комнаты: на каждом из его панно изображен пейзаж, в котором сочетаются странные живые рисунки и колориты. Но что меня больше всего поразило в этой комнате фаворитки, так это пять или шесть маленьких кропильниц из простого стекла, которые набожная рука повесила здесь, чтобы разрушить татарскую версию о том, что Диляра умерла мусульманкой. Мне лично кажется, что для этого столько кропильниц или слишком много, или слишком мало.

Переступив порог размера чуть больше шахматной доски, я проникаю на балкончик, тщательно замаскированный густой решеткой, выходящий в большой зал Совета. Отсюда, оставаясь всегда невидимыми, ханы следили за «свободными» беседами придворных вельмож. Все, что мы уже посетили, составляет главное крыло дворца. Сейчас меня провожают во второе крыло, дверь в которое охраняет старинная, найденная у вокзала пушка, датируемая 1149 годом по мусульманскому летоисчислению. Здесь находятся сводчатые канцелярии Селамет-Герай хана, увитые виноградом и плющом бассейны, в которых купались женщины, и, совсем рядом, стеклянный павильон послеобеденного отдыха, где на белых диванах сегодня мелькают лишь тени деревьев и больших кустов роз. В нескольких шагах отсюда в маленьком открытом, вымощенном плитами дворике находятся «Золотой фонтан» и «фонтан Слез». Эти два похожих друг на друга грациозных фонтана, один из которых был увековечен Пушкиным, оказались очень неудачно расположенными. Они представляют собою вытянутые каменные блоки с мастерской отделкой, особенно той части, где вода циркулирует среди множества маленьких, симметрично расположенных резервуаров, соединенных между собой миниатюрными свинцовыми трубками, заставляющими воду капать капля за каплей, как слезы. Фонтан Марии Потоцкой, или фонтан Слез, имел еще одно название до того, как Пушкин очень поэтично окрестил его. Он назывался Сельсибиль. «Здесь, — гласит надпись, — в садах рая верующие вкусят воду из источника, названного Сельсибиль». И далее: «Если есть еще один такой фонтан, пусть он заявит о себе. Города Дамаск и Багдад повидали многое на своем веку, но они еще никогда не видели такого красивого фонтана...»

Что касается меня, то я горько упрекаю Сельсибиль в том, что он не такой, каким я его себе представлял в своих мечтах: укрытый тенью больших деревьев и кустарников фонтан, в хрустальную воду которого сбрасывают соловьи лепестки флоксов, стебельки вербены и листики роз... Этот голый вестибюль, вымощенный плиткой, как заурядный тупичок, это открытое небо, солнце которого заливает своим светом соседние постройки и... Сельсибиль, здесь, приткнутый, как нищенка, застывшая у холодной, голой стены. Еще я посещаю кафе, посольскую галерею, очень удивительный ханский золотой кабинет с искусственными цветами в витринах, скульптурными фруктами и с надписями, воспевающими красоты этого дворца и садов: «Этот дворец, ханская радость, осветил Бахчисарай, как луч солнца». «При виде живописной картины этой резиденции тебе кажется, что ты созерцаешь полную очарования обитель гурий. Можно сравнить это с морской жемчужиной, со знаменитым бриллиантом». «Посмотри — вот объект, достойный золотого пера! Тот, кто любит розы и соловьев, будет валяться от счастья в пыли этого сада, если ему повезет увидеть этот дворец».

Покидая это место, мы пересекаем еще один сад, над которым всей своей тяжестью нависает мощная высокая крепостная стена. За ней находится гарем, ранее сообщавшийся с дворцом внешней, в свое время разрушенной галереей, следы которой видны и сегодня. В этом саду с грустной влажной тенью от тюремной стены я замечаю восхитительные ореховые деревья, красивые тополя и прекрасные сливовые деревья с большими, как апельсины, янтарными сливами. Гарем сегодня лишен не только женщин, но и мебели, поэтому без какого-либо интереса я пробегаю по маленьким низким комнаткам, где нет ничего, ни малейшего обрывка ткани, даже запаха, напоминающего о прошлом. Большой деревянный павильон возвышается над оградой этого места заточения. Кажется, именно здесь хан держал своих охотничьих соколов.

Внутренний вид большого сада. Рисунок Будье

Мне остается только посетить так называемый «музей дворца».

При дневном свете я переступаю порог изразцовой деревянной двери, прохожу вдоль галереи, пересекаю большие пустые комнаты, еще один садик и, поднявшись по узкой лестнице, попадаю, наконец, в абсолютно невзрачный музей с муляжами скульптур и надписей, обнаруженных во дворце и его окрестностях. Еще я увидел здесь кучу прекрасных тканей и одежд из бархата и шелка. Все это свалено в кучу в шкафу, как в артистической уборной после спектакля.

Смотреть больше нечего, но уходить мне не хочется. Я выкуриваю еще одну сигарету, облокотившись на балюстраду маленького балкона, откуда открывается вид на весь дворец, который, должно быть, являлся прекрасной летней резиденцией со всеми своими, разбросанными среди садов, одноэтажными зданиями с элегантными печными трубами под колпаком. Сегодня в следствие многочисленных неумелых реставраций от этого дворца веет печалью развалин.

Мадам Кравен пишет о Бахчисарае за год до его посещения Екатериной II: «Ханский дворец был весь в развалинах, но губернатор приказал вновь отстроить, покрасить и позолотить его, чтобы он стал жильем для императрицы во время ее пребывания здесь».

Таким образом, лишь наивные люди полагают, что посещают сегодня в Бахчисарае настоящий древний дворец крымских ханов. Несчастный дворец! Самые красивые его фонтаны теперь лишены воды, в дальних углах его садов вперемежку с цветами растет крапива, а на высохших бортиках бассейнов, где ранее купались женщины из гарема, противные пауки плетут паутину. Напротив дворца, позади большой мечети находится сухой склон, где покоятся ханы и знатные вельможи двора. В этом месте, утыканном могильными плитами с тюрбанами, выделяются две восьмиугольные конструкции под куполами. Именно здесь похоронены ханы, начиная с Ислам-Герая, умершего в 1647 году. и кончая Крым-Гераем, почившем в 1788 году. В верхней части кладбища, почти за его оградой высится грациозный мавзолей Диляры Бикез, на котором высечены следующие строки: «Да пребудет божья милость с Дилярой! Молитесь за душу Диляры!»

Стоянка цыган. Гравюра Базена

Эта молодая черкесская княгиня-христианка, будучи фавориткой хана Крым-Герая, кажется, много страдала от жестокой ревности своих подруг по гарему. Но, четверть века спустя после ее смерти, ей посчастливилось вдохновить поэта, воспевшего эти трагические, покрытые тайной, интриги гарема. Этого поэта, очень известного во Франции и, особенно, в Париже, где он скончался, звали Адам Мицкевич. Вскоре он стал ревновать героиню своих стихов куда больше, чем сам Крым-Герай. И вот у Мицкевича Диляра становится Марией Потоцкой, родом из близкого его польскому сердцу Подолья.

Это превращение ранит мое сердце, так как Черкессия — такой красивый край, а Диляра — такое красивое имя!

Но все это не так важно, потому, что, благодаря поэту, эта любовная драма пережила века и превратила этот дворец в место паломничества, заставляющее трепетать мое сердце.

Да будет благословен поэт, откуда бы ни была родом героиня его произведений, какое бы имя она ни носила!..

Рано утром я сижу на балконе и пью чай, ожидая Брянцева и экипаж для прогулки по окрестностям. Восходящее солнце освещает розовым цветом меловые горы, а посередине тихой улочки проходят несколько мужчин, груженных фруктами.

Стоя на коньке соседней крыши, какой-то татарин пронзительно выкрикивает непонятные слова и машет зеленым платком. Это, согласно обычаю, рабочий предупреждает друзей и знакомых хозяина о том, что сейчас начнут крыть крышу постройки, и поэтому настало время нести дары, чтобы жизнь в этом доме была счастливой.

Дорога к Успенскому монастырю. Рисунок Будье

Вскоре появляется крепкий фаэтон с возчиком-татарином, а внутри него я узнаю Брянцева по его головному убору, блестящему на солнце, как каска. Мы выезжаем из Бахчисарая, следуя по восточной стороне вдоль главной улицы по разбитой мостовой, камни которой отлетают от колес в разные стороны. Наверху справа и слева — все те же облезлые откосы, иногда прерываемые большими черными дырами пещер. Внизу — сады, ветви деревьев которых я могу тронуть рукой, фонтаны, струи которых иногда обрызгивают нас. Затем зелень становится реже, а дома беднее. Мы проезжаем цыганский квартал.

Действительно, женщины и дети у цыган очень красивы. Это милая, дикая, завораживающая красота, красота газели. У них, обычно, кукольные ноги и руки цвета старой слоновой кости, талия с волнующими линиями и вместе с тем миниатюрное личико, которое можно скрыть за ладонью руки, но глаза, зубы и губы которого наполнены чарующим жарким светом. Я заметил там, у ручья мальчонку, разгрызающего своими молочными зубами скорлупу зеленого ореха. Он мне улыбнулся, и это был без преувеличения огненный взгляд, осветивший жемчужно-коралловую улыбку.

У подножья этой слободы, имеющей, в общем-то, грустный и малоопрятный вид, среди деревьев я замечаю семинарию, основанную Менгли-Гераем, вторым крымским ханом, мавзолей которого находится совсем рядом. И некоторое время спустя мы попадаем во владения Успенского монастыря.

Успенский монастырь. Чуфут-Кале

Дорога бежит между большими деревьями, и вот, в глубине небольшой долины мы замечаем утопающие в зелени монастырские постройки: мастерские, конюшни, теплицы, молочные фермы и пасеки. А далее — маленькое кладбище, на котором захоронено несколько героев Севастопольской кампании. Вскоре, подняв голову, мы обнаруживаем выбитый в крутой скале монастырь с деревянными галереями над пропастью.

Чтобы достичь этих орлиных гнезд, высеченных в белом камне и внешне связанных между собой мостиками и балкончиками, нависающими над пропастью, необходимо преодолеть лестницу в 480 ступенек. И вот, согнувшись, мы проходим сквозь нескончаемую вереницу каменных ячеек. Здесь есть часовни, молельни, капризное переплетение сводчатых лестниц и коридоров, — настоящая работа моллюсков, буравящих камень. Наконец, мы попадаем в последний грот, где хранится чудесная икона, прославившая это место. Проходя по монастырю, я встретил множество монахов, этаких черных шершней в каменных ульях. Какое грустное выражение лица у этих худых, грязных троглодитов с их бесполыми, отталкивающими манерами! Можно сказать, что камень этих келий обесцветил их бледные лица и сделал их сердца такими же каменными. Выходим из монастыря, минуя красивый фруктовый сад, деревья которого настолько огромны, настолько запутанны, что, поднимаясь к небу и к солнцу, они по-братски переплетаются и смешивают плоды в совершенно неожиданных сочетаниях: персики как бы растут на ореховых деревьях, орехи — на сливовых деревьях, а абрикосы — на вишневых.

Успенский монастырь. Рисунок Тэйлора

После садов Успенского монастыря долина продолжается, но, поднимаясь вверх, она сужается и переходит в, увы, лишенную растительности, каменистую балку. Над ней с одной из сторон нависает горный риф, увенчанный крепостной стеной Чуфут-Кале. Тропинка пустынна. И только один татарин в красной рубахе, сидящий там, высоко на старой стене у ворот, вносит живую красочную ноту в этот унылый пейзаж.

Отправив свой экипаж к подножью Тепе-Кермен, где он будет ожидать нас, мы начали подъем пешком по дороге, ведущей к воротам в Чуфут-Кале. Сначала мы идем по крутому склону, по серой, сухой земле, усыпанной плоскими сверкающими камнями и маленькими пустыми, выбеленными солнцем, ракушками улиток. Затем, достигнув белой скалы, мы выходим на вымощенную дорогу с канавкой, по которой дождевая вода стекает из города в балку. Туфли и железный наконечник трости скользят по этой старой дороге, приспособленной к босым ногам или к мягкой подошве сандалий. Кажется, что идешь по полированному зеркалу, отблески которого ослепляют тебя.

Наконец, дорога резко изгибается и некоторое время проходит в тени горы. И вот мы у ворот в Чуфут-Кале. Их нам открывает тот самый татарин в красной рубахе, которого мы заметили еще снизу. Эти деревянные ворота полностью покрыты узкими полосками из металла. Они выходят на квадратную лестницу, и, миновав несколько ступенек, мы попадаем на плато в Чуфут-Кале.

Чуфут-Кале. Рисунок Тэйлора

Чуфут-Кале (Иудейская крепость) долгое время была населена караимами, интернированными сюда и на Мангуп крымскими ханами, разрешившими им в виде исключения проживание в татарском крае при соблюдении жестких условий. Путешественники, посетившие Крым в первой четверти этого века³, еще застали в этом городе оживленные улицы, заселенные дома, синагоги, наполненные гомоном молитв, тропинку, ведущую к фонтану, где в разное время суток пересекались маленькие ослики, груженные водою; северную часть плато, где еще подкармливали последних оленей, предназначенных в прошлом для ханской охоты.

Сегодня этот город полностью покинут. Его улицы, прорытые в известняке, молчаливы и пустынны. Здесь на камнях виднеются глубокие следы колеи, покрытые коричневым мхом. Все дома сохранились, но они выглядят еще более мрачными, чем развалины: хлопающие на ветру двери, насквозь просматривающиеся пустые комнаты, печи, из которых уже никогда не поднимется дым. В подавленном состоянии, с комком в горле бродишь среди всего этого, сохранившего необъяснимый отпечаток исчезнувшей жизни. Это похоже на еще теплое мертвое тело: все время надеешься, что оно сделает движение, подаст знак воскрешения.

Караимка

Брянцев ведет меня к Иогонадаву Ароновичу Малецкому, караиму, которому соплеменники поручили охранять Чуфут-Кале и показывать его путешественникам. Этот человек живет в этой пустыне посередине главной улицы, ограниченной с одной стороны рядом домов, а с другой — крепостной стеною, зубцы которой обращены к пропасти и к небу. Через низкую дверь мы проникаем в большой двор, где, сидя на земле в тени дома, несколько женщин ритмично ударяют в медные чаны, звенящие как колокола. Поднявшись по маленькой лесенке со скрипящими под ногами ступенями, мы попадаем в галерею, в глубине которой сидит мужчина в очках и спокойно читает толстую книгу на иврите. Заметив нас, он встает и идет нам навстречу с приветствиями и услужливой улыбкой. Есть что-то церковное в этом маленьком седоватом человечке с редкой бородкой, крючковатым носом и с очками, поверх которых его взгляд рассматривает вас с ног до головы, избегая ваших глаз.

Он сразу же провел нас в гостиную: большую, низкую, очень чистую комнату, уставленную по краям диванами. На стене — маленькая рамка с визитными карточками посетителей. Мы садимся за стол, на котором лежит предмет, покрытый шелковой золотистой тканью. Это серебряная игольница очень тонкой работы, подаренная в 1841 году Караимскому обществу Чуфут-Кале императрицей Александрой Федоровной. Иогонадав Малецкий показывает нам этот ценный дар, подчеркивая его внешние и скрытые красоты. Затем, как священник набожно покрывает церковную чашу, так Малецкий вновь накрывает тканью игольницу. Он направляется в угол комнаты к широкому желтому сундуку и дрожащей рукой открывает его. Оттуда он достает очень богатый футляр из ценной породы дерева, инкрустированный золотом, перламутром и эмалью разных цветов, с маленькими золотыми столбиками, окаймляющими нервюры с восьми сторон и связывающими элегантные филигранные гирлянды, на которые ниспадают переплетенные ветви большого цветущего чертополоха. Этот футляр открывается с середины в направлении его длины, и с каждой стороны сворачивается и разворачивается по желанию, намотанная на два подвижных серебряных цилиндра, очень почитаемая в среде караимов рукопись Пятикнижия. Данная рукопись, датируемая серединой XVI века, к сожалению, не обладает древним видом: черные свежие чернила, слишком целый пергамент... Как бы то ни было, этот рулон папируса, долгое время хранящийся в Евпатории, год назад был перевезен сюда. Это последнее сокровище уходящего народа, и я прикасаюсь к нему со святым трепетом.

Караимы, или караиты являются, так сказать, евреями — протестантами, признающими только письменную Тору и отвергающими талмудические комментарии. Говорят, что их еще можно встретить в Египте, Херсоне, Волыни и в Литве, где, согласно переписи 1791 года, насчитывалось 4296 караимов. Некоторые историки полагают, что в прошлом веке они были изгнаны из Испании с помощью тайных происков раввинатской партии. Что касается меня, то я считаю, что эти караимы — последние потомки тех хазар, что долгое время владели Крымом и были выбиты оттуда Святополком в 1016 году. Будучи христианами до 858 года, они приняли затем иудаизм. Караимы стали покидать Чуфут-Кале во время русской колонизации Крыма, давшей им возможность свободного перемещения по полуострову. И тогда они расселились, в основном, в Карасубазаре⁴, в Феодосии и, особенно, в Евпатории.

Главный вход в Чуфут-Кале. Гравюра Базена

Последнего жителя Чуфут-Кале звали Авраам Фиркович. Это был караимский ученый, с удовольствием занимающийся археологией и палеографией. Но, быстро осознав, что последняя наука способствует росту доходов от разного рода выгодных мистификаций, Авраам без стеснения, используя скребок и лак, дошел до французской Академии надписей и беллетристики. Он умер в 1874 году в возрасте восьмидесяти восьми лет. Семья его рассеялась по Крыму, а Чуфут-Кале опустел. Мы пересекаем эту сахарскую пустыню с ее открытыми домами, душа которых покинула их, с ее большими, наполненными эхом, дворами, с ее длинными улочками, в глубине которых все время надеешься встретить кого-нибудь. Мы посещаем две синагоги, примечательные лишь маленьким садиком у входа, где отмечали когда-то праздник Дарохранительниц и в котором находятся очень древние могилы двух или трех раввинов, почитаемых за их редкие добродетели. Затем мы спускаемся в подземные комнаты, окна которых выходят в пропасть, со всех сторон окружающую Чуфут-Кале, точно так же, как море окружает коралловый риф. Чтобы выйти из города, мы направляемся к югу, где раньше находился главный вход. По дороге мы останавливаемся у мавзолея Ненкеджан-Камин, дочери Тохтамыш-хана. Где-то в XIV веке молодая княгиня была похищена и помещена в эту крепость татарским князем, имя которого не дошло до наших дней. В те времена Чуфут-Кале, называвшееся «Киркова», или «Киркиелия», было населено генуэзцами и татарами, разрушенную мечеть которых мы видим перед собой. Камни от этой мечети с их надписями можно заметить также в стенах караимских домов. Легенда, возможно правдивая, рассказывает о том, что хан Тохтамыш сам пустился в погоню за своей дочерью. Приблизившись к закрытой крепости, он с горечью увидел, как та, которую он намеревался освободить, стоя на крепостной стене, с любовью прильнула к своему похитителю. В гневе и бешенстве от душевной боли, он зарядил свою пращу и попал прямо в сердце своей дочери. Видимо, чтобы увековечить это событие, над главными воротами помещена мраморная плита, на которой можно еще различить грубое изображение пращи и двух камней внутри сердца. Могила этой несчастной княгини — самое красивое, что есть в Чуфут-Кале.

Я уношу тяжелое впечатление от посещения этого города, который в течение многих веков видел на своих улицах стайки счастливых детей, подростков и девственниц, щебечущих о любви, видел целый народ, работающий, любящий, поющий, молящийся. Старики, сидящие под солнцем и приглаживающие свои белые бороды, повторяли фразу: «Жить здесь или умереть». А теперь — смерть, самая мрачная смерть под этой общей могилой. Я кажется прислушиваюсь к сердцу мертвеца, — таким вечным кажется это молчание, давящее на все эти немые крыши, на все эти пустынные улицы.

Примечания

1. Путешествие осуществлено в 1894 году. Эта работа дополняет книгу «Путешествие по Крыму» (Кальман Леви 1892 г.).

2. Столица Крыма.

3. Речь идет о XIX веке. (от переводчика)

4. Сегодня — Белогорск. (от переводчика)