Глава 11. Силистрия и дискуссии

Русские войска, которые Омар-паша встретил на берегах Дуная весной 1854 года, состояли из пехоты и кавалерии — артиллерии и инженерных частей там не было. Какое-то время он мог противостоять такому врагу самостоятельно, но вскоре турецкий военачальник почел за благо просить подкреплений у англо-французских сил, сосредоточенных в Галлиполи. С такой поддержкой, заявил Омар-паша, он сможет прогнать русских за Дунай и спасти Турцию. Раглан выразил удовлетворение действиями Омар-паши. Союзники подвергли переоценке возможности турок и обещали помочь.

Двадцать второго мая генерал Боске во главе отряда зуавов¹ вышел из Галлиполи и направился на север к Адрианополю. Предполагалось, что там он станет лагерем и примет командование левым флангом объединенных сил. Однако вскоре после начала этого марша планы изменились, и генерал получил приказ следовать в порт Варна. Еще через шесть дней из Галлиполи отплыл контингент объединенных сил, возглавляемый Рагланом и Сент-Арно, чтобы соединиться с Боске севернее Варны и поддержать осажденных турок. Авангард союзников прибыл на место 2 июня и занял позиции в городе и ближайших окрестностях. В последующие дни в гавань Варны стали прибывать все новые суда, в том числе и со свежими подкреплениями из Франции и Англии. Население города, насчитывавшее 13 000 человек, утроилось. Уильям Рассел, остановившийся в армянской деревушке Аладин на окраине Варны, так описывает увиденное им в первые дни после высадки союзников:

Пробыв несколько дней в Аладине, я отправился верхом в Варну. Город поразительно изменился, в основном благодаря французам. Старые глухие стены были снесены; открылось множество лавок, в которых шла торговля не только самым необходимым, но и предметами роскоши; на улицах, прежде тихих и унылых, звучал смех; из многочисленных кафе доносился веселый перестук — там играли в домино. Виноторговцы и маркитанты из Алжира, Орана, Марселя, Тулона пооткрывали множество заведений, где можно было по умеренным ценам купить местное и французское вино и напитки покрепче. Местные жители следовали примеру приезжих торговцев: связки немецких сосисок, вяленых языков, копченых колбас и окороков свисали с балок турецкого караван-сарая, который всего неделю назад служил лишь приютом тараканов и клопов, а огромный пустой амбар превратился в радующий свежевыбеленными стенами и яркой вывеской Restaurant de l'Armée d'Orient pour Messieurs les officiers et sous-officiers². Названия улиц согласно французской традиции были написаны черными буквами на аккуратных деревянных табличках, прикрепленных к стенам домов, чтобы любой мог легко найти дорогу, а не блуждать в поисках нужного места, как это приходится делать иностранцам в турецких городах. Я увидел улицы Ибрагима, Юсуфа и Госпитальную, главная улица называлась Корсо, а от нее отходила улица Французской почты. Поскольку все эти названия весьма удобны и несут определенный смысл, никакие насмешки не помешают признать, что французам такие вещи удаются лучше, чем нам. В самом деле, где находилась английская почта? Этого не знала ни одна душа. Где размещается английский генерал? Сие не известно. Вам необходимо найти генерала Канробера? Обратитесь к первому встречному французу, и тот скажет, что вам следует подняться по Корсо и повернуть направо у Госпитальной — там вы сразу увидите табличку с именем генерала над входом в его резиденцию. Французская почта и французский госпиталь, естественно, находятся на улицах с соответствующими названиями.

Эта милая и уютная обстановка, впрочем, оказалась недолговечной. К концу июня, с прибытием очередного пополнения из 15 000 человек, население Варны еще больше увеличилось. «Все пространство вокруг Варны на расстоянии двух-трех миль от города было покрыто палатками, — писал Рассел. — Трава и кустарники исчезли совершенно, поля превратились в песчаную равнину, перепаханную колесами повозок и ногами волов и лошадей. В этом палаточном городе обитало не менее 40 000 человек — французов, англичан, турок и египтян, и сама Варна была до предела забита солдатами. На рейде стояло до трехсот судов, готовых выйти в море по первому сигналу».

Двадцать четвертого июня командование объединенными силами было застигнуто врасплох прибытием в Варну татарского всадника, который принес ошеломляющее известие о том, что осада Силистрии закончилась, — накануне ранним утром русские войска отошли от города. Омар-паша вышел победителем. Для подтверждения этих сведений на разведку был тут же послан кавалерийский отряд, который вскоре вернулся и доложил, что весь левый берег Дуная свободен от неприятельских войск.

Русские полагали Силистрию главнейшим пунктом для вторжения в Дунайские княжества — контроль над этой крепостью означал контроль над всей Валахией. Взять Силистрию представлялось важным не только для продвижения в глубь территории княжеств, но и вообще для любых значительных военных операций против турецкой армии. Когда в марте русские войска переправились через Дунай, им казалось, что захватить Силистрию большого труда не составит. Союзники стояли лагерем в Галлиполи, в Варне не было и намека на присутствие англичан и французов, а Омар-паша находился в Шумле, за 100 километров от Силистрии. «Либо Силистрия будет предоставлена своей судьбе, — писал Энгельс, — тогда ее падение есть факт, достоверность которого может быть математически высчитана, либо союзники придут ей на помощь — тогда произойдет решающее сражение, ибо русские не могут, не деморализовав тем самым свою армию и не утратив своего престижа, отступить без боя из-под Силистрии. Впрочем, они, кажется, и не собираются этого делать».

Как же получилось, что после трехмесячной осады весьма многочисленная русская армия оказалась неспособной сломить упорное сопротивление турок, лишенных в это время поддержки союзников? Больше того, почему русским не удалось даже отсечь город от поставок продовольствия? Двадцатью пятью годами ранее³ «князь Багратион с 14 000 армией нашел возможность преградить Силистрии все сообщения с внутренностью страны, — цитирует академик Тарле слова русского генерала Петрова, — князь же Паскевич со 100 000 армией не нашел возможным этого сделать…». Все это кажется тем более невероятным, что генерал Шильдер, блестящий инженер, обеспечивший во многом взятие Силистрии в 1829 году, снова руководил осадой города, оборонительные сооружения которого знал до мельчайших деталей.

В неудаче с осадой Силистрии повинен один-единственный человек — главнокомандующий русской армией фельдмаршал Иван Федорович Паскевич. После смерти великого князя Михаила ближе к царю, чем Паскевич, не было никого. Доверие императора к фельдмаршалу не имело границ, он уважал его даже больше, чем собственного покойного брата. Паскевич командовал гвардейской дивизией, в которой Николай служил еще молодым человеком, и до конца своих дней царь называл Паскевича «отцом-командиром». Фельдмаршал отличался незаурядным умом, был хорошо образован и честен, сочетал в себе энергичность и сдержанность. Он вел происхождение из богатого, но провинциального дворянского рода, то есть не принадлежал к высшей знати. Окончив Пажеский корпус, он быстро сделал блестящую военную карьеру. В 1810 году, двадцати восьми лет от роду, он получил генеральский чин и командовал Орловским полком. Паскевич отличился в войне с Наполеоном, а в 1826 году привел к успешному завершению войну с Персией, которую Николай уже полагал проигранной. В 1829 году он получил фельдмаршальский жезл, а двумя годами позже, после подавления мятежа в Польше, — титул князя Варшавского и стал наместником царства Польского. Паскевич управлял Польшей вплоть до начала Крымской кампании. Кстати, именно он возглавлял русские войска, пришедшие на помощь Габсбургам при подавлении венгерской революции 1848 года.

Паскевич с самого начала не одобрял новую войну с Турцией и решительно возражал против переправы через Дунай. Когда же переправа состоялась, он настаивал на возвращении русских войск, особенно после того, как Франц-Иосиф заявил о своем нейтралитете в ожидаемой войне. Больше всего осторожный Паскевич опасался французской и британской интервенции. По его мнению, вести войну с коалицией этих держав, да еще с Турцией, да еще, возможно, с Австрией и Пруссией, было равносильно самоубийству.

Четвертого мая фельдмаршал встретился с Николаем и изложил ему свое видение создавшегося положения⁴: «Княжества мы занимать не можем, если австрийцы с 60 000 появятся у нас в тылу. Мы должны будем тогда их оставить по принуждению, имея на плечах сто тысяч французов и турок. На болгар надежды не много. Между Балканами и Дунаем болгары угнетенные и невооруженные; они, как негры, привыкли к рабству. В Балканах и далее, как говорят, они самостоятельнее; но между ними нет единства и мало оружия. Чтобы соединить и вооружить их, надобно время и наше там присутствие. От сербов при нынешнем князе ожидать нечего, можно набрать 2 или 3 тысячи, но не более: а мы раздражим Австрию. В Турции ожидали бунта вследствие нововведений, но до сих пор это не подтверждается». Вывод фельдмаршала: нужно немедленно очистить Дунайские княжества и уйти за реку Прут, где выжидать развития событий. «Злость Австрии так велика, — полагал Паскевич, — что, может быть, она объявит новые к нам претензии, несмотря даже на очищение княжеств».

Совершенно очевидно, что усилия Паскевича на Дунае с самого начала были направлены на то, чтобы не допустить действий, которые могли ускорить вовлечение в войну Австрии. Советский историк Е. Тарле отмечает с некоей долей цинизма: «Паскевич перед Силистрией ничего не хотел, ничем не командовал, ничего не приказывал, он не хотел брать Силистрию, он вообще ничего не хотел»⁵. Дошло до того, что его ближайшее окружение ломало себе голову, каким бы способом удалить фельдмаршала из Дунайской армии. Все призывы Паскевича вывести войска оказались гласом вопиющего в пустыне.

Тем временем генерал Шильдер с 24 марта со всей энергией занялся инженерным обеспечением осады. Очень быстро через реку Борчио был перекинут мост из двадцати шести парусных понтонов. В течение первых же восьми дней было воздвигнуто 14 батарей, прикрытых толстыми эполементами⁶ (в 6 метров толщиной). Эти эполементы были сделаны по особым, впервые составленным самим Шильдером планам. «Солдаты работали с необыкновенным усердием: им все еще продолжало казаться, что теперь, после перехода через Дунай, война пойдет всерьез… — пишет Тарле. — Первого апреля в лагере появился сам Шильдер, не только горевший желанием взять Силистрию, но и убежденный, что если фельдмаршал не будет мешать ему, то крепость непременно — и довольно скоро — будет взята». С 10 апреля русские орудия начали обстрел Силистрии.

Однако не прошло и двух дней, как, к несчастью для Шильдера, в русский лагерь под Силистрией прибыл сам Паскевич, чтобы лично ознакомиться с тем, как ведется осада. Не обменявшись с Шильдером и парой слов, фельдмаршал через два часа уехал, а на следующий день последовал ряд приказов верховного главнокомандующего: убрать фуры «с инструментом», переместить на лодки некоторые орудия, отправить прочь от Силистрии уланский полк, оставить на батареях и в лагере ограниченное число пушек, а остальную артиллерию увезти в Калараш — и тому подобное. Самое убийственное распоряжение было сформулировано так: «В случае, если прикажут оставить батареи, срыть стулья амбразур, дабы турки не узнали секрет новой методы построения наших батарей». Последний приказ произвел на саперов ужасное впечатление. Зачем работать с прежним воодушевлением над укреплениями, которые начальство прикажет завтра уничтожить? Все распоряжения Паскевича означали только одно — свертывание осады. Шильдер был подавлен: при таком подходе взять Силистрию не удастся никогда. Однако в подобном ослабленном, вялом варианте осада с грехом пополам продолжалась еще три месяца. Наконец, когда Австрия выступила с открытыми угрозами, войска получили приказ оставить не только Силистрию, но и вообще Дунайские княжества.

Известие об отходе русской армии было встречено в Варне с изумлением. По сути, исчезла причина для рейда союзных войск, да и вообще для войны. С момента высадки англо-французских сил на турецкой территории с целью помочь их союзнику обороняться от нашествия северных варваров прошло восемьдесят дней. И вот оказалось, что турки одержали победу сами, без единого выстрела английского или французского орудия. «Не могу прийти в себя от шока, который испытал из-за позорного отступления русских, — писал Сент-Арно своей жене. — Я бы с ними непременно расправился, сбросил бы их в Дунай». Подобное разочарование царило во всей объединенной армии. Они так далеко забрались, они так долго ждали — и вот, оказались не у дел. Сэр Джордж Ивенс устроил парад своих войск и обратился к ним с речью, стараясь как-то смягчить удар и успокоить братьев по оружию. Карл Маркс в статье для «Нью-Йорк трибюн» язвительно писал: «И вот от восьмидесяти до девяноста тысяч англо-французских войск… сидят в Варне. Французы томятся бездельем, а британцы в меру своих сил помогают им в этом…» Турки любезно поблагодарили союзников за оказанную помощь, а военный министр Риза-паша выразил восхищение выправкой британских войск. Впрочем, своему помощнику министр заметил: «Выглядят впечатляюще, но скорей бы ушли восвояси».

Союзники прибыли в Варну 2 июня, а эвакуация русских войск из-под Силистрии произошла тремя неделями позже, но англо-французская армия оставалась на месте еще два с половиной месяца. Перед нею стояли две проблемы. Во-первых, следовало определить стратегический план будущих действий — направляться ли отсюда в Галлиполи или возвращаться домой. Но более срочной была задача справиться с текущими неприятностями: нехваткой продовольствия, упадком боевого духа из-за бездеятельности и, главное, эпидемией холеры.

Когда союзники в начале апреля высадились в Галлиполи, их акция преследовала одну цель: защиту Турции, и, в частности, Константинополя. Какой-либо план будущих действий отсутствовал. Теперь же под давлением Австрии русские ушли из Дунайских княжеств и Константинополю и Турции более ничего не угрожало. «Цели, ради которых западные страны начали войну, оказались достигнутыми», — писал Кинглейк. Через три года, когда война близилась к завершению, королева Виктория сказала своему дяде королю Леопольду: «Повторю то, что мы говорили с самого начала, — если бы Австрия проявила твердость по отношению к России в 1853 году, этой войны вообще бы не случилось».

К середине лета, пишет Кинглейк, «Англия уже так жаждала реальных действий, что идея воздержаться от войны просто потому, что в ней отпала нужда, стала невыносимой для страны и народа». Необходимость в боевом контакте с врагом ощущалась всеми. И тогда в Варне неожиданно получили известие, что на южном берегу Дуная, к северу от Констанцы, остался десятитысячный отряд русских. Для Сент-Арно соблазн дать русским бой был слишком велик, и он тут же отдал приказ обнаружить и уничтожить врага. Даже если дипломатам удастся достигнуть мирного соглашения без дальнейших военных операций, полагал маршал, французы вернутся домой овеянные славой, поскольку повстречались с неприятелем лицом к лицу. Боске не сомневался, что «артиллерийский огонь и добрая штыковая атака» обеспечат французам неминуемый успех.

«Этот рейд стал одной из самых печальных и бесплодных акций в военной истории», — писал Рассел. Уже перед началом этого марша, которому было суждено длиться целый месяц, накануне выхода войск из Варны, холера заявила о себе в полную силу. «С полуночи до восьми часов следующего утра шестьсот человек остались лежать в своих палатках, пораженные ангелом смерти!» Тем не менее рейд состоялся, войска наконец достигли южного берега Дуная — и не обнаружили там даже следов русской армии. Та давно уже ушла. Измученные, упавшие духом французы проделали долгий путь назад по той же дороге, которой только что шли к Дунаю. К тому времени, когда они добрались до Варны, холера унесла семь тысяч человек.

Итак, следовало решить, что делать дальше. Возможные варианты обсуждались в Париже, Лондоне и Варне. Вторжение в Россию через Польшу было бы возможным только при условии, что к союзникам присоединится Пруссия, но Фридрих-Вильгельм еще раньше заявил о своем нейтралитете. Прозвучало предложение напасть с моря через Балтику. Объединенный флот под командованием сэра Чарльза Непира и вице-адмирала Дешена уже вел действия против русских крепостей, но с неоднозначными результатами. Полномасштабное вторжение в Россию через Санкт-Петербург потребовало бы участия Швеции, однако вовлечение в войну этой страны представлялось нежелательным. «Если к нам присоединится Швеция, — предостерегал Абердин, — то она будет преследовать собственные цели, к которым мы окажемся в той или иной мере причастными. В отличие от нас, Швеция в своих действиях не станет руководствоваться желанием сохранить равновесие сил в Европе или защитить Турцию от угрозы». Так в процессе дебатов, исключая один вариант за другим, союзники решили, что единственным местом соприкосновения с неприятелем может стать северное побережье Черного моря. Крупная военно-морская база в Севастополе была символом российской мощи на Черном море. Здесь находился гигантский арсенал с огромными запасами вооружения, подходы к Севастополю с моря защищались более чем семьюстами орудий, и здесь же стоял черноморский флот Николая.

Этот грандиозный по масштабам морской и военный комплекс был вовсе не нужен для защиты морских торговых путей России или обороны от вражеского нападения. По мнению Кларендона, Севастополь мог быть полезен «исключительно для агрессивных целей». «Взятие Севастополя и оккупация Крыма, — писала "Таймс", — оправдают все издержки войны и надолго решат в нашу пользу главные вопросы в споре с Россией». Далее в статье утверждалось, что «примирение с царем оставит России те же средства агрессии, которыми она располагает, и даст Николаю возможность снова затеять войну, когда ему заблагорассудится». А находящийся в Варне Сент-Арно заявил, что вторжение в Крым станет «великолепным завершением войны».

Идея вторжения в Крым и захвата Севастополя обсуждалась в Лондоне и Париже еще в ноябре 1853 года. Герцог Аргайл приводил три аргумента в пользу такой акции:

Во-первых, это наилучшим образом обеспечит выполнение поставленной нами задачи освободить Турецкую империю от угрозы, которой она подвергается в настоящее время. Во-вторых, Севастополь расположен во владениях России, которые в наибольшей степени открыты для нападения с моря, и служит надежной морской базой, способной вести военные действия любой продолжительности. Наконец, в-третьих, Севастополь является таким местом на территории России, защита которого, с учетом размеров ее европейских владений, истощит как людские, так и материальные ресурсы страны.

Впрочем, в равной степени сильны оказались и доводы против вторжения в Крым. Никто не знал точно, какими силами располагают русские, а оценки дислокации российских войск были весьма противоречивыми. «Любопытно, что ни правительство, ни командование не имеет понятия о русских войсках в Крыму и о силе Севастополя, — писал в своем дневнике Тенри Гренвилл⁷. — Некоторые пленные утверждают, что на полуострове находится армия численностью в 150 000 человек, но в это никто не верит». В Лондон поступали предостережения от такого шага. «Нападение на Севастополь, — сообщает генерал Шоу-Кеннеди, ветеран Полуостровной войны, — было бы такой безрассудной авантюрой, что на него не решится ни один главнокомандующий. Со стороны моря город неприступен. Взломать оборону с суши будет крайне сложной задачей, при этом осаждающие город войска будут открыты для нападения всеми силами, имеющимися на Юге России».

Дебаты в британском кабинете министров продолжались. Шестого апреля сэр Джеймс Грехем, первый лорд Адмиралтейства, получил письмо от весьма уважаемого им сэра Эдмунда Лайсонса, командующего британским флотом на Черном море: «В разговоре с вами о защитных сооружениях Севастополя, который состоялся в прошлом октябре, я сказал, что многие люди, на мой взгляд, недооценивали их мощь, между тем как набирает силу мнение об их неуязвимости. Для меня же мучительна сама мысль о том, что мы не нанесем удар по Севастополю и не овладеем городом. Она преследует меня, когда я вечерами в одиночестве меряю шагами палубу своего великолепного корабля, — ведь я убежден, что, если мы на этот раз не оставим свой след на Черном море, нам придется не в столь уж далеком будущем проделать всю работу заново». Джеймс Грехем склонился к вторжению, и представленные в кабинете сторонники мирного урегулирования потеряли еще один голос.

Тем временем «Таймс» продолжала призывать к нападению на Крым. «Весь июнь, день за днем, газета наращивала давление на правительство», — отмечал Кинглейк. Воинствующие речи Пальмерстона и военного министра герцога Ньюкасла находили все больше благодарных слушателей. К концу месяца лорд Абердин потерял контроль над кабинетом и, несмотря на свою личную приверженность миру, дал согласие на вторжение в Крым. (В поздние годы жизни некоторые поступки и мысли лорда Абердина были весьма странными и трудно объяснимыми. В частности, он упрямо отказывался отстроить заново часовню в своем имении, но поручил это сыну в своем завещании. После смерти среди вещей лорда были найдены многочисленные клочки бумаги с одним и тем же библейским текстом (Шар., 22, 7—8), написанным его собственной рукой: «И сказал Давид Соломону: сын мой! У меня было на сердце построить дом во имя Господа, Бога моего; но было ко мне слово Господне, и сказано: "ты пролил много крови и вел большие войны; ты не должен строить дома имени Моему, потому что пролил много крови на землю пред лицом Моим"».)

Кабинет собрался в доме лорда Рассела в Ричмонд-парке, чтобы обсудить положение. «В то время среди министров бытовал обычай иногда встречаться за обедом, а не только на обычных и регулярных совещаниях на Даунинг-стрит. За обедом шла менее серьезная работа — например, в последний раз читались документы, предназначенные к отправке, существо которых уже было рассмотрено и одобрено ранее», — вспоминает герцог Аргайл. Эта встреча состоялась в самой середине лета, воздух полнился густым ароматом цветов и трав, только-только завершенный обед был весьма основательным. Министров обнесли портвейном, и вскоре кое-кто уже дремал в глубоких кожаных креслах. Текст последнего послания был выслушан и одобрен. «Вот так, после множества долгих споров, — пишет Аргайл, — мы все единодушно решили отправить Раглану депешу, которая предписывала нашей армии напасть на русских в Крыму». Британия сделала свой выбор.

В Париже Наполеон III с восторгом встретил решение английского правительства. Он ведь и сам неоднократно выступал с идеей вторжения в Крым. Теперь же, после фиаско в Добрудже, Франция больше, чем когда-либо, жаждала военной победы. Император одобрил резолюцию Англии и направил соответствующий приказ в штаб объединенных войск в Варне. Этот документ предписывал осуществить вторжение в Россию, но определение даты начала операции оставлял на усмотрение объединенного командования.

Примечания

1. Зуавы — род легкой пехоты во французских колониальных войсках; формировались из жителей Северной Африки и добровольцев-французов, проживавших там же.

2. Ресторан Восточной армии для господ офицеров и унтер-офицеров (фр.)

3. Успешная операция Багратиона состоялась в 1809 году, то есть сорока пятью годами ранее.

4. По мнению академика Е. Тарле, Паскевич не встречался с царем, а написал ему письмо, что представляется более вероятным.

5. На самом деле это мнение не самого Е. Тарле, а приведенное им высказывание неназванного наблюдателя.

6. Эполемент — полевое фортификационное укрепление, особый род бруствера, служащий боковым прикрытием войска на открытой местности.

7. Гренвилл, Генри, 14-й герцог Норфолк (1815—1860) — потомок знатнейшего рода Англии, член палаты общин.