Приложение 1. В.М. Левитский. «Борьба на Юге». 1923 г.

<...>

В разбитом, переполненном солдатами вагоне еле добрался до Киева. Последующие события общеизвестны. В Киеве решили произвести свой опыт. Началась подготовка к выборам в Украинское Учредительное Собрание. Национальные настроения у кадетов так окрепли, что Волынь предложила мне первое место в своем списке. Рождество я провел в Житомире. Долгими зимними вечерами местная интеллигенция обсуждала положение. Провинция переживала новый кризис. Даже скользкие, по существу все же «свои люди» должны были уступить места украинским хамам, наглым, жадным и продажным. Они вербовались из местных отбросов, но главным образом доставлялись из Галиции. Первое время откупались довольно дешево, но нажим из Киева увеличивался и работать делалось все труднее. Главное препятствие все же было не это. Мы легко и быстро наладили отношения с чехами, немцами-колонистами, интеллигенцией в городах. Но деревня оказалась за семью печатями. Интеллигенция бежала в города и ютилась по гостиницам. Полуинтеллигенция служила Раде. Писарь естественно хотел быть судьей, фельдшер — доктором, десятник — инженером. Все они вообще стать «властью». Да, кроме того, Рада не забывала и прибавлять к основному жалованию в 50—75 рублей еще 1500 «за информацию и содействие при выборах». По Житомиру все же выборы прошли для меня неплохо. В уездах их прервало наступление большевиков. Местные интеллигентные труженики начали готовиться к новым испытаниям. Я вернулся в Киев. Через несколько дней загремели пушки. Наступал Муравьев. Сначала было жутко. Затем обтерпелись. Много бродили по городу, бросаясь в подворотни при близких разрывах. Вечерами, в кругу семьи, слушали этот своеобразный концерт перелетов, недолетов, попаданий. Много раз потом в течение этих лет мне приходилось переживать бомбардировку беззащитных городов. Есть какая-то своеобразная прелесть в этих жутких днях. Все мелочи уходят. Опасность объединяет. Люди искренни, просты, сердечны. Мозг работает с лихорадочным напряжением. Точно перед исповедью стараешься все припомнить, понять. Проверяешь себя и других. Близкие становятся особенно дорогими. Волнуют и в то же время успокаивают дети. Все равно, свои или чужие. Смотришь на их недоумевающие личики и все думаешь: они еще долго, долго останутся на земле. Увидят другую жизнь. Не может быть, чтобы она не удалась, как наша. А как светлеет все кругом, когда у них берет верх неистребимое, законное желание «все-таки поиграть!» Смотришь на куклы, мяч, волшебный фонарь и легко, ясно и спокойно станет на душе. Когда шрапнель начала беспрерывно рваться над нашим домом, и я приносил еще теплые пули, ударившие в простенок, с 4-го этажа к нам принесли грудного ребенка. Крошечная, розовая ручка, упрямо выцарапывавшаяся из-под одеяла, черные точечки глазенок, обрадовали всех. В квартире сразу стало тепло и уютно. А снаряды все рвались и рвались. Так шли дни за днями.

Странное время переживали тогда русские. Обе боровшиеся стороны [большевики и украинцы. — А.П.] были нам одинаково враждебны. Кто бы не победил, — были не наши. И все-таки, чем больше разрушали большевики город, чем чаще на улицах поднимались трупы, тем настойчивее в головах слабых и сомневающихся крепла мысль: а «они» все-таки русские!» Наконец дождались. Первыми вошли сибирские стрелки. Были грубы, но довольно миролюбивы. За ними ввалились банды уже настоящих «товарищей». Полились потоки крови. Как всегда, было убито и замучено беззащитных и мирных людей в два раза больше, чем нужно было бы для защиты города при умелом командовании. Русская интеллигенция честно расплачивалась кровью за все свои ошибки и преступления. Но все же город заняли не настоящие коммунисты. Главное, у них не было еще своей «услужливой» интеллигенции. При первых же попытках наладить хоть как-нибудь жизнь, им пришлось обратиться за помощью к местным людям. Опять полезли сговорчивые и удобные. В свою новую роль они вошли не сразу. Действовали нерешительно и озираясь. Уверенности в прочности своего положения у них не было. Удалось, например, спасти жизнь Шульгину...<>

Большевики продержались около трех недель. Скоро отыскался след Петлюры и в город бесконечной, серо-синей лентой потянулись приглашенные немцы. Киев сразу ожил. Первое время немцы были очень корректны, внимательно изучая окружающее. На подмостки были выпущены украинцы. Они вообразили себя настоящими актерами и ставили спектакль за спектаклем. К ним сейчас же пристроились и наши социалисты. Немцы быстро определили их удельный вес и начали искать опоры в других кругах. Вот тут то и началось самое ужасное и самое позорное, из всего, что пришлось переживать за революцию. Это незабываемый процесс «всеобщего киевского раздевания». Немцы ловко начали с поощрения спекуляции. Спекулировали тогда всем: салом, хлебом, денежными знаками, лесом и т. п., когда аппетиты разгорелись, немцы пустили в оборот свои товары. Они спекулировали страхом перед большевиками, привязанностью к движимому и недвижимому имуществу, всем видам украинизации, социализации и пр. За успокоение, за обещание, за сочувствие им охотно отдавали не только сахар и хлеб, но и честь.

Когда обе стороны, после ряда сделок, хорошо узнали друг друга, перешли к планам. Начали, как и с украинцами, с парадного спектакля. На этот раз был выбран цирк. Первые роли были отданы «хлеборобам». Вторые любезно согласились исполнять самые настоящие русские люди. Решено было выбрать Гетмана всея Украины. Составили заговор. Первую часть его, свержение Рады, провели без участия русских, просто пришел немецкий отряд, кого надо разогнал, кого следовало, взял с собою. Украинцы и пикнуть не посмели. Киев сиял. Вторая часть была сложнее. В особняке бывшего предводителя дворянства Безака на Елизаветинской, ежедневно заседала небольшая группа заговорщиков. Они очень конспирировались, но больше «для интересности», как говорят дети. Бояться им решительно было нечего: дом Безака и днем и ночью охранялся немецкими караулами. На заседаниях, кроме хозяина, бывали Лизогуб, Вишневский, Бутенко (бывший управляющий Подольской железной дорогой), Сахно-Устимович, Гижицкий, бывший полицмейстер Горностаев. Из немцев присутствовали майоры Генерального штаба Альвенслебен и Гаазе. Самый спектакль был поставлен довольно умело. Был созван съезд «хлеборобов», мелких землевладельцев, в громадном большинстве крестьян. Съезд не был посвящен в «планы». Выборы же гетмана произошли так. К одному из русских офицеров вечером приехал бывший член Государственной Думы Гижицкий, вынул из кармана 5000 рублей и заявил: «Наберите 30 человек "для дела". Пока пусть только ежедневно являются в назначенное вами место. Опоздавших исключайте. Платите по 15 рублей в день и выдайте 100 рублей единовременно». Желающих нашлось сколько угодно. Отбою не было. «Я с ними строго, чуть опоздал, кандидатом заменю» — рассказывал мне сам антрепренер. Через несколько дней им объявили, что их приведут в цирк, где они по данному знаку должны кричать: «Гетмана нам треба! Гетмана!» «Если кто будет возражать, спустите с лестницы, не считаясь ни с чином, ни со званием». Все и было исполнено в точности. «Кричали честно», как сами потом, смеясь, рассказывали эти замечательные русские люди. В переговорах о гетмане принимал участие и кадет А.К. Ржепецкий и многие, многие иные. Сразу же после цирка и торжественного благодарственного молебствия на Софийской площади начались позорнейшие переговоры о вступлении кадетов в украинское министерство. Это была последняя глава моего кадетского романа. Сдались мы не сразу. Хотя нам было прекрасно известно, что Василенко и Ржепецкий уже давно согласились и заседают в кабинетах под охраной тех же немецких часовых, но пробовали бороться. В городском комитете нас сильно поддержали. На ряде собраний настроение было явно не в пользу «соглашателей». Но в конце концов они нас одолели. «Реальные» политики цепко держались за возможность настоящей государственной работы. Провинция требовала мест и денег. Быстро вернувшиеся к нам евреи — концессий и предприятий. Мы можем быть и их бы тут бы победили, но тут подоспел сам Милюков. Со свойственной ему чуткостью он сразу же уверовал во всемогущество немцев. На наших заседаниях и на частных совещаниях он с цифрами в руках всех уверял, что немцы возьмут Париж. Эта «идейная» поддержка сильно укрепила позиции дельцов. Среди рядовых членов партии у немце-украинцев все же большинства не было. Честно до конца был против них и председатель городского комитета П.Э. Бутенко. На партийных собраниях открыто заговорили об «измене». Тогда было решено созвать съезд. В ход пустили все. Гутник привез с собой из Одессы целый вагон каких-то молодых людей. Из провинции вызвали искателей мест, протекции у «своих министров», просто перепуганных обывателей. После ряда переговоров, с большими трудностями, в конце концов Милюкову удалось добиться от съезда согласия на оставление членов партии в правительстве. Интересно отношение немцев. Сначала они съезд разрешили, затем запретили, вновь разрешили, но прислали соглядатая. Вообще были о нас видимо лучшего мнения, чем мы оказались в действительности. Итак, не устояли и кадеты. Теперь уже ничто не мешало торжеству «победителей». Киев стал столицей. В Германию потянулись поезда с продовольствием и вообще с «излишками», нам, очевидно, не нужными. Правительство, конечно, не смело и пикнуть. Улицы залила густая толпа петроградцев и москвичей. Все стремились устроиться, спекульнуть, повеселиться. Всюду можно было слышать восторженные рассказы о зашитых бриллиантах, жемчугах. Всех интересовала валюта. Настроение у приезжих было праздное. Страшно нравился Киев, но больше манила Европа. «Там так хорошо можно будет отдохнуть, подлечить нервы, просто пожить "культурной жизнью"» — иногда вздыхали о Париже. О России почти не говорили. Имя Добровольческой армии даже не упоминалось. Восхищались немцами. «Они такие умные — все устроят». Таково было настроение большинства вырвавшихся «из большевистского ада». О продолжении борьбы нельзя было и заикнуться. Очень скоро дома, в которых не принимали немцев, закрыты были на переучет. Но все-таки были. Число уверовавших в немецкое всемогущество «политиков» было велико. «Только опираясь на немецкую армию можно создать у нас элементы государственности», публично говорил тогда товарищ председателя областного кадетского комитета Н.П. Василенко. Правда, через год с небольшим он же, в сентябре 1919 года, писал в «Киевской мысли»: «Только Добровольческая армия может спасти Россию». Позорно вела себя и крупная буржуазия. Люди крупного капитала и промышленности объединились в пресловутый «Протофис» и всячески заискивали перед немцами. Князь Голицын, председатель этой организации, пресерьезно уверял, что «занятие Киева русской армией отныне немыслимо». Немцы, учитывая настроение, создавали новые комбинации, они уже использовали украинцев, выбросив затем, как лимон, ловко надули хлеборобов. Теперь начался роман с правыми. По Киеву забегали «конспираторы» с готовыми проектами восстановления монархии при помощи немцев. Выпустив их на публику, немецкое командование начало потихоньку разговаривать с большевиками. Эти «монархисты» произвели в городе страшный шум. Старались очень, и нужно признать, имели успех. Иногда даже смущали самих немцев. «Париж будет взят», говорил солидный немец в избранном обществе. «Они возьмут Париж через пять дней», такой-то говорил, сам слышал, звонили солидные русские. Проходила неделя. Париж не брали. «Наше положение блестяще, но безнадежно», помню как-то проговорился уже очень высокопоставленный немец. Их положение блестяще, повторяли наиболее восторженные и организовали «Клуб самоубийц», по меткому выражению Шульгина.

Что, если бы теперь опубликовать полный список этих достойных граждан нашей великой Родины? Не стоит. Теперь не время сводить старые счеты, но помнить об этом народу нужно. Его последствия иногда сказываются еще и теперь.

Надо сказать правду, как не опустошали край немцы, но всего взять не могли. Жизнь кипела. Беженцы быстро восстанавливали свои силы. Новые предприятия росли, как грибы, город был переполнен. Денег появилось у многих кучи. Магазины были переполнены. Театры делали небывалые сборы. Но это был нездоровый рост, непрочное благополучие. В основу их был положен вражеский план расчленения России и игра в своекорыстие отдельных групп. Это и погубило все, а главное безнадежно испортило людей. Все жизненные соки огромного края пошли не на укрепление здоровых в национальном отношении элементов, а на питание огромных гнойников предательства, равнодушия и жадности. Не Екатеринодар и Севастополь, а Киев и Одесса привели нас на чужбину. Не в кубанских степях, а при немцах в Киеве и у одесских французов нанесены были смертельные раны русской государственности. Русскому делу изменила интеллигенция и буржуазия. Крестьянской или казачьей, конечно, Россию создать было нельзя. Немецко-гетманский Киев демонстрировал отсутствие чувства национальной гордости у культурных верхов. Здесь они покорно согласились служить врагами России. Своим нравственным авторитетом освятили предательство над русской государственностью и культурой. «С горящей на лице пощечиной пошли целовать хлыст, их отхлеставший», как говорил Шульгин. Они и виноваты в последующем. В самом деле, развращающее влияние поведения «верхов» в Киеве было огромно. Оно сбило с толку среднюю интеллигенцию, внесло разлад в среду молодежи, поманив возможностью устроиться, пристроившись. Внесло страшный разлад в офицерство. Из Киева вышли люди, умеющие служить при десяти режимах и привыкшие чуть ли не ежедневно принимать присягу. Киев и Одесса воспитали толпу, радостно кричавшую: «Ура! Наши победили! Какие — наши? Наши... те, что победили!»

Нелегко мне пришлось в эти дни немецко-гетманского процветания родного, по существу всегда глубоко русского Киева. Я воспитывался и вырос в кадетской среде. В университете организовал кадетскую фракцию и вынес тяжелую борьбу с левыми. Мне было до боли ясно, Кадеты в Киеве умерли. Заменить их было некем. Других организованных ячеек у русской интеллигенции не было. Создавать их было поздно. Отдельные живые люди или испуганно отходили в сторону, или беспощадно искали новых путей. Большинство русской интеллигенции потеряло почву под ногами. Появились даже отдельные сторонники «умеренной украинизации края». Я сам находился в полном недоумении. В это время совершенно неожиданно мне сообщили, что со мной хочет переговорить Шульгин. Его я до того времени не встречал никогда. Полное рыцарского благородства поведение Шульгина при первых большевиках, отказ от украинского подданства, выступления в Городской Думе и на выборах — все это создало ему в то время широкую известность. В небольшом кабинете старенького особняка на Караваевской я встретил довольно высокого человека с некрасивым подбородком и приветливыми, какими-то теплыми глазами. Он сразу заявил, что знает о моей борьбе с украинскими тенденциями у кадетов, что сейчас все национально настроенные русские люди должны быть вместе и поэтому предложил мне принять самое деятельное участие в созданной его ближайшими сотрудниками газете «Голос Киева». Свой «Киевлянин», как известно, он закрыл в день прихода немцев, не желая пользоваться великодушием врагов. В ходе беседы В.В. [Шульгин. — А.П.] сообщил мне, что завтра он уезжает на Дон. Так я стал «газетчиком». В редакции я застал небольшой, но дружный кружок. Всеми делами умело и спокойно руководила Л.В. Могилевская, сестра В.В. Редактировал газету Д.П. Далиничев. Передовые писал Е.А. Ефимовский и я. Постоянные сотрудники были: А.А. Пиленко, А.Д. Билимович, П.М. Богаевский, К. Лабенский, А. Ежов [Е.Г. Шульгина. — А.П.], позже Н.Н. Чебышев и др. Газета не была продолжением «Киевлянина». Постепенно я вошел в различные уголки жизни старого пихновского особняка [особняк Д.И. Пихно, отчима В.В. Шульгина. — А.П.] и мне, как новому человеку, сразу же бросились в глаза те огромные опустошения, которые произвела в среде прежних киевлянинцев немецкая ориентация. Шульгин был глубоко одинок. Большинство из прежде близких ему людей пировали в стане победителей. Почти все мы пришли в газету со стороны. Нас объединяла верность национальной России и к союзникам. Газета пользовалась большим успехом. Тираж доходил до 20 тысяч в одном только Киеве. Почему нас терпели немцы? Существовал анекдот, что будто бы полицейские власти заявили, что в случае нашего ареста они не ручаются за спокойствие города. Вероятно, это только анекдот, но нас не трогали, хотя и следили по пятам. Кроме газеты, мы скоро занялись и политикой. Около нас образовали группу, которая все росла. Организован был Южнорусский национальный центр. Он начал работать в тесном контакте с московским. В него вошли: В.В. Шульгин (выбран заочно) — председатель. Члены: проф. А.Д. Билимович, проф. П.М. Богаевский, проф. Г.В. Демченко, С.Г. Грушевский, Е.А. Ефимовский, В.М. Левитский, А.И. Савенко, А.В. Стороженко, Е.Г. Шульгина, на наших заседаниях присутствовали, приехавшие из Москвы: М.М. Федоров, Волков, И.П. Демидов и др. А также представители Добровольческой армии генерал-лейтенант Ломновский, полковники В.П. Барцевич, В.Д. Карамышев и др. Мы усиленно готовились к созыву южнорусского съезда. Не запрети его Игорь Кистяковский, может быть и удалось сорганизовать стойких людей нашего края. Но это я уже забежал вперед. Как я уже сказал, Шульгин был глубоко одинок. Мастера политической стряпни, любители комбинаций и люди шкурных интересов считали его фантазером и даже «чудаковатым». Но начатая им пропаганда организованного отпора насильственной украинизации встретила живой отклик в сердцах тысяч русских, разбросанных по всему краю. Рядом с редакцией был маленький пихновский особняк. И вот туда-то потянулась непрерывная лента людей всех возрастов и положений. Жена В.В., его сестра, кто-нибудь другой, все вместе целыми днями «принимали». Сюда шли за советом, за помощью, для связи, просто поговорить по душам. Когда в городе что-нибудь случалось, с парадного, со двора, из редакции шли новые и новые люди. Если когда-нибудь в России будет могучая национальная народная партия, она должна будет признать своей колыбелью этот белый домик на Караваевской. Там именно делались первые попытки объединить людей, в которых со страшной силой проснулась любовь к своей несчастной родине и желание отдать ей все свои силы. Этот же домик с каждым днем все прочнее и прочнее связывался с Добровольческой армией. Нам приходилось нелегко. Но мы не унывали. Укрепляло сознание, что борьба не кончена. С невероятными трудностями доставали французские газеты и с лихорадочным вниманием следили за западным фронтом. Все более верили, все сильнее надеялись. Ведь союзники надеялись «за себя и за нас». Приспособившиеся смотрели на нас с явным соглашением. Кругом еще по-прежнему прикапливали марки, обесценивались проекты уставов новых банков, обществ, предприятий. Вдруг — немцы отступают. Это были дни незабываемого восторга. Многие из нас прямо ошалели. Носились по городу, как угорелые. Наше положение сразу окрепло. Со всех сторон к нам потянулись «перелеты», торопясь перестраиваться. Дальше события развивались, как на фильме. 31-го октября наш «Голос Киева» опубликовал приказ генерала Деникина о принятии на себя общего командования всеми вооруженными силами на Юге России. Полковник генерального штаба Барцевич (расстрелян большевиками в 1920) с газетой в руках бросился к себе на квартиру, надел форму и явился к украинскому военному министру. Барцевич потребовал немедленно признать генерала Деникина. Министр так растерялся, что начал уверять, что он всегда был верным присяге русским офицером, что, конечно, и т. д. Барцевич предложил сейчас же сообщить — офицерские дружины, разрешение вывесить русский национальный флаг. Это было немедленно исполнено.

«Приказ» произвел в городе ошеломляющее впечатление. Всюду появлялись русские флаги. Правительство растерялось. Только министр иностранных дел Г.Е. Афанасьев догадался по телеграфу запросить Ставку, откуда ответили, что такого приказа издано не было. Кто его сочинил — так и не знаю. Но остановить события уже нельзя было. Гетман издал манифест о федерировании Украины с Россией. Всем было ясно, что борьба неизбежна. Ни самостийники, ни немцы с этим смириться не могли. Немцы все время держали самостийничество в резерве и еще раньше потребовали освобождения Петлюры из тюрьмы. Когда же 2-го ноября появился «русофильский манифест», кнопки были нажаты. В Белой церкви объявилась Директория, объявившая гетмана вне закона и призывавшая к восстанию. Новая кровавая резня подготавливалась с лихорадочной быстротой. Немцы любезно предоставили повстанцам все свои склады оружия и амуниции. В Киеве они объявили нейтралитет. Для защиты города никаких серьезных мер не принималось. Все время немцы всячески противодействовали наборам и комплектованиям. Да и офицеры-то все были русские и под чужим флагом умирать бы они не пошли. Теперь работа закипела. Запись в офицерские дружины шла успешно, но времени было так мало, что многого сделать не удалось. Давало себя знать и сильное либеральное разложение интеллигенции. Командиры офицерских дружин по телеграфу просили о зачислении их в Добровольческую армию. От Екатеринодара ждали быстрых и ясных распоряжений. Увы, их не последовало. Только 4-го ноября была получена первая телеграмма. Генерал Деникин писал генералу Ломновскому. «Приказываю: 1. Объединить управление всеми Русскими Добровольческими отрядами Украины, при чем всемерно согласовывать свои действия с интересами Края, направляя все силы к борьбе с большевиками и не вмешиваясь во внутренние дела края. 2. Войти в соглашение по вопросам образования единого фронта, единого командования и единого представительства на международной конференции. В основу соглашения Добровольческая армия ставит 3 условия: 1. Единая Россия, 2. Борьба с большевизмом до конца и 3. Верность договорам с союзникам, при полном отказе от германской ориентации». Как мог все это выполнить генерал Ломновский? У него же не было ни авторитета, ни средств, а главное решимости и энергии. Из Екатеринодара не потрудились прислать никого. Все повисло в воздухе. Немцам, конечно, такая программа не могла понравиться, и они продолжали принимать «свои меры».

Киеву начала угрожать непосредственная опасность. Восстание разрасталось. При помощи немцев самостийники поднимали крестьян, пользуясь ненавистью их к гетману как ставленнику немцев. Немцам во что бы то ни стало нужно было помешать союзникам проникнуть в край, и они шли на все. Местами они допускали даже стрелять в них из ими же отданных ружей. Киев начал готовиться к осаде. Нашу редакцию осаждали офицеры: Что делать? Южнорусский национальный центр после горячих прений согласился выпустить воззвание к русским людям с призывом стать на защиту родного Киева от петлюровских банд, но скоро пожалели об этом шаге. Дело явно не клеилось. Не только Екатеринодар не понял серьезности и важности удержания Киева. В самом осажденном городе был полный разброд. Гетман больше всего заботился о сохранении своей власти, боясь Деникина. Потихоньку он даже разговаривал с самостийниками, имевшими в городе ряд конспиративных квартир. Немцы продолжали вести свою линию. Они обнадеживали Петлюру, но не теряли связей и с большевиками. 5-го ноября гетман, без сношений с генералом Деникиным, назначил командующим всеми вооруженными силами Украины генерала графа Келлера. Это был честный и храбрый человек. Только что он начал приводить в порядок дело обороны, как сам был неожиданно уволен. 12-го ноября его место занял генерал-лейтенант князь Долгоруков, крайний правый, ненавидевший генерала Деникина и его армию. Накануне его назначения в Одессе появились французы. Энергичный консул Энно немедленно начал переговоры по прямому проводу. Немцы пустили в ход все средства, чтобы им помешать. Они не дали вагонов, перехватив телеграмму и послав свою для перевозки союзных войск. В Одессе была сочинена подложная телеграмма от имени Энно, предлагавшая гетманскому правительству начать мирные переговоры с Петлюрой. В ее составлении приняли участие, к сожалению, и некоторые из видных «бывших русских». Конечно, при таком положении дела все более и более запутывались. А тут еще генерал Деникин так легкомысленно ответил, сделав ему 9-го ноября предложение командировать в Киев делегатов на конференцию для разрешения вопросов, связанных с «восстановлением единства России и будущего ее существования».

Долго от него не было никакого ответа. Наконец 16-го ноября была получена телеграмма. Генерал Деникин сообщал о «согласии» на участие в конференции, если она будет собрана в Екатеринодаре или Симферополе, отказе от обсуждения отношения к центральным державам и исключении из числа членов конференции Грузии, как ведущей унизительную «для русского имени политику». Кроме него, приглашение было послано союзному командованию, Дону, Кубани, Тереку и Грузии. Как можно было на этой конференции не обсуждать отношения к центральным державам, войска которых еще занимали 9 русских губерний, этого, вероятно, не мог бы сейчас объяснить и сам генерал Деникин. Это была какая-то непонятная попытка выйти со знакомого проселка на шоссе. Мы только руками разводили. Но не только эта недальновидность, отсутствие размаха и политической сметки генерала Деникина вредили делу. Его прямота, честность и благородство испугали «скользких» киевлян: они начали спешно укладывать чемоданы. Особенно перепугались крайние правые. Связавшись с немцами, достаточно наблудив, они не на шутку боялись Екатеринодара. Поразительно легкомысленно держали себя и беженцы. «Ну что ж, Петлюра, так Петлюра, лишь бы не большевики. Как-нибудь проживем». Не произвели на них должного впечатления и слова председателя большевистской мирной делегации тов. Мануильского. Умный большевик с непередаваемым цинизмом заявил сотруднику нашей газеты: «Я не вижу необходимости мешать Петлюре помочь нам взять Киев. Ровно через месяц с этого самого балкона я буду приветствовать полки Красной армии!» Развал увеличивался с каждым днем. Медленно, но наверняка Киев вели к гибели. Умирать ему на этот раз не хотелось, уж очень обидно было! Под боком союзники, в Екатеринодаре русская армия. Молодежь решила бороться. Опять полилась кровь. Как всегда у нас, вся тяжесть борьбы легла на плечи небольшой группы самых честных. Из города с 650—700-тысячным тогда населением только 2000—2500 человек вышло в поле на его защиту. Остальные выжидали событий. У Петлюры сил не было. Горсточка раздетых, молодых офицеров держалась целый месяц. Фронт был в 10—5 верстах. Днем и ночью гремели пушки, а Киев веселился. Улицы были полны прекрасно одетой толпой.

Театры были набиты. О фронте почти никто не думал, кружась в каком-то бешеном вихре спекуляций и детского легкомыслия. Мы все свои упования возлагали на союзников. До последнего дня с часу на час ждали их наступления на Киев. Печатали и комментировали телеграммы Энно. Заготовили приветственные статьи на французском языке. Набрали их. Теперь грустно и смешно вспоминать. Увы, союзники медлили. Почему, мы терялись в догадках. Наконец, получили от Шульгина письмо из Одессы, поразившее всех нас. В. В. писал, что Киев будет сдан большевикам, что положение Одессы очень тяжелое и предлагал нам всем, вместе с его семьей, немедленно выехать к нему. Мы колебались. 2-го декабря в город вошли петлюровцы. Как потом оказалось, немцы совершенно неожиданно объявили гетманскому правительству, что ими заключен с Петлюрой договор, по которому они решили сдать ему Киев. Итак, борьба была еще раз проиграна. Конечно, главная доля вины за это падает не на немцев, не на гетмана — его поведение было совершенно естественно, а на генерала Деникина и его представителя. Здесь опять сказался недостаток революционной психологии и неумение учитывать создавшуюся обстановку. Отписались и успокоились. Генерал Ломновский вел себя так, что позволил даже в ночь с 22 на 23 ноября себя арестовать. Правда, генерал князь Долгоруков милостиво освободил его через несколько часов, но этот арест официального представителя Добровольческой армии произвел самое удручающее впечатление на офицерство. Да и что мог сделать этот растерянный генерал без средств, без людей, без авторитета? Генерал Деникин не учел, какие перспективы раскрываются в связи с близостью союзников, при использовании огромных военных ресурсов Киева, колоссальных запасов продовольствия и людей — всех богатств края. Нужно было при первой же телеграмме о «русском перевороте» в Киеве прислать вполне авторитетных лиц для выяснения обстановки на месте, а затем принять все меры для переноса центра борьбы сюда или в Одессу. Все случившееся меня прямо ошеломило. Я не знал, что делать. Вдруг решился, бросив на произвол судьбы семью, бежать. Как хватило сил сделать это — не знаю. Понимал только, что Киев опять захлестывала грязная волна предательства и обмана, и жить здесь было невыносимо. Мои милые старики в Съезде смотрели на меня с изумлением и пробовали отговаривать. Не помогло. Через два дня, в 5 часов утра я начал тихонько собираться. Проснувшись от возни, моя маленькая девочка недоумевающе простилась со мной. Жена, мать и старушка няня старались сохранять спокойствие. Я что-то в успокоение бормотал о союзниках. Ехать решено было в Одессу. Жена имела мужество ответить: «Что бы ни было, оставаться тебе нельзя. Маму и девочку я как-нибудь прокормлю. Поезжай с Богом. Только нас не забывай». В мокрое, холодное утро я пробирался по пустынным улицам. Самое ужасное — это было осознание полного одиночества. Весь Киев, вся интеллигенция, все 20 тысяч «нейтральных» офицеров оставались. Формула: «Наши — те, что победили» — прочно засела в головах. Точно густой туман нездоровых болотных испарений заволок сознание. На душе что-то оборвалось. Настойчиво, как зубная боль, сверлила мысль: «Что-то придется пережить оставшимся?!...»
ГАРФ. Ф. Р-5881. Он. 2. Д. 449. Л. 10—27.
Машинопись с отдельными рукописными вставками