Глава I. Союзники в Варне и высадка в Крыму

1

Хотя уже 12(24) марта 1854 г., т. е. за пятнадцать дней до формального объявления войны России, Наполеон III повелел образовать «восточную армию» и тогда же назначил ее главнокомандующим маршала Сент-Арно, но только в июне эта армия оказалась на Дунае и только в июле начала военные действия.

Несколько раньше стал искать неприятеля соединенный англо-французский флот, уже 4(16) января крейсировавший в Черном море и поддерживавший сношения между Константинополем и Варной.

О том, что делалось на Черном море, в Севастополе, в главной квартире Меншикова, и как рисуют документальные свидетельства его поведение и настроение его приближенных весной и летом 1854 г. до высадки союзников, мы будем говорить в дальнейшем. Здесь достаточно пока сказать, что вплоть до июня Меншиков ничего не успел или, точнее, не сумел сделать для серьезной защиты русских берегов.

«Мне приходится здесь готовиться к отпору французских и английских десантов», — пишет Меншиков графу Гейдену из Севастополя 4 марта 1854 г.¹ Но на самом деле ни к чему он ни в марте, ни в апреле, ни в мае не готовился.

Уже 2(14) апреля 1854 г. началась переписка об эвакуации правительственных учреждений из Одессы в один из внутренних городов Новороссийского края. Все черноморские близлежащие порты (вроде Николаева) оказались в непосредственной опасности². Но дело в течение всего апреля и мая почти и не вышло из стадии переписки. К счастью для России, морская разведка у союзников была не налажена, и они не знали, где им полезней всего начать нападение.

С момента проникновения союзного флота в Черное море в опасности оказался город Керчь. Для обороны ее почти ничего не было сделано, и вице-адмирал Серебряков еще в середине апреля 1854 г. жаловался, что керченский градоначальник продолжает ничего не делать и все ждет предписаний³. А между тем значение Керчи было громадно: каботажное торговое плавание, имевшее базу в Керчи, кормило всю крымскую армию и войска северной части Кавказского побережья⁴. Неприятелю еще весной 1854 г. ничего не стоило налететь на почти беззащитную Керчь, овладеть всеми судами в бухте и увести их прочь. Но первой пострадала не Керчь, нападение на которую могло бы в самом деле быть в тот момент очень выгодным для союзников, а Одесса. Случилось это совершенно неожиданно.

9(21) апреля английский паровой фрегат «Тигр» доставил адмиралу Дондасу, командиру британской эскадры, находившемуся в Галлиполи, официальный документ — объявление английской королевой войны России. Спустя несколько часов французский корабль «Аяччио» доставил французскому адмиралу Гамлэну послание императора Наполеона III к сенату, содержащее объявление войны России. Гамлэн знал, как императорское правительство в Париже ждет победоносных бюллетеней, и давно уже горел нетерпением, не теряя времени, напасть на русские суда или гавани. Но Дондас не торопился, да и вообще, пока союзная армия еще не высадилась в Варне полностью, незачем было, с английской точки зрения, начинать.

Однако Гамлэну очень повезло: именно англичане и дали ему нужный предлог для начала военных действий. В тот самый день, когда в союзном флоте было получено официальное известие об объявлении войны России, в гавань Галлиполи прибыл из Одессы английский паровой фрегат «Furious», который был туда командирован, чтобы забрать английского консула. Капитан фрегата доложил немедленно адмиралу Дондасу, что русские не уважают парламентеров и что 8(20) апреля они стреляли в опущенную с фрегата шлюпку, шедшую под белым флагом и имевшую на борту офицера, посланного для переговоров. Капитан Вильямс Лоринг забыл прибавить, что эта шлюпка без всяких препятствий подошла к молу, где парламентеру и было сообщено, что консул уже уехал из Одессы. После этого шлюпка отправилась вполне благополучно обратно. Но затем, так как фрегат приходил не только за консулом, но и с целями некоторой разведки, то он направился к линии береговых батарей, после чего и были даны два предостерегающих выстрела, никакого вреда никому не причинивших. Бессмысленность и бесцельность приписываемого одесским властям преступления против международного права были так очевидны, что на донесение Лоринга, конечно, не было бы обращено ни малейшего внимания, если бы оно не подоспело удивительно кстати. Гамлэн прежде всего обиделся за английского парламентера; Дондасу не оставалось ничего другого, как тоже обидеться. Телеграмма Гамлэна в Париж морскому министру гласила, что Гамлэн откроет военные действия против Одессы, «чтобы потребовать у властей этого города репараций за возмутительное нападение портовых батарей на английский фрегат и английскую шлюпку, шедшую под парламентерским флагом». Приказ снаряженной против Одессы англо-французской эскадре гласил, что ей поручается блокировать одесскую гавань и «тщательно обследовать ее подступы».

Девять французских судов 8(20) апреля вечером уже стояли перед Одессой. Спустя несколько часов подошло еще три паровых фрегата, отправленных к ним на подмогу из Балчика.

Состав английских судов, принявших участие в экспедиции, был значительно больше французского.

По русским показаниям, к Одессе подошла соединенная англо-французская эскадра из шести линейных (трехдечных) кораблей, тринадцати (двухдечных) фрегатов и девяти пароходов. Эскадра стала в трех километрах от города.

На другой день с утра город Одесса был объявлен на осадном положении. В четыре часа дня к начальствующему войсками барону Д.Е. Остен-Сакену явился парламентер и от имени адмирала Дондаса и адмирала Гамлэна потребовал выдачи всех находящихся в гавани русских судов, а также судов (торговых) английских и французских. Остен-Сакен объявил, что на такое дерзкое требование он и отвечать не станет.

На следующий день, 10(22) апреля, в 6 часов утра девять неприятельских пароходов (один 54-пушечный, восемь других большей частью 32-пушечных) подошли к берегу и начали бомбардировку. Огонь был направлен на батареи, большинство которых были так слабо вооружены, что не могли отвечать на огонь неприятеля. На самом конце Практического мола стояла 6-я, или так называемая левая батарея, которая одна только приняла активное участие в борьбе. Начальствовал там прапорщик Щеголев. У него было всего четыре орудия, из которых одно было скоро подбито, другое было так поставлено, что его амбразура препятствовала обстрелу судов, когда они заняли позицию. Его батарею обстреливали восемь пароходов и линейный винтовой корабль. Батарея Щеголева была приведена к молчанию после шестичасовой перестрелки. Стоявшие недалеко русские суда были объяты пламенем. Щеголев и состоявшие при батарее фейерверкеры и рядовые вели себя в течение этих часов неравного боя с необычайным мужеством. Затем неприятель отрядил несколько пароходов к предместью Пересыпи и к Практическому молу, очень близко от берега. Канонада направилась на суда, стоящие в Практической гавани, и на дома в Пересыпи. Попытка высадки (по-видимому, разведчиков, потому что производить десант не предполагалось) не удалась и стоила неприятелю нескольких жертв; было несколько убитых и раненых и с русской стороны.

В общем обстрел продолжался около двенадцати часов, после чего неприятельские суда отошли к своей позиции⁵.

11(23) апреля неприятельская эскадра снялась с якоря и ушла в море. С русской стороны утверждали, что три парохода и один линейный корабль из числа принимавших участие в бомбардировке получили некоторые повреждения.

Действительно, французские фрегаты «Вобан» и «Сампсон», даже и по французским показаниям, получили повреждения от каленых ядер. Но главная потеря ждала эту эскадру впереди. Корабли и фрегаты, составлявшие эскадру, которая бомбардировала Одессу, крейсировали некоторое время поблизости, производя порученную им разведку, — и 30 апреля (12 мая), застигнутый туманом, сел на мель близ Одессы один из лучших английских паровых фрегатов «Тигр». Отчаянные усилия экипажа спасти фрегат остались совершенно тщетными.

Русские быстро доставили артиллерийские орудия на берег и расстреляли фрегат. Экипаж сдался в плен, фрегат сгорел дотла.

Принимая во внимание ничтожные, с военной точки зрения, результаты бомбардировки Одессы, должно признать, что союзная эскадра заплатила потерей «Тигра» несоразмерно высокую цену за удовольствие, доставленное парижскому повелителю, состоявшее в опубликовании невероятно пышного бюллетеня об одесской «победе». Гамлэн сигнализировал адмиралу Дондасу следующее: «Мы живо чувствуем потерю «Тигра», это также и для нас национальное несчастье»⁶.

Заметим к слову, что несколько пожаров, вызванных в одесской гавани, и уничтожение щеголевской батареи даже парижская пресса не сумела все-таки раздуть в большую победу, несмотря на первоначальные попытки сделать это. Что касается Англии, то в Лондоне были летом 1854 г. очень недовольны обоими адмиралами, действовавшими в русских морях. Чарльз Непир после бесплодных прогулок по Балтийскому морю отошел от Кронштадта «к возмущению всего флота». Адмирал Дондас, бесплодно постреляв по Одессе, тоже перестал подавать признаки жизни, — и газета «The Press» укоряла Дондаса, что он только то и знает, что молится. «Замечательное дело, — пишет в своем дневнике лорд Мэмсбери, — из двух адмиралов, командующих флотом, один в Черном море, а другой в Балтийском, один постоянно молится, а другой — постоянно ругается, и только в одном они оба сходятся: ни тот ни другой не сражаются»⁷. Но с конца июня и с начала июля с напряженным вниманием оба союзных правительства начали следить за действиями своих сухопутных войск, оказавшихся наконец в Варне, в турецкой Болгарии, в непосредственной близости от еще не совсем покинувшего территорию Дунайских княжеств неприятеля.

2

Как уже было упомянуто, еще 12(24) марта 1854 г. Наполеон III подписал декрет, повелевавший сформировать особую восточную армию, главнокомандующим которой был назначен маршал Сент-Арно. Эта армия, постепенно перевозившаяся, прибыла в восточные воды к середине июня в составе четырех пехотных дивизий, одной кавалерийской и 7 батарей (из них три пеших, три конных, одна батарея горных гаубиц и ракетной батареи), а также особого полевого артиллерийского парка. В общем в армии числилось к началу военных действий около 40 000 человек. Сверх того, был сформирован осадный парк из 24 пушек, 12 гаубиц и 22 мортир. Для обслуживания осадного парка было назначено семь рот. Посадка на суда началась 24 марта (5 апреля) 1854 г. Первая высадка армии произошла в Галлиполи. Только к концу мая французские дивизии стали переправляться в Варну. Но в начале июня переправлено было лишь три дивизии, потому что четвертая (под начальством генерала Форе) отправлена была в Афины, чтобы обеспечить Турцию от грозившей ей войны со стороны греков. Только 27 июня (9 июля) Форе со своей дивизией сел на суда, чтобы отправиться в Варну. Таким образом, французы появились на Дунае, когда русская армия уже начала уходить оттуда. Вообще же часть французской восточной армии осталась в Галлиполи и в Константинополе. Оба главнокомандующих, маршал Сент-Арно и лорд Раглан, опередили свои армии и уже в начале мая встретились в Константинополе.

С именем маршала Сент-Арно связана самая начальная стадия военных действий французской армии в Крымскую войну.

В газетной корреспонденции Карла Маркса (в «New-York Daily Tribune» от 24 июня 1854 г.) мы читаем: «Теперь нельзя пройти по улицам Лондона, чтобы не увидеть толпу, стоящую перед патриотическими картинами, на которых изображена интересная группа «трех спасителей цивилизации»: султан, Бонапарт и Виктория». Маркс приглашает читателей ознакомиться с портретом генералиссимуса, маршала Сент-Арно⁸. Долги, кутежи, сомнительные финансовые проделки, безобразные в моральном смысле поступки — все это было известно всем, следившим тогда за карьерой Сент-Арно. И с моральной точки зрения поименованные в иронических кавычках Марксом правители не могли избрать генералиссимуса хуже маршала Сент-Арно.

Нам нужно тут лишь отметить черты его ума и характера, выявившиеся за последние месяцы его жизни, которая оборвалась через несколько дней после первой битвы с русскими в Крыму, куда он перевез свою армию. Вглядимся в эту по-своему любопытную фигуру военного хищника, кондотьера XIX столетия и колониального завоевателя.

Маршал Сент-Арно провел бурную, гульливую, буйную, приключенческую жизнь. Не было злодеяния, перед которым он остановился бы, наслаждений, которых он не испытал бы, опасности, перед которой отступил бы, человека, которого пожалел бы. Он воевал очень долго в Алжире, служил в африканском «иностранном легионе», арабов за людей никогда не считал, своим подчиненным позволял грабить их и убивать при малейшем сопротивлении и сам грабил и убивал, но и расстреливал своих солдат беспощадно за малейший признак неповиновения с их стороны. Это было единственное, чего он не прощал им. Его отряд головорезов, воспитанных им же, получил не только у арабов, но и французов название «адской колонны». Арабов ему случалось (например, в Шеласе, в 1845 г.) загонять массами в пещеры и потом лишать их жизни поголовно, впуская в пещеры дым. Но при этом Сент-Арно, следует заметить, всегда скромно оговаривался, что является лишь подражателем и продолжателем генерала Пелисье, которого из товарищеской корректности не хотел лишать авторской славы и первенства в этом открытии: Пелисье впервые измыслил и пустил в ход этот прием при усмирении Дахры (там же, в Алжире) на год раньше. Луи-Наполеон, умевший выбирать нужных ему людей, вызвал Сент-Арно в 1851 г. во Францию из Африки и затем назначил его военным министром. Готовя переворот 2(14) декабря, принц-президент хотел иметь полную уверенность, что его военный министр, если понадобится, снесет Париж с лица земли. Сент-Арно выполнил все, на что рассчитывал его повелитель, — и кровавая бойня 4(16) декабря, учиненная над безоружной толпой на Больших бульварах, вызвала полное одобрение сверху: без этого происшествия переворот 2(14) декабря был бы как-то не полон, так как и 2 и 3 декабря прошли почти без кровопролития и Франция еще недостаточно была терроризирована. Таков был человек, который с самого начала восточных осложнений не переставал мечтать о посте главнокомандующего действующей армией. Маршал Сент-Арно был талантливым военачальником, зорким, энергичным, быстрым и удачливым в решениях, лично бесстрашным. Он до такой степени нуждался в острых ощущениях, что не пропускал и в мирное время ни одного большого пожара в городе, если таковой был поблизости, участвовал в тушении, рисковал жизнью. В нормальной жизненной обстановке он чувствовал себя ненормально. Очень уж широко он пожил, железный организм свой вконец надломил, жег свечу с двух концов и в 57 лет оказался на краю могилы. Он домогался поста главнокомандующего потому, что без войны, без новых приключений жизнь ему казалась просто противной. Знал ли он, что ему жить осталось всего несколько месяцев, или окружающим только казалось, что он это так уж твердо знает, но Сент-Арно торопился изо всех сил поскорее устроить порученную ему императором восточную армию и повезти ее на Дунай. Денег после переворота 2(14) декабря он получил сколько угодно: Наполеон III в этом отношении вполне походил на своего дядю и тоже умел щедро награждать дееспособных своих слуг. Маршальский жезл Сент-Арно также получил. Теперь, в 1854 г., ему хотелось лишь одного: опять испытать кровавую потеху и все наслаждения, которые она ему всегда давала и без которых он долго обойтись не мог; хотелось успеть показать себя не в войне с арабами в Африке или с какими-то презренными штатскими на парижских бульварах, а в схватке с войсками величайшей империи, в войне против русского царя.

В начале апреля 1854 г., вскоре после назначения Сент-Арно главнокомандующим французской армии, в Париж прибыл его английский коллега, только что назначенный главнокомандующим английской армией, лорд Раглан, и 11(23) апреля представился императору в Тюильрийском дворце и познакомился с маршалом Сент-Арно. Трудно представить себе двух людей, до такой степени ровно ни в чем несходных, как этот честный, тупой, массивный, прямолинейный, медлительный и в мышлении и в движениях английский аристократ, весь век соблюдавший и шаблон морали, и шаблон церковной веры, и шаблон светского быта, и вообще все шаблоны, принятые в его касте, и вне их не живший и не мысливший, — и французский маршал, выходец из мелкобуржуазных низов, авантюрист и кондотьер по натуре, никогда не останавливавшийся даже перед границами уголовной наказуемости, человек быстрой сметки и очень тонкого чутья. Сент-Арно весь век провел на войне, — а лорд Раглан, с тех пор как потерял руку, 25 лет от роду, в битве при Ватерлоо в 1815 г., не видел ни войны, ни лагеря и в военном деле смыслил очень мало, назначен же был преимущественно за свой аристократизм. Сент-Арно мгновенно понял нехитрого лорда и на первых же порах, правда уже не в Париже, а когда они оба прибыли в Турцию, попытался его обмануть. Был деликатный вопрос, над которым Сент-Арно стал задумываться уже давно: кому будет подчиняться Омер-паша? То есть: войдет ли турецкая армия в состав французской или английской, или будет самостоятельной? Маршал Сент-Арно решил поступить с лордом Рагланом так, как он привык поступать при переговорах с шейхами арабских племен, т. е. поставить его перед совершившимся фактом, и если факт еще не совершился, то солгать, что он совершился. Это всегда сильно облегчало дело. Поэтому он сообщил Раглану, что Омер-паша будет подчинен ему, маршалу Сент-Арно. Но тут он ошибся. Он упустил из виду, что при лорде Раглане находился посол Англии лорд Стрэтфорд-Рэдклиф. Раглан имел одно хорошее свойство: вовремя отстраняться и предоставлять, где нужно, говорить за него более бойким, чем он сам. И он предоставил лорду Стрэтфорду объясниться. Стрэтфорд ласково, дипломатически свел к нулю эту попытку Сент-Арно. Тогда Сент-Арно предложил другое: чтобы главное командование было объединено и чтобы все три армии — английская, турецкая, французская — подчинились тому из трех главнокомандующих, который старше в чине. А так как, случайно, именно он, Сент-Арно, маршал и поэтому старше чином, чем Раглан и Омер-паша, то уж он, так и быть, согласен стать их начальником. Но и это не вышло.

Лорд Раглан показал маршалу инструкцию, полученную им от британского кабинета: инструкция повелевала лорду Раглану подчиняться исключительно британскому военному министру и никому более.

Стрэтфорд, до сих пор, всю осень, всю зиму, всю весну 1853—1854 гг. энергично боровшийся всеми мерами против французского посла Барагэ д'Илье за власть и влияние в Турции, вовсе не желал уступить первенство французам. Он и впредь упорно отстаивал Раглана и Омер-пашу от всех покушений со стороны Сент-Арно умалить их власть.

Совершенно неожиданно для Раглана Сент-Арно вдруг заявил, что он не намерен немедленно же ехать с армией в Варну и оттуда выступить на помощь Омер-паше и особенно осажденной и явно близкой к гибели Силистрии. Причиной было, во-первых, незавершенное устройство экспедиционной французской армии, а затем нежелание начинать действовать, пока английский корпус полностью не доставлен в турецкие воды. А так как французская армия была больше английской, то, несмотря на все ухищрения Стрэтфорда-Рэдклифа, в конечном счете в ходе военных действий воля маршала Сент-Арно являлась решающей. Задержка продолжалась около двух недель.

В течение конца мая и всего июня французские и английские войска перевозились на транспортных судах из Галлиполи и из Константинополя в Варну, высаживались в порту и распределялись в городе и в окрестностях. 66-летний грузный, однорукий лорд Раглан, 40 лет уже не видевший войны, вполне подчинялся в это время маршалу Сент-Арно во всем, что касалось организации варнинского лагеря. Фактически очень большое значение в английском лагере принадлежало начальнику кавалерии лорду Лэкэну, который был и моложе Раглана на 11 лет, и энергичнее, и гораздо больше смыслил в военном деле, чем его начальник.

Так казалось во время стоянки в Варне. После битвы под Балаклавой, как увидим в своем месте, это перестало казаться.

3

Уже к первым числам июля Сент-Арно считал, что в Варне и около Варны у него вскоре будет около 50 000, а у лорда Раглана — около 20 000 человек.

Расположившись лагерем в Варне и в ближайших к Варне селах и деревнях этой части Болгарии, союзники уже с самого начала почувствовали себя далеко не в дружественной обстановке.

Болгары в своей массе сочувствовали русским, а не союзникам, пришедшим укрепить турецкое владычество в Болгарии и на всем Балканском полуострове. Французские источники говорят о «слепом фанатизме болгарского населения, который возбуждался темными происками», другими словами, — русской пропагандой. «Фанатизм» заключался в том, что если болгары не очень хорошо знали, какого рода результаты даст им русская победа, то зато они вполне отчетливо представляли себе, как отзовется на них победа турок, которым помогать и прибыли Сент-Арно с Рагланом. Начались неприятности с вопроса о перевозочных средствах. Хотя союзники предлагали за работу хозяину одного вола и одной телеги в день три франка, т. е. примерно в пять раз больше обычной цены, да еще притом, независимо от платы, кормили весь день и волов и погонщиков, — но болгары упорно не шли на эту соблазнительную приманку. Тогда Сент-Арно, привыкший за свою долгую карьеру в Африке не очень церемониться с гражданским населением, приказал силой захватить («удержать» — «retenir», как он деликатно выражается в одном донесении) 800 болгар с их волами и телегами. Но хотя их «стерегли не спуская глаз (gard vue)», однако с посредственным результатом: в первую же ночь 150 болгар (из числа этих 800 арестованных) бежало, бросив и волов и телеги, а другие стали «разбивать свои телеги или поджигать их, чтобы они не могли служить для транспортирования наших припасов», — пишет маршал. Все это болгары проделывали, рискуя попасть под расстрел.

Правда, кроме болгар, в Варне были и турки и (в малом, впрочем, количестве) валахи и молдаване. Но турки так упорно не желали работать, по наблюдению французов, что могло показаться, будто коран запрещает им это, а валахи и молдаване не работали вследствие лени, хотя и стремились к вечеру получить три франка. Приходилось, побившись бесплодно с турками и молдаванами, снова обращаться к коренному населению — болгарам, которые умели работать, любили работу, но не желали помогать союзникам своих господ и притеснителей; приходилось снова «задерживать» озлобленных болгар и «стеречь» их… Взаимоотношения между самими союзниками и в армии и во флоте портились не по дням, а по часам. Это началось уже давно. Когда обе эскадры стояли в Безике, положение стало настолько напряженным, что об этом заговорили в Европе. Прусский генерал фон Герлах, сидя в Берлине, знал и об этих ссорах в Безикской бухте, и о том, что Франция уже опасается наперед, что уничтожение русского флота будет слишком выгодным для англичан⁹. Затем, в апреле-мае 1854 г., в Галлиполи, где жилось довольно голодно и неуютно, французские офицеры не скрывали своего неприязненного взгляда на роль Англии. «Сердились на англичан, которые нас завлекли в это большое предприятие. Офицеры обеих наций не встречались и не искали встреч один с другим…»

«…Англия нам послала лишь вспомогательный корпус…», — пишет французский офицер, правдивый и искренний свидетель, Шарль Боше о пребывании в Галлиполи¹⁰. Раздражала французов и неслыханная для них, африканских вояк, избалованность англичан в пище и во всем обиходе, и стремление английского начальства сваливать тяжелую работу по укреплению галлиполийского порта исключительно на французов, и слишком скромные размеры фактического участия англичан в походе. Дальше, под Севастополем, эти взаимные неудовольствия еще усилились: англичане очень хорошо замечали эту враждебность своих «союзников» и обижались. 5 июля 1854 г. Омер-паша прибыл в Варну, и Сент-Арно устроил парад французским войскам. «Нам рекомендовали кричать: «Да здравствует Турция! Да здравствует Англия!» Но этот приказ слабо выполнялся и мало одобрялся». Чувству французской армии эти приветствия не отвечали нисколько, потому что Турция нравилась тогда французам так же мало, как и Англия. «Будучи свидетельницей слабости Турции, ее глубокого упадка, наша армия судила яснее, чем наша дипломатия, — говорит тот же французский офицер, — русский император имел за себя разум и правду, когда он утверждал, что Турция агонизирует; единственная его вина заключалась в том, что, казалось, он желал поживиться ее остатками, а это не было в интересах остальной Европы… Мы становились покровителями турок, не надеясь получить за это малейшую благодарность»¹¹.

4

Во французском экспедиционном корпусе много говорили о поляках, о том, что «казачий отряд» Садык-паши (Михаила Чайковского), находящийся в составе армии Омера, является только застрельщиком, что за ним явится очень большой легион польских добровольцев, что в Париже снаряжается польская армия, что император Наполеон намерен освободить Польшу, и поэтому, изгнав русских из Дунайских княжеств, союзники двинутся прямо на север в Польшу. Эти слухи продолжались все лето. На самом деле они были в значительнейшей мере плодом фантазии, но нельзя полагать, что возникли совсем уже без всяких оснований. Об этом необходимо сказать тут же несколько слов.

Некоторое время Наполеон III, прямо не высказываясь, делал вид, что он хотел бы изгнать русских из Польши и восстановить польское государство. Но он избегал об этом много говорить, а предоставлял такого рода речи своему двоюродному брату принцу Наполеону. Польские эмигранты не видели, что ими играют, что они — пешки в дипломатической игре французского императора. Только постепенно они убедились в этом, да и то очень скоро забыли. Так или иначе, польская эмиграция во главе с князем Адамом Чарторыйским с восторгом ухватилась за эту новую лучезарную надежду.

У польской эмиграции в 1853 и в 1854 гг. эта надежда основывалась еще на том, что, казалось, будто уже первый шаг сделан, уже есть на востоке и воюет против русских польская военная сила, предводительствуемая польским патриотом, повстанцем 1831 г. Чайковским, Садык-пашой, и что этот отряд Садык-паши будет зародышем польской армии. Нужно было лишь упросить Наполеона III о разрешении сформировать и вооружить «польский легион» добровольцев — и затем переправить его на восток, а там соединить его с казачьим отрядом Садык-паши.

Странный был человек этот Михаил Чайковский. Фантазер, дилетант в политике и в беллетристической литературе, где он тоже подвизался, временами увлекающийся польский патриот, временами совсем особого, оригинального типа украинофил, мечтавший о какой-то фантастической польско-украинской казацкой республике, человек с порывами благородства и вместе с тем способный иногда на неожиданные и очень некрасивые поступки, — Михаил Илларионович Чайковский давно уже составлял предмет бесконечных толков в польской эмиграции.

Когда он впоследствии вдруг испросил у Александра II разрешение вернуться в Россию и, вернувшись, покончил самоубийством, — некрологическая литература о нем отразила эти толки и недоумения. Чайковский очень любил вспоминать, что если по отцу он польский шляхтич из западнорусского края, то по матери прямой потомок украинского гетмана Ивана Брюховецкого. Он участвовал в восстании Польши в 1830—1831 гг., прославился своей храбростью. В эмиграции в Париже очень сблизился с Чарторыйским, — и в качестве представителя Чарторыйского поехал в Турцию. У него была идея: образовать из казаков-раскольников, некогда бежавших от преследований из России, особый казацкий отряд, а затем и славянское особое войско, которое было бы, оставаясь в пределах Турции и признавая верховную власть султана, оплотом широкой автономии всех славянских народов. Все это было очень туманно и запутанно, и Чайковский часто менял программу, но он верил всякий раз в свою идею. В 1848 и 1849 гг. Николай раздраженно следил за Чайковским, собственноручно писал о нем Абдул-Меджиду, домогаясь его высылки, и когда по желанию царя, в 1849 г., у Чайковского, находившегося в Турции, велено было французским правительством отобрать французский паспорт, то Чайковский внезапно принял магометанство, получил имя Садык и стал турецким подданным. В 1853 г. в начале войны он образовал казацкий полк на деньги, выданные ему турецким правительством, и отправился воевать на Дунай. Там он включился в армию Омер-паши, который впоследствии давал ему ответственные поручения, даже назначил однажды командовать одной турецкой дивизией.

На него-то и возлагала некоторое время большие надежды часть польской эмиграции в Париже, в том числе великий польский поэт Мицкевич.

Старый князь Адам Чарторыйский ласкал Чайковского и считал его чуть ли не главным оплотом, надеждой для польского дела в дунайском походе. Но другие вожди польской эмиграции не любили Садык-пашу, например, граф Замойский не мог простить ему религиозного отступничества, перехода в ислам. Нужно сказать, что и Чайковский не стеснялся в выражениях, когда речь заходила о католицизме и об иезуитах, которых он терпеть не мог. Но и вообще слишком уж авантюристский склад Чайковского не позволял вполне на него полагаться.

Но что же было делать? Адам Чарторыйский выслушивал милостивые, но ничего точного не обещающие слова Наполеона III, затем отправлялся к министрам, к Друэн де Люису, к военному министру Вальяну, а те его встречали небрежно, нетерпеливо. Он хлопотал об образовании особого польского корпуса войск, а министры говорили, что это невозможно, и предлагали полякам поступать в иностранный легион. Чарторыйский говорил, что просит хоть о том, чтобы в этом французском (африканском) «иностранном легионе» был особый польский батальон и чтобы, если впоследствии будет образован польский корпус, полякам было бы позволено всем этим батальоном включиться в корпус, — а ему и этого обещания не давали. Дело в том, что в 1854 г. положение Наполеона III в польском вопросе было очень уж деликатное. Восстановление Польши было, правда, ему желательно, однако вовсе не являлось для него первоочередной задачей, и он понимал, что это может затянуть войну с Россией до бесконечности. А с другой стороны, Франц-Иосиф и Буоль очень подозрительно смотрели на эти переговоры и сношения Адама Чарторыйского с французским двором: ведь восстановление Польши грозило отторжением от Австрии польских областей, вошедших в состав Габсбургской монархии по трем разделам Польши в XVIII столетии. Между тем Наполеону III военный союз с Австрией представлялся такой заманчивой и важной дипломатической победой, за которую можно было, по крайней мере сейчас, в 1854 г., пожертвовать какими угодно польскими симпатиями.

И вот польский вельможа, князь Адам, которого некогда так дружески принимал, осыпал такими ласками, окружал таким почетом еще сам император Александр I, этот царский любимец, у которого в имении царь гостил, на старости лет должен был обивать пороги парижских канцелярий, просить, напоминать, ждать часами в приемных, кланяться чиновникам, унижаться, и главное без всяких сколько-нибудь стоящих результатов. Между тем поддержка Наполеона III была бесконечно важна для поляков еще и потому, что на Чайковского становилось все труднее и труднее надеяться. Он чувствовал в 1854 г. себя больше Садык-пашой, чем Чайковским.

В Париж приходили грустные вести от польского патриота Сатурнина Клечинского из турецкого лагеря, где он наблюдал Чайковского. Оказывалось, что Садык-паша не очень хорошо и совсем не искренне относится и к пану князю (Чарторыйскому) и к пану графу (Замойскому) и интригует где только может и против них и против польского дела (gdzie tyiko moze intryguje sekretnie). Всю весну и лето 1854 г., т. е. именно тогда, когда легион польских добровольцев, о формировании которого мечтала польская эмиграция, мог бы себя проявить на Дунае, Адам Чарторыйский не мог решительно ничего добиться в Париже, и чем больше с каждым месяцем возрастали надежды Наполеона III и Англии на вступление Австрии в войну, тем невежливее и нетерпеливее обращались французские сановники со стариком. В конце июня 1854 г. Друэн де Люис прямо заявил Чарторыйскому, что казацкий отряд (куда именно и имелось в виду направить добровольцев-поляков) не имеет значения. Выслушав это, Чарторыйский спустя некоторое время снова просил аудиенции у министра иностранных дел. Друэн де Люис всячески уклонялся, так что польский князь «с трудом до него дошел». Он «должен был ждать на аудиенции три часа после того часа, который был ему назначен». Когда наконец его приняли, то едва он начал говорить, как Друэн де Люису возвестили, что приехал английский посол, — и аудиенция была сокращена. Друэн де Люис нетерпеливым тоном объявил, что сама Турция должна решать, где и какой корпус ей следует создавать, на Дунае или в Азии, и что Франция в это не вмешивается и не примет в этом никакого участия. Если полякам угодно поступать в африканский французский иностранный легион, то их вместе с легионом перевезут даром на восток, но больше ничего французское правительство на себя не возьмет. Друэн де Люис заявил, что он хочет, чтобы Чарторыйский знал, как обстоит дело, и не строил себе иллюзий. «Напрасно князь Адам ссылался на слова императора. Друэн де Люис только выразил мысль, что если император говорит одно, а министры другое, то в государстве не может быть порядка».

Если такой осторожный бюрократ, царедворец и карьерист, как Друэн де Люис, объяснялся столь резко и развязно, то именно потому, что Наполеон III и в самом деле, кроме туманно-ласковых слов, полякам ничего не говорил и ничего определенного не обещал, а министрам своим отнюдь не разрешал очень ввязываться во все эти польские эмигрантские предприятия, от которых непосредственной большой пользы на востоке ждать было нельзя, а вред они могли принести бесспорно, отпугнул Франца-Иосифа от сближения с союзниками. Единственной реальной силой, на которую ссылался Чарторыйский, был все-таки только этот самый Чайковский, Садык-паша, но у Наполеона III были на востоке, как и в прочих трех странах света многочисленные и превосходные шпионы, и он не мог не знать того, что давно уже было сказкой польского эмигрантского Парижа: что Садык-паша ведет себя совершенно самостоятельно от князя Адама и что его маленькая кавалерия — не польское, а турецкое войско.

В середине 1854 г. Садык-паша собрал уже восемь казачьих сотен, правда, неполных, так что у него было не 800, а лишь 600 казаков. При осаде Силистрии казаки Садык-паши несли сторожевую службу, сопровождали обозы с провиантом и боеприпасами, подходившие к осажденной крепости от Омер-паши. После снятия осады с Силистрии Садык-паша шел в авангарде армии Омера при ее движении на эвакуированный русскими Бухарест. Но австрийское начальство относилось к отряду Садык-паши подозрительно, и «положение казаков стало трудным»¹². Вообще же этот маленький отряд нес также разведочную службу и производил (например, на английского комиссара Саймондса) такое впечатление, что эти казаки — наилучшая часть турецкой кавалерии¹³.

Но могли ли помочь польскому делу эти лестные отзывы английского наблюдателя о кавалерии Садык-паши, когда самому Садык-паше вредило в Англии больше всего именно то обстоятельство, что он на самом деле не турок Садык-паша, а поляк Чайковский? И Кларендон, и Пальмерстон, и сам Эбердин летом и осенью и зимой 1854 г. напряженно ждали, точь-в-точь как Наполеон III и Друэн де Люис в Париже, выступления Австрии, — и меньше всего желали поэтому раздражать и беспокоить австрийский кабинет разговорами о полном восстановлении польского государства. Замойский отправился в Константинополь и здесь был принят в начале июня (1854 г.) британским послом лордом Стрэтфордом-Рэдклифом, который и сообщил ему следующее: он, Стрэтфорд, говорил о польских предложениях с австрийским послом в Константинополе Бруком, — и Брук «не противится» тому, чтобы поляки и венгры помогали туркам, но только в Азии (т. е. на Кавказе). Другими словами, Австрия вовсе не желала подпускать поляков к Дунаю, откуда не очень далеко до Галиции и Польши, до Львова и Кракова. Для Стрэтфорда в этот момент желание Австрии было законом: он тоже ждал с часу на час вступления Австрии в войну на стороне союзников. Это было совсем не то, о чем первоначально хлопотали и к чему стремились вожди польской эмиграции. Но что же им было делать? Да и что другое мог ответить лорд Стрэтфорд Замойскому, когда почти в это же самое время, в мае 1854 г., молодой князь Владислав Чарторыйский, пребывавший в Лондоне, жаловался, что в разговорах с ним английские министры «обливают его холодной водой (zimna woda oblewaja)» и что такая же холодная вода льется на поляков и на заседаниях парламента¹⁴.

И английские министры и Наполеон III просто использовали домогательства и визиты Адама Чарторыйского и присутствие Садык-паши на Дунае и разговоры о польском легионе, чтобы усилить давление на Австрию, пугая ее, между многим прочим, еще и тем, будто, если Австрия не перейдет на их сторону, — они восстановят Польшу, и тогда Габсбургская держава потеряет Краков и всю Галицию. Ничего серьезного из этого «польского легиона» не вышло — и выйти не могло.

5

Сент-Арно в Варне раньше польских эмигрантов в Париже убедился, что ничего сколько-нибудь существенного для союзной армии из всех этих разговоров о поляках не получится. Раздражало маршала и это, а еще больше раздражали союзники. В турецкой армии он видел массу недостатков, роковых, неискоренимых, традиционных; Омер-пашу понял вполне, и никакой отрады от этого обстоятельства не ощутил; на англичан также взирал весьма критическим оком.

Мнение Сент-Арно мало расходилось с мнением его ближайшего помощника, дивизионного генерала Канробера, который стал впоследствии вместо него главнокомандующим. А Канробер чем больше наблюдал английских союзников, тем менее оставался ими доволен. Их храбрости он не отрицал и считал, что на поле битвы они держатся хорошо. Но его возмущало обилие негодных элементов, пьяниц, бродяг и иных сомнительных людей, попадавших в английскую армию по добровольному найму, так как обязательной воинской повинности в Англии не существовало. Достаточно сказать, что, по сведениям Канробера (диктовавшего свои воспоминания Жермену Бапсту через много лет после Крымской войны), за 16 лет, с 1854 по 1870 г., из английской армии дезертировала четвертая часть всего ее солдатского состава. Держать в руках эту массу английское военное начальство считало возможным, только применяя жесточайшие наказания вроде русского проведения сквозь строй. Канробер вспоминает, как происходили у англичан эти публичные экзекуции. Но французские солдаты, с другой стороны, завидовали англичанам в том, как относительно хорошо было у них поставлено снабжение теплым бельем, фланелевыми и шерстяными фуфайками, теплой верхней одеждой, прекрасной обувью. «Англичанам незачем было при каждой вылазке снимать с русских (трупов. — Е.Т.) сапоги, которые так ценились нашими (французскими. — Е.Т.) солдатами», — с горечью говорит Канробер¹⁵. Сент-Арно видел, подобно Канроберу, подобно Боске, что английские солдаты, набранные наскоро с бору да с сосенки, на войне никогда не бывавшие, совсем не умеющие приспособиться к лагерной жизни и к походу, доставят еще много хлопот.

И он и Канробер знали, что дело снабжения французской армии поставлено хуже, чем у англичан. Но вооружение и у англичан и у французов было хорошее, хотя у англичан усовершенствованные ружья были более равномерно и повсеместно распространены, чем у французов. Что было плохо у англичан — это военное невежество, неподготовленность к новой войне. Они остались при приемах XVIII в. Офицеры были кастой, покупавшей за деньги (и за большие деньги) свои офицерские патенты, специальная военная их подготовка в подавляющем большинстве случаев была равна нулю. Храбрость офицеров, хладнокровие в опасных случаях были на большой высоте, но тем более было жаль французским генералам, что и офицеры и солдаты английской армии часто гибнут от полной военной безграмотности своего начальства, без всякой пользы для дела. Это французы заметили еще задолго до побоища при Балаклаве. Порядочных вождей в генералитете, окружавшем лорда Раглана, было очень мало, несравненно меньше, чем у французов. Сам Раглан очень мешал делу. Мышление у него было какое-то медленное, тугое, неповоротливое. Он, например, на военных советах удивлял и злил французов тем, что упорно называл неприятеля не «русские», а «французы» (the french). Он извинялся тем, что вся его молодость прошла еще при Наполеоне, и он, как англичанин, на всю жизнь привык к тому, что слова «француз» и «неприятель» тождественны.

Впрочем, маршал Сент-Арно не часто беспокоил лорда Раглана военными совещаниями: он охотно лишал себя удовольствия выслушивать мнения и советы милорда главного командира. Еще меньше тревожил Сент-Арно Омер-пашу. Французскому маршалу хотелось бы иметь для разведок в распоряжении туземный кавалерийский отряд, но он, профессионал, не очень доверял башибузукам Омер-паши, которых все-таки Омер-паша не умел дисциплинировать, и еще меньше он хотел сблизиться или хоть ознакомиться с казацким отрядом Садык-паши Чайковского. В его армии был генерал Юсуф, араб, заработавший чины в Африке, где он смолоду поступил на французскую службу. Сент-Арно поручил Юсуфу образовать особый отряд, куда набирать турок и даже переманивать башибузуков, чтобы их дисциплинировать и подготовить к настоящей, регулярной войне. Юсуф организовал требуемый отряд «восточных спагисов», как их назвал Сент-Арно. В этом отряде еще до переезда армии в Крым было уже шесть кавалерийских «полков» (эскадронов), в общем — 3000 всадников. Омер-паша всячески мешал этому, желая сохранить власть над башибузуками, но ему не удалось провалить дело.

Между тем из Лондона и из Парижа пришла сначала телеграмма маршалу (13 июля), потом депеши и маршалу и Раглану — одинакового содержания. Военный министр герцог Ньюкэстльский и император Наполеон III приказывали готовиться к экспедиции в Крым. Подробности предоставлялось выработать на месте. Причиной этих неожиданных поторапливаний была уже ясно обозначившаяся невозможность для Чарльза Непира в Балтийском море сломить нейтралитет Швеции и трудность для союзников ускорить выступление Австрии на стороне союзников без энергичного ведения войны против России на юге, без вторжения на русскую территорию. Подготовка к экспедиции началась. Что объектом ее будет высадка около Севастополя, затем осада и взятие Севастополя, — это было решено уже давно и в Париже и в Лондоне. Но необходимо было запастись нужнейшими сведениями, произвести разведки, обдумать множество важных деталей, организовать колоссальное транспортирование армии, везущей с собой очень многочисленную и крупную артиллерию.

Целый месяц прошел, пока можно было пуститься в путь. И очень много было пережито союзной армией в этот месяц. Положение становилось угрожающим.

29 июня (11 июля) 1854 г. Меншиков доносил царю, что при предстоящей высадке 50 000-60 000 французов и англичан (кроме турецких войск) у русских для обороны всего Крыма имеется: 22 700 штыков (т. е. 26 батальонов пехоты), 1128 сабель (т. е. 8 эскадронов конницы) и 36 орудий. А кроме того, еще до 600 казаков: вот и все¹⁶.

По донесениям русского посланника Хрептовича из Брюсселя (а у него были всегда довольно точные данные), в Варне и Шумле к 17(29) июля у союзников собралось до 60 000 человек, 19 000 англичан и 41 000 французов¹⁷.

6

Уже с первых дней, когда союзная армия начала сосредоточиваться в Варне и вокруг Варны, во французском, а потом и в английском лагере появилась холера. Замечу кстати, что появилась она вовсе не из «глубин Азии, откуда всегда является этот грозный бич», как расписывали парижские газетчики, а за ними повторяли французские историки, но — по словам секретного донесения адъютанта Сент-Арно, посланного в Париж из южной Франции, — из городов Авиньона, Арля и Марселя, откуда французские воинские транспорты и занесли ее сначала на о. Мальту, потом в Безику, в Галлиполи, Константинополь и, наконец, в Варну. Холера быстро усиливалась, и дело дошло до того, что из штаба Сент-Арно весьма категорически просили Париж прекратить присылку подкреплений из Франции: «Маршал надеется, что будет прекращена всякая новая присылка. В этот момент подкрепления были бы только лишней пищей для госпиталей (les renforts ne seraient en се moment qu'un aliment de plus pour les h)»

Борьба с эпидемией была невероятно трудна. Улицы Варны, куда выбрасывался всякий хлам и которые были совсем непроходимы из-за грязи и мусора, издавали острое зловоние. Их никто не убирал, болгары не шли на эту работу ни за деньги, ни под влиянием угроз, ни из страха перед сыпавшимися на них палочными ударами. Сент-Арно, больше всего с целью несколько разгрузить скученный лагерь, а также чтобы дать некоторую работу изнывавшей в бездействии армии, организовал экспедицию, точнее глубокую разведку, в Добруджу. Экспедиция выступила из Варны по направлению к Кюстенджи 24 июля (5 августа). Военная бесполезность ее была очевидна. Русские определенно стремились очистить ту часть территории княжеств, которую они еще занимали. Уже с первых дней в экспедиционном отряде появилась холера и в таких размерах, в каких она еще ни разу не проявлялась в самой Варне. Кроме ничтожных стычек с уходившими казаками, не давших ни малейших результатов, экспедиция никаких дел с неприятелем не имела. Но когда было получено известие, что значительные русские силы собраны около Бабадага, и когда в 6 часов вечера 28 июля (9 августа) был дан приказ сниматься со стоянки и двигаться в путь, то «пятьсот человек не поднялись с земли»: из них 150 скончалось уже через два часа, остальные позже. Это было лишь началом. В течение 27, 28, 29 июля потянулись в Кюстенджи и Варну арбы с умирающими. Трупы выбрасывали с арбы и ехали дальше. О закапывании или сжигании не могло быть и речи. А там, где устраивались стоянки, делались, конечно, попытки зарывать трупы, чтобы хоть как-нибудь уменьшить опасность заразы. «Часто руки, которые рыли землю, останавливались, не кончив работы, и тот, кто держал заступ, молча падал, чтобы уже больше не подняться, на краю полураскрытой могилы. Те, которые еще были живы, взваливались на лошадей или их несли на руках солдаты, артиллерийские лафеты были завалены больными», — говорит очевидец. От малярии, от страшной болотной лихорадки придунайской страны организм многих солдат был уже ослаблен с середины июня, и это делало холеру, напавшую на союзные войска, злом непреоборимым. Англичане страдали меньше потому, что жили в гораздо лучших, несравненно более гигиенических условиях, чем французы, а в этой бедственной экспедиции в Добруджу они вообще предпочли не участвовать.

В ночь с 31 июля на 1 августа пришлось, бросив несколько сот умерших за последние сутки, взвалить 800 больных и умирающих на лафеты, на лошадей кавалерии и артиллерии и отправить их в Кюстенджи. Но эпидемия все разрасталась, уже не хватало перевозочных средств. Передвигаться сколько-нибудь быстро стало невозможно. Долгие остановки на месте повлекли за собой истощение припасов, некоторое время нельзя было ни двигаться вперед, ни идти назад.

Оставив несколько тысяч трупов в степях Добруджи и эвакуировав на корабли около 2000 больных в Мангалии и Кюстенджи, отряд вернулся в Варну.

Но в Варне уже не хватило ни помещения, ни возможности ухода за новыми и новыми больными. Были спешно вытребованы пароходы из Мангалии, из Кюстенджи, даже из Константинополя. Однако транспортирование больных из Варны, Мангалии и Кюстенджи очень и очень осложнялось: эпидемия напала на матросов и офицеров флота и косила их беспощадно. Целый поселок больничных палаток устроился около Варны, на холмах, окружающих город. Туда относили больных из города, но оттуда возвращались немногие. «Я всех поддерживаю, но душа моя сокрушена. Вот до чего мы дошли. Есть воля к действию, приготовлены средства, а бог поражает нас в нашей гордости, насылая на нас бич более сильный, чем человеческое сопротивление». Так писал никогда не грешивший чувствительностью маршал Сент-Арно военному министру из Варны в первых числах августа, наблюдая, в каком состоянии вернулись в город полки, отправленные им в эту губительную и бесполезную экспедицию.

Чтобы покончить с этим вопросом, прибавлю тут же, что холера, свирепствовавшая в Варне, сопровождала союзников на кораблях, с ними оказалась при высадке в Евпатории, не покинула их ни перед Альмой, ни после Альмы. «С тех пор, как мы высадились в Крыму, у нас (в английской армии. — Е.Т.) столько же умерло от холеры, сколько погибло при Альме. Из двух тысяч, выбывших из строя в деле с неприятелем, убитых было 380 человек. Умерших от холеры насчитывается теперь столько же», — пишет в своем военном дневнике В. Россель¹⁸.

Мушавер-паша, имевший все нужные сведения и не обязанный через 13 лет после событий поддерживать официальную ложь, признавал, что французы в своей совершенно бесцельной экспедиции в Добруджу потеряли умершими от холеры и изнурения 3500 человек. Один полк зуавов из 2200 человек потерял 800 к концу августа 1854 г.¹⁹

10(22) августа вечером в Варне вспыхнул пожар «неизвестного» происхождения. Пламя охватило торговую часть города. Население не тушило страшного пожара, и Сент-Арно приказал своей армии пустить в ход все средства для предотвращения ужасающей беды: дело в том, что бушующее пламя быстро приближалось к пороховым складам и к огромным депо боеприпасов французской и английской армий, где в тот момент находилось 8 миллионов снарядов.

Солдаты и офицеры работали топорами, подрубая стены и разрушая постройки, по которым огонь шел прямо к пороховым складам. Четыре раза, по собственному признанию, маршал Сент-Арно готов был, отчаявшись, приказать войскам бросить все и бежать, чтобы спастись от последствий неминуемого неслыханной силы взрыва. Но это было бы полным провалом кампании 1854 г. «Я решил бороться, я послал свое прощание всем и стал ждать». В последний момент удалось не допустить пламя до складов.

Часть города — и именно торговая — выгорела до основания. Французы и англичане потеряли большие запасы одежды, обуви, съестных припасов, но порох и боеприпасы уцелели, и часть армии, которая рисковала взлететь на воздух, осталась невредимой.

7

Пожар заставил окончательно решиться как можно скорее покинуть Варну, где случаются такие происшествия, и искать ушедшего неприятеля на его собственной территории.

Это решение назревало уже давно, и, конечно, не только пожаром оно могло быть вызвано, при всей огромности того болезненного впечатления, которое он произвел и на солдат и на их командиров.

Пожар в Варне произвел огромные опустошения. У англичан, например, погибло такое количество запасов, которого было бы достаточно, чтобы прокормить всю английскую армию в течение шести недель. Союзники были раздражены и испуганы, и их гнев обрушился на пострадавших жителей Варны, безразлично и болгар и турок. Турки явно уже жаловались на безобразное поведение своих «защитников», прибывших спасать их от русского нашествия. Союзники реквизировали квартиры, не платя за это ни гроша хозяевам; обращались с жителями Варны надменно, не принимали просителей, не отвечали на письменные прошения и жалобы. Старики вспоминали войну 1828—1829 гг., когда русские взяли Варну после осады. Мушавер-паша записал интересные заявления, которые и воспроизводит в своих записках. «Московиты явились в Варну после того как их раздражила двойная осада, они тут оставались в течение двух лет, и никому не подали повода к жалобам на их поведение, и оставили город в лучшем состоянии, чем нашли его. А франки пробыли в Варне едва лишь три месяца, они принудительно забрали наши дома и склады, покрыли нас позором, а теперь город истреблен из-за их небрежности». Так говорили Слэду турки. А другие прибавляли: «Аллах! Тот враг обращался с нами лучше, чем эти наши друзья!»²⁰

«Упадок духа начал проявляться в воинской массе». Это констатировалось вполне определенно в штабе Сент-Арно еще до пожара. Теперь, после 10(22) августа, солдаты чувствовали себя не только во власти явного и страшного врага, холеры, но и в тайно враждебном окружении, способном на самые отчаянные действия при малейшей оплошности союзников. Хотя в точности причины пожара не были выяснены и от генералитета велено было отрицать умышленный поджог, но и солдаты и офицеры плохо этому отрицанию верили. Да и молчаливое злорадство болгар наводило многих на вполне определенные размышления. Оставаться в этом зараженном гнезде дольше было бессмысленно и опасно; повторить губительную добруджинскую экспедицию с каждым днем становилось явно нелепее и нелепее, потому что русские уходили не задерживаясь. На Крым или на Кавказ, но нападение на русское Черноморье с начала августа представлялось маршалу Сент-Арно делом решительно неотложным. Сам маршал, которого не могли сломить долгие и трудные походы в многолетней алжирской войне, казался хилым стариком после полуторамесячного пребывания в Варне. Его здоровье было подорвано настолько, что врачи начали считать его осужденным на скорую гибель, если будет продолжаться прежняя колоссальная работа по управлению армией. А эта работа именно теперь, с начала августа, должна была не прекратиться, но усилиться во много раз. Откладывать отъезд из Варны становилось наконец просто невозможным. За один только август во флоте погибло от холеры десять процентов всего экипажа, и гораздо больше десяти процентов лежало на койках корабельных лазаретов, ожидая смерти.

Из Парижа уже давно торопили маршала с отъездом из Варны и именно в Крым. Вопрос о Кавказе фактически отпал еще в июле. Английский кабинет, который больше всего был заинтересован в том, чтобы помочь Шамилю и изгнать русских из южного Кавказа, весьма благоразумно предоставлял осуществить эту не очень легкую операцию французским и турецким союзникам. Вот как сформулированы были еще в начале июля инструкции, которые английское правительство послало в Варну лорду Раглану и которые на всякий случай военный министр Вальян переслал непосредственно маршалу Сент-Арно: «Очень остерегаться от вступления в Добруджу и от преследования русских по ту сторону Дуная; сохранить все средства и все войска для экспедиции в Крым и для осады Севастополя. Отказаться от этого главного предприятия (entreprise capitale) — только если составится основательное убеждение в очевидной несоразмерности сил обороны с силами нападения. Эта несоразмерность может только возрасти, если немедленно не осуществить эту экспедицию. Оттоманский корпус под командой французских и английских офицеров получил бы поручение овладеть Перекопом и закрыть перешеек для неприятеля или же сделать диверсию в Черкесии, овладев Анапой и Сухум-Кале, единственными позициями, которые Россия сохранила на этих берегах»²¹. В полном согласии с этими общими инструкциями спустя несколько дней лорду Раглану было «формально воспрещено подвергать свою армию действию столь губительных молдавских лихорадок».

Точно так же воздержались англичане и от обещания деятельного — и вообще какого бы то ни было — участия в экспедиции на Кавказ, о чем тоже заходила речь в последние дни июля и первые дни августа. Дело в том, что 25 июля в Варну прибыла и представилась маршалу Сент-Арно и лорду Раглану делегация от Шамиля под предводительством родственника Шамиля — Наиб-паши. В делегации было до пятидесяти человек. Сент-Арно устроил в их честь смотр, и делегация не щадила самых пышных восточных хвалений по адресу союзной армии. Со своей стороны, эти горные наездники возбудили восторг французов и своим воинственным видом и замечательным уменьем держаться на лошади. Но дальше взаимных комплиментов дело не пошло: Шамиль именно после возвращения этой делегации, по-видимому, окончательно разуверился в возможности получить от союзников реальную помощь. А в штабе маршала Сент-Арно в течение нескольких дней в самом деле носились с проектом некоторой помощи кавказским горцам. Сент-Арно писал в Париж следующее донесение 27 июля (8 августа), ровно через два дня после появления черкесской делегации в Варне, о своем новом проекте: «этот проект состоит в том, чтобы броситься на Анапу и Суджак-Кале (sic! — Е.Т.), которые можно окружить и взять. Я нападу на Анапу и Суджак-Кале одновременно. Двойная высадка на севере и на юге. Я велел произвести рекогносцировку на берегу и у фортов: ничего не может быть легче, особенно со значительными силами, приготовленными для Севастополя, которые и послужили бы тут. Более того, это дело приобретает большую важность с политической точки зрения потому, что помощник Шамиля Наиб-паша находится здесь, в Варне, с пятьюдесятью черкесскими вождями. Он только что мне предложил, если я высажусь в Черкесии с армией, поднять все племена и предоставить в мое распоряжение сорок тысяч вооруженных ружьями людей, чтобы отрезать русским отступление и уничтожить их. Это очень соблазнительно (c'est bien tentant)»²². Но проект так и остался проектом. Англичане помощи в этом деле никакой не обещали; в полном повиновении племен Шамилю Сент-Арно не был уверен, а его штаб — еще меньше. Делегация уехала ни с чем.

Конечно, для ветерана африканских войн, смельчака и авантюриста и по своей натуре, и по своей стратегии, и по своей биографии, маршала Сент-Арно, хотя бы и больного и утомленного, не было бы в другое время препятствием, что, по слухам, не все будто бы племена повинуются Шамилю; не остановило бы его от «соблазна» (о котором он пишет), что англичане не хотят помочь. Тут было и нечто посложнее. Он знал, что Наполеон III не имеет никаких причин во имя чисто английских политических интересов, в целях охраны Персии и Индии, отвоевывать у русских Кавказ, да еще великодушно проливать для этого французскую кровь, когда Эбердин запрещает лорду Раглану давать на это дело англичан. «Я — между двумя проектами», — писал Сент-Арно военному министру в этом уже цитированном письме от 27 июля (8 августа), имея в виду проект высадки на Кавказе и проект высадки в Крыму.

Но вот, еще даже не ожидая ответа из Парижа, маршал отказался сам от первого («соблазнительного») проекта. Оставался второй, и Сент-Арно с удвоенной энергией, напрягая уже свои исчезающие жизненные силы, стал торопить подготовку к сосредоточению флота в Варне и к посадке войск, назначенных в Крым.

В самых решающих случаях голос французского командования всегда перевешивал, и разногласие всегда оканчивалось тем, что англичане уступали. Только спустя много лет этот факт стал выясняться, потому что политические и всякие иные соображения долго мешали обеим сторонам признать его.

Но в данном случае, когда в Варне шли споры о том, отправляться ли в Крым, не только английский адмирал Дондас, командир английского флота, но и адмирал Гамлэн, командир флота французского, высказывались «всецело» (wholly) против экспедиции в Крым. Это вполне определенно заявил позже сам Дондас Джону Брайту, встретившись с ним в кулуарах палаты общин 22 февраля (6 марта) 1855 г.²³

8

В середине августа 1854 г. Сент-Арно созвал в Варне совещание. Оно длилось долго и протекало очень недружно. Главными оппонентами, представлявшими радикально несогласные мнения, были: Сент-Арно и командир британской эскадры адмирал Дондас. Никто не вел протокола заседания, и соблюдение военной тайны было повелительным служебным долгом для всех немногочисленных участников совещания. Но сейчас же после конца собрания кое-что было узнано Базанкуром; впоследствии его данные были дополнены отрывочными и скупыми деталями, проникшими в печать, когда уже давно все события Крымской войны отошли в область истории. В основном вот как выясняется перед нами происходившее на этом совещании.

Маршал Сент-Арно заявил собравшимся, что прежде всего нужно признать абсолютную невозможность дальнейшего пребывания в Варне и на всем этом болгарском берегу. Холера не уменьшается, истребляет союзную армию и уже очень заметно подбирается к флоту. И французская и английская армии стоят в бездействии, повторять экспедиции, вроде несчастной добруджинской, только чтобы занять солдат, теперь бесцельно; русские ушли, австрийцы заняли княжества, Турция, которую якобы прибыли «защищать» оба союзных флота и обе армии, больше на этом театре войны ни в чьей защите уже не нуждается. Помимо вопроса о холере в Варне, нельзя большую армию месяцами оставлять в полном бездействии и в тщетном ожидании встречи с неприятелем. Мало того. Во всей Европе, в колеблющихся нейтральных странах все смотрят на союзные силы и ждут подвигов, которые были бы достойны в самом деле великих союзных держав. Только нападение на Крым, перенесение войны на русскую территорию может дать серьезный результат. Сент-Арно напоминал, что уже на предшествующих совещаниях было принципиально решено плыть в Крым. Он, Сент-Арно, знает очень хорошо, что эта затеваемая экспедиция — дело очень нелегкое, сопряженное с предвидимыми и непредвидимыми подстерегающими союзников опасностями, но эти опасности меньше, чем те, которые сторожат союзную армию, если она будет продолжать оставаться в Варне. Он, маршал Сент-Арно, уверен в конечном успехе, который прославит английское и французское имя тем больше, чем яснее станет для всего света, как в самом деле трудно затеваемое предприятие. Кончил он свою речь следующими словами: «Судите, взвешивайте, поднимитесь на высоту обстоятельств, вспомните, что вся Европа смотрит на вас, — и высказывайтесь. Но знайте хорошо, что колебания уже более недопустимы, раз наше решение будет принято. Оглядываться назад и возвращаться вспять уже более не будет возможно (il ne sera plus possible de regarder en arri et de revenir sur les pas). Если вы выскажетесь в утвердительном смысле, ничто более не должно будет нас остановить».

Это говорил человек, долгие годы ведший нескончаемую войну в Африке с арабскими племенами, не останавливавшийся на войне никогда ни перед какими самыми зверскими мерами, так же как Пелисье, и даже в большей мере, чем другие французские генералы, тоже слабонервностью не отличавшиеся. Это говорил крутой и решительный человек, никогда не уклонявшийся от самого отчаянного риска, авантюрист крупнейшего калибра, один из тех бессовестных и безжалостных клевретов Луи-Наполеона, руками которых был целесообразно подготовлен и успешно совершен переворот 2 декабря. Недуг уже начал разрушать в это время организм Сент-Арно. Ни он и никто другой на этом совещании 19(31) августа не мог, конечно, знать, что маршалу остается жить на свете всего 39 дней, но что близость смерти он чувствовал и непременно хотел поторопиться, чтобы успеть переведаться с русской армией лицом к лицу, — в этом близкие люди его свиты были уверены.

Как только Сент-Арно окончил свою речь, начались прения. Лорд Раглан, как всегда, своего мнения не имел; точнее, опасался свое мнение высказать, сознавая, очевидно, свою очень малую компетентность. Он обыкновенно следовал за Сент-Арно, а потом за Канробером и за Пелисье. Впоследствии его часто стесняло, разумеется, то обстоятельство, что французская армия численно далеко превосходила английскую и принимала несравненно более активное и сопряженное с жертвами участие в военных операциях. Но тут, на этом окончательном совещании в Варне, лорд Раглан мог как раз подобными соображениями не стесняться: численно английская армия, предназначенная к посадке на корабли, была, согласно договоренности, равна французской. Однако Раглан молчал, предоставив первому с английской стороны высказаться адмиралу Дондасу.

Дондас определенно высказался против экспедиции в Крым. Он считал, что вся сила союзников, поскольку речь идет о защите Турции, заключается во флоте, и незачем рисковать флотом и истреблять его в таких условиях, которые выгодны русским, а не союзникам. Если русский флот отважится выйти в открытое море, он будет истреблен, и он это знает, и поэтому русские суда исчезли с Черного моря именно под прикрытие Севастопольской морской крепости. Зачем же исполнять желание врага и идти к этой крепости, где русскому флоту защищаться будет гораздо удобнее и легче от превосходных сил союзников?

Поддержку адмиралу Дондасу оказал (повторяя доводы англичанина) и командир французской эскадры адмирал Гамлэн. Адмирал Гамлэн командовал восточно-средиземноморским французским флотом с июля 1853 г., когда еще этот флот стоял в Безике. 17(29) октября он ввел свою эскадру в Дарданеллы, 14(26) ноября 1853 г. — в Босфор, 4(16) января 1854 г. — в Черное море. В апреле он командовал судами, бомбардировавшими Одессу. Он с большой тревогой относился к опустошениям, которые стала производить холера на его судах, больше всего в связи с перевозкой заболевших солдат после добруджинской операции. Гамлэн должен был организовать их перевозку из Кюстенджи в Варну, из Варны в Константинополь, и экипаж терпел жестоко от заразы. Заменить хорошего матроса или мичмана гораздо труднее, чем солдата, и Гамлэн не верил, что холера прекратится с переездом в Крым. А кроме того, он тоже полагал, что брать Севастополь с моря невозможно. Но он не смел возражать маршалу Сент-Арно так решительно, как это делал Дондас. Помимо всего, оба адмирала очень хорошо помнили блистательную победу Нахимова под Синопом. И Нахимов и Черноморский флот были еще налицо. Спор шел долго. По-видимому, маршал Сент-Арно вел себя не как председатель совещания, а как диктатор, раздраженный неуместной критикой. Он несколько раз брал слово и, очевидно, сильно обрывал оппонентов. Официальный летописец Базанкур деликатно пишет нижеследующее, проглатывая явственно очень много слов: «Совещание было долгим, оживленным, и маршал, с самого начала управляя спором и господствуя над ним (en dirigeant, en dominant la discussion), занял в нем ту позицию, которая подобала верховному главнокомандующему».

Другими словами, Сент-Арно оказал решительное давление на присутствующих. Конечно, не французских участников он боялся при окончательном вотуме: ни Гамлэн, ни, подавно, адмирал Брюа не посмели голосовать против верховного вождя сухопутных французских сил. А с англичанами он поступил так. Вопреки общему для всех военных советов того времени обычаю Сент-Арно стал отбирать голоса, начиная не с младших по чину, как это делалось, именно, чтобы дать им свободно и независимо выразить свое мнение, а с верховного главнокомандующего английской экспедиционной армией лорда Раглана, в покорности которого он был уверен. Да Раглан, кроме того, знал, что кабинет в Лондоне был бы очень разочарован, если бы пришлось вовсе отказаться от нападения на русские берега.

«Дело идет уже не о том, чтобы думать о препятствиях, но о том, чтобы победить», — заявил Сент-Арно снова, а на слова Дондаса об ответственности возразил: «Пусть так, да, это большая ответственность, но нужно уметь стать выше ее (se mettre au-dessus d'elle). Никаких больше сомнений, никакой нерешительности; время не терпит, наше сегодняшнее решение должно стать непреложным!» Раглан голосовал за экспедицию, и после этого оппоненты подчинились. Решение оказалось единогласным. Официальный летописец барон Базанкур, дающий в своей книге столько ценнейших, нигде больше не встречающихся документов и так мало серьезной критической их оценки, пишет по поводу этого единогласия: «то, что произошло на этом совещании, — странно. Очарованные этим убежденным красноречием (fascin par cette de conviction), которое с одинаковой откровенностью коснулось и хорошей и дурной стороны экспедиции, наиболее нерешительные, наиболее противящиеся голосовали утвердительно». Едва ли оптимистический барон верил сам, что маршал Сент-Арно, больной и раздраженный, мог добиться такого результата одними чарами красноречия, которыми доселе он вовсе никогда не блистал. Непреклонная воля и резкая настойчивость верховного главнокомандующего победили уж потому, что ни оставаться в Варне, ни возвращаться в Константинополь было по сути дела невозможно, если было неугодно признать кампанию проигранной союзниками. Итак, Дондас и Гамлэн смирились и немедленно с удвоенной энергией стали готовить свои суда к близкой экспедиции.

После окончания совещания кто-то случайно вспомнил об ускользнувшем как-то совсем из памяти факте существования турок и Омер-паши, и им поспешили сообщить о результате заседания. Турки уже давно перестали чему-либо со стороны своих защитников удивляться и принялись отбирать и получше снаряжать 6000 солдат, которых им велено было приготовить к посадке на суда одновременно с союзной армией.

Заметим, что и турки и их западные «защитники», особенно англичане, собираясь напасть на Крым, очень хорошо понимали, о чем идет речь по существу.

Что турецкую добычу именно с той целью и должно «оборонять» от русских, чтобы она целиком попала в руки Англии, в этом никто из английских военных не сомневался. «Севастополя мы, может быть, и не возьмем, зато Константинополь будет наш», — говорили англичане, начиная осаду Севастополя²⁴.

9

20 августа (1 сентября) маршал Сент-Арно велел собраться всем генералам французской армии. Он хорошо знал, что некоторые генералы весьма недовольны «единогласным» решением и не только вполне разделяют сомнения Гамлэна и Дондаса, но, если бы их спросили, представили бы еще от себя немало доводов. Они не были уверены в быстрой победе при войне на абсолютно неведомой и никогда не обследовавшейся их штабом и штабным шпионажем крымской территории. Слежка вокруг Севастополя и севастопольского рейда велась французами давно, еще с конца 30-х и начала 40-х годов. Но этим дело и ограничивалось. Сколько-нибудь детальных военных карт южного побережья Крыма у французов не было. Добавлю, что и у русских тоже не было, если не считать отдельных пунктов. Полная бессистемность и убогая недостаточность военных картографических работ были одной из бесчисленных слабых сторон русского военного министерства. Но несуществующие в России топографические съемки не могли поэтому и быть своевременно выкрадены французским штабом. Кроме незнания местности, часть подчиненного маршалу Сент-Арно генералитета была неспокойна и относительно возможности пополнения армии Меншикова переброской новых и новых войск с севера. Были и еще сомнения, и если бы Сент-Арно позволил генералам говорить, то наслушался бы многого. Он это знал очень хорошо и именно поэтому говорить никому не позволил. «Господа генералы, — начал он, — на совете решено, что будет предпринята экспедиция в Крым. Войска будут посажены на суда в конце этого месяца. Я знаю, что среди вас существуют разногласия относительно этой кампании. Но ведь я вас тут собрал не за тем, чтобы спрашивать у вас ваши мнения, но чтобы уведомить вас о цели этой операции, о плане, который принят, и о результатах, на которые я надеюсь. Не могу сделать ничего лучшего, как прочесть вам депешу, которую я только что по этому поводу написал». И маршал прочел им свое приготовленное накануне донесение в Париж.

Вот что услышали генералы. Сент-Арно дал сначала систематическую мотивировку своих действий с момента прибытия французской армии в Галлиполи. Вначале нужно было поспешить на помощь осажденной Силистрии, потому что «русские силы угрожали раздавить турецкую армию». Поэтому пришлось перебросить армию в Варну. Но когда русские ушли, что же оставалось делать? «Преследовать врага в опустошенной и зараженной эпидемическими, чумными (pestilentielles) болезнями стране значило бы идти на верную гибель. Для того чтобы иметь возможность вести кампанию по ту сторону Дуная и на Пруте, нужна была активная реальная помощь («сотрудничество» — la coop — Е.Т.) Австрии, вечные колебания которой создали обоим главнокомандующим (т. е. самому маршалу и лорду Раглану. — Е.Т.) бесчисленные трудности. Было ли допустимо бездействие для обеих армий, расположившихся лагерем в Варне? Не могло ли, должно ли было оно породить упадок духа среди испытаний, которые, быть может, были им суждены так далеко от родины? Ни воинская честь, ни политический интерес этого не допускали. Следовало заставить врага страшиться нас. Крым был перед нами как залог. Нанести России удар в Крыму, поразить ее в Севастополе — это значит ранить ее в сердце. Перед лицом этих фактов главнокомандующие обеих армий и адмиралы обоих флотов, обсудив благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, решили предпринять экспедицию в Крым». Это маршал напоминал, что уже 14(26) июля и на других предшествовавших последнему совещаниях принципиально было решено плыть в Крым. «После этого решения самые фатальные бедствия, — продолжал он, — кажется, соединились с целью помешать нашему предприятию. Страшный бич поразил нас и опустошил смертью наши ряды. Огонь уничтожил часть наших запасов и запасов наших союзников. Уже приближающееся дурное время года нам угрожает. Но непоколебимая сила воли и энергия сердца восторжествуют над всеми этими препятствиями. Приготовления заканчиваются. К концу месяца войска сядут на суда, и с божьей помощью они скоро высадятся в Крыму, на русской земле. Конечно, наши средства, может быть, не так обильны, как можно было бы того желать, но храбрость и порыв войск удесятерят наши силы. Нет ничего невозможного для таких солдат, как наши, и для братского единения двух народов». Подзащитных турок Сент-Арно опять забыл! Генералы выслушали — и затем им было объявлено, что маршал их больше не задерживает.

Начались самые энергичные приготовления к близкой уже посадке на суда. Военный министр прислал из Парижа полное одобрение императора и извещение, что уже спешно высланы в Варну из Тулона все пароходы-транспорты, какие только удалось собрать. А спустя несколько дней прибыло и воззвание Наполеона III к войскам, собирающимся ехать в Крым. Воззвание было составлено в высокопарных выражениях, император благодарил армию за то, что «даже еще не сражаясь, она одержала блестящий успех», заставив русских уйти за Дунай. Так Наполеон III хотел объяснить солдатам русское отступление от Силистрии. Вообще император французов был слишком чужд педантичному отношению к истине. Например, он в этом же воззвании к армии, собирающейся в Крым, сообщает ей для поднятия настроения: «уже Бомарзунд и две тысячи военнопленных только что попали в наши руки». Даже если присчитать к «военнопленным» офицерских и солдатских жен, взятых на Бомарзунде, а также многочисленных прачек, найденных в укреплениях и тоже захваченных в полном составе в плен усилиями десантного корпуса генерала Барагэ д'Илье, то все-таки цифра, поминавшаяся императором, получится лишь с трудом.

Воззвание было прочтено по ротам уже перед самой посадкой войск на транспорты, собравшиеся в огромном количестве в Варне к концу августа, и в первые дни сентября эскадры должны были сосредоточиться в Балчике. Посадка войск и орудий шла усиленными темпами с 31 августа. Погрузка артиллерии, в том числе незадолго до отплытия из Варны прибывшего парка осадных орудий, совершилась быстро и исправно, согласно инструкции, разработанной во всех подробностях в штабе Сент-Арно. Сам главнокомандующий, очень больной, сел на корабль в Варне 2(14) сентября. В Балчике он пересел на флагманский корабль «Город Париж». 5(17) сентября французская эскадра снялась с якоря. Английская присоединилась к ней несколько позже. Огромная армада шла очень медленно, держа курс на Евпаторию.

10

Плывя к берегам Крыма, Сент-Арно не знал точно, где именно он произведет высадку. Сначала ему казалась наиболее подходящим пунктом Кача, но уже перед отплытием он получил сведения, что русские укрепились на этом месте. Следовало очень подумать об этом огромной важности вопросе, а точных данных почти не было. 8 сентября, в пути, Сент-Арно созвал на своем корабле совещание. Решено было послать вперед для разведок об удобнейшем месте высадки компетентную комиссию.

Сент-Арно пишет в своем дневнике, который он вел до самой смерти: «В 6 ч. (8 сентября. — Е.Т.) члены комиссии отправляются, я мучительно скорблю, что не могу их сопровождать, плачевное состояние моего здоровья приковало меня к ложу страдания». Гнилая дунайская болотная лихорадка трясла его и осложнялась еще какой-то болезнью, и он выехать на разведку не мог, а только собственным глазам он в таком вопросе и поверил бы. Дело в том, что он мало кому из своих подчиненных доверял, кроме генерала Боске и еще немногих других. Из лиц, которых он назначил в комиссию, он ставил довольно высоко Канробера и Мортанпре. На англичан он вовсе не надеялся.

Четыре военных корабля сопровождали эту отряженную для разведок комиссию. Спустя три дня, 11 сентября, разведочная комиссия вернулась к эскадре и сделала свой доклад, — и вот что записал Сент-Арно в своем дневнике, который изо дня в день вел в пути: «Все, что она (комиссия. — Е.Т.) докладывает, очень успокоительно. Русские нас ждут у Качи и у Альмы, но они не сделали никаких больших оборонительных сооружений. У них есть лагерные стоянки, есть войска на этих двух пунктах. Во всяком случае ничего особенно грозного». Комиссия обследовала довольно подробно почти весь берег Херсонесского полуострова и собрала (высаживаясь в разных местах берега) справки о Севастополе. Они убедились, что русские считают своими главными позициями берега реки Качи и реки Альмы и что там у них и лагери и артиллерийские парки. Что же касается Севастополя, то «ничего не изменено против прежнего положения севастопольского порта и русских судов». Суда, которые сопровождали комиссию, обследовали берег от Альмы до Евпатории, и тут офицеры нашли на берегу между Альмой и Евпаторией место, которое они сочли наиболее удобным для высадки, но с непременным условием одновременного занятия города Евпатории. Это место «Старый форт» (old fort), лежащий на 45° северной широты, и город Евпатория и должны были, по мнению комиссии, стать первым опорным пунктом для десанта. Они узнали даже, что в Евпатории есть крепкое здание госпиталя, которое может при случае пригодиться в военных целях. Комиссия немедленно изготовила и представила уже 12 сентября свой доклад и свои конечные выводы обоим главнокомандующим. И тут возгорелся сразу же спор между маршалом Сент-Арно и лордом Рагланом. Сент-Арно считал, что нужно высадиться именно у Качи, с бою оттеснив русских, там находящихся, и, сэкономив этим несколько дней, идти прямо оттуда к Севастополю. А лорд Раглан категорически этому смелому плану воспротивился, и все английские генералы единодушно его поддержали. Сент-Арно, который именно 12 сентября переживал острый кризис болезни, осложняемой изнурительной лихорадкой, и кризис к худшему, не в состоянии был настоять на своем, тем более что адмирал Гамлэн, начальник французского флота, тоже стал на сторону Раглана. Сент-Арно в первый и в последний раз подчинился. Но в тот же день он написал в Париж военному министру: «До сегодняшнего дня я противопоставил болезни, напавшей на меня, все усилия энергии, на которые я способен, и я долго мог надеяться, что я достаточно приучен к страданиям, чтобы оказаться в состоянии командовать, скрывая от всех силу припадков, выносить которые я осужден. Но эта борьба истощила мои силы… я хочу надеяться, что провидение позволит мне выполнить до конца дело, которое я предпринял, и что я буду в состоянии повести к Севастополю армию, с которой завтра я высажусь на берегу Крыма. Но это будет, я чувствую, моим последним усилием, и я прошу вас испросить у императора назначение мне преемника». Сент-Арно не приписал тут тех строк, которые мы читаем в его письме к его родному брату, писанном за два дня на борту того же флагманского корабля: «…мысль оставить армию без управления, без вождя, накануне высадки… А я? Умереть от лихорадки перед встречей с неприятелем». Он оттого и стоял так упорно за высадку на Каче, чтобы еще успеть перед смертью встретиться с русскими. «Без вождя», — писал он в интимном письме. Канробера, который по соображениям военной иерархии и послужного списка почти неминуемо должен был стать его преемником, Сент-Арно не считал вполне подходящим главнокомандующим, хотя и ценил его как исправного служаку.

Он не знал еще тогда, когда писал министру, что 12 марта, при отправлении на восток, дивизионный генерал Канробер получил от военного министра Вальяна следующий конфиденциальный приказ: «По повелению императора вы возьмете на себя главное командование восточной армией, если какое-либо военное событие или болезнь помешают маршалу Сент-Арно сохранить командование за собой». Но даже не зная об этом тайном приказе, Сент-Арно велел, в тот же день 12 сентября, генералу Канроберу явиться к нему в каюту. Сент-Арно определенно ждал смерти в этот же день, до такой степени возрастали боли с каждой минутой, и он сказал об этом Канроберу. Тогда Канробер показал ему этот конфиденциальный приказ.

Но припадок прошел, и Сент-Арно вышел 13 сентября на палубу. Флот подходил к Евпатории. Солдаты и матросы союзного флота не спускали глаз с пустынного берега, покрытого красноватым песком. Не только берег, но и город, в бухту которого вошли первые суда рано утром 13 сентября, казался совершенно покинутым жителями. Что в Евпатории нет никакого гарнизона и что город ничем не защищен и явно не намерен обороняться, об этом Сент-Арно знал еще 11 сентября, когда вернулись четыре судна с комиссией, ездившей на разведки.

Поэтому, как только союзный флот вошел в бухту Евпатории, Сент-Арно пригласил на свой корабль лорда Раглана в 2 часа дня, и тут оба главнокомандующих утвердили окончательно диспозицию по высадке, согласно докладу и мнению разведочной комиссии. Вот к чему сводилось это предложение комиссии.

Высадка состоится на морском берегу между Альмой и Евпаторией у Старого форта. В тот же день Евпатория будет занята двумя тысячами турок, одним французским и одним английским батальонами, а в ее порт войдут два турецких судна и одно французское. Затем, через три или четыре дня после высадки, армия двинется к югу, держа равнение правым флангом к морю. С моря ее будут поддерживать, следуя вдоль берега, 15 военных судов, защищая ее своей артиллерией и снабжая припасами. С некоторыми несущественными изменениями Сент-Арно и Раглан утвердили эту программу ближайших действий.

В третьем часу ночи по сигнальному выстрелу транспорты с войсками, под прикрытием военных судов, стоявших вне рейда Евпатории, направились к назначенному пункту высадки. В городе Евпатории, занятом без боя, Сент-Арно оставил лишь очень небольшой гарнизон, — вся армия должна была быть у него под рукой для сражения, которого все-таки можно было ждать почти непосредственно после высадки. Ведь где именно стоят части армии Меншикова, этого не знал никто, разведка обшаривала только ближайший берег, а на данные от расспросов татар полагаться можно было лишь с очень большой осторожностью. Флот союзников был так огромен, что казался целым медленно движущимся городом. В 7 часов утра 14 сентября 1854 г. первая линия транспортов причалила к пустынному берегу, и в 8 часов 10 минут началась высадка французских войск. Высадились три дивизии. Четвертую дивизию, бывшую на английских судах, адмирал Дондас высадил попозже, так как он получил на 14 сентября специальное задание от Сент-Арно: идти к Каче и делать вид, будто именно там предполагается сделать высадку. Русские наблюдатели, по расчетам Сент-Арно, должны были своим донесением отвлечь Меншикова от действительного места высадки или, во всяком случае, раздробить его внимание и его силы между двумя далекими пунктами и этим уменьшить опасность русского нападения в самый момент, когда десант будет сходить постепенно с кораблей на берег.

Но матросы, с раннего утра 14 сентября сидевшие на вершине мачт, не могли заметить до далекого горизонта ни малейших признаков русских войск. Высадка французских дивизий закончилась к полудню. Английская армия начала высаживаться лишь в 10 часов утра, когда уже больше половины французских войск находилось на берегу в полной боевой готовности. До позднего вечера продолжалась выгрузка артиллерии как осадной, так и полевой, кавалерийских и артиллерийских лошадей, боеприпасов, складов одежды и обуви, съестного довольствия и т. д. и одновременно шла работа по приготовлению к немедленному походу на юг, к Севастополю. Уже в 2 часа дня Сент-Арно, сошедший на берег рано утром, произвел верхом в сопровождении свиты первый осмотр уже выстроившихся в боевом порядке эшелонов. К ночи явился и уходивший со своими судами делать демонстрацию перед Качей и Альмой адмирал Дондас, и на другой день он высадил четвертую французскую дивизию. Итак, в руках Сент-Арно к 17 сентября, когда он решил, дав армии три дня на отдых, двинуть ее против русских войск, было, по самому малому счету, 61 200 человек. Эта цифра дается официальными французскими источниками. Из них французов было 27 600, англичан ровно столько же — 27 600, турок — 6000 человек. Но чаще дается немного отличающаяся общая цифра: 63 000. По-видимому, турок было не 6000, а несколько больше, и высадились они с некоторым опозданием. Приводится иногда и цифра в 62 500, даже 62 000, но нет ни одного показания, дающего цифру меньше указанной официальной. По претендующим на большую точность позднейшим показаниям, состав союзных корпусов, предназначенных к отправлению в Крым, был «около 62—64 тысяч человек». Из них французов 27 000-29 000, англичан — 28 000, турок — 7000²⁵. У англичан был в момент прибытия в Варну осадный парк в 65 орудий (50 пушек и 15 мортир). Как видим, и тут «точность» относительная. Таков был первый десант союзников в Крыму. Он не был последним, но немногим из этого первого десанта привелось снова сесть на корабли, привезшие их сюда… Сент-Арно торопился. Но ему не удалось выступить в поход 17 сентября, как он рассчитывал. Английская армия и высаживалась медленно и, главное, везла с собой несравненно больше грузов, чем французские дивизии. Только 17-го кончилась полностью высадка армии лорда Раглана, но еще продолжалась выгрузка огромной английской клади. К этому времени Сент-Арно уже получил такие сведения. Русские стоят в большом количестве на берегу реки Альмы. Их всего около 50 или 60 000 человек, и они разбросаны в разных пунктах между Альмой и Севастополем. Сосредоточиваться они намерены, по-видимому, именно около Альмы и здесь попытаются загородить союзной армии дорогу к Севастополю. Воспользовавшись лишним днем, так как из-за англичан нельзя было сняться с места раньше, 19-го Сент-Арно послал генералов Канробера, Тири и Бизо на фрегате «Примогэ» на окончательную разведку к устьям Альмы и Качи. Генералы вернулись с известием, что не заметили и не узнали ничего ни о новых русских укреплениях, ни о подходе сколько-нибудь значительных подкреплений к русской армии, ждущей союзников на Альме.

18 сентября Сент-Арно, еще по пути, в море, по наблюдению его свиты и спутников, чуть не по часам высчитывавший, успеет ли он встретиться с русскими или смерть ускорит за ним погоню и настигнет, уже твердо знавший и чувствовавший, что ему осталось жить ровным счетом несколько дней, решил больше не церемониться. Сент-Арно не пошел к тут же находившемуся Раглану и не пригласил его к себе, а написал ему письмо, в котором заявил вполне категорически, что больше ждать не намерен и что завтра, 19 сентября, в 7 часов утра он, маршал Сент-Арно, отдает приказ к выступлению в поход французской армии прямо на Севастополь и что «больше ничто его не остановит». Раглан подчинился. С момента высадки и перед встречей с русской армией англичанин явно терялся и уже не рисковал пускаться в споры с раздраженным маршалом, военную компетентность которого он признавал.

19 сентября в 7 часов утра, согласно приказу, союзная армия в боевом построении покинула свою стоянку на месте высадки и двинулась на юг, к Севастополю.

С середины дня вдали показались русские кавалерийские разъезды…

Высадка в Севастополе была уже вторым в хронологическом порядке прямым нападением союзников на Россию.

Примечания

1. Центральный государственный архив Военно-морского флота (ЦГАВМФ), фонд 19, Меншикова. Меншиков — Гейдену. Севастополь, 4 марта 1854 г.

2. Там же, д. 194, л. 36—37. Анненков — Меншикову. 2 апреля 1854 г. Там же, ответ Меншикова. Севастополь, 8 апреля 1854 г.

3. Там же, д. 209, оп. 2, л. 163—165. Серебряков — Меншикову. Керчь, 13 апреля 1851 г.

4. Там же, л. 166—169. 17 апреля 1854 г.

5. Приказ Остен-Сакена. Одесса, апреля 11 дня 1854, № 16. — Одесский вестник, 1854, № 40, 17 апреля.

6. Bazancourt. Цит. соч., т. I, стр. 113.

7. Malmesbury. Memoirs of an ex-minister. London, 1885, стр. 335. July 30, 1854.

8. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд., т. 10, стр. 265.

9. Gerlach. Denkw Bd. II. Berlin, 1892, стр. 65.

10. Восher Ch. M Paris, 1907, стр. 208—209.

11. Там же, стр. 119.

12. См. новейшее очень интересное и документированное специальное польское исследование, написанное на основании архива семьи Чарторыйских и других источников: Pawlikowa M.O formacjach kozackich w czasie wojny Krymskiej. Kwartalnik hystoryczny (Lww), rocznik 50, zeczyt 1, 1936, № 1, стр. 9.

13. Там же, стр. 20: «… najlepsza jazda turecka…». Нужно заметить, что автор этого труда, интересного перепечатками из недоступного до сих пор архива Чарторыйских, сам уклоняется от прямых выводов из использованного им материала и не видит, как сознательно (и зачем именно) Наполеон III обманывал поляков летом 1854 г.

14. Там же, стр. 18.

15. Варst G. Le Mar Canrobert. Souvenirs d'un si t. II. Paris, 1902, стр. 215—216.

16. Центральный государственный исторический архив. Москва (ЦГИАМ), ф. 722, д. 206, л. 148. Севастополь, 29 июня 1854. Копия.

17. Там же, л. 172. Copie d'une d du comte Cbreptowitsch.

18. Russell W.H. History of the Crimean war, vol. II, стр. 198. Книга Росселя, вышедшая в Лондоне в 1855—1856 гг., состоит собственно из двух томов, но я пользовался приобретенным Рукописным отделением Гос. публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде пятитомным экземпляром, где на одних листах наклеены печатные страницы работы Росселя, а на других — автографы, рукописные заметки, письма и другой рукописный материал, относящийся тоже к Крымской войне. Поэтому при ссылках на Росселя я обозначаю томы этого искусственно, так сказать, составленного пятитомного экземпляра Публичной библиотеки, а не двухтомного издания, в том виде, как оно поступило в продажу в 1855—1856 гг.

19. Slade A. (Mushaver-Pasha). Turkey and the Crimean war. London, 1867, стр. 268—269.

20. Там же, стр. 262—263.

21. Bazancourt. Цит. соч., т. I, стр. 104.

22. Там же, стр. 116. Mar Saint-Arnaud S.E. le ministre de la Guerre, le 27 juillet (1854). Varna.

23. Bright J. The diaries of John Bright. New York, 1931, стр. 188.

24. ЦГИАМ, ф. 722, д. 206, л. 279. Философов — вел. князю Константину. Кишинев, 11 сентября 1854 г.

25. Вейгельт. Осада Севастополя. СПб., 1863, стр. 16—17.