Дело первое. Шабанов Эльдар и Асанов Джафер

Телеграмма о слушании дела Шабанова Эльдара и Аса нова Джафера в Белогорском районном народном суде Крымской области 1 и 2 июля 1969 года пришла в юридическую консультацию Киевского района г. Москвы на имя адвоката Калистратовой Софьи Васильевны слишком поздно, всего за два дня до слушания дела.

Адвокат Калистратова уже больше недели болела и в консультации не появлялась, поэтому, когда ей позвонили домой и сообщили о телеграмме из Белогорского народного суда, Софья Васильевна сразу же попросила к телефону меня и тут же передала мне дело Шабанова и Асанова. Я попытался было отказаться и сослался на очень веское обстоятельство: 3 июля в Ташкентском областном суде начиналось слушание дела крымских татар, в котором принимал участие и я, защищая сразу двух обвиняемых. Мне еще нужно было кое-что сделать по этому делу, не говоря уже о чисто формальных хлопотах: достать билет на самолет до Ташкента, закончить мелкие дела в Москве, но Софья Васильевна привела всего один-единственный довод, против которого я ничего не мог возразить: она сказала только, что у нас в консультации никто, кроме меня, еще не вел подобных дел, и это было действительно так. Наши адвокаты как огня боялись дел, связанных с крымскими татарами, а я уже втянулся в них; в мае месяце вместе с Софьей Васильевной и еще одним нашим адвокатом выезжал в Ташкент, где должно было слушаться большое групповое дело крымских татар, всего десять обвиняемых, но в мае дело не пошло, его отложили на неопределенный срок, и почти одновременно с телеграммой из Белогорска я получил телеграмму из Ташкента, в которой сообщалось, что дело начнется слушаться 3 июля. Но Софью Васильевну не смутил этот мой довод, и она резонно возразила, что ничего страшного не случится, если я задержусь на один день и прилечу в Ташкент не 3 июля, а 4-го. Тем более что в ташкентском деле участвует еще один наш адвокат, Николай Андреевич, и он подменит меня в первый день. К тому же, добавила Софья Васильевна, в Белогорске работа рассчитана на полдня: Шабанов и Асанов обвиняются в нарушении паспортного режима, — по 196-й статье Уголовного кодекса УССР, и если бы обвиняемые не были крымскими татарами, то адвокату там фактически не пришлось бы ничего делать.

И в этом Софья Васильевна тоже была права. В Москве в делах о нарушении паспортного режима адвокаты почти никогда не участвуют, ибо, как правило, по этим делам проходит одна категория преступников: человек, только что отбывший наказание по той или иной статье Уголовного кодекса и направленный к определенному месту жительства, возвращается обычно к матери или жене и живет длительное время без прописки. Органы милиции предупреждают его о том, что он должен покинуть данный населенный пункт в двадцать четыре часа, но редко, когда это предписание выполняется. Вот тогда-то человека и привлекают к уголовной ответственности по статье о нарушении паспортного режима. Обычно папки с такими делами очень тоненькие, десять — пятнадцать листов, не больше, и для адвоката не составляет большого труда подготовить досье по такого рода делам. И я согласился поехать в Белогорск.

Вынужден сознаться: к стыду своему, до мая 1969 года я совершенно не знал, что у пас в стране существует проблема крымских татар, причем довольно острая. И только слетав в Ташкент в мае месяце вместе с Софьей Васильевной и познакомившись с двадцатитомным делом, в котором фактически был собран весь материал по крымским татарам, я кое-что узнал. Оказывается, уже несколько лет в Узбекистане и в Крыму идут под видом уголовных процессов самые настоящие политические дела по обвинению крымских татар. И мне, если так можно выразиться, повезло участвовать в самом крупном процессе крымских татар, или, как они его называли сами, в процессе века, в деле, где из десяти подсудимых пятеро были лидерами национального движения. На этот процесс крымские татары возлагали большие надежды, в частности они хотели привлечь к нему внимание не только мировой общественности, но и советской, которая, по сути, ничего не знала об истинном положении дел в этом вопросе.

Как известно из истории, одним из первых декретов Ленина по национальному вопросу был декрет об образовании Крымской автономной республики, и ей одной из первых за успехи, достигнутые в области социалистического строительства, был вручен орден Ленина. В Конституции 1936 года была статья, в которой среди прочих союзных и автономных республик значилась и Крымская АССР. Одним словом, и юридически и фактически существовала такая национальность, как крымские татары, — со своей территорией, языком, культурой, обычаями.

Началась война, и определенная часть крымских татар во время оккупации Крыма стала сотрудничать с немцами.

После освобождения Крыма нашими войсками в 1944 году в одну ночь, с 17 на 18 мая 1944 года, по приказу Сталина, все крымские татары были выселены из Крыма. Одним росчерком пера был ликвидирован маленький народ, и очень долго, до смерти Сталина, а точнее, до XX съезда партии, о существовании крымских татар, о том, в каких ужасных условиях, по существу в резервации, они жили, толком никто ничего не знал.

XX съезд партии частично восстановил нарушенные нормы права. Крымским татарам было разрешено покинуть резервацию, они могли свободно передвигаться по Узбекистану и по всей стране, и только в Крым им дорога была закрыта. Но крымские татары не могли смириться с таким положением. Началась борьба нации за свое полное восстановление, и в частности борьба за возвращение в Крым. Она приобрела такой огромный размах, что скрыть некоторые факты от мировой общественности было уже нельзя, и тогда 5 сентября 1967 года появился Указ Президиума Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму». Этот указ, изданный для отвода глаз, мало что изменил в положении крымских татар, и уголовное дело в Ташкенте — красноречивее всех доказательств.

После издания указа многие крымские татары с семьями, с детьми ринулись в Крым, но их ждала печальная участь. Не успевали они еще сойти с поезда, с самолета, а их уже снова сажали в поезд, в самолет и отправляли обратно в Узбекистан. Тех же, кто активно этому сопротивлялся, привлекали к уголовной ответственности, введя в уголовные кодексы всех республик статью за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», а то и просто судили, как уголовников, за хулиганство, за сопротивление представителям власти, за нарушение паспортного режима.

Вот два таких дела — Шабанова Эльдара и Асанова Джафера мне и предстояло провести в Белогорске.

Я люблю прилетать в незнакомый город ночью. Темнота скрадывает неприветливость, с какой обычно новое место встречает приезжих. Вот почему, наверное, я всегда вылетаю из Москвы последним рейсом. Правда, есть еще одна причина моих ночных путешествий: перед отъездом в командировку на меня всегда что-то находит и это что-то подкрадывается, хватает за горло, и от него очень трудно отделаться. В такие моменты я ненавижу самого себя и мне хочется, чтобы самолет быстрее поднялся в воздух. Но рейс почему-то задерживается, и единственное место, где можно скоротать время, — ресторан.

Во Внукове ресторан работает до двух часов ночи, и в зале всегда людно. В основном сюда приезжают подгулявшие «купчики» из Москвы, пассажиры-транзитники предпочитают буфет. Но одно местечко в ресторане всегда найдется. Мне повезло: официантка посадила за столик у окна. С моего места весь зал как на ладони. Публика попроще — на виду, а расхитители социалистической собственности жмутся по углам. Это мои потенциальные клиенты, но настоящие киты редко доходят до суда, они, как правило, откупаются, а в сети правосудия попадает мелкая рыбешка. Но что это я? Мне нужно думать о деле крымских татар, а я забиваю голову посторонними вещами. Официантка уже принесла коньяк, на меня он действует благотворно, очищает голову, а мне ох как нужно прополоскать мозги, чтобы освободиться от лишних мыслей.

Объявили посадку на мой рейс. Я расплачиваюсь и бегу, чтобы первым попасть в самолет и занять свое место.

Я поднимаюсь в самолет вместе с пассажирами с детьми. В очереди кто-то неловко шутит: «Спешит разбиться». Перед вылетом кто-нибудь да выскажет вслух то, о чем думают все. На шутника зашикали со всех сторон, и он замолчал. Я знаю, что самолеты разбиваются, но стараюсь не думать об этом. Сама мысль о смерти кажется мне нелепой, да и не задумывался я еще о ней серьезно, хотя мне уже под тридцать. А вот к жизни, точнее к действительности, у меня есть свое отношение: я не все принимаю, слишком много обмана и грязи кругом. И болтовня, пустая болтовня, которой обволакивают людей, как паутиной. Слова настолько обесценены, что иногда я испытываю неодолимое желание выключить радиоприемник, разбить телевизор, выбросить в помойную яму все газеты и журналы. И если Древний Рим погиб от разврата, то Страна Советов погибнет от лжи. Мне даже хочется кричать: «Остановитесь! Что вы делаете? Так же нельзя!» Но я не кричу, понимая бесполезность и бессмысленность подобного поступка. Крик отдельного человека потонет в море славословия.

В салоне самолета стоит ровный гул. Самое неприятное — взлет — уже позади, и можно бы пару часов соснуть, но я не могу спать в самолете и всегда завидую людям со здоровой психикой, которые, едва коснувшись кресла, тут же отключаются. Совсем близко сидит хорошенькая девушка, но она с парнем. При посадке я обратил на нее внимание и хотел даже к ней подсесть, но она положила рядом с собой сумочку, и мне ничего не оставалось, как устроиться чуть поодаль от нее. Повези мне немного, и я бы обязательно с ней познакомился, потому что нигде так быстро не завязывается разговор, как в самолете. Через несколько минут обычно знаешь все о своем соседе. В ночных рейсах знакомиться с девушкой даже полезно. Если она живет в городе, в который ты летишь в командировку, то знакомство сочетает полезное с приятным, считай, ночлег обеспечен и не нужно выбивать гостиницу. Есть несколько городов, из которых мне потом не хотелось возвращаться домой, но есть и такие, куда я второй раз не полечу.

Размышляя о ерунде, не заметил, как самолет пошел на посадку. Придется, как и при взлете, испытать несколько неприятных минут, но вот легкий стук колес о бетонку, взрев двигателей, нервный смех в разных концах салона, и самолет успешно приземляется. Еще несколько минут томления, пока подгонят трап, и можно будет вдохнуть глоток свежего воздуха, который особенно приятен после душного салона.

Я сразу же направляюсь к справочному бюро. Меня уже ждут. Встречающие, так же как и я, провели бессонную ночь, и мне от этого не по себе, словно виноват не Аэрофлот, а я. Не успеваю извиниться, как нас окружают люди.

— Это все наши... крымские татары, — поясняет жена подзащитного...

— Что они здесь делают в такую рань?

— Ждут приема у генерала милиции...

— По какому вопросу?

— Насчет прописки... Моего мужа посадили в тюрьму за то, что напомнил об указе... Грамотный, мол, больно, пусть посидит...

На улице к нам подходят все новые и новые люди и о чем-то переговариваются на непонятном языке. По их лицам можно смело сказать, что они провели не одну бессонную ночь в зале ожидания. И, как бы подтверждая правоту моих мыслей, один из них произносит:

— А больше негде притулиться... И здесь милиция гоняет, но после облавы на сквере оставили нас в покое... Боятся огласки...

— Какой облавы? — невольно переспрашиваю я.

— Разве в Москве еще ничего не знают? Мы послали своих представителей...

Мне стыдно признаться, но я действительно ничего не слышал об этом.

— Семей двести выслали обратно в Узбекистан... Подполковник Губенко — советский поп Гапон... Собрал нас всех на сквере и велел ждать. Сказал, что наших представителей примет председатель исполкома и все объяснит... И объяснили! Окружили сквер солдатами, подогнали грузовики, запихали в них людей и отправили на вокзал, где уже стоял специальный состав... Только многие по пути сбежали, а вчера наших в Симферополь прибыло еще около тысячи, если не больше.

Я ничего не понимаю. Оказывается, идет самая настоящая борьба, борьба за существование, а я живу в столице и ничего об этом не знаю. Так, доходили какие-то слухи, что татары бунтуют, добиваются возвращения в Крым. А совсем недавно появился указ, и все разговоры смолкли. И если бы не поручили мне вести эти дела, я так бы и остался в неведении. Теперь же, хочешь не хочешь, а придется вникнуть в суть вопроса. Но пока я не прочитаю дела, не побеседую с подсудимыми, с выводами повременю. Уж слишком неправдоподобны сведения, которые обрушились на меня! Татары сами, наверное, виноваты, не может быть, чтобы в нашей стране так обращались с людьми. Разговор с татарами только подогревает мой интерес к делу, и мне уже поскорее хочется добраться до места и все увидеть своими глазами. И, как бы улавливая мои мысли, жена подзащитного произносит:

— Мы сейчас поедем в Белогорск... Вы отдохнете немного после дороги... Наши уже пошли за такси...

И действительно, через пять минут подкатила машина. От Симферополя до Белогорска, где будет происходить суд, километров сорок, не больше. За рулем такси — крымский татарин, и я вопросительно смотрю на клиентов.

— Не удивляйтесь... Одному-двум из наших удается зацепиться. Он тоже десять месяцев с семьей мотался без прописки и каких только мытарств не испытал, пока не добился разрешения на проживание в Крыму... Пятерых малолетних детей возил с собой в Москву на прием в ЦК, голодовку всей семьей объявляли... Это и помогло... — и они опять быстро-быстро о чем-то заговорили на своем языке.

Их тревога передалась и мне:

— Что еще случилось?

Водитель такси замялся на какое-то мгновение, посмотрел на сопровождающих и, лишь получив их разрешение, заговорил:

— Сегодня ночью снова устроили облаву... Сразу выселили несколько семей... К ней домой приходили, — и он кивнул на жену подзащитного... — Можно сказать, вы ее спасли...

— Каким же образом?..

— Если бы она не встречала вас и если бы самолет не задержался, ее бы вместе с другими погрузили в машину, а так пришли, покрутились перед закрытым домом и ушли... Вот и получается, что вы ее спасли... Но ей появляться дома никак нельзя, они могут в любой момент снова прийти... Вы остановитесь в семье Эльдара...

Эльдар — мой второй подзащитный, и мне все равно, где провести два-три дня. У Эльдара так у Эльдара.

— У них, правда, не так спокойно, как у нас... Ребенок, мать жены еще, старая и больная женщина, но места хватит... Они недавно дом купили, а вот оформить покупку уже целый месяц не могут.

— Почему?

— Все потому же... Крымские татары... Нам не разрешают в Крыму покупать дома и прописываться. Получается заколдованный круг: нотариус посылает в милицию и не заверяет документы без прописки, а милиция говорит, пока не купите дом, прописать не можем... Жалуемся в Симферополь, в Киев и в Москву, но толку пока никакого...

Я смотрю на этих людей и не понимаю их, словно мы разговариваем на разных языках. Только теперь до меня доходит смысл напутствия шефа: «Смотри не делай глупостей, защищать тебя никто не будет». Значит, он знал, в какое пекло посылал меня, а я легкомысленно согласился и без подготовки поехал в командировку. Поэтому до сих пор не имею представления, о чем буду говорить в суде. Но если все услышанное — правда, то материала у меня предостаточно на три защитительные речи. Время сосредоточиться у меня есть. Выпью чашечку черного кофе и сразу же в суд, знакомиться с делами, затем побеседую с подзащитными, а уж потом можно и отдохнуть.

— Вот и наш Белогорск... — водитель сворачивает машину с шоссе.

— Белогорском город назвали, потому что он стоит на белой горе?

— Нет, просто в Крыму сменили все татарские названия... Раньше город назывался по-другому... Здесь был Карасубазар...

— А что это такое?

— Большой базар! Есть легенда, что когда-то наш город был караван-сараем, а потом хан Гирей перенес столицу в Бахчисарай... Но слава о нашем базаре сохранилась и до сих пор...

— Посмотрю, что за базар у вас хваленый...

— Сейчас на базаре ничего нет... Татар нет, фруктов тоже нет... мяса нет, ничего нет...

— И спекулянтов нет, — помимо моей воли вырывается у меня...

— Зачем спекулянты... Крымский татарин — не спекулянт... Татарин любит трудиться... Хохол спит, русский спит, а татарин копается на огороде... Это неправда, что татарин спекулянт...

Я не хотел обижать их, просто у меня сорвалось с языка бытующее мнение о татарах, как о спекулянтах... Но они, наверное, так часто слышат это обвинение, что моим словам не придали особого значения., и я облегченно вздыхаю.

Машина останавливается возле небольшого домика. Нас уже ждут. Молодая симпатичная женщина проводит в дом. У порога все снимают обувь и проходят в комнату, по полу ползает маленькая девочка. Кроме стола и деревянного диванчика, никакой мебели нет, по углам и у стен стоят нераспакованные ящики. Такое ощущение, что хозяева дома ведут кочевой образ жизни и вот-вот снимутся с места. Не хватает только повозок и палаток. И в памяти невольно возникает картина из далекого прошлого: степь, выбитая копытами лошадей трава и тревога на лицах людей, угоняемых в полон. Сейчас точно такая же тревога на лице старухи, которая выползает из соседней комнаты; в движениях молодой женщины с таким поэтическим именем — Зера настороженность, и даже в игре ребенка нет детской непосредственности, веселья, девочка вздрагивает от малейшего стука в дверь и жмется ближе к матери. Их состояние передается и мне. Я смотрю на всех этих людей, которые постепенно заполняют комнату, и мне почему-то делается неловко и даже стыдно перед ними. Они ждали адвоката из Москвы и возлагали на него большие надежды, а я вряд ли чем смогу им помочь. Единственное, что в моих силах, — это честно и добросовестно выступить по делу в защиту их сородичей. Но я даже еще не знаю толком, в чем они обвиняются. Разговоры в комнате только и вертятся вокруг событий, которые произошли этой ночью. Но я вряд ли пойму этих людей. Послушать их, так у нас вообще не существует закона: какие-то люди врываются в дом и безо всякого ордера прокурора на обыск все там переворачивают, хватают мужчин, женщин, детей, бросают в крытую машину и увозят за сотни километров от их жилища, оставляют под открытым небом да еще угрожают тюрьмой. Просто не верится, что все это может происходить в цивилизованной стране. Но, с другой стороны, не будет же врать этот мужчина, который лишь чудом вырвался из облавы...

— Я ночевал у Баевых... Хозяина не было дома, он уехал в Симферополь жаловаться на местные власти... Его семью на той неделе хотели выселить днем, да соседи не дали... Русские, украинцы окружили детей кольцом, и милиционеры ничего не смогли сделать... Так они теперь разбойничают по ночам... Айшет с вечера вымыла детей и уложила их спать. И сама намаялась, как-никак, их у нее пятеро, один другого меньше... Я же долго не ложился, писал бумагу в Москву по своему делу... Восемь месяцев не прописывают...

— Я уже год обиваю пороги, и бесполезно... Даже слушать никто не желает...

— А они меньше живут без прописки? — и говоривший кивнул на хозяйку дома. — Нас хоть не сажают, а Эльдар уже три месяца в тюрьме...

— Айдер тоже...

— Подождите вы со своим... Пусть человек доскажет, как с нами обращаются, чтобы защитник понял, что к чему, а то он не верил, когда мы ему об этом рассказывали...

— Ну так вот, только я погасил свет, слышу, как кто-то прошмыгнул под окном: один, второй, третий... за ними еще несколько человек. Я к двери. Стучат... Мы молчим... Забарабанили сильней, проснулись дети, заплакали... Открывайте — милиция... Но мы молчим... Дзинь — стекло в окне вдребезги, а через минуту и дверь слетела с петель. Сразу ворвались человек шесть и, не говоря ни слова, стали хватать вещи и выбрасывать во двор, а затем в машину. Когда потащили спящих детей, одна женщина, понятая, не выдержала, попробовала вступиться, но на нее так зыкнули, что она сразу же отступилась... Айшет, как тигрица, бросалась на всех, искусала самого главного, защищая детей... Так ее связали и бросили в машину, как мешок с дерьмом... Я схватился за ружье, но выстрелить не успел, меня сбили сзади... Через полчаса все было кончено и нас увезли в степь... Я в дороге на всем ходу выпрыгнул из машины...

В комнате наступила тишина, даже ребенок перестал возиться с игрушками, хотя он вряд ли что понял из рассказанного. Я заметил, как многие смахивали слезы с глаз.

— Нужно срочно сообщить об этом безобразии в Москву, в Центральный Комитет, — вырывается у меня.

— Писали, ездили — не помогает... Все наши бумаги присылают обратно... На кого жалуемся, те и разбирают, но по ночному случаю обязательно поедем в Москву... Вот только соберем сведения, проявим фотографии и направим человека...

— А разве удалось что-нибудь сиять? Ведь они отобрали фотоаппарат?

— У нас отобрали, а в Ленинском районе одному парню повезло, он убежал с фотоаппаратом... Проявим пленку и покажем в Москве, пусть видят, что с сорок четвертого года, когда крымских татар выселили из Крыма, ничего не изменилось. А указ шестьдесят седьмого года, который разрешил нам вернуться в Крым, существует лишь на бумаге. Есть кроме указа секретные указания не продавать крымским татарам в Крыму дома и не прописывать нас...

Только теперь я начинаю понимать, в какое дело втравил меня шеф. Оказывается, это самый настоящий политический процесс, хотя формально людей обвиняют в нарушении паспортного режима. Скажи я в суде обо всем услышанном, и меня вышибут из адвокатуры. Выходит, что кругом прав шеф, защищать меня никто нс будет, если я натворю глупостей. От этих мыслей расхотелось даже спать. К тому же хозяйка внесла в комнату поднос с дымящимся кофейником. Выпить чашечку черного кофе самое время. Все жадно глотают пахучую жидкость, которая снимает усталость. Пожалуй, такой вкусный кофе я еще никогда не пил, и, чтобы сделать приятное хозяйке, я прошу еще чашечку. Она впервые за утро улыбается. Я знаю, что жена моего подзащитного окончила университет в Самарканде и работала учителем физики в старших классах. Но, когда ее муж уехал в Крым и купил дом, она вместе с ребенком и старухой матерью приехала к нему и вот уже больше года не может устроиться в школу, хотя на учителей большой спрос. Крымская татарка...

Мне нужно обязательно побыть одному перед тем, как я приду в суд. Прогулка по городу — лучшее успокоительное средство, и я встаю из-за стола.

— Еще рано... Суд открывается в девять... — пытается удержать меня хозяйка.

— Я немного пройдусь, приведу себя в порядок...

Одиночество всегда полезно, особенно когда не доверяешь свои мысли другим. Да и трудно доверять кому-либо, если знаешь, что тебя с потрохами могут продать. Стукачей развелось слишком много, и скоро, наверное, в каждом учреждении введут штатную единицу стукача. У нас в юридической консультации на десять адвокатов один такой человечек имеется. Я их всех знаю, общаюсь с ними, но думать о них в чужом городе ни к чему. А если о чем и стоит задуматься, так это о деле. Как вести себя в суде? Какую позицию занять по делу?

Я люблю думать во время прогулки, но маленькие города плохие советчики. Они почти все на одно лицо, их можно за час пройти насквозь. Белогорск в этом отношении не исключение. Незаметно оказался на окраине города. Памятник на холме привлек мое внимание. Взбираюсь на вершину, весь город как на ладони. Оказывается, во время крымской кампании здесь со своими солдатами был Суворов и благодарные горожане увековечили память о нем. Местность с холма просматривается на многие километры. Где-то там, за грядой, — море. Оно угадывается по ветру, который дует с той стороны. Флаг на здании исполкома обозначает центр города, Совсем рядом расположено здание суда и милиции, где содержатся под стражей мои подзащитные. Их уже привезли из симферопольской тюрьмы. Обычно я разговариваю с обвиняемыми после ознакомления с делом, но здесь решил отступить от правила.

Мои предположения подтвердились. Все три организации: суд, прокуратура, милиция — расположены на одной улице. В дежурной части милиции после бессонной ночи лирический беспорядок. Идет сдача дежурства. В камере предварительного заключения двое пьяных только что проснулись, хмель у них еще не вышел из головы, но они уже не буянят. За столиком сержант переговаривается со сменщиком. Я прислушиваюсь к их разговору:

— Ну и ночка была тяжелая... Семь семей выселили... Ребята, которые сопровождают их, еще не вернулись.

— Мне повезло, отгул был, а то бы тоже всю ночь без сна...

— Зато за эту операцию всем премию дадут...

— Говорят, что кто-то сбежал...

— Да, двое из машины выпрыгнули на ходу, и одной дамочки дома не оказалось, когда наши приехали... Говорят, адвоката из Москвы встречала... Наши побаиваются, как бы он их не вывел на чистую воду... Арестовали-то их незаконно...

— А кто его слушать будет?

— Ну, не скажи, из Москвы все же...

— А откуда дали команду всех крымских татар с семьями выселить? Не из Москвы разве?.. Наши бы сами никогда не решились на такую акцию... Вон Сапрунов прямо так и заявил, когда его посылали в наряд: е детьми больше воевать не буду...

— И схлопотал за свое своеволие трое суток ареста... И изменить ничего не изменил, а себе навредил... «Унтер» вон налил глаза и швырял их в машину, как котят... Так один татарин чуть не пристрелил его...

— Давно по нем веревка плачет... — и говоривший осекся, заметив меня.

Я делаю вид, что ничего не слышал, но вряд ли они продолжат разговор. Так оно и есть. Сержант обращается ко мне:

— Вам что здесь нужно?

— Я к начальнику милиции...

— Он еще не пришел, подождите на улице... У нас здесь посторонним находиться не разрешается.

Объяснять ему, что я московский адвокат, не стоит. Все одно без визы начальника милиции он не разрешит свидания с моими подзащитными. Я выхожу на улицу. У входа уже толпится народ, судя по лицам — крымские татары. Они сразу окружают меня. Слух о том, что прилетел московский защитник, успел распространиться среди них.

— Ну, как ребята?

— Я их не видел еще... Начальник пока не пришел...

— Мы тоже его ждем... Наши представители вручат ему протест по поводу ночных событий...

Они все еще верят в «доброго царя»! Начальник милиции, судя по их рассказам, принимал самое непосредственное участие в выселении семей крымских татар из города. И они пришли жаловаться к нему же! Парадокс, но факт! Но давать им какие-либо советы я не имею права.

Чтобы избежать лишних разговоров, я ухожу от милиции в суд. Начальник может не прийти и до обеда, а у меня времени в обрез, нужно еще познакомиться с делом.

В суде уже знают, что я адвокат и приехал из Москвы, Секретарша с почтением берет мое удостоверение и скрывается в соседней комнате, на двери которой висит лаконичная надпись: «Судья». Через минуту она возвращается и приглашает меня в кабинет. Из-за стола поднимается тучный мужчина и протягивает мне руку. У него очень усталое лицо. «Уж не принимал ли и он участие в ночной работе», — мелькает у меня в голове.

— Очень хорошо, что вы приехали... Поможете нам разобраться... Дело-то необычное...

Да, дело действительно необычное. Я все еще не верю, что в наше время могут сажать людей за нарушение паспортного режима, который они на самом деле не нарушали.

— Познакомьтесь с делом у меня в кабинете, а то, знаете, у всех нездоровый интерес к нему... Не понимаю только, почему татары в Крым лезут, что им, плохо живется в Узбекистане?..

Судья протягивает мне две тоненькие папки.

— Я, думаю, вам не помешаю... Минут через двадцать я уйду, в областной суд вызывают...

Но я уже не слышу, что он говорит, и открываю первый лист дела. Мне необходимо знать о подзащитном как можно больше. Кто совершил преступление? Как он жил до этого? Вот почему знакомство с делом я начинаю с биографических данных. И потом, пока его читаю, идет незримая работа по созданию образа: одни детали отбрасываю, на другие обращаю более пристальное внимание. Так составляется досье по делу. Здесь можно почти ничего не выписывать. Фабула дела очень проста:

«Асанов Джафер, 1930 года рождения, уроженец Крымской области, Ялтинского района, образование два класса, национальность — татарин, беспартийный, временно нигде не работает, ранее не судим, без постоянного места жительства... Обвиняется в том, что он 22 февраля 1969 года приехал в село Чернополье Белогорского района из Краснодарского края, где злостно нарушил паспортный режим. В связи с этим на Асанова был составлен административный протокол работником паспортного отделения Белогорского РОВД Сечиной и ему было предложено выехать из Белогорского района. Административный протокол Сечиной был составлен 20 марта 1969 года. Однако Асанов из Белогорского района не выехал и продолжал злостно нарушать паспортный режим. 26 марта участковым уполномоченным Белогорского РОВД Богатыревым вновь был составлен административный протокол на Асанова за нарушение паспортного режима и он повторно был предупрежден о том, чтобы выехал из Белогорского района. 31 марта 1969 года административная комиссия при Белогорском райисполкоме рассмотрела административные протоколы, которые были составлены на Асанова, и за злостное нарушение Положения о паспортах Асанов был привлечен к административной ответственности — подвергнут штрафу в сумме 10 рублей. Ему было предложено в трехдневный срок выехать из Белогорского района. Однако и после этого Асанов штраф не уплатил, выводов для себя не сделал и продолжал нарушать паспортный режим, проживая без прописки до 25 апреля 1969 года. И в тот же день к Асанову была применена мера пресечения в виде содержания под стражей.

Таким образом, Асанов Джафер совершил преступление, предусмотренное статьей 196 УК УССР...»

Аналогичное обвинение выдвинуто и против Шабанова Эльдара:

«24 мая 1940 года рождения, уроженец поселка Мисхор Алуштинского района, Крымской области, образование 7 классов, беспартийный, национальность — татарин, временно нигде не работает, без постоянного места жительства. Обвиняется в том, что 14 февраля 1969 года прибыл из Ташкентской области в Белогорский район Крымской области, где совершил злостное нарушение паспортных правил, проживая без прописки на территории района... Таким образом, Шабанов Эльдар совершил преступление, предусмотренное статьей 196 УК УССР». Мера пресечения в виде содержания под стражей была избрана Шабанову Эльдару 25 апреля 1969 года.

И все. Злостные нарушители паспортного режима. Обычно по этой статье судят рецидивистов, людей, которые неоднократно судились и скрываются от правосудия, живут без прописки, чтобы совершить новое, более тяжкое преступление. А мои подзащитные ни от кого и не думали скрываться. Они все на виду. Интересны их показания и заявления в различные советские и партийные организации. Их много в деле, и все они об одном: разрешите проживать в Белогорске или в его окрестностях. И ни одного ответа от должностных лиц... Люди искренне. верили, что их заявления дойдут до адресата, а заявления эти, оказывается, аккуратненько складывали, чтобы затем подшить к уголовному делу. Каждый день они ходили на прием к начальнику милиции и не получили от него ни одного вразумительного ответа. «Как же они жили без работы целый год? Ведь нужно же кормить семью и самим что-то есть? И никто об этом не думал, никого такое ненормальное положение не волновало. Да еще посадили в тюрьму. И Джафера и Эльдара нужно оправдывать: в их действиях нет состава преступления...»

Я смотрю на судью. «Сможет ли этот человек вынести оправдательный приговор? Вряд ли. У него, наверное, уже есть указание осудить их, и в областной суд он поедет за последними инструкциями... Вряд ли местные власти пошли на такое серьезное нарушение закона по собственной инициативе... Арестовать человека, который не совершал никакого преступления, не так-то просто... Конечно, они могли сделать это для острастки, чтобы припугнуть других... Вот, мол, что ожидает вас в Крыму. Живете в Узбекистане и живите себе на здоровье, а указ писан не про вас...» Я злюсь на себя за эти мысли. В защитительной речи об этом говорить нельзя, а растравлять себя зря и ходить с больной головой не стоит. Нужно как-то помочь обвиняемым, а не вредить им. Я же защитник!

Я так задумался, что не заметил, как в комнату вошла женщина. Судя по ее разговору с судьей, она работает судебным исполнителем, и говорят они об очень знакомых событиях:

— Осталось семь семей выселить...

— Так и планировали...

— Но я больше не пойду, пошлите Кубареву... Пусть она помучается и повоюет с женщинами и детьми... Заставили группу сопровождать до конечного пункта, а я только к утру вернулась домой... и через час уже вышла на работу...

— Идите отдохните, а вечером приходите. Сбор в кабинете начальника милиции...

— Я больше не пойду, Пал Палыч, что хотите со мной делайте... и никаких мне отгулов не нужно... Я не могу, я же сама мать... У них у всех дети, бросаются в ноги, плачут... А их прямо голеньких швыряют в автобус...

— Эго непорядок, надо сказать Костенко, чтобы проследи. А вы нюни не распускайте... Это ваша работа, обязанность судебного исполнителя проследить за выполнением решения о выселении...

— Я не знала, когда шла, что придется воевать с женщинами и детьми... Больше не пойду, хоть режьте меня на куски, — и женщина выскочила из кабинета.

— Пойдете... — уже вслед ей прокричал судья. — Снимем с очереди на получение комнаты, и пойдете как миленькая... — И, уже как бы извиняясь передо мной, закончил: — А что делать? Мне тоже не хочется этим заниматься. А там рассуждают просто, — и он показал куда-то на потолок, — или клади партийный билет на стол, или выполняй, что приказывают... А была бы моя воля, я бы их сразу же освободил из-под стражи. Никакого нарушения паспортного режима они не совершали. Просто придраться к их поведению нельзя, вот и присобачили им эту статью.

Я молчу и не вступаю с ним в дискуссию. Он говорит все правильно, и мне нечего ему возразить. Он типичный представитель маленького человека, который наделал много гадостей: по приказу вешал, вгонял гвозди под ногти, поджигал печи Освенцима, а мы его все еще жалеем и, что самое страшное, оправдываем. А ведь не будь маленьких людей, не было бы и палачей. Читая дело, замечаю краем глаза, что он собирается уходить, запирает сейф, складывает в стол бумаги. Как бы не забыть взять у него разрешение на свидание с подзащитными, а то уйдет, жди его потом. Закрыв стол, судья обращается ко мне:

— Дело сдадите секретарю... Я дам ему команду...

— Хорошо... Но мне нужно еще побеседовать с подзащитными... Дайте заодно указание, чтобы она выписала разрешение...

— Зачем вмешивать секретаря... Я сейчас позвоню начальнику милиции, и он так разрешит, безо всяких бумажек... У нас без формальностей... — он снимает трубку телефона.

Я слышу, как он кому-то говорит:

— Здесь московский адвокат знакомится с делом... Когда закончит, вы ему разрешите поговорить с обвиняемыми...

Видимо, ему возражают. Ом морщится, затем продолжает:

— Скажите ему, что звонил председатель суда... Ну, договорились... — И, обращаясь ко мне, заканчивает: — Я разговаривал с заместителем... Самого нет на месте, но ему передадут мою просьбу, так что все в порядке... — и с папкой в руках он скрывается за дверью.

Теперь я один в его кабинете. Работы мне осталось максимум на час. Дела похожи, как близнецы. Второе можно даже не читать, но я приучил себя к порядку. Шабанов Эльдар... Вынимаю из конверта паспорт. Симпатичный парень... Женат... Вот он обрадуется, когда расскажу о последних новостях, по делу говорить почти не придется... Разглагольствовать в суде по татарскому вопросу мне никто не позволит... Здесь-то я и воспользуюсь показаниями своих подзащитных... Ведь обвиняемые могут все говорить, и они сами скажут то, что нельзя говорить мне... Но я должен хорошенько продумать позицию... Беседа с подзащитными поможет все расставить по местам. Юридическую часть, конечно, я возьму на себя, но согласятся ли они с ролью, которую я им отведу? Вот что меня беспокоит, и, чтобы не мучиться зря, лучше сразу же пойти в милицию, где они содержатся под стражей, и побеседовать с ними.

Секретарша удивленно смотрит на меня. Слишком быстро я познакомился с делами. Она почему-то думала, что московский адвокат перепишет их от корки до корки, а я выписал в досье лишь то, что мне пригодится для защиты. К тому же у меня свой метод знакомства с делом: мне главное прочитать, и я уже надолго запоминаю показания, так что в суде мне даже не нужно заглядывать в досье. Но, чтобы поддержать марку столичного адвоката, я говорю девушке:

— Я еще приду после беседы с подзащитными, так что вы не слишком далеко запрятывайте дело...

Секретарша доверительно улыбается. Я давно уже обратил на нее внимание: неплохо бы погулять с ней вечерком по городу, а еще лучше на пару дней скатать с пей к морю.

У выхода из суда вижу знакомые лица тех, кто встречал меня на аэродроме и потом был в доме у Шабанова. Кто-то из его родственников задает мне вопрос:

— Ну как дела?

Я притворяюсь, что не расслышал, и продолжаю идти. Почетный эскорт сопровождает меня до самых дверей дежурной части. За перегородкой сидит знакомый сержант. Он узнает меня и кивает на стул. Закончив оформлять какой-то протокол, он проводит меня к заместителю начальника милиции. В кабинете из-за стола мне навстречу поднимается майор:

— Мне звонили из суда, чтобы вам разрешили побеседовать с обвиняемыми, но начальник без него не велел никого к ним пускать. Сейчас мы пройдем к нему...

Это мне уже начинает не нравиться. Такое простое дело, как беседа с обвиняемыми, обставляется столькими формальностями. Но возражать бесполезно, и я покорно иду за майором в кабинет начальника милиции. Возле дверей его кабинета на корточках сидят люди.

— Вторую неделю не могу попасть на прием к начальнику... — жалуется мне мужчина, сидящий у двери первым. — А потом скажут: нарушил паспортный режим и судить будут... как наших... А какая моя вина, если он не принимает?..

Дослушать жалобы посетителей не успеваю, меня приглашают войти в кабинет и сразу же ошарашивают вопросом:

— Где у вас письменное разрешение на свидание с обвиняемыми?

От неожиданности я теряюсь. Письменного разрешения у меня действительно нет, но его требуют только в тюрьме, в милиции же адвокаты беседуют со своими подзащитными по устному разрешению судьи. Человек, задавший этот вопрос, отлично знает об этом, но почему-то решил поиздеваться надо мной. Может, потому, что я приехал из Москвы, а местная власть любит показать себя перед столичными адвокатами. Я как можно спокойнее объясняю ситуацию:

— Судья же звонил вашему заместителю и разговаривал с ним в моем присутствии... — и я киваю головой в сторону майора. — Он может подтвердить правильность моих слов...

Но майор воровато отводит глаза в сторону.

— Судья у себя в суде командует, а у нас свои порядки...

— Да, — пытаюсь возразить я, — но судью вызвали в областной суд, и он может вернуться только к вечеру, а я, пока не поговорю с подзащитными, не могу участвовать в процессе, и суд, назначенный на завтра, может сорваться...

— А при чем здесь я?..

Начальник милиции явно валяет ваньку. Чувствую, как он наслаждается моей растерянностью. Можно, конечно, плюнуть на все, хлопнуть дверью и не просить его ни о чем, а ждать, когда вернется судья, и получить у него письменное разрешение. Но меня всегда бесит, если надо мной издеваются. Чем пронять этого кабана?

— Это же самый настоящий бюрократизм...

— Товарищ адвокат, я попрошу следить за своими словами...

— За срыв дела будете отвечать вы... — пытаюсь я пустить в ход последний козырь и, повернувшись, выхожу из комнаты.

Спорить с таким человеком, как начальник милиции, бесполезно. Он понимает только один язык, на котором привык разговаривать сам, язык приказов и окриков. Милиция подчиняется исполкому, и как мне ни хочется начинать свою деятельность в командировке с жалоб, но другого выхода нет. Придется идти на прием к председателю Белогорского Совета. По дороге обдумываю, как лучше начать беседу в исполкоме. Мне не очень-то хочется, чтобы в моем появлении увидели только желание покляузничать. Лучше, если все преподнести как боль за общее дело, не хочу, мол, раздувать страсти среди татар и давать им лишний повод к написанию жалоб, а начальник милиции не понимает этого.

Моя хитрость сработала. Председатель исполкома похвалил меня за то, что я пришел к ним. И, пока он разговаривал по телефону с начальником милиции, я успел заглянуть в лежащий у него на столе план выселения крымских татар из Белогорска. Заметив мое любопытство, он, не переставая разговаривать, прячет бумаги в стол:

— Да-да, нужно дать адвокату побеседовать с подсудимыми.

По лицу председателя я вижу, что начальник милиции оправдывается...

— Ничего, что нет письменного разрешения... Судья вернется и напишет... Небось не за границей находитесь, а через дорогу. И хватит пререкаться, адвокат сейчас придет, дайте ему возможность встретиться с подсудимыми...

— Спасибо... — говорю я.

— Не за что... Хороший он мужик, но надоели ему татары, третий год воюет с ними.

В милицию иду не сразу, а захожу по пути в кафе. Пусть начальник милиции немного отойдет от разговора, а то мы опять поцапаемся с ним. Властолюбив он, не любит, наверное, когда ему указывают. А что мне оставалось делать? Не сидеть же сложа руки и ждать, когда его светлость соблаговолит дать разрешение. Какой же я к черту московский адвокат, если даже не смог добиться свидания со своими подзащитными. В конце концов, мне с ним детей не крестить, пусть дуется, а поставить на место наглеца никогда не вредно. С этими мыслями я и появился в милиции. Сержант уважительно посмотрел на меня. Я, заговорщически улыбнувшись ему, прохожу к кабинету начальника милиции. Но дверь оказалась запертой. На лице сержанта явное недоумение:

— Никуда не выходил...

Я дергаю сильней, но дверь не открылась. Сержант смущенно отворачивается от меня.

— Может, вы просмотрели, и он вышел?..

Вместо ответа дежурный пожимает плечами. И тут меня осеняет, а что, если позвонить ему по телефону и проверить, в кабинете он или нет? На всякий случай еще несколько раз стучу в дверь. Никакого ответа. Тогда я подхожу к телефону в дежурной части и с разрешения сержанта набираю цифры, которые запомнил в исполкоме. В трубке длинные гудки, а затем раздается щелчок и голос произносит:

— Я слушаю...

— Павел Владимирович, — имя и отчество я также подслушал в исполкоме. — Вас можно увидеть?

— А кто это говорит?..

— Московский адвокат, я звоню из дежурной части...

Молчание, прерывистое дыхание, и уже измененный голос произносит:

— Кого вам нужно?.. Куда вы звоните?.. Набирайте правильный номер...

Короткие гудки, и я отчетливо вижу, как в кабинете бросили трубку на рычаг. Я не сдерживаюсь и улыбаюсь. Но смешного в моей ситуации мало. Это же самый настоящий произвол. Не бегать же мне взад и вперед, от исполкома к милиции и обратно. Сяду перед кабинетом и буду сидеть до вечера. Возьму его измором, только сначала нужно узнать, нет ли запасного выхода из кабинета. В окно, на глазах у всех, я думаю, он прыгать не станет.

Сержант подтверждает, что выход из кабинета только один. И я усаживаюсь на стуле перед кабинетом. Достаю книгу: «Процесс» Кафки как нельзя лучше подходит к моему настроению. Не знаю, сколько прошло времени, но, судя по тому, что герой романа уже основательно запутался в судебной машине, прошло часа два, не меньше. Поднимаю голову от окрика. Передо мной заместитель начальника милиции.

— Товарищ адвокат, пройдемте со мной... Я вас проведу в камеру для беседы с обвиняемыми. Звонил из исполкома Павел Владимирович и просил все устроить... Извиняется, что заставил вас немного подождать, но никак не мог вырваться с совещания...

Я вижу, что он безбожно врет и не краснеет, но включаюсь в игру:

— Спасибо, я подожду его... Мне нужно с ним переговорить кое о чем...

Про себя же думаю: приспичит ему, вылезет из своего кабинета, интересно будет посмотреть на его вытянутую физиономию...

Заместитель мнется и не знает, как быть, затем находится:

— Он может сегодня вообще не прийти...

— Ничего, я побеседую со своими подопечными завтра, в суде...

Майор покрутился-покрутился и ушел к себе. Но читать я уже не могу. Мне интересно, что они еще придумают. И придумали. Слышу, как зазвонил внутренний телефон у дежурного. Он что-то отвечает и смотрит в мою сторону. А через несколько минут подходит ко мне и предлагает выйти на улицу:

— Освободите помещение... У нас нельзя здесь сидеть.. Ждите на улице...

Сопротивляться бесполезно. Спровоцируют еще хулиганство, доказывай потом, что ты не верблюд. Конечно, обидно упустить такое зрелище, как начальник протрусит в туалет, ну да ладно, и я направляюсь не на улицу, а к заместителю. Через пять минут мне уже приводят одного из моих «крестников». Но почему-то в комнате вместе с подзащитным остается и охранник. По закону я имею право разговаривать наедине с обвиняемым. Заявляю протест, но охранник и не собирается выходить.

— Начальник приказал мне быть при разговоре...

Что с него взять? Он всего лишь добросовестно исполняет приказ. Секретов у нас особых нет, пусть остается. А если признаться честно, то и говорить-то нам много не придется. Мой визит носит чисто символический характер. Поддержать людей морально, и все. Смотрю на подзащитного, он все еще стоит, предлагаю ему сесть. Это Шабанов — вспоминаю я фото на паспорте, — но могу и ошибиться. Они очень похожи. Представляюсь:

— Я ваш адвокат, из Москвы. Буду защищать вас в суде...

— А мы хотели отказаться от защиты... Мы же не виноваты.

— Тем более вам нужна квалифицированная юридическая помощь.

— Мы думали, нас будет защищать местный адвокат, потому и решили отказаться от защиты... Местные же не станут из-за нас ругаться с судом...

Что верно, то верно, но я не говорю об этом вслух.

— Поэтому ваши люди и пригласили адвоката из Москвы.

— Тогда мы согласны...

— Вы так говорите, словно Асанов сам не может решить за себя...

— А мы с ним договорились... — и он смотрит на охранника.

Ясно. Но мне не обязательно знать, как они поддерживают связь друг с другом и с товарищами на воле. Скорее всего, перестучались. Но есть и много других способов передачи информации из тюрьмы. Мне один подзащитный рассказывал, что лучший способ — разговор через кружку. Да-да, через простую алюминиевую кружку, которую дают всем заключенным. Передающий информацию обматывает кружку полотенцем и говорит в нее. Принимающий свою кружку прикладывает в камере к уху, и слышно все так, будто находитесь в одной камере. Некоторые заключенные переговариваются в туалете, другие выбрасывают из камеры записки, и они каким-то чудом попадают адресату. Я все это знаю, знает и охранник, однако он навострил ушки топориком. Но мой подзащитный — не дурак, чтобы болтать лишнее. Я прихожу ему на помощь.

— Завтра суд... и нам нужно немного поговорить, обсудить позицию...

— Я откажусь на суде давать показания... Пусть судят так.

— Это глупо... Таким поведением вы ничего никому не докажете... Нужно активно защищаться...

— А говорить буду, разве от этого что-нибудь изменится?..

Неглупый парень, правильно о нем говорили сородичи. Но только отказ от дачи показаний действительно ничего не даст. По такому делу нужно использовать любую возможность, чтобы как можно больше людей знало об истинном положении крымских татар у нас в стране. А в суде всегда народ, пусть в основном старушки и старички, но они-то как раз и разнесут слух по всему городу о делах крымских татар. Ничего не говорить—значит действовать на руку властям. Но и уговаривать подзащитного давать показания я не имею права, тем более при надзирателе, и все-таки я намекаю:

— Сейчас важно привлечь внимание общественности...

— А у нас нет общественного мнения...

Крыть, как говорится, нечем, но мне для защитительной речи нужно, чтобы они давали показания в суде.

— Ваши люди не поймут вас...

— Поймут... Не уговаривайте меня только... Я твердо решил... От защиты не отказываюсь, защищайте, а давать показания в суде я не стану...

— Скажите хотя бы что-нибудь в последнем слове...

Он хитро улыбается:

— В последнем слове я им выложу все, будьте покойны...

Я облегченно вздыхаю, мне все равно, где он изложит свою позицию: в показаниях ли, в последнем ли слове. Пожалуй, он принял мудрое решение. Зачем раньше времени дразнить гусей? Есть, правда, одна опасность: последнее слово могут прервать и уйти на совещание для вынесения приговора, но будем надеяться на лучшее.

— Ну что ж, хозяин, как говорится, барин... У вас есть еще время продумать все как следует... Я попрошу лишь об одном: когда будут спрашивать об анкетных данных, поподробнее расскажите о себе.

— Зачем? Я не вижу в этом никакой необходимости.

— Для вынесения приговора это имеет значение...

— А мне все равно, сколько мне дадут, я не намерен с ними торговаться. Год меньше, год больше, какое это имеет значение?.. Я знаю только одно: я не виноват и не совершал никакого преступления... Им нужно было кого-то посадить, чтобы запугать других и заставить их не участвовать в национальном движении, и они посадили. Только ведь палкой нас не запугаешь...

Охранник с интересом смотрит на обвиняемого. Меня так и подмывает рассказать Шабанову о ночных выселениях, но я сдерживаю зуд. Это сообщение расстроит его, а ему на суде нужно быть в форме. Для поддержки передаю привет от родных и близких.

— Как жена, мать?

— Держатся молодцами.

— Три месяца не видел их...

— Ничего, — утешаю я его. — Завтра освободят из-под стражи, придете домой...

— Не шутите так зло... Еще ни одного крымского татарина не оправдали...

— Дайте мне ваше обвинительное заключение, я поработаю вечером...

— Там все поставлено с ног на голову... — и он протягивает мне обвинительное заключение.

— Постараемся завтра в суде восстановить статус-кво и все обратно поставить на ноги... Что передать жене?

— Скажите, чтобы не расстраивалась особенно. Все будет хорошо.

Мне тоже хотелось бы верить в это. Мы прощаемся, и охранник уводит подзащитного из комнаты. Я понимаю, что разговор не получился. Выходит, зря я так стремился к этому разговору, а может быть, и не зря. Никогда не знаешь заранее, что обернется победой, а что поражением. Додумать не дает охранник:

— Второго приводить?

Я киваю головой. Подзащитные, как и их дела, похожи друг на друга. Впрочем, для русского человека все узбеки, корейцы, татары на одно лицо. Но внешность Джафера мягче, чем у Эльдара. Добрей и глаза. Я жду, пока он усядется на стуле, и только затем представляюсь.

— Эльдар мне уже передал...

— Ну и отлично, и, чтобы не тянуть, сразу перейдем к делу. Дайте мне ваше обвинительное заключение...

— А у меня его нет...

— Как так?

По закону обвиняемый обязан получить обвинительное заключение минимум за три дня до слушания дела. В противном случае дело обязательно откладывается. Обвинительное заключение своего рода паспорт обвиняемого.

— А у меня его отобрал начальник милиции...

— Не имеет права... Вы можете в суде заявить ходатайство об отложении дела...

— Чхал он на всех... Говорит, что я нарушил режим...

— А что вы сделали?

— Да ничего особенного... Я просил у него бумагу, чтобы подготовиться к делу, а он не дал... Вот я на обратной стороне обвиниловки и набросал последнее слово...

— Вдвойне он нарушил закон: отобрал обвинительное заключение и не дал возможности готовиться к делу...

— А вы с ним об этом поговорите...

Я чуть не брякнул: говорил уже, с меня достаточно, но вовремя сдержался. Да, порядочная сволочь этот начальник. Ведет себя как феодал в своей вотчине и думает, что на него нет управы.

— С ним мы говорить не будем, а вот в суде обязательно сделаем заявление...

— Я в суде отказываюсь давать показания...

— Ну вот, начинается... Так он и останется безнаказанным...

— А вы уверены, что, если мы скажем, ему что-нибудь будет?..

— Во всяком случае, суд обязан отреагировать на наше заявление.

— Отложит дело, и все, а мне здесь надоело сидеть... Уж лучше в лагере...

— Смотрите, вам видней, я только хотел, как лучше...

— Спасибо за заботу, но мы с Эльдаром хотели отказаться от защитника, чтобы не ставить вас под удар... Вас же выгонят с работы, если вы будете защищать нас по-настоящему... А раскаиваться мы не собираемся...

— И не нужно. Но вы хотя бы ответьте в суде на несколько моих вопросов, и в частности насчет обвинительного заключения.

— Об обвинительном я скажу, а больше и не просите, отвечать не буду...

— Спасибо и на этом... Жена передает вам большой привет, и все ваши тоже...

— Передайте им, что мы их не подведем... Наказание встретим достойно... — и он встал, давая понять, что больше нам говорить не о чем.

Я крепко жму его руку и остаюсь в комнате один. Только теперь понимаю, как устал. Все треволнения, начиная со вчерашнего вечера: бессонная ночь, война с начальником милиции, разговор с подзащитными, — навалились на меня сразу, и мне даже не хочется вставать со стула. Но сиди не сиди, а дело делать за меня никто не будет. Нужно еще подготовить защитительные речи, и здесь у меня есть выбор. Можно сказать все, что думаю, и схлопотать большие неприятности, а можно занять чисто юридическую позицию и просить об оправдании подзащитных за отсутствием в их действиях состава преступления. Как человек, я склонен к первому варианту, но как адвокат, я обязан изыскивать любые законные средства, чтобы смягчить участь своих подзащитных. Поможет ли им мое выступление? «Ну вот, начинаются интеллигентские штучки. Признайся, что просто струсил. Дождался настоящего дела, на котором можно проверить себя, свою гражданскую совесть, и уже в кусты. Нашел отговорку и рад-радешенек. А они сами не примут мою подачку, им нужен оправдательный приговор, так что хочу я того или нет, но татарское дело — лакмусовая бумажка, которая покажет, чего я стою».

На улице меня уже ждут. Несколько человек спрашивают в один голос:

— Ну как они?

— Держатся хорошо... Можете не сомневаться, на суде поведут себя как надо...

— А нас в зал пустят?

— Конечно...

— А то говорят, что суд сделают закрытым...

— По закону не имеют права...

Мне хочется побыть одному. Но такую роскошь я не могу себе позволить. Меня снова ведут в дом подзащитного. Я покорно иду и вяло отвечаю на вопросы.

— Вы не поможете нам составить жалобу на начальника милиции? Снова двоих наших продержал в КПЗ три часа...

— Когда же он успел?

— Да когда вы в суде знакомились с делом...

Я бы сам с удовольствием накатал на начальника милиции бумагу, но мне некогда в данный момент этим заниматься. Писать же жалобу от имени крымских татар я не имею права, они должны официально обратиться за помощью к адвокату в юридическую консультацию. К тому же связываться с таким человеком, как начальник милиции Белогорска, небезопасное мероприятие. Он может сильно укусить, а у меня нет времени на ответный удар...

В голове все перемешалось, но волноваться еще рано. У меня впереди вечер и целая ночь, времени вполне достаточно, чтобы собраться с мыслями. Необходимо сосредоточиться на главном, но для этого нужно несколько часов побыть одному. В доме подзащитного мне вряд ли это удастся. Правда, там есть отдельная комната, и мне можно поработать, даже если вся орава останется ночевать. Судя по поведению родственников обвиняемых, вопросам не будет конца. Хорошо еще, что за шумом улицы я не все слышу и пропускаю некоторые вопросы мимо ушей. К тому же мы уже пришли. У хозяйки очень грустное лицо. Я пытаюсь успокоить ее.

— Не отчаивайтесь... Не все еще потеряно...

— Да я уже не о себе думаю... Сегодня ночью выселяли очередную семью, одному мальчику удалось сбежать, и его до сих пор никто не видел, а ему только-только исполнилось одиннадцать лет. Куда он мог деться? Наши с ног сбились, а найти не могут...

— Вернется... Парень уже большой...

— Куда уж больше... А потом, насмотрелся ночью, натерпелся страха и домой побоится идти...

За столом все молчат. Это мне на руку. За день у меня распухла голова от разговоров, и хочется тишины. Но тишина в комнате недобрая, тревожная. Не радуют даже чебуреки по-татарски, запах от которых приятно щекочет ноздри. В другое время я обязательно бы отдал должное кулинарным способностям хозяйки, но в данный момент язык не поворачивается говорить комплименты. Так, в молчании, и проходит ужин. Изредка в комнату входят люди, о чем-то шепчутся с хозяйкой и так же незаметно, как пришли, уходят. По лицам сидящих за столом вижу, что их что-то тревожит и они все чаще и чаще заговаривают на своем языке. Видно, хотят что-то скрыть от меня.

Я так ушел в себя, что не заметил, как разошлись люди. Хозяйка убрала со стола, и можно разложить бумаги. Но я все оттягиваю минуту, когда напишу первую фразу защитительной речи. Это вовсе не значит, что я именно это и скажу в суде, но написанная речь успокаивающе действует на меня. Как правило, я о ней забываю сразу же, как только мне предоставляют слово. Однако по столь щекотливому делу от греха подальше, лучше не только написать речь, но и прочитать ее в суде. Но что-то мешает мне сосредоточиться. Тревога татар передалась и мне. Я вижу, как беспокойно ведут себя жена подзащитного и ее мать. Хозяйка замечает мою нервозность и предлагает перейти в другую комнату, но и там тревога не оставляет меня.

Через приоткрытую дверь слышу, как они запираются на все засовы, но спать не ложатся, а продолжают сидеть на стульях. Неужели эти люди в таком положении проводят каждую ночь? Я бы не выдержал и сбежал куда подальше, а они цепляются за крымскую землю, словно ее обмазали медом. Но русскому человеку, наверное, трудно понять прелесть запаха полыни и то, почему у татарина кружится голова от вкуса степной пыли.

Говорить об этом в суде бесполезно, поднимут на смех, а скорее всего, судья прервет речь репликой: ближе к делу, товарищ адвокат. А ведь если судить по всем законам, то без объяснения психологии крымских татар никак нельзя обойтись.

В голову ничего путного не приходит, все-таки усталость дает о себе знать. Нужно немного отдохнуть, а утром приняться за работу. И как я сразу не догадался принять столь мудрое решение!

Но заснуть в чужом доме, оказывается, не так просто. Я слышу, как всякий раз, стоит на улице проехать машине, вскакивают со своих мест хозяйка и ее мать. И, пока не затихнет урчание мотора, они стоят у двери. Я тоже невольно прислушиваюсь к звукам, доносящимся с улицы. Как забылся, не помню. Помню только, что проснулся от стука в дверь. В комнате горел свет, и хозяйка, прижавшись к стене, боялась пошевелиться. Стук повторился, настойчивый, требовательный. Так стучат, когда уверены, что откроют. Я быстро оделся и вошел в большую комнату. Снаружи уже забарабанили в окна. Спросонья заплакал ребенок, мать бросилась к нему, взяла на руки. В дверь теперь уже не стучали, а буквально выламывали ее. В окнах звенели стекла. Из коридора доносилась грубая брань:

— Откроете вы, собачье отродье, или мы перевернем весь дом?..

И я понял, что эти слова не простая угроза и, если стучащим не открыть дверь добровольно, они ворвутся в дом силой. Хозяйка умоляюще смотрит на меня: «Не открывайте», но я знаю, что сопротивляться в таких случаях бесполезно. Лучше открыть, и, может быть, они постесняются при адвокате из Москвы нарушать закон.

— Кто там?

— Милиция...

Не успел я отойти от двери, как меня отшвырнули в сторону.

— Собирайтесь... Есть постановление о вашем выселении...

Никто не пошевелился, лишь заплакал ребенок. Ворвавшиеся в комнату четверо мужчин хватали первые попавшиеся под руку вещи и выносили их на улицу. В женщине-понятой я узнал судебного исполнителя, которая утром клялась в кабинете судьи, что больше никогда не примет участия в выселении татар. Наши взгляды встретились, она стыдливо опустила глаза и попятилась к выходу. Но ее резко остановил мужчина:

— Подождите, мы еще не закончили...

С этими словами он подошел к старухе, которая уцепилась руками за подоконник, и силой потащил ее к двери. Хозяйка вскрикнула и с ребенком на руках побежала в соседнюю комнату. Мужчины преградили ей дорогу и, подталкивая с двух сторон, тоже теснили ее к выходу. Она упиралась, тогда один из дружинников, выхватив у нее ребенка, выскочил на улицу. Женщина с диким криком бросилась за ним. Я не выдержал:

— Что вы делаете? Это же беззаконие... Ночью вы не имеете права выселять...

— Заткнись, татарская морда... Забирай шмотки и топай в машину, а то силой заставим...

— Это же московский адвокат, а не член их семьи... — вырвалось у судебного исполнителя...

Дружинник осекся на полуслове и недоверчиво посмотрел на меня. Но руки убрал. С улицы доносился истерический женский вопль. Выли в два голоса, хозяйка и ее мать. В этот хор вплетался и детский плач.

— Что вы здесь возитесь?.. Так мы разбудим всю улицу, а нам еще две семьи выселять... — и вошедший мужчина строго посмотрел на дружинника.

— Вот, говорят, не татарин, а какой-то адвокат... Что с ним делать?..

Мы сразу узнали друг друга. Начальник милиции, а именно он командовал всем происходящим, как-то странно посмотрел на меня. В его взгляде угадывалось явное желание и меня затолкнуть в машину, но он только пробормотал сквозь зубы:

— Оставьте его в покое...

И вышел. Вслед за ним выскользнули и дружинники. Я растерянно стоял посреди комнаты. На полу валялись разбросанные вещи. Задетая кем-то матрешка все еще тряслась от страха.

Почему я не бросился на дружинников? Почему не ударил начальника по его гадкой физиономии? Поступил разумно, потому что я слишком хорошо знаю, что своим поведением ничего не изменил бы, а лишь навредил себе да и своим подзащитным тоже. Вот эта разумность и мешает часто человеку быть человеком. И я вдруг ясно увидел всю свою защитительную речь, услышал все слова, которые раньше только смутно вырисовывались, а теперь рвались изнутри. Я жадно заучивал их и боялся только одного: хватит ли у меня мужества произнести их вслух. В окне каким-то чудом уцелел осколок стекла. Я вглядываюсь в себя...

Да, я ко многому готовился, решившись вести дела крымских татар, но что в первую же ночь окажусь свидетелем разбоя, а иначе действия местных властей назвать нельзя, этого, честно говоря, я не ожидал. И поэтому утром шел в суд в подавленном состоянии. Я был потрясен и ошарашен ночным происшествием. Если они не постеснялись так вести себя в присутствии адвоката, то как же они поступают с выселяемыми, когда нет посторонних свидетелей? Мне вдруг показалось мелочью вчерашнее поведение начальника милиции, который целый день мариновал меня и не давал возможности поговорить с подзащитными. Начиненный ночными событиями, словно динамитом, я в любое мгновение мог взорваться, и в суде мне не пришлось особенно заводить себя. Может быть, впервые по дороге в суд я серьезно осознал, что проблема крымских татар существует действительно и борьба идет самая настоящая, борьба маленького народа за свое национальное самосознание и независимость.

Перед зданием суда уже толпился народ: родственники обвиняемых, их знакомые, единомышленники, а точнее сказать, такие же единомученики, крымские татары, прибывшие на постоянное жительство в Крым из разных уголков страны и безнадежно обивающие пороги официальных учреждений, добиваясь прописки. Многие прибыли на суд из Симферополя, где они ночуют прямо в аэропорту, их легко было распознать в толпе по измятой одежде и небритым лицам. Завидев меня, они приветливо кивали головами.

Я быстро прошел в зал судебного заседания. Вслед за мной потянулись и крымские татары. До меня доносятся обрывки слов о ночном выселении, но мне уже некогда прислушиваться к разговорам. Через несколько минут начнется суд. Я вижу, как в совещательную комнату проходит какой-то мужчина. «Наверное, прокурор», — догадываюсь я. И действительно, не успел я еще разложить свое досье, как прокурор вернулся в зал и занял место за столиком напротив меня. А вслед за ним из совещательной комнаты вышла девушка-секретарь и дала знак дежурному милиционеру, чтобы в зал привели подсудимых.

Конвой не заставил себя долго ждать, и уже минут через пять в зале появился подсудимый. Все головы сразу же повернулись в его сторону. Эльдар сдержанно поздоровался с родственниками и знакомыми, кивнул им головой. Держится он молодцом, хоть и чувствуется, что волнуется. И немудрено, через какие-то несколько минут ему предстоит выдержать сражение с прокурором и судом. Именно сражение, потому что он попытается использовать судебную трибуну для пропаганды крымскотатарского вопроса, во всяком случае, при предварительной беседе он мне дал это понять. Я прямо сказал тогда Эльдару, что прокурор и судья не станут сидеть сложа руки и воспользуются своими правами, чтобы не дать ему особенно разглагольствовать. И вообще, я догадывался, что они постараются побыстрее провести весь процесс.

Защищая крымских татар, я в своей речи так или иначе обязан коснуться существа вопроса. Но сейчас думать об этом еще рановато, впереди судебное следствие, и неизвестно, как оно пойдет. Хотя если признаться честно, то нужно быть законченным идиотом, ожидая от него каких-то результатов. По такому делу адвокату негде развернуться: свидетелей фактически нет. Вызванные в суд паспортистка, члены административной комиссии слово в слово подтвердят свои показания, данные на предварительном следствии. Да и о чем им особенно рассказывать, если они выполняли указание органов и составляли акты «о проживании Шабанова Эльдара и Асанова Джафера на территории Белогорского района Крымской области без прописки». Эти акты находятся в деле, и больше, чем в них изложено, свидетели не скажут. И уж конечно же они не станут вдаваться в подробности и обсуждать правомерность составления этих актов. Они зафиксировали факт, и только, решать вопрос по существу — дело вышестоящих органов, даже не суда и следователя. И выходит, весь этот процесс — профанация. Единственное, что суд может сделать, — это освободить обвиняемых из-под стражи и выслать за пределы Крымской области. Есть такое наказание в Уголовном кодексе — высылка, и если суд изберет именно ее, то можно считать, что я не зря сюда приехал. Освобождение из-под стражи это уже кое-что.

Как адвокат, раз они не признают себя виновными, я буду настаивать на оправдании моих подзащитных, а где-нибудь в начале речи обязательно скажу несколько слов и о том, в каких случаях применяется наказание. По статье 196 Уголовного кодекса УССР лишение свободы применяется как исключение, да и то в отношении уголовников, которые уже несколько раз судимы и умышленно скрываются от органов следствия и суда. К моим подзащитным эта статья вообще никакого отношения не имеет, и им ее попросту пристегнули. Организаторы этого дела, наверное, перебрали весь Уголовный кодекс, да так ничего и не смогли найти. А звучит статья 196 так: «Злостное нарушение паспортных правил... если это нарушение состояло в проживании без паспорта или без прописки и за такие же действия уже применялись меры административного воздействия...» Наказание — от общественного порицания до лишения свободы. Но мне уже некогда рассуждать: из совещательной комнаты выходят члены суда и секретарь привычно произносит:

— Встать! Суд идет!

Судья уже проверил, кто из свидетелей явился в судебное заседание, и удалил их до начала судебного следствия из зала. По тому, как он напряженно держится за судейским столом, можно сделать вывод, что и он понимает всю необычность процесса. Его, наверное, нашпиговали в райкоме или с ним провел инструктаж представитель органов государственной безопасности, чтобы он в суде не особенно давал разглагольствовать о крымско-татарском вопросе. Но пока все идет спокойно.

— Фамилия? Имя? Отчество?

— Шабанов Эльдар...

— А отчество...

— У крымских татар нет отчества, только имя...

Этого, признаться, и я не знал, полагая, что отчество в обвинительном заключении не указано по небрежности следователя.

— Национальность?

Я смотрю на своего подзащитного. При знакомстве с делом он и я обратили внимание, что следователь в обвинительном заключении, когда писал национальность обвиняемого, указал лишь общее: татарин, пропустив слово «крымский». Эльдара такая деталь очень возмутила, и он долго доказывал мне, что сделано это умышленно. Я же по своей наивности полагал, что эта случайность, и просил подзащитного не ввязываться с судьей в пререкания. Вчера Эльдар вроде бы согласился со мной, а вот в суде все же не удержался и резко выговорил:

— Крымский! Именно крымский, а не просто татарин, как это умышленно записал следователь. Он ведь считает, что такой нации вообще нет...

Судья, видимо, не ожидал такого поворота дела и не успел прервать подсудимого, а дал выговориться ему полностью. Затем примиряюще заметил:

— Хорошо, хорошо, запишем в протокол, как вы говорите... Продолжим дальше... Судимы раньше?

— Нет.

— Где работали в последнее время?

— Нигде... Меня без прописки просто не принимали на работу.

— Так... Место жительства?..

— Нет у меня жилья...

— Так и запишем в протоколе: без постоянного места жительства... Виновным себя признаете в совершенном преступлении?

— Не признаю... Я не совершил никакого преступления... Это по отношению к моему народу совершено самое настоящее преступление...

Судья опять позволил сказать ему больше, чем нужно.

— По существу обвинения вы выскажетесь после... Суд вам предоставит такое право, а пока присядьте... Оглашается обвинительное заключение...

Ждать от обвинительного заключения хорошего не приходится. Следователь, конечно, и не думал в нем останавливаться на крымском вопросе. Он просто обошел его молчанием, а из Шабанова сделал обыкновенного уголовника. Официальная часть окончательно отработанного обвинения звучала так:

«Шабанов Эльдар, 1940 года рождения, обвиняется в том, что он 14 февраля 1969 года прибыл из Ташкентской области в Белогорский район Крымской области, где совершил злостное нарушение паспортных правил, выразившееся в незаконном проживании без прописки на территории района. В связи с этим 2 апреля 1969 года сотрудниками паспортного отделения Белогорского РОВД Сечиной и Ивкиной на Шабанова составлен административный протокол и ему устно было предложено выехать из Белогорского района. При этом Шабанову было разъяснено, что дальнейшее проживание без прописки в Крымской области, где введена паспортная система, после официального предупреждения является нарушением паспортного режима, влекущим уголовную ответственность. Эти требования Шабанову разъяснялись начальником и заместителем начальника Белогорского РОВД, когда он был у них на приеме неоднократно...»

Судья закончил чтение и обратился к подсудимому:

— Встаньте! Сущность обвинения понятна? Виновным признаете себя?

— Не признаю...

— Присядьте пока... — И, обращаясь к прокурору и адвокату, добавил: — Как начнем слушание дела? С допроса подсудимого или свидетелей? Ваше мнение, товарищ прокурор...

Обычно, когда подсудимые не признают свою вину, суд начинает судебное следствие с допроса свидетелей. Делается это с одной-единственной целью: показаниями свидетелей уличить подсудимого в совершенном преступлении и заставить его признать свою вину. Поэтому неудивительно, что прокурор предлагает начать судебное следствие с допроса свидетелей...

Я не соглашаюсь с прокурором и прошу начать с допроса подсудимого. И делаю это не из желания в чем-либо возразить прокурору, а обосновываю свою позицию: Шабанов Эльдар не отрицает факты, изложенные в обвинительном заключении, он действительно проживал без прописки, и ему дважды предлагали покинуть пределы Крымской области, он только дает этим фактам совершенно иную интерпретацию.

Неожиданно для меня суд соглашается с мнением адвоката и начинает судебное следствие с допроса подсудимого.

Эльдар поднимается со скамьи подсудимых. Видно, как он волнуется. На предварительном следствии он вообще отказался давать показания по существу предъявленного обвинения, и следователем был об этом составлен акт. На суде он вдруг решил изменить позицию, наивно полагая, что суд даст ему возможность высказаться по крымско-татарскому вопросу. И действительно, пока еще суд его не прерывал.

— 14 февраля я приехал в Белогорск, остановился у знакомых. На другой день я обратился к начальнику милиции Новикову по вопросу прописки. Он мне ответил, что для прописки нужна жилая площадь, и, только лишь после того, как я найду, где жить, можно будет прописаться. После разговора с начальником милиции я уехал в село Русское, чтобы купить там дом, в котором я бы мог жить вместе с семьей. В селе продавалось несколько домов, но, как только их владельцы узнали, что я крымский татарин, разговаривать со мной по поводу купли-продажи отказывались; их всех предупредили, что договор на покупку дома с крымским татарином будет недействителен и нотариус его все равно не зарегистрирует... Жители села просили меня, чтобы я сначала добился разрешения на прописку, и тогда они мне сразу продадут дом...

Я снова со своим вопросом обратился к начальнику милиции, но он мне сказал, чтобы я скорее уезжал обратно в Ташкентскую область, а то мне будет плохо. Но я не послушался его и каждый четверг и понедельник, в дни приема, обращался к нему по вопросу прописки. Так продолжалось до апреля. В начале апреля мне повезло, и я купил дом в Белогорске по Продольной улице, 10/12. Мы поставили договор, но нотариус его не заверил. Причину, по которой нотариус не оформил дом, он мне назвать отказался, сказав, что я и сам не маленький, все должен понимать. Но я все равно уплатил деньги владельцу за дом полностью, и бывший хозяин дома уехал к своим детям в Рязанскую область. Я вызвал из Узбекистана свою жену с ребенком и мать, и мы стали жить в этом доме без прописки.

25 апреля меня арестовали.

Вот вкратце те события, которые произошли с момента моего приезда в Белогорск, но суть не в них, а в том, что я крымский татарин.

— Подсудимый, это ваши домыслы... Скажите лучше, вас предупреждали работники паспортного стола, чтобы вы не жили в Белогорске без прописки?

— Предупреждали... Только ведь я сам их просил раз сто, не меньше, чтобы они прописали меня и членов моей семьи...

— И вас вызывали на заседание административной комиссии 7 апреля, где предупредили, чтобы вы в трехдневный срок выехали из Белогорска вместе с семьей? Почему вы этого не сделали?..

— Потому, что я никакого паспортного режима не нарушал, я приехал в Крымскую область, чтобы жить здесь и работать... И если бы я не был крымским татарином, то не было бы и никакого дела...

— Опять вы заладили свое. Еще раз повторяю вам, что ваша национальность здесь никакого значения не имеет. Не старайтесь казаться наивным. Вы не могли не знать, что в Крымской области введена паспортизация сельского населения в соответствии с Положением о паспортах, утвержденным Постановлением Совмина СССР от 21.10.1953 года. Вы знакомы с этим положением?

— Читал! Его специально для крымских татар и ввели, чтобы их не прописывать... Любой гражданин Советского Союза может купить дом и проживать в Крыму, а вот крымские татары почему-то этого не могут... Зачем же тогда издавали Указ 5 сентября 1967 года, где черным по белому записано, что крымские татары могут проживать в любом месте, в том числе и в Крыму. Раз вы процитировали постановление Совмина, то и я по памяти приведу Указ Президиума Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму».

После освобождения в 1944 году Крыма от фашистской оккупации факты активного сотрудничества с немецкими захватчиками определенной части проживающих в Крыму татар были необоснованно отнесены ко всему татарскому населению Крыма. Эти огульные обвинения в отношении всех граждан татарской национальности, проживавших в Крыму, должны быть сняты, тем более что в трудовую и политическую жизнь общества вступило новое поколение людей.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Отменить соответствующие решения государственных органов в части, содержавшей огульные обвинения в отношении граждан татарской национальности, проживавших в Крыму.

2. Татары, ранее проживавшие в Крыму, пользуются всеми правами советских граждан...

А теперь постановление Президиума Верховного Совета СССР «О порядке применения статьи 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 апреля 1956 года»:

Президиум Верховного Совета СССР постановляет: разъяснить, что граждане татарской национальности, ранее проживавшие в Крыму, и члены их семей пользуются правом, как и все граждане СССР, проживать на всей территории Советского Союза в соответствии с действующим законодательством о трудоустройстве и паспортном режиме.

— При чем здесь указ, когда речь идет о конкретном случае нарушения паспортного режима? Почему вы не признаете себя виновным?

— Я уже говорил, что не совершал никакого преступления и вся моя вина лишь в том, что я крымский татарин...

— Ясно, это мы уже слышали... Товарищ прокурор, может, у вас есть вопросы к подсудимому?.. Задавайте...

— Да, у меня есть один маленький вопросик... Скажите, сколько времени вы уже не работаете?..

— Больше трех месяцев...

— И на какие средства живете, если не секрет?.. С деле есть сведения, что и жена не работает, и мать...

Я смотрю на подзащитного. Что он ответит? Скажет ли прокурору, что у крымских татар существует специальный фонд, куда вносит вклады все население, из этого-то фонда выделяется определенная сумма тем семьям, которые уехали в Крым и мыкаются без работы. На деньги из этого же фонда приглашают и московских адвокатов, когда возбуждается уголовное дело против того или иного крымского татарина. Органы власти знают о существовании этого фонда, но арестовать людей, которые занимаются сбором денег с населения, не могут. Но нет, Эльдар не упоминает о фонде, а говорит совсем другое:

— Я, товарищ прокурор, начал работать с 14 лет, и жена моя трудится с раннего возраста, так что за пятнадцать лет работы у нас есть кое-какие накопления, да и добрые люди помереть с голоду не дают...

— Знаем мы этих добрых людей... Не могли бы вы нам о них рассказать поподробнее?..

— Спросите о чем-нибудь полегче...

— У меня больше нет вопросов к подсудимому, — и прокурор смотрит на судью.

Настает моя очередь допрашивать подзащитного. По существу дела у меня фактически нет к нему вопросов, кроме одного — я хочу уточнить, сколько раз он обращался к начальнику милиции по поводу прописки. На листе дела 36 есть официальная справка, и мне нужно, чтобы он подтвердил сведения, указанные в бумаге, с тем чтобы его ответ был занесен в протокол судебного заседания. Это мне пригодится в защитительной речи. У меня железная позиция с точки зрения закона. Обычно привлекаемые по статье 196 Уголовного кодекса за злостное нарушение паспортного режима, скрываются от официальных органов, в этом и заключается опасность этих людей, а здесь человек сам настойчиво добивается приема у начальника милиции и работника паспортного стола. И его привлекают за нарушение паспортного режима! Большего кощунства трудно придумать! Поэтому я и задаю свой уточняющий вопрос:

— Скажите, сколько раз вы были на приеме у официальных лиц насчет прописки?

— Я не считал, конечно, но не меньше чем раз десять—пятнадцать...

— Не будем говорить о пятнадцати посещениях, но вы, наверное, знакомились с делом и знаете, что на листе дела 36 есть справка, в которой указано, что вы дважды обращались по вопросу прописки.... Правильно это?

— Правильно, только в этой справке говорится о двух посещениях начальника милиции, но ведь я еще был и на приеме у паспортистки, у председателя исполкома, а это не отражено в справке.

— Ясно. Теперь несколько слов скажите о своей жене, кем она работает и зачем приехала с ребенком в Белогорск?

— Жена работает учительницей физики в старших классах, и мы договорились с ней, что, как только я куплю дом в Крыму, она приедет ко мне на постоянное жительство...

— Но вас же не прописали... — вмешивается в диалог судья... — Зачем же вы вызвали жену?..

— Я надеялся, что рано или поздно нас пропишут...

По существу, после допроса подсудимого можно было бы и кончать дело. Показания свидетелей ничего уже не дадут, ведь они повторят то, что говорили на предварительном следствии. Но суд есть суд, форму нужно соблюсти и выслушать показания свидетелей.

Свидетель Сечина — работник паспортного стола Белогорского РОВД. Мне даже не нужно задавать ей дополнительные вопросы. Она полностью подтверждает слова подзащитного, что он действительно обращался к ней по поводу прописки. Она ровным, отработанным голосом излагает суду свои показания:

— В марте 1969 года по вопросу прописки обратился гражданин Шабанов, но так как у него не было жилплощади, положенной по санитарной норме на человека, начальником Белогорского РОМ ему было в прописке отказано. 2 апреля я встретила Шабанова на улице возле почтамта и тут же, на скамейке, составила административный протокол на Шабанова о проживании без прописки и предложила ему написать объяснение...

Комментарии, как говорится, излишни. Они даже не потрудились пригласить Шабанова в милицию для составления акта, а поймали прямо на улице. Он правильно сделал, что отказался давать объяснение и признал акт недействительным. Это обстоятельство, конечно, можно использовать в речи, только вряд ли это что-нибудь даст.

Свидетельница Ивкина слово в слово повторила показания Сечиной:

— 2 апреля я вместе с инспектором паспортного стола Сечиной проверяла соблюдение паспортного режима. Около Главного почтамта мы увидели, что на скамейке сидит Шабанов с двумя мужчинами. Сечина подошла к ним, и я пошла прямо по улице к универмагу. Сечина и Шабанов пересели на другую скамейку, где Сечина взяла у Шабанова подписку. Затем Сечина подозвала меня и дала мне подписать уже заполненный протокол на Шабанова. Я подписала...

Вот так следственные органы стряпали на Шабанова уголовное дело «о злостном нарушении паспортного режима». Протокол, составленный в отделении милиции и врученный Шабанову для подписания на улице, 7 апреля поступил в административную комиссию Белогорского исполкома. Председатель этой комиссии Семыкин был также допрошен и на предварительном следствии, и в суде. Комиссию меньше всего интересовало существо вопроса, им, главное, нужно было дезорганизовать Шабанова формальным предупреждением и актами о нарушении паспортного режима, чтобы потом привлечь по статье 196 УК УССР.

Все это свидетели обвинения. Четвертый свидетель, Шемякин, скорее относится к свидетелям защиты. Непонятно только, зачем его вызвали в суд. Видимо, чтобы показать объективность следствия и суда. Этот человек — продавец дома, но не того, который Шабанов купил в Белогорске, а другого, расположенного в селе Русском. Именно к Шемякину Шабанов обратился сразу же после приезда в Крым. Но этот дом Шабанову так и не продали, однако показания Шемякина любопытны:

— В марте 1969 года ко мне пришел гражданин Шабанов и спросил, продаю ли я дом. Я ответил, что продаю. Пошли в Белогорский сельсовет, чтобы оформить куплю-продажу. Председатель сказал, что необходима справка от правления колхоза. Пошли к председателю колхоза, и он объяснил, что для покупки дома Шабанову необходимо вступить в колхоз. Шабанов согласился это сделать, тогда тот замялся и ответил, что есть такое предписание, чтобы не продавать дома крымским татарам, но если Шабанов добьется соответствующего разрешения, то он его с удовольствием примет в колхоз.

Шабанов еще шесть или семь раз приезжал ко мне в село Русское с тем, чтобы купить мой дом. Он уговаривал меня, чтобы я продал ему дом, а разрешения, мол, он в конце концов добьется. Но я так и не сделал этого...

Второго владельца дома, у которого Шабанов купил дом в Белогорске, к сожалению, в суд не вызвали.

Судебное следствие закончилось. Судья понимающе переглянулся с прокурором. Его взгляд как бы говорил: «Ну вот, а вы боялись, что он использует судебную трибуну для пропаганды своих взглядов». Судья и не подозревает, что Шабанов решил высказаться по крымскому вопросу в последнем своем слове. А пока мы кончаем с формальностями: дополнений к судебному следствию нет ни у прокурора, ни у меня.

Судья предоставляет слово прокурору для поддержания государственного обвинения. Его речь заранее известна. Он занимает обвинительную позицию: подсудимый проживал без прописки, дважды его предупреждали, выводов не сделал, вот и привлекли к уголовной ответственности. Меня эта часть речи прокурора совершенно не интересует, я с нетерпением жду, когда он перейдет к вопросу о наказании. По такому делу, как это, позиция прокурора и суда согласована заранее, и если прокурор попросит лишения свободы, то суд такую меру наказания и определит. Но нет, слава богу, прокурор не требует лишения свободы, а просит применить к Шабанову высылку за пределы Крымской области.

Я облегченно вздыхаю. Теперь можно в защитительной речи спокойно анализировать состав преступления и просить суд об оправдании подзащитного. С этого и начинаю свою речь, когда судья предоставляет мне слово для защиты. Конспект речи у меня был набросан заранее, и привести выдержки из него мне не составляет большого труда.

«Товарищи судьи! Есть дела, где пойти на компромисс — значит пойти на сделку с собственной совестью. Вот к такому делу и относится дело Шабанова Эльдара. Если бы я был уверен, что ом действительно совершил преступление, предусмотренное статей 196 УК, я бы привел ряд смягчающих обстоятельств и вы бы согласились со мной и определили бы Шабанову наказание, не связанное с лишением свободы. Ибо по этой статье очень редко, я бы даже сказал, в исключительных случаях избирают подобную меру наказания. Обычно это делают в отношении рецидивистов, преступников, которые неоднократно привлекались к уголовной ответственности и скрываются от органов следствия и суда, живут без прописки, чтобы им было удобнее совершать новые преступления.

Такой ли человек Шабанов Эльдар? Действительно ли он представлял социальную опасность и его нужно было изолировать от общества? Я думаю, даже у человека, предвзято настроенного против подсудимого, и то не повернется язык утверждать это. Если бы можно было выделить в этом человеке главное и назвать это одним словом, то слово это было бы — труд. С раннего возраста, когда ему только-только исполнилось четырнадцать лет, начал он свою трудовую деятельность и, работая строителем, объездил почти всю страну. И вот в один месяц он стал преступником. В постановлении об изменении меры пресечения следователь пишет: «Шабанов может скрыться от следствия и суда...» Это формальное основание, и более смехотворного мотива трудно придумать, чтобы честного человека взять под стражу. Шабанов, который по целым дням добивался приема по вопросу прописки у различных должностных лиц города Белогорска, начиная от паспортистки и кончая начальником милиции, вдруг «может скрыться». И если даже на мгновение представить, что вы согласитесь с мнением прокурора, признаете Шабанова виновным и определите ему то наказание, о котором просил представитель государственного обвинения, — вышлете его за пределы Крымской области, то даже и при этом поло-жении он снова вернется в Крым, ибо все это преступление только в том и состоит, что он хочет жить именно здесь, а ему почему-то это делать не позволяют...

— Товарищ адвокат, говорите по существу, а не занимайтесь пропагандой крымско-татарского вопроса... Суд вам делает замечание... Что значит — не позволяют жить в Крыму? Откуда вы это взяли? В деле таких данных нет... Шабанова судят за то, что он нарушил паспортный режим...

Я делаю вид, что соглашаюсь с замечанием судьи, а сам продолжаю свою линию. Как раз в этом месте своей речи я хотел остановиться на крымском вопросе, но понимаю, что сделать это мне никто не позволит. А жаль. Эта часть речи у меня разработана довольно веско. Приходится перестраиваться на ходу, а это не так просто. По инерции я все еще продолжаю говорить так, как у меня написано в конспекте.

— И здесь, чтобы понять, почему Шабанов Эльдар оказался на скамье подсудимых, нужно вернуться к событиям, которые произошли четверть века назад...

— Товарищ адвокат, не надо истории... Суд хорошо ее знает...

Это замечание судьи выводит меня, и я решаюсь дать бой.

— Если, товарищи судьи, вы и дальше будете меня прерывать, то я вынужден буду сначала сделать заявление о грубом нарушении права обвиняемого на защиту, а затем и отказаться от защитительной речи...

Мое заявление оказалось неожиданным для судьи. Он растерялся на какое-то время. Я успел лишь рассказать об Указе Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму» и процитировать Постановление Президиума Верховного Совета СССР «О порядке применения статьи 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 апреля 1956 года», а также разъяснить, что граждане татарской национальности и члены их семей пользуются правом, как и все граждане СССР, проживать на всей территории Советского Союза.

Это положение для защиты Шабанова очень важно: он имеет право проживать на любой территории Союза, в том числе и в Крыму. И уже не его вина, что вслед за справедливым законом местным органам власти отдается явно незаконный циркуляр о том, чтобы крымских татар не прописывать в Крыму, и дома им не продавать. Но говорить об этом циркуляре нельзя. Я сам его не видел, да и никому его не показывают, делая вид, что его вообще не существует. И поэтому я перехожу к анализу статьи 196 Уголовного кодекса УССР.

Здесь у меня железная позиция: Шабанов приехал в Крымскую область вместе с семьей, чтобы жить и работать здесь. Он купил дом, сделку купли-продажи почему-то отказался оформить нотариус, хотя по действующему закону он поступать так не имеет права. Шабанов добивается прописки с первого дня приезда в Белогорск, от административных органов никогда не скрывался, и взятие у него подписки о якобы нарушенном паспортном режиме не вызывалось необходимостью. Все эти факты, вместе взятые, и дают основание утверждать, что в действиях Шабанова нет состава преступления, предусмотренного статьей 196 УК, поэтому я прошу суд оправдать его.

Высказался и сел на место. Меня с любопытством разглядывает прокурор. Судя по его взгляду, он не одобрил мое выступление, но мне особенно некогда в этом разбираться. От реплики он отказался, и суд предоставляет последнее слово подсудимому.

Эльдар поднимается со скамьи подсудимых. Чувствуется, как он волнуется, хотя после речи прокурора, который попросил освободить его из-под стражи, основное напряжение снято. Впереди свобода, а значит — борьба. Правда, он не искушен в судебных делах и надеется, что требование прокурора будет неукоснительно выполнено судом. К тому же моя защитительная речь породила в его душе иллюзию, что его могут и оправдать. Поэтому к своему последнему слову он подошел не как к формальному акту, а как к процессуальному действию, от которого многое зависит. Оп и не догадывается, что говорить много ему не дадут. Но иногда незнание лучше, чем знание.

Так оно и есть. Стоило ему только начать говорить о крымских татарах, какому гонению они подвергались и подвергаются в данный момент, как судья тут же перебивает его:

— В последнем слове этого говорить не следует... У вас была возможность сделать это, когда вы давали показания, а в последнем слове нужно говорить лишь о том, что вы у суда просите,...

Неожиданно для меня Шабанов безнадежно машет рукой и садится на место.

— Раз вы не даете мне говорить... То я ничего не прошу у вас...

— Это ваше право. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора... — и судьи скрываются в совещательной комнате.

После дела Шабанова сразу же начнется слушаться дело Асанова, но я и до сих пор не понимаю, почему их не объединили в одно, а слушают раздельно. Фактически дела похожи как две капли воды: в Белогорск Эльдар и Джафер приехали в один день, вместе ездили в село Русское покупать дом, вместе ходили на прием к начальнику милиции по поводу прописки, в один и тот же день у них взяли подписки да и под стражу их заключили с разницей в несколько часов, просто Джафара не оказалось в гостинице и арестовали его прямо в приемной председателя райисполкома. Да и судебное следствие вряд ли чем будет отличаться от только что законченного. И наказание они получат одно и то же — их вместе вышлют из Крымской области.

Хотя от приговора суда особых чудес я не жду, мысленно все равно всегда надеюсь на лучшее. Надежда живет в тебе до самого последнего момента: а вдруг закон восторжествует и суд вынесет оправдательный приговор? Даже по такому делу, где все заранее согласовано с вышестоящим начальством, а здесь еще и с партийными органами, и с комитетами государственной безопасности. И то, что суд так быстро вышел из совещательной комнаты, — верный признак обвинительного приговора. Чтобы написать оправдательный, к тому же толково его обосновать, требуется поломать голову хотя бы пару часов. За полчаса оправдательный приговор не напишешь, за это время разве что можно успеть переписать обвинительное заключение. Что суд добросовестно и сделал. И все же чертовски приятно видеть, как человека освобождают из-под стражи прямо в зале суда. К Эльдару бросаются знакомые, обнимают его, женщины плачут, он утешает их, и все вместе они выходят из зала.

Я остаюсь. Судья, огласив приговор, объявил, чтобы мы с прокурором не отлучались: через несколько минут начнется слушаться другое дело. И действительно, конвой сразу же вводит в зал Асанова Джафера. Он уже знает об освобождении Эльдара из-под стражи и поэтому спокойно устраивается на скамье подсудимых...

Обвиняют его точно в том же, в чем и Шабанова, обвинительное заключение написано одним и тем же человеком, одними и теми же словами. Правда, есть в деле Асанова и незначительное отличие, в деталях: ну, во-первых, он родился в Крыму и ему вдвойне обидно, что не разрешают проживать и не прописывают на той земле, где он родился. Во-вторых, в деле есть официальная справка председателя колхоза «Красное знамя», в которой говорится, что Джафер будет обеспечен работой, как только его пропишут. Все остальное, как и в деле Шабанова. Есть справка, в которой подтверждается тот факт, что Асанов дважды обращался в Белогорский РОВД по вопросу прописки: 20 марта и 17 апреля. В обоих случаях ему было отказано, и он был предупрежден устно о выезде с территории Белогорского района.

Есть показания Ковтуна, который согласился продать Асанову свой дом, есть даже договор купли-продажи на этот дом, но не скрепленный печатью нотариуса.

Обращался Асанов по поводу прописки не только в местные органы, но и в Президиум Верховного Совета. В деле есть ответ: «В прописке отказать из-за отсутствия жилой площади». Более издевательский ответ трудно и придумать: жилье не разрешают покупать потому, что нет прописки, а не прописывают из-за отсутствия жилья. Вот уж действительно сказка про белого бычка.

Есть в деле Асанова и еще одно очень любопытное показание свидетеля Мерщука: «26 марта 1969 года к нам в село Чернополье прибыл участковый Богатырев, который проверял соблюдение паспортного режима. Было выявлено, что в селе проживает несколько человек без прописки, в том числе гражданин Асанов. На всех лиц, проживающих без прописки, были составлены протоколы о нарушении паспортного режима...» Так вот, ни на одного из этих лиц не было заведено уголовное дело, кроме как на Асанова и Шабанова, и уж конечно же никого из них не взяли под стражу, а Асанова и Шабанова арестовали сразу же после составления протокола.

В судебном заседании по делу Асанова можно было бы не присутствовать. Оно прошло точно так же, как и по делу Шабанова. Подсудимый пытался говорить о крымском вопросе, его дружно прерывали судья и прокурор, а когда он в знак протеста вообще отказался давать показания, судебное следствие пошло еще быстрее. Свидетели Семыкина, Сечина и Богатырев как по маслу повторили свои показания, и суд, выслушав прокурора и адвоката, удалился на совещание. А когда буквально минут через двадцать суд огласил точно такой же приговор, то у меня сложилось впечатление, что он был написан заранее.

Вечером мы сидели в доме у Эльдара, в той самой комнате, где всего несколько часов назад я был свидетелем ужасной ночной сцены выселения. Кроме хозяина за столом были Асанов Джафер с женой и еще несколько человек, всех их я видел в суде днем. Мои подзащитные устроили мне скромные проводы. И хотя двух человек освободили из-под стражи, веселья за столом не чувствовалось. Лица у всех были грустные, сидящие за столом понимали, что им предстоит еще трудная борьба. Разговоры в основном о крымско-татарском вопросе. Говорили также и о ташкентском деле, которое должно вскоре начаться. Судили лидеров крымских татар, и статья у них была не нарушение паспортного режима, а специальная, 190-я со значком «прим»: «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Следствие по этому делу велось больше года, и уже больше года десять человек находились под стражей. Я еще в мае месяце выезжал в Ташкент вместе с нашими адвокатами для знакомства с этим делом, и поэтому для меня было понятно, когда кто-нибудь из сидящих за столом называл ту или иную фамилию, говорил о том или ином эпизоде. Я, как и мои соседи по застолью, мысленно уже был в Ташкенте...

Самолет улетал из Симферополя поздно ночью, и от Белогорска меня сопровождал почетный эскорт, своего рода личная охрана из крымских татар. Перед самым выходом из дома Эльдар и его товарищи спели специально для меня гимн крымских татар на своем родном языке. Мелодия мне очень понравилась: красивая и мужественная. Оказывается, за свой гимн крымские татары взяли старую песню русских моряков, времен осады Порт-Артура в 1905 году. Кто-то из них осовременил слова и музыку этой песни, и получился гимн. Во всяком случае, слушать их пение было приятно. Я наблюдал за лицами крымских татар, и их волнение передалось и мне. Чувствовалось, что они верят в то, о чем поют, а говорилось в песне о матери, которая проводила на войну сына и надеется, что он вернется здоровым и невредимым. А он давно уже погиб.

Допев песню, с минуту посидели молча, затем поднялись из-за стола. На улице уже урчала машина, кто-то из крымских татар подогнал такси прямо к дому. Около машины я обнимаюсь с Эльдаром и Джафером, судебное дело сблизило нас, и мы стали как бы побратимами. С чувством жму руки провожающим и сажусь в такси. На заднем сиденье машины устраиваются трое «телохранителей», и такси, просигналив в темноту, мчится на аэродром, в Симферополь.