Путеводитель по Крыму
Группа ВКонтакте:
Интересные факты о Крыме:
В 1968 году под Симферополем был открыт единственный в СССР лунодром площадью несколько сотен квадратных метров, где испытывали настоящие луноходы. |
Главная страница » Библиотека » С.В. Волков. «Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма»
С. Мамонтов1. «Последние бои конной батареи»2ПроигрышВернувшись из десанта, обе батареи пробыли недели две в Керчи. Коновязи и орудийные парки были на большом дворе школы. Обозненко3 придумал устраивать там занятия с солдатами. Я на занятиях регулярно отсутствовал, и мой плохой пример заразил других офицеров. Брат играл в карты где-то в городе, и играл довольно счастливо. Когда он был в выигрыше, мы шли ужинать в приморский ресторан. В Керчи нам выдали жалованье. Я получил что-то около 3000 рублей. Офицеры тотчас же стали играть. Я в карты не играл, но в этот раз меня уговорили взять карту. Очень быстро я проиграл 52000. Проиграл бы больше, если бы капитан Ковалевский не приказал кончить игру и разойтись. Главное, игра не вызывала во мне азарта, а просто я не умел. Очень подавленный, я пошел на нашу квартиру и сказал брату: — Я проиграл в карты. — Знаю, мне уже сказали. — Что же делать? — Надо платить. — Как? — Не знаю. Я лег на кровать, самые темные мысли вертелись в голове. Заплатить из жалованья я не мог. Надо было выплачивать годами, не тратя ничего на себя. Тогда самоубийство, раз я не мог заплатить долг чести. Но это мне казалось глупо, особенно после десанта, где избежали стольких опасностей, и из-за часа игры, который мне не доставил никакого удовольствия. Но что же делать? Смеркалось. Вошел брат. — Есть у тебя деньги? — Да. Я постеснялся отдать выигравшему мои несчастные 3000. Он их взял и ушел. Я провел бессонную ночь. Господи, Господи, что я наделал! Теперь и он проиграется из-за меня. (Я знал, что он пошел спасать меня.) Почему меня не убили на Кубани? Он вернулся, когда заря чуть осветила окна. Я сделал вид, что сплю, но внимательно следил за ним. Он подошел к окну, и я услыхал шуршание бумаги. Я навострил слух. Деньги? — Сколько ты проиграл? — спросил он, не поворачиваясь. — Пятьдесят две тысячи. Он отсчитал и бросил мне пачку денег. — Заплати и никогда больше не трогай карт. Он лег не раздеваясь и сделал вид, что заснул. Я не мог дождаться утра. Как только встало солнце, я пошел к выигравшему офицеру и отдал деньги. — Что вы, что вы. Я не могу взять от товарища такую сумму. — Возьмите, потому что я играл серьезно. — Нет, право, я не могу... Вот что я вам предлагаю. Сыграем на все. И он достал карты. — Нет, я больше к картам не притронусь. Я уже заплатил за урок. Я ушел, оставив ему деньги. И с тех пор не играю. ФеодосияОбе батареи погрузили в длиннейший поезд и повезли в Таврию. А обоз пошел в Феодосию. Шапиловский4 и несколько офицеров поехали в обоз. Между ними брат, Александров и я. Поместились в Феодосии в дачах на горах. Тут мы нашли полковника Шафрова5, который оказался командиром нашей батареи. Он был болен астмой и редко бывал в батарее, его заменял Шапиловский, который был старшим офицером. Для нас это была скорей неприятная неожиданность. К Шапиловскому мы привыкли, а Шафрова не знали или, верней, знали не с самой лучшей стороны. На Северном Кавказе в Петровском он чуть не загубил батарею и в Махновском районе рассорился с начальником 2-й группы. Но Шафров нас очаровал. Он устроил ужин, купил хорошего вина, и много, и пригласил всех наличных офицеров, чтобы с ними познакомиться. Он просил Шапиловского нас ему представить. Шапиловский сопровождал каждого хвалебной фразой. Я покраснел как мак, когда, представляя меня, он сказал: — Поручик Мамонтов, на любую дикую лошадь может сесть, и она его не сбросит. Это было сильно преувеличено, но приятно слышать. Играли наши трубачи. Шафров был весел и остроумен. Он сказал речь о молодости, радости жизни, любви. О счастье. Под конец мы были все в полсвиста. Отпустили трубачей и завладели трубами и стали сами пытаться дудеть. Воображаете? Собаки всей округи нам аккомпанировали воем. Наконец разошлись, унося каждый свой инструмент. На следующее утро поручик Горобцов зашел за мной, и мы пошли на дачу Шафрова и Шапиловского, где было наше собрание. Шли мы смеясь и дудя на наших трубах. Из дачи вышел брат. — Не шумите так. Сегодня ночью Шафров застрелился. Он оставил записку: «Проспался, не пьян. Больше не хочу...». Господи, подумал я, он застрелился из моего краденого револьвера. Тогда я еще не знал, что в шафровском револьвере, который был у меня, все патроны были испорчены. Из своего револьвера он не мог бы застрелиться. Неисповедимы пути Твои, Господи. Я способствовал его смерти, не ведая о том. Значит, вчерашний ужин был прощальный. Он хорошо это сделал. Ни минуты нельзя было это заподозрить. А вой собак? А мыто смеялись. Они выли на смерть. ПохороныВ обозе было орудие, и мы решили похоронить нашего командира, полковника Шафрова, как полагается артиллеристу, на лафете. Для этого снимается ствол и к полозьям привязывается гроб. Шапиловский назначил ездовыми: брата в корень, Горобцова в средний вынос и меня на передний. Лошади, особенно в корне, который один должен был спустить лафет с гробом с нашей горы, были слабы, и, при неопытности ездовых и лошадей, я несколько опасался за судьбу гроба. Дело в том, что из нас троих только я, и то очень недолго, был ездовым. Перед домом выстроилась процессия. Впереди священник и псаломщик, за ними хор детей, затем лафет и мы, хор трубачей, взвод солдат с винтовками, пролетка для Шапиловского и дальше остальные офицеры и солдаты пешком. — Смирно! Разговоры смолкли, и все подтянулись. Вынесли и привязали гроб. Шапиловский с горя выпил все оставшееся от ужина вино и появился на крыльце пьяный. Он хотел сказать слово об усопшем, но мы услыхали только неопределенное мычание и пьяную икоту. Он махнул рукой и быстро направился к пролетке. Он не рассчитал своего стремления — влез с одной стороны, но вылез с другой. Тогда, уцепившись за пролетку, он оглядел нас свирепым взором — не смеемся ли мы. И осторожно влез и благополучно сел в экипаж. Хор запел, и процессия двинулась. Но вскоре начался спуск с горы. Дорога была узкая, вырыта в склоне горы. Податься было некуда, справа обрыв, слева отвесная гора. Мы поставили, конечно, тормоз, и брат делал все усилия, чтобы сдержать коренных лошадей. Лошади чуть не сели на зады, но лафет скользил все быстрей и быстрей. Мы с Горобцовым ничем брату помочь не могли. Все наше внимание было направлено на то, чтобы не натягивать постромки и чтобы лошади не заступили за них. Наконец корень перешел на рысь, чтобы уйти из-под лафета. Мы с Горобцовым тоже перешли на рысь. Я крикнул детям хора, шедшим передо мной: — Эй, вы. Поспешайте, иначе я вас раздавлю. Они заметались вправо и влево, но, убедившись, что дорога узка, пустились бегом, увлекая причт. Дети пытались продолжать петь на бегу, но из этого ничего путного не получилось. Рысь становилась все крупней и крупней, и бег хора и причта усиливался. Не могу вспомнить без смеха дородного священника, который, задрав рясу, с крестом в руке, опередил всех бегущих. Наконец мы достигли ровного места и смогли удержать лошадей. Процессия приняла опять благопристойный характер. Все же мы были горды тем, что благополучно довезли нашего командира до кладбища, не опрокинув в овраг. Оркестр сыграл «Коль славен», солдаты дали три залпа, могилу закопали. Самоубийц не принято отпевать. Шапиловский сел в пролетку и уехал, не пригласив нас на поминальный обед. Думаю, что Шафров был единственным из офицеров обеих батарей, которого хоронили на лафете. В ТаврииОбоз перешел в Таврию, в небольшую деревню. Мне отвели квартиру у колдуньи, которая ни за что не хотела меня пускать. А мне захотелось познакомиться с колдуньей, и я настаивал. Разговор велся через закрытую дверь. — Нет, я не хочу. Ты мне все травы перепутаешь. — Обещаю, что ничего не трону. — Нет, нет. Ты еще будешь курить в комнатах. — Не курю и в Бога верую. Молчание. — Посмотри через щелку. Вот я тебе дам кусок хорошего английского мыла. Против мыла колдунья не устояла и со вздохом мне открыла дверь. Вскоре мы с ней подружились. Вся хата была завешана травами. Она мне объясняла, какая трава от чего помогает. Но по юности лет не запомнил, а жаль. Тут я познакомился с доктором Каталевцевым. Он был доктором дивизиона, маленький, с короткими руками и не совсем нормальный. Он был в Абиссинии и интересно рассказывал об этом. Лечиться у него было опасно, а гулять с ним было приятно. На одной из прогулок мы зашли в сад. Охранял его древний, но бодрый старик. Он жил в шалаше и отрекомендовался как улан графа Уварова полка. Оказалось, он сражался в Турецкую войну 1877 года. Он очень скорбел, что у него нет ружья и парни воруют фрукты. Он мне так понравился, что я сделал глупость и принес ему винтовку и патроны. Он ужасно обрадовался и тотчас же промаршировал с винтовкой по всей улице. Знай, мол, наших! Но когда я снова к нему зашел, он неутешно плакал. Винтовку у него украли. Я старался его утешить и обещал дать другую. Но моя колдунья меня просила не давать. Старик поднял стрельбу, и пули летали по всей деревне. Он не отдавал себе отчета в том, что пули из винтовки летят на три версты. В Турецкую войну они летали на 200 шагов. С полковником Лукьяновым устроили грандиозное чаепитие. Под липой, с самоваром. Я выпил 18 чашек. У Лукьянова был юмор, и я это ценил. После войны он поступил в Иностранный легион в чине сержанта. СерагозыВ сентябре 1920 года я был снова в батарее. Обе батареи работали с регулярной кавалерийской дивизией генерала Барбовича. Дивизия стояла в Нижних Серагозах, которые находились почти посередине Таврии, и по тревоге выходила навстречу наступавшим красным и после боя возвращалась в Серагозы. На этот раз я поручил Андромаху солдату нашего орудия и получил ее без всяких затруднений и в хорошем состоянии. Было несколько боев, ничем не замечательных. Красные обыкновенно после недолгого боя отходили. Запомнился только один случай. Мы выбили красных из хутора. Батарея остановилась на улице. Вдруг из-под амбара вылез наш фуражир. Он поехал за фуражом, когда красные заняли хутор, успел залезть под амбар и просидел там все время боя. Он не знал, кто занимает хутор, и боялся вылезти. Но увидал нашу батарею, узнал лошадей и тогда вылез. Брат решил запрячь в тарантас Андромаху и Анафему, лошадь Шакалова, которые были сестрами и совершенно одинаковые. Гордые кабардинцы не хотели идти в упряжи. Терпением и упорством мы их идти заставили. Получилась очень нарядная пара. Но раз мы встретили начальника штаба дивизии, который так ими восхищался, что мы решили прекратить поездки — еще, чего доброго, отберет. В Серагозах произошел забавный случай. У крестьян я нашел книжку рассказов Горбунова. Лег на кровать, один в комнате, читал и смеялся навзрыд. Вошла хозяйка, постояла и ушла. Через несколько минут вошел поручик Мальцев. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо. Почему ты спрашиваешь? — Так. Что ты читаешь? — Горбунова. Вот послушай. — Ах, тогда я все понимаю. — Что ты понимаешь? — К нам в соседнюю хату прибежала твоя хозяйка и сказала, что ты с ума сошел — лежишь один и хохочешь. Я стал читать, и мы оба смеялись до слез. Вошла хозяйка, с недоумением на нас уставилась и исчезла. — Ха-ха-ха. Она побежит и скажет, что оба спятили. Ха-ха-ха. Я любил сигналы, которые играл горнист. Поэтична заря. На обед: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету, иди так». Но не любил очень красивый «генерал марш»: «Всадники други, в поход собирайтесь...» — потому что это значило поход и бой. За Днепр (25 сентября — 1 октября 1920 года)Как-то по «генерал маршу» поседлали, заамуничили и пошли по направлению к Днепру. К нашему удивлению, боя не было и красных мы нигде не встретили. Дошли до деревни Лепетихи. В ней постояли и пошли обратно. Стало смеркаться, когда мы подошли к Днепру, южней города Никополя. Берег был отлогий, и саперы наводили понтонный мост. Было тепло, квакали лягушки. Наша пехота уже переправилась, но стрельбы слышно не было. Вскоре мост был окончен, и дивизия Барбовича пошла на ту сторону. Шли мы всю ночь, не встречая красных. В одном месте проходили под высоким железнодорожным мостом. В то время когда шла наша батарея, на мост наверху выехал тихонько красный бронепоезд. Мы фактически шли под ним. Мы видели высунувшуюся из него фигуру, чтобы спросить нас: — Какой вы части? Никто не ответил. — Эй, вы! Какой вы части, спрашиваю. Мы молча прибавили шагу. — Что за черт? Оглохли вы совсем? Так он от нас толку и не добился. Когда мы немного отошли, сзади раздался взрыв. Очевидно, наши подорвали путь. А мы все шли. Наконец стало светать. Перед нами была небольшая река Бузулук с довольно крутыми берегами. Пехота и кавалерия перешли ее вброд, но для артиллерии она была препятствием. Мы стали переправлять орудия при помощи малого плота. А там впереди уже постреливали. Сперва переправилась конно-горная и ушла вперед. Там бой разгорался. Мы долго валандались с плотом. Когда мы наконец были на той стороне реки, то бой где-то дальше кипел вовсю. Мы рысью пошли искать наши части. В самое то время, когда мы подошли, был убит генерал Бабиев, начальник всей операции. Граната угодила в мельницу, на которой он устроил свой наблюдательный пункт. Команду принял генерал Барбович. Смерть Бабиева произвела у нас заминку, особенно у кубанцев. Красные этим воспользовались и атаковали нас. Наши не выдержали и побежали. Части перемешались. Наши обе батареи тоже повернулись и пошли рысью наутек, но в полном порядке. Кругом черт знает что творилось — крики, выстрелы, разрывы снарядов, отдельно бегущие люди и всюду пыль. Врезались в память два эпизода. Бежит наш пехотинец, его нагоняет красный кавалерист и рубит. Пехотинец падает. Из пыли выскакивают несколько всадников. Один наш, у него пика, и он ей крутит над головой и тем не дает приблизиться к нему трем красным всадникам (у красных пик не было). Вдруг наш останавливает пику и колет одного из преследователей, тот падает, а пика уже снова завертелась. Другие два красных задержали лошадей и не стали преследовать. Красные нас не атаковали. Мы шли строем. Наша батарея шла крупной рысью за конно-горной. Но конно-горная ошиблась дорогой и заехала в хутор в тупик, а мы прошли вперед по правильной дороге. Теперь мы шли впереди, а конно-горная сзади. Обозненко о чем-то говорил с братом перед нашим первым орудием. Говорил — это не то слово: при этом гвалте нужно было кричать. Они обернулись и подозвали меня знаками. Я выехал к ним. Через реку— Нужно перейти реку на рысях. Иначе мы погибли. Если у нас будет несколько орудий на той стороне, мы сможем остановить красных. Важно, чтобы первая лошадь не запнулась... Другие за ней последуют... Вы уверены в Андромахе? — Андромаха пойдет. — Тогда идите вперед, выберите место и ведите батарею. Бог в помощь. Я дал шпоры Андромахе, проскакал вперед к речке, которая была уже недалеко. Оглядел внимательно ее берега. Налево было место, где тот берег, на который придется лезть, был не так крут. Раздумывать было некогда. Я поскакал к батарее. Обозненко на меня взглянул, я наклонил утвердительно голову, он тоже. Я повернулся к ездовым. Они все трое кивнули мне — поняли. Я направил свое первое орудие слегка влево. Батарея пошла за нами. С бьющимся сердцем я подошел к реке. Осенил себя крестом и толкнул Андромаху. Она запнулась на полсекунды, вытянула вперед передние ноги. Я откинулся назад, и мы съехали как на салазках. В воде мы подняли каскад брызг. Только бы дно не было вязким! Я бросил стремена, но Андромаха шла, вода доходила ей до груди. Я обернулся, надо мной висел передний мой вынос. Я пришпорил Андромаху и она полезла, как кошка, на тот берег. Я лег ей на шею и вцепился в гриву. Здесь я оценил кабардинскую породу — горную. Андромаха сделала еще усилие всем телом и выскочила наверх. Сзади грохнулось в воду орудие. Передний вынос уже карабкался. Ездовой, красный от напряжения, вопил. Я спрыгнул на землю, ухватил под узцы подручную лошадь и тащил ее наверх. Появились мои солдаты и схватились за постромки. Все орали. Передний вынос был наверху, тянули средний. Появились солдаты других орудий и налегли на постромки. Вот и средний вынос наверху. Появился коренник. Было одно мгновение, когда орудие и передок, казалось, утянут лошадей назад. Но солдаты налегли дружно, и коренник и орудие покатилось по ровному. А там уже бухнулось второе орудие. Уф! Отер дрожащей рукой лицо, где грязь смешалась с водой и потом. Там теперь знают, что это возможно, и знают, как делать, и там народу много. А у конно-горной орудия совсем легкие. Пошел к своему орудию. Лошади еще дрожат и дымятся, а ездовые улыбаются с перекошенными лицами. Появились брат и Обозненко, изливая водопады воды. Второе орудие наверху и третье лезет. Обозненко уже устанавливает батарею. Наши обе батареи перешли реку на рысях. Это длилось — разве можно сказать, сколько времени длятся такие дела, — очень не долго. Обе батареи выстроили сейчас же фронт. К ним пристроилась гвардейская и восьмая батареи. Они должны были пережить то же, что и мы. Получился внушительный фронт из 16 орудий. Не помню, право, кто им командовал. Мы встретили зарвавшихся красных картечью, и они отхлынули так же быстро, как пришли. Слева с горы спускались красные конные резервы, чтобы нас прикончить. Они были так уверены в победе, что шли сомкнутыми колоннами. Мы повернули огонь на них и сделали у них буквально кашу. Было видно, как взлетали кони и люди. Вся эта конница перемешалась и пустилась наутек врассыпную. И тогда наступила тишина. Наши части смогли собраться, перейти реку и отступить к Днепру. Красные нас не преследовали. Их артиллерия послала нам вслед несколько снарядов для очистки совести. Когда все стихло, мы с Обозненко подошли к тому месту. — Неркели тут прошли на рысях две батареи? — Если бы мне это рассказали, я бы не поверил. Во время перехода никто не обращал внимания ни на снаряды, ни на пули — так все были заняты делом. Красные успели перевести с Польского фронта громадные силы. Вероятно, две конные армии. Севернее нас, у города Александровска, у другой нашей группы, перешедшей через Днепр, была тоже неудача. Очевидно, красным удалось узнать через своих шпионов наши намерения, и мы наткнулись на массы войск. Но благодаря хорошему действию нашей артиллерии мы избегли разгрома и смогли спокойно отойти на наш берег Днепра. Тут в тумане эскадрон Изюмского гусарского полка6 свалился в крутой овраг. Были раненые — и люди, и лошади. Очень странно, что красная артиллерия смолкла, как только наша открыла огонь. Дивизия вернулась в Серагозы. Было, вероятно, начало октября 1920 года. Общее положениеАрмия представляла еще очень внушительную силу. Но народ устал от войны, и приток добровольцев прекратился. Земельная реформа Врангеля была объявлена слишком поздно и не дала еще результатов. Ее бы надо было объявить, когда мы были под Орлом. С крестьянскими восстаниями мы не сумели связаться. Они были плохо организованы и жестоко подавлялись красными. У нас не было резервов. Все наши части должны были все время сражаться и непременно побеждать. В случае неудачи их нечем было заменить, и неудача могла обратиться в катастрофу. Как наше командование не создало резерва, когда у нас было пол Европейской России? Далее сейчас тылы кишели окопавшимися военными, всякими ненужными учреждениями и обозниками. Мы не смогли убедить «союзников» в опасности коммунизма и в необходимости помочь нам как следует. Польша заключила мир с большевиками, и надо было ожидать притока массы войск на наш фронт. А главное — Красная армия стала много лучше. Она выросла не только численно, но и в боевых качествах. Этим она была обязана мобилизации офицеров старой русской армии. Эти мерзавцы не пошли к нам добровольно, не исполнили своего долга. Старались спрятаться и отсидеться. Но они не посмели ослушаться красной власти и пошли ей служить, и служили усердно. Это каиново предательство не спасло их от концентрационных лагерей, тюрем и расстрела. Слабым местом нашего фронта была Каховка на Днепре. Там у красных был высокий берег, а у нас низкий. Много раз под защитой артиллерии красные пытались перейти Днепр. Наши части давали им отойти подальше от прикрытия артиллерии и потом опрокидывали и гнали до воды. Но красные не считались с потерями, усиливали части и артиллерию. Тогда наше командование придумало очень смелый маневр: пропустить красных к Перекопу и потом атаковать их в спину. Перекоп все лето укреплялся. Там были вырыты прекрасные окопы и даже несколько рядов с проволочными заграждениями. Но, как водится, командование забыло, что защитники — люди, и не приготовило ни землянок, ни колодцев, ни дров, ни складов провианта, ни складов патронов и снарядов. Когда мы попали на Перекоп, в лютый мороз, снег и ветер, то жизнь там была невыносима. Правда, невыносима она была и для красных. Но их было много, и они могли меняться. У Каховки наши батареи никогда не были, а на Перекопе побывали. Перекопские укрепления были заняты пехотой, а мы, кавалерия, остались в Серагозах. Был октябрь 1920 года, стало холодно, и выпал снег. Я заказал себе валенки выше колен и пошел их получать. Валенки были хороши и хорошо мне служили. Когда я расплатился с мастером, он пожал мне руку и сказал: — Вы один из немногих, которые мне заплатили, большинство забирает и уходит. Я был сконфужен за наших. Вспомнил такой же случай в манычских степях, с бараньими полушубками. Когда я шел от мастера в валенках, то услыхал сигнал: «Всадники други, в поход собирайтесь...» Как вовремя я получил валенки. Мы выступили и пошли к юго-западу, в направлении Каховки. Смеркалось, и шел снег. Я заснул идя. Колонна шла в поводу, и я проснулся, наткнувшись на круп предыдущей лошади, когда колонна остановилась. Думал, что спать на ходу нельзя: ан можно. Остановились в какой-то деревне, название которой не записал. Мы не вошли в деревню, остались ночевать в сараях на окраине. Очевидно, чтобы быстро собраться. Ночевали отвратно. Простояли тут день. Отсюда уехали и брат, и Александров в обоз в Феодосию. У меня было двойное чувство. С одной стороны, я был рад за него, потому что предстояли жестокие бои. Но с другой — не хотелось расставаться в такое тревожное время. Я дал ему карабин. Это был последний раз, что я пожал руку брату. Больше я его не видел. Он умер в Константинополе от менингита. БойНаша дивизия была где-то очень близко от Каховки. Рано утром приказ: «Седлать, заамуничивать». Мы вышли из деревни и сразу же наткнулись на красную кавалерийскую дивизию. Начался очень упорный бой. Мы стояли возле генерала Барбовича, когда в его свиту ударила граната и один всадник улетел волчком вверх, как под Егорлыцкой. Близость Каховки давала себя знать, красная дивизия упорно выдерживала все наши атаки, бой был жаркий. Но с нашей стороны, откуда ни возьмись, появилось штук двадцать светло-серых легких грузовиков «фордов» с пулеметами. Они выстроились цепью и пошли на красную кавалерию. Метод был новый и увенчался полным успехом. Красные бежали, а «форды» их преследовали и нанесли значительные потери. К сожалению, вечером почти все «форды» бросили, предварительно испортив, из-за недостатка бензина. Мы шли рысью сейчас же за «фордами». В одном месте прошли мимо разбитой красной батареи. Стояло два покинутых орудия, лежали убитые лошади и люди в красных чакчарах (штанах), что указывало, что это была хорошая часть. Мы взяли снаряды из передков, а орудиями не заинтересовались. Сняли только затворы и прицелы и побросали их в колодец в следующей деревне. Мы не остановились в этой деревне, а шли всю ночь и весь следующий день. Было очень холодно. Уезжая, брат сказал мне, что поедет на Геническ и через Арабатскую Стрелку, там, где мы стояли на фронте. Брат и Александров уехали, а на следующий день мы узнали, что красные перешли Днепр у Каховки и один красный кавалерийский корпус прошел по всей Таврии до Геническа (18/31 октября 1920 года). Я страшно волновался за брата. Успел ли он проскочить на стрелку или?.. Но возле Геническа оказалась наша пехота, тяжелая батарея и Донская дивизия генерала Абрамова. Они взяли красных в переделку, разгромили, и красные бежали так же быстро, как пришли. Красные были разбиты, но про судьбу брата я ничего не знал. После упорного боя с красной кавалерийской дивизией мы поняли, что идти атаковать красных у Перекопа мы не можем. Красные навели громадное количество войск, а кроме того, у нас был недохват снарядов и патронов. Это был наш хронический недостаток. Патроны и снаряды мы получали из старых военных русских запасов из Франции, и нам их давали понемногу... Теперь мы были бы рады уйти в Крым. РождественкаПроходом красной конницы до Геническа мы были отрезаны от Крыма, но я почти не волновался. Мы были прекрасной дивизией с хорошим командиром и, так или иначе, сумеем пробиться в Крым. Было ужасно холодно. Но из-за того, что земля промерзла, идти было легко, не застревали. Мы шли уже не на Перекоп, а на Чонгарский мост. После боя с красной кавалерией мы, не останавливаясь, шли ночь, весь день и всю следующую ночь. Останавливались только для кормежки лошадей. Под утро мы оказались перед селом Рождественкой. Но тут дорогу в Крым нам преградила красная кавалерийская дивизия. Начался бой, который длился весь день, и в конце концов мы не могли оттеснить или прогнать красных. Стало темнеть, бой постепенно замер. Мы отошли. Но вдруг, откуда ни возьмись, появился батальон Корниловского пехотного полка. Они ехали на повозках и направлялись в Рождественку, занятую красными. — Эх, кавалерия, слабо, значит? Мы должны вам подмогнуть? — иронически кричали нам корниловцы. Они это сделали крайне просто. Из-за холода красные, думая, что они нас окончательно отбили, не выставили охранения. Очевидно, все жались к теплым хатам. Корниловцы, никого не встретив, въехали в село, доехали до главной площади, слезли с повозок, выстроились развернутым фронтом. Дали залп по хатам в одну сторону, еще один залп, прокричали «Ура!», повернулись кругом и дали туда два залпа и прокричали «Ура!». Этого оказалось вполне достаточным, чтобы привести в полную панику прекрасную красную конную дивизию, которая еще час назад выдержала все наши атаки. Услышав залпы и «Ура!», мы на рысях пошли в Рождественку и наткнулись на спасавшихся красных кавалеристов. Они были всюду: на улицах, в садах, в амбарах, в хатах. Батарея взяла 17 пленных, вовсе их не отыскивая, они сами натыкались на нас. А сколько взяли полки, которые шли перед нами? Я тоже взял пленного. Смертельно усталый, я вошел в дом, указанный квартирьером, и увидал винтовку и шашку, прислоненные в углу. — Где он? Хозяйка молча указала на громадную печь. — Выходи оттуда, — сказал я грозным голосом. Появился трясущийся кавалерист. В это самое время вошел капитан Малов. — А, красный? Сейчас мы тебе выколем глаза и отрежем нос. Тип затрясся. — Laisse done, Sacha, tu vois qu'ii va pisser de frayeur. — Что ты на меня уставился как дурак. Поработай немного. Ставь самовар. Пленный не осознал сказанного, в такой он был панике. Но хозяйка, обрадованная мирным исходом, толкнула его к самовару. Тогда он схватил ведро, налил не туда, куда следует, и залил водой всю хату. — Ах, паршивец, даже самовара поставить не умеешь. — Простите, господин офицер, это я от радости ошибся. Мы очень устали, хотелось спать. Что делать с пленным? — Полезай на печь и не двигайся. Если ты слезешь с печи ночью — я убью тебя как собаку, — сказал ему Малов. Мы легли на лавки и моментально заснули. Пленник легко мог нас зарезать. Но он этого не сделал. Наоборот, как только мы проснулись, он принес воды, чтобы мы умылись, поставил самовар и всячески услуживал. А вот о его коне мы спросить не догадались, только сейчас, печатая это, вспомнил о коне. Поздновато. Опять горнист трубил поход и, вероятно, бой. К Рождественке приближался красный кавалерийский корпус. Мы пошли ему навстречу. Взвод нашей батареи встал на возвышенности. В долине перед нами наступали полки, а на той стороне, на возвышенности, открыли огонь три красные батареи. Конно-горная занялась одной из них, мы заставили замолчать другую. Но в это время произошла знаменитая атака кавалергардов на центр красной кавалерии, и мы увлеклись и стали им помогать, обстреливая красную конницу. Этим воспользовалась третья красная батарея. Она взяла наш взвод под обстрел. Две шрапнели лопнули сзади нас, две другие впереди. Вилка. Нужно было ожидать, что следующие будут по батарее. Я крикнул моему соседу, поручику Меншикову, чтобы он скорей скрылся за щит орудия, и сам побежал к своему орудию и только наклонил голову за щит, как над нами лопнули четыре шрапнели. Меншиков, не успевший скрыться, и один солдат моего орудия были ранены, а коновод моего орудия, Чудук, был убит шрапнельной пулей в висок. Он упал, но лошадей не распустил. Так он нес службу даже после смерти. Я убедился, что он крепко держит лошадей, и оставил его держать. Орудия же пошли врозь в поводу, чтобы избежать дальнейших потерь. Но к нашему изумлению, красная батарея больше не стреляла. Оказалось, что другой взвод нашей батареи видел огонь красной батареи и поспешил подавить ее. Когда я вернулся взять у мертвого Чудука повод Андромахи, то должен был с силой разжать его руку. Мы взяли тело Чудука, чтобы похоронить, но так как мы все время шли, то похоронили его только в Крыму на хуторе близ Юшуни. Сколотили гроб, похоронили. Каждый прочел те молитвы, которые помнил. Это было трогательно. Не всякому и такие похороны доставались. Сделали из досок крест и чернильным карандашом написали имя. Дождь вскоре, вероятно, смыл надпись. Мать напрасно ждала его возвращения. Мы отбросили, но не уничтожили красную дивизию. Очевидно, перед нами находились массы красной кавалерии, вероятно, вся армия Буденного. Если бы он лучше ею управлял, он не пустил бы нас в Крым. Мы решили, благо путь был свободен, идти в Крым. Конечно, красные все сделали, чтобы нас туда не пустить. Верность пленного<>Я вернулся в хату за вещами. Мой пленный меня с нетерпением поджидал. — Вы уходите? Не оставляйте меня здесь. Возьмите меня с собой. Я был в затруднении. Стеснительно обладать пленным. Что я с ним буду делать? Он не был крестьянином, вероятно, фабричным. — Знаешь что, красные вскоре придут сюда, останься в этой хате и дождись их. — Нет, я боюсь остаться. Случайно один из ваших заглянет сюда и меня расстреляет... Затем, мне вовсе неохота возвращаться к красным, для которых я стал подозрительным. Кто их знает, как они меня встретят? В этом он был прав. Но верность моего пленника меня очень стесняла. Как от него избавиться? — Тогда спрячься в саду и скажешь, что сидел там во все время нашего здесь пребывания. — Нет, нет. Мне повезло, что я попал к вам, и я не хочу с вами расставаться. Другой бы меня просто пристрелил. — Пожалуй, ты прав, но пойми, что мне некогда с тобой цацкаться. Будут бои. А мои солдаты не захотят тебя принять, потому что ты буденновский кавалерист. Оставайся, это самое простое, что ты можешь сделать. Наконец, обманом, я удрал от своего пленного, оставив его на произвол судьбы. Но раньше этого я снял с него его шпоры. При случае я говорил как бы нехотя: — Шпоры эти я снял с буденновского кавалериста... Это было под Рождественкой, были жестокие бои... В общем, я не врал, но это произошло совсем иначе, чем можно было подумать. А вот коня его я проворонил и седло тоже. На ЧонгарДорога в Крым была как будто свободна после боев у Рождественки, но нужно было поспешать, потому что красные, конечно, приложат все усилия, чтобы преградить нам путь. Поэтому мы шли опять день и ночь, нигде не останавливаясь на ночлег. Было холодно, снегу не было. Иногда днем значительно теплело, но ночью был жуткий холод. Кроме орудия, меня назначили следить за обозом. Я часто останавливался и пропускал обоз мимо себя. Считал повозки, следил за тем, чтобы грузы были равномерно распределены и чтобы солдаты не спали на повозках. Это утяжеляет повозки, и солдат может легко замерзнуть. Как-то ночью проверил повозки. Все было в порядке. Тогда мне пришла мысль сделать самому то, что я запрещал другим. Я решил поспать на повозке. Выбрал наименее нагруженную, прицепил Андромаху и завалился на повозку. Но раньше, чем заснуть, удивился, что повозка идет пустая. Стал шарить рукой, чтобы узнать, что на ней находится. Моя рука встретила ледяную руку. Это был труп Чудука, про которого я забыл. Я соскочил с повозки, спать расхотелось. Я сел на Андромаху и догнал орудие. Возчик рассказал солдатам. На следующий день я услышал шепот между моих солдат: — Поручик Мамонтов по ошибке лег рядом с Чудуком. — Плохой признак... Мертвый его позвал. — Вот увидите, в одном из следующих боев... Я старался себя убедить, что это глупости, а все же было неприятно. Из-за холода походы казались бесконечными. Мы все шли, Крым как будто уходил от нас. Мы шли не на самый Чонгар, а на оконечность северного лимана Сиваша. На деревню Ново-Троицкую. Чтобы перехватить путь у идущих нас отрезать красных. В течение дня сильно потеплело, то есть не было так холодно. Отдельные наши части из Таврии сходились вместе. Образовалась очень внушительная колонна. Тут были кавалерия, пехота и артиллерия. С такими силами мы, конечно, пройдем в Крым, даже если красные дойдут раньше нас к Сивашу. Подошли и красные. Но пока что это были разъезды, хоть и с пулеметами. Они не решались нападать на нашу громадную колонну, но забегали вперед и вбок и строчили из пулеметов. Помню один случай. Красный разъезд затаился на хуторе, шагах в 400 от нашей колонны, и не смолкая строчил из пулемета. Но наводчик волновался, и был малый недолет. Наша батарея шла как раз мимо. Пыль от цепочки пуль была ясно видна шагах в 30 от нас. Мы почему-то не реагировали и шли. Стоило ему поднять прицел на одно деление, и пули были бы на батарее. Наконец все же какая-то батарея решилась, снялась с передков и послала в хутор несколько низких шрапнелей. Стрельба тотчас же смолкла. Давно бы так. Наконец мы дошли до деревни Ново-Троицкой и увидели Сиваш. В это же самое время подошли и красные, которые должны были нас отрезать от Сиваша. Слишком поздно. Произошел короткий бой, в котором мы участия не принимали. Красных отбросили, и все успокоились. Наша батарея встала на юго-восток от деревни, возле дороги. Колонна остановилась. Ново-ТроицкаяОфицеры нашей батареи и многие солдаты ушли в деревню, шагах в 300, искать съестного. Я же почему-то остался на батарее. Вдруг я услышал частую и близкую стрельбу. Стреляли в нашу сторону, судя по звуку, то есть красные. Но видеть я ничего не мог — высокая сухая трава загораживала от меня то, что там происходило. А происходило скверное. Я оглянулся и увидел, что я единственный офицер на батарее. Проскакал всадник и крикнул мне: «Красные!» Тогда я решился. — Батарея, к бою! Направо марш. Стой. С передков. Солдат на батарее было мало. Потому я собрал их всех к трем орудиям, прибавив к ним ездовых. Не загорелась бы сухая трава от выстрелов... — Прямо на стрельбу. Прицел 20, трубка 20. Первое, второе, третье. Первое, второе, третье! Трава, к счастью, не загорелась. Стрельба в нашу сторону смолкла, как по волшебству, и даже раздались отдельные ружейные выстрелы от нас к ним. Мы все привыкли по слуху определять, куда и кто стреляет. Появился запыхавшийся от бега Шапиловский. Я думал, что он меня разнесет за стрельбу вслепую и без его приказания. Но он кивнул мне и крикнул: — Продолжайте, так хорошо. Я прибавил слегка прицел — ведь красные бегут — и выпустил еще три очереди. Стрельба наших усилилась, заработал наш пулемет, и все снова смолкло. — Отбой. Появился начальник штаба нашей дивизии, верхом. — Вы очень вовремя открыли огонь, — сказал он Шапиловскому. — Благодаря вам их внезапная атака не удалась. Поздравляю вас с точной пристрелкой. — Хм... — ответил Шапиловский и скосил глаза в мою сторону. Наши офицеры прибежали один за другим и рассказали, что произошло. Успокоенные тем, что в предыдущем бою красных, видимо, отбросили, наши расположились бивуаком и стали закусывать. Охранения, конечно, не поставили. Этим воспользовался красный батальон и, прикрываясь несжатой полосой кукурузы, подошел вплотную к нашим и внезапно атаковал их. Поднялась паника, и наши побежали. Но в это самое время прилетели мои шрапнели и по чистой случайности поразили красных, а не наших. Две низкие шрапнели разорвались очень хорошо и на глазах у всех свалили нескольких красных пехотинцев. Красные замялись, наши приободрились, и красные побежали в ту же кукурузу, откуда пришли. А наши стали их преследовать. Вот и все. Обозненко не хотел верить, что я ничего не видел и стрелял на слух. Человек восемь наших офицеров собрались группой, открыли консервы «корнед-биф», как вдруг над нами разорвалась на этот раз красная низкая шрапнель, самая смертоносная, и окатила нас всех конусом пуль. По дикому счастью, никто не получил и царапины, а теоретически мы все должны были быть убиты. Красные тоже стреляли на слух, не видя батареи, но по слуху подозревая ее позицию. Они не видали блестящего результата своей стрельбы и огня не повторили. Мы все же быстренько разошлись. Мы пошли вдоль Сиваша на Чонгарский мост. Одна красная батарея стреляла прекрасно. Она до самой темноты преследовала нашу колонну, оставаясь сама невидимой. Только сумерки заставили ее замолчать. Стрелял, конечно, офицер, он хорошо применял гранаты с замедлителем, чего солдат бы не сумел. Капитан Деревянченко, пулеметчик конно-горной, был ранен осколком гранаты в живот, рана почти всегда смертельная. Его провезли мимо меня. Я ему что-то сказал. Он не ответил, но взгляд его говорил, что он понимает, что это конец. В темноте мы прошли предмостное укрепление Чонгарского моста. Были хорошие окопы с проволокой, и заняты нашей пехотой. Мы перешли мост. Наконец-то мы были в Крыму. Я крепко заснул в седле, и благодаря холоду Андромаха прибавила шагу и завезла меня в гусарский полк, шедший впереди нас. Проснувшись, я никого не узнавал. Меня послали квартирьером на какой-то хутор. Квартирьерство было смехотворное. На наши две батареи дали одну маленькую хату. Все поместиться в ней не могли и постоянно менялись, чтобы погреться. Потому что с наступлением темноты стало дико холодно и поднялся ветер. Я же, на правах квартирьера, завладел стулом и спал, несмотря на воздух, «где топор вешают». Бедные наши лошади, некормленые и непоеные, стояли на холоде. Но все же мы были в Крыму. Красным не удалось нас от Крыма отрезать. ЧирикНашу кавалерийскую дивизию поставили на отдых в резерв. Наши две батареи стояли на хуторах западнее Чирика. После походов и холода нам казалось, что квартиры замечательны. Тепло, просторно, сытно и даже книги. Тут похоронили Чудука. Со стороны Перекопа раздавался день и ночь, не смолкая, орудийный гул. Нельзя было различить отдельных выстрелов, это был общий гул. Там должно было быть неуютно. Сиваш отделяет Крым от материка. Это неглубокие морские озера с вязким дном и очень соленой водой. Из-за солености Сиваш не замерзает. Крым соединяется с материком тремя перешейками. Перекоп в 8 верст ширины. Чонгарская дамба и мост и Арабатская Стрелка. Средняя ширина Сиваша 12 верст. Но в том, 1920 году в октябре и ноябре наступили сильные морозы, да еще с ветром. Мороз доходил до —17 и даже до —21 градуса по Реомюру. Сиваш промерз до дна, чего никогда не случается. Это очень увеличило наш фронт. Сама природа помогала красным. Красная пехота перешла по льду на Чувашский полуостров и ночью захватила там наш конный разъезд-охранение. Тут погиб с эскадроном сумских гусар7 мой дядя, Николай Саввич Мамонтов8. Но тогда я этого не знал. Нас подняли по тревоге, и мы пошли на Чувашский полуостров. С рассветом произошел бой. Мы согнали красную пехоту, она ушла на лед Сиваша, где наша кавалерия их преследовать не могла — лошади скользили на льду. Лед был до дна. Даже наши гранаты не вызывали столба воды, как обыкновенно. Мы отошли, и ночью красная пехота снова перешла Сиваш. Снова бой, и опять мы их отогнали на лед. На берегу Сиваша стояли наши орудия без запряжек. Артиллеристы просили перевезти орудия дальше от берега, что мы и исполнили нашими запряжками. Какая-то пехотная часть нас тут сменила, а нашу кавалерийскую дивизию двинули к Перекопу. Крым горист к югу, а на севере очень плосок и низок. Солончаковые степи, без деревьев, без ручьев и рек. Селения очень редки. ПерекопОкопы на Перекопе были хороши и даже с проволочным заграждением. Но опять наши штабы забыли, что имеют дело с живыми людьми. Ни землянок для людей, ни складов, ни дров, ни колодцев предусмотрено не было. Стоял один-единственный громадный стог соломы. Но его заготовило не интендантство, а жители. Мы к этому стогу и притулились. Стог спасал нас от ветра и отчасти от холода, служил для кормежки лошадей и для топлива, когда это было возможно. Он даже служил нам наблюдательным пунктом для батареи. Воды не было. Лошади и мы должны были есть снег, а его было мало. Сколько времени мы пробыли в боях на Перекопе, не могу в точности сказать. Был один сплошной и очень упорный бой, днем и ночью. Время спуталось. Может быть, всего несколько дней, вероятнее, неделю, а может быть, и десять дней. Не знаю. Время казалось нам вечностью в ужасных условиях. Красные были, понятно, в таких же плохих условиях. Но у них было громадное преимущество в количестве войск. Части сменялись и отходили на отдых, чего у нас не было. У нас дрались бессменно все те же части, и утомление доходило до апатии. Спали мы следующим образом: каждый вытягивал из стога как можно больше соломы и все падали в кучу и покрывались соломой. Каждый старался залезть в серединку кучи. Спали 20 минут, потом кто-нибудь будил всех и начинали танцевать, чтобы согреть онемевшие члены. Потом опять падали в кучу и спали еще 20 минут. А иногда из-за боя совсем не спали. Батарея стояла в низине недалеко от стога, полускрыта от глаз противника. Окопы были от нас в ста шагах. Мы испытывали чувство голода и жажды. Есть было нечего, а вместо воды ели снег. Мои валенки приобрели громадное значение. Под английскую шинель я напихал соломы на грудь и на спину и стянул ремнем, чтобы не вываливалась. Понятно, все эти дни не раздевались и не мылись. Вшей хоть отбавляй. Красные стянули громадные силы, не считаясь с потерями. Артиллерия их гудела день и ночь. Снаряды с визгом проносились над нашими головами. Атаки следовали одна за другой. Я был свидетелем, как целая бригада красной конницы атаковала окопы и вся погибла на проволоке. Они не отступали, кричали и махали шашками, а их косила наша картечь и пулеметы. Наши смеялись над красными, но меня это испугало. С войсками, которые гибнут, но не отступают, они нас прорвут рано или поздно. Казалось, что красные кавалеристы были или пьяны, или под наркотиками. Мы все стали нервничать. Я видел, как Обозненко «кланялся» пролетающим снарядам, чего он никогда не делал. Были потери и у нас, и у конно-горной. Раз нашей кавалерии пришлось загонять нашу же пехоту обратно в окопы, которые она хотела покинуть. Тоже нужно их понять. Бессменно сидеть под сильным огнем, в мороз, без пищи — можно впасть в отчаяние. Было несколько линий окопов, и иногда мы все же меняли позиции и отходили на следующую линию. Очевидно когда красная артиллерия разбивала проволоку и окопы. Но перемена позиции не вносила долгого облегчения. Красные подходили и подвозили артиллерию, и атаки снова начинались. Как-то ночью я почувствовал, что меня теребят за ногу. Я поднял голову. Один из солдат моего орудия, приложив палец к губам, манил меня. Обеспокоенный, я последовал за ним. Вдалеке от всех, в дыре, солдаты моего орудия сварили суп из снега и барана, которого они достали кто их знает как и где. Варили они суп в ведре, из которого поили лошадей, не очень чистого, но ах как он был вкусен, этот суп! Черпали по очереди ложкой из ведра. Я был очень тронут тем, что мои люди не стали есть без меня, а позвали. Обыкновенно в такие трудные моменты люди становятся эгоистичными. Я почувствовал дружескую связь с моими людьми, и это чувство было приятно. Малый подвигМы собирались отступить на новую позицию. Полковник Шапиловский позвал меня. — Поручик Мамонтов, я даю вам приказание найти еды для батареи. Мы голодаем. — Слушаюсь, господин полковник, но скажите, где я должен ее искать? Жестом руки я указал на пустынную равнину. — Это ваше дело. Купите, украдите, ограбьте, делайте что хотите, но достаньте нам еды. Вот все деньги, которыми располагает батарея. Тут 200 тысяч. При обесценении денег это немного, но больше у меня нет. Идите и не возвращайтесь без еды. Это приказание. Это была трудная миссия. Я сел на Андромаху, взял двух солдат с собой и отправился сам не зная куда. Как богатырь в старой былине. Немного дальше был довольно большой хутор. На дворе расположились кавалеристы. Я обратился к хозяину хутора. Он безнадежно махнул рукой: — Вы же видите, что творится! Я видел и понимал. Но вдруг я увидел громадную свинью. — Продай мне свинью. Все равно ее у тебя заберут, а я дам тебе деньги. — Не хочу я ваших денег. Они больше не имеют цены. Это единственная свинья, которая у меня осталась. — Посмотри, свинья ранена, она все равно сдохнет. Свинья была действительно ранена пулей, но очень легко. Я нарочно преувеличивал. — Нет, нет. Не хочу. Ситуация была нелегкой. Что тут поделаешь? В этот критический момент я получил помощь... от красных. Да. Они стали обстреливать хутор шрапнелью. Я заметил, что крестьянин обалдел от страха. Нарочно я еще увеличил его панику. Мы-то на шрапнели едва реагировали, так привыкли. — Ты видишь, что все пропало! По крайней мере, ты сохранишь деньги. — И почти насильно я втиснул пачку денег ему в руку. Теперь я стал владельцем свиньи. Но нужно было еще ее взять и охранить от притязаний кавалеристов. Это вовсе не было просто. Свинья очень резво бегала. Я попросил у кавалериста одолжить мне винтовку, чтобы пристрелить свинью, и промазал в двух шагах. Свинья от меня, я за ней, кавалерист за мной, чтобы отобрать винтовку. Потому что пули начали свистеть кругом, и наши отходили. Надо было торопиться. Кавалерист взял свою винтовку и пристрелил свинью. Один из моих солдат перерубил ее шашкой надвое, потому что поднять ее целиком было бы невозможно — она была громадная. Я послал одного из моих людей за повозкой, но было уже слишком поздно. Мимо хутора уже шли рысью последние повозки и пули зачастили. Неужели бросим свинью? По счастью, я увидал удиравшую нашу дивизионную кухню. Я вскочил на Андромаху и погнался за ней. На мое приказание остановиться и заворачивать повар не реагировал и продолжал нахлестывать. Тогда я вытащил револьвер, и это сразу помогло. Я привел кухню к свинье, и общими усилиями мы ее погрузили и удрали почти самыми последними. Уже закрывали колючую проволоку рогатинами. Мы отыскали батарею. Я поставил своих двух людей сторожить свинью, а сам явился к Шапиловскому. — Господин полковниц я нашел свинью. — Какого размера? — Громадная. — Браво. Я же знал, что вы достанете. Хватит и для конно-горной? — Вполне. — Возьмите людей, чтобы они охраняли кухню, пока она сварит суп, а то разворуют мясо. Все одичали от голода. Я расположил кордон охраны вокруг кухни, с приказанием не допускать никого до мяса, даже командира батареи... Сам же нарушил свое приказание и отрезал кусок мяса. Взял немного муки и стреляную гильзу от орудия. Случайно я встретил гимназического товарища брата, Герасимова Он был офицером в тяжелой батарее. Мы отошли в сторону. Я замесил муку со снегом и засунул тесто в гильзу. Обложил ее сухой травой и зажег. Получилось плохо пропеченное тесто. Сгоревший порох гильзы служил солью. А мясо жарили на вертеле. Это была роскошная еда Все ведь относительно. Последний бойА бои на Перекопе шли все с большим напряжением и в ужасных условиях. Однажды утром, это, мне кажется, было 12 ноября 1920 года, мы увидали черную линию южнее нас. Она двигалась справа налево, в глубь Крыма. Это была красная кавалерия. Она прорвала фронт левее нас и отрезала нам путь к отступлению. Вся война, все жертвы, страдания и потери стали вдруг бесполезными. Но мы были в таком состоянии усталости и отупения, что приняли почти с облегчением ужасную весть: — Уходим грузиться на пароходы, чтобы покинуть Россию. Сперва, однако, нужно было пробиться до пароходов. Нужно было пересечь колонны красной кавалерии. Регулярная кавалерийская дивизия генерала Барбовича построилась в резервную колонну, то есть самым компактным образом. Впереди поредевшие полки, сзади конные батареи. Было четыре батареи: гвардейская, восьмая и две наши. И началось последнее отступление. В этот День значительно потеплело. Могло быть около 11 часов утра. Простым глазом было видно два красных конных корпуса. Между колоннами корпусов был промежуток версты, в три. Голоса первой колонны исчезала в сторону Юшуни. Хвост второй не был виден. Фактически обе колонны закрывали нам весь южный горизонт. Наш план был крайне прост и смел. В резервной колонне мы направились на рысях на хвост первой колонны и пересекли дорогу между двумя красными корпусами. Красные не могли себе представить такой дерзости и поняли, кто мы, только когда мы пересекли дорогу и продолжали уходить на юг, под прямым углом к дороге. Тотчас же от второй колонны отделилась масса кавалерии и пошла нам наперерез по диагонали. Думаю, что это была бригада (два полка). До них было версты четыре. Все происходило в полном молчании. Ни выстрела. Почему их артиллерия не стреляла? Может быть, они не были совершенно уверены, что мы белые? Это молчаливое преследование длилось часами. Все время рысью. Впереди наши полки, затем на некотором расстоянии наши батареи и сзади, все приближаясь, красная кавалерия. Лошади наши были изнурены плохими условиями перекопских боев. Батареи, более тяжелые, чем кавалерия, стали отставать от полков все больше и больше. По мере того как проходили часы, батареи оказывались все дальше от наших и все ближе к красным. Сперва мы оказались посередине, а потом даже ближе к красным, чем к нашим. Наши лошади изнемогали. Было около 3 часов дня. По-прежнему царило молчание. Солдаты начали кое-где срывать погоны — плохой признак. Офицеры молчали. Было ясно, что наши полки не остановятся, чтобы нас защищать. Нужно было на что-то решиться: или бросить орудия и удирать, или же стрелять. Все батареи донесли о неимении снарядов, но каждое орудие зажало несколько шрапнелей на всякий случай. И этот случай представился. Молчание было прервано красным пулеметом. Я не видел поражений, но готова была возникнуть паника. Вот тогда-то молодой генерал, новый инспектор конной артиллерии, Щеголев9, вышел легким галопом перед батареями, повернул лошадь и зычным, спокойным голосом скомандовал: — Ба-та-ре-и! Слушать мою команду! «Слава Богу, — подумал я. — Наконец-то кто-то на что-то решился». — Батареи, строй фронт! И Щеголев развел руки, указывая направление фронта. Начиная от первой конно-горной батареи на рысях вытянули внушительный развернутый фронт в 16 орудий. Это сила! — Стой. С передков. К бою! Все же была секунда заминки. Слезать ли? Сознаюсь, я тоже. Но от точного выполнения приказаний зависела наша жизнь. Я спрыгнул с лошади, другие последовали моему примеру. Я отдал повод Андромахи коноводу и подумал: «Увидимся ли с тобой, Андромаха?» Побежал к орудию. Мои солдаты исчезли, как случалось в моменты большой опасности. У орудия остались прапорщик Казицкий, Медведев (доброволец из Ромен) и я. Было поздно искать солдат. Я встал за наводчика, но забыл, как это делается. Тогда я открыл затвор орудия и, вертя рукоятку, опустил ствол до тех пор, пока не увидел атакующих через ствол орудия. Это вполне достаточно, потому что картечь летит конусом. — Картечью... Три патрона... Щеголев галопом перешел на левый фланг нашего фронта и чуть выдвинулся вперед, чтобы все орудия могли его видеть. Он поднял над головой фуражку. Медведев зарядил, Казицкий закрыл затвор. Я взял боевой шнур и впился глазами в фуражку Щеголева. Наступила тишина. Потом из степи народился звук как бы града. Было ли это биение моего сердца или топот тысячи скачущих лошадей? У меня было страстное желание взглянуть туда, на атакующих. Но важно дать хороший залп, и я не отвел глаз от Щеголева. Щеголев наклонялся, наклонялся вперед с напряжением (говорили, что он их подпустил до последней возможности). Он резко опустил фуражку. Шестнадцать орудий полыхнули огнем в реве залпа. Медведев еще зарядил, и я опять выпустил. Что-то ударило меня в плечо. Ранен? Я обернулся. Лошадь без седока проскакала мимо и ударила меня стременем. Я остановил огонь. Раз лошадь проскакала, то впереди нас никого нет. Или они проскакали, или же мы их уничтожили. Я посмотрел через щит орудия. Пыль все заволокла. Перед нами лошадь бьет воздух четырьмя ногами, и справа можно отгадать силуэты трех удирающих всадников. Это было все, что я видел, от этого последнего классического и решающего боя. Классическим я его называю потому, что каждый артиллерист мечтает остановить конную атаку картечным залпом. Мои солдаты выросли как из-под земли, с сияющими лицами и погонами на месте. Они копошились вокруг орудия, стараясь заставить меня забыть их дезертирство. — Как мы их! Просто смели! Тогда только я отдал себе отчет, что мы победили. Слабость овладела мной. Я сел на лафет и ничего не сказал солдатам за их исчезновение. Коновод подвел Андромаху. — Все же свиделись, милая. — Я ее погладил. Отступление продолжалось, но уже шагом. Больше мы красных не видели. Солдаты смеялись и обсуждали бой. Офицеры молчали. У меня болела голова. Я не знаю, как выбралась пехота, но мы, кавалерия, были вне красного окружения. Дорога на юг была свободна. И этим мы были обязаны хорошей и спокойной команде Щеголева, способствовавшей дружному залпу. Красная бригада перестала существовать. Были офицеры, которые считали главной ошибкой красных то, что они атаковали нас в лоб. Я же думаю, что они не были так не правы. Они ведь судили по себе. Не нужно забывать, что наши солдаты срывали погоны и удирали. Если бы батареи были солдатскими, атака красных имела бы успех. Но батареи были офицерскими, и это изменило все. Офицеры не побежали. Последняя шрапнельК вечеру мы добрались до какой-то деревни, название которой, к сожалению, не записал. Перед деревней была возвышенность. Дивизия здесь остановилась. Кавалерия встала внизу, а батареи остановились на возвышенности. Тотчас же прилетели две шрапнели и лопнули над нами. Очевидно, красные следовали за нами издали, но не решались больше соваться. Никакой необходимости стояния нашего наверху не было. Внизу, рядом, было закрытое от взоров красных пространство. — Евгений Николаевич, — крикнул я Обозненко, — почему мы торчим тут наверху, когда в нескольких десятках шагов можно встать закрыто? — Ничего не знаю, — ответил он. — И нахожу глупым выставлять себя без надобности. Две гранаты ударились в конно-горную. Там были раненые. А приказания двигаться все не было. Тогда, не дожидаясь приказания, которое, видимо, никогда не придет, я повернулся к своему орудию и приказал: — Рысью за мной. Я послал Андромаху и опередил орудие шагов на двадцать. В это самое время низкая шрапнель совершенно меня покрыла. Пули вспахали землю кругом Андромахи. Андромаха даже села на зад. Я думал, что и я, и она не только ранены, а изрешечены пулями. Но опять ни у меня, ни у нее не было и царапины. Даже удивительно. Только одна пуля пробила мне шинель над пахом и застряла в передней луке седла. Это была последняя шрапнель, которую красные выпустили по нас, и как раз по мне. Поздней мы красных больше не видели и не слышали. Для меня эта шрапнель была предупреждением, что мой договор с Судьбой кончается. Я как бы слышал голос моего ангела-хранителя: «Я тебя сохранил во все время войны. Теперь ты становишься уязвимым. Не надо больше сражаться. Действительно, это было впервые, что пуля коснулась меня совсем близко. Никогда пули не пробивали моей одежды, и никогда лошадь подо мной не была ранена. Мне даже кажется, что я был исключением в батарее. А тут последняя шрапнель была как бы специально выпущена исключительно в меня. Странно. Наша дивизия встала на ночевку в этой деревне. В ней оказался наш обоз. Смеркалось. Мы пополняли снарядами наши пустые передки. По улице шли донцы. — Спасибо, батарейцы! — крикнули они нам. — Славно вы их попотчевали. Мы наловили хороших лошадей. Донская конница шла уступом слева за нами. Они видели издали погоню и наш залп. Казачье сердце не могло удержаться, чтобы не броситься ловить всадников и лошадей без всадников. В обозе мы получили чай и сахар. Но мои товарищи все повалились спать, и я был единственным, который этот чай пил. С каким наслаждением, после перекопских боев. Горячий чай, да еще с сахаром! Раньше чем заснуть, я пошел поить и кормить Андромаху, потому что я ее взял у вестового. В последнем бою у меня сложилось неприятное убеждение, что в случае неудачи коноводы не подали бы нам лошадей, а пустились бы наутек. Мне было приятно знать, что Андромаха у меня под боком и в случае ночной атаки я ее поседлаю вмиг. Кроме того, думаю, что я ее кормил и поил лучше, чем солдат. Конюшня была хорошая. Вопреки приказанию не расседлывать, я расседлал и разнуздал Андромаху. Она пила долго, с наслаждением, ела ячмень и вздыхала от удовольствия. Она тоже ценила хорошую конюшню после десяти голодных дней, проведенных на морозе. — Андромаха, дорогая, ты мне верно служила. Сослужи мне еще службу — довези меня до парохода. — А там ты меня бросишь! — Что делать, Андромаха, да, брошу. Я уже бросил Дуру. Будет невозможно грузить лошадей. Да и что с тобой будет за границей? Нет, уж лучше останься в России. Поверь, расстаться с тобой будет мне очень горько. Затем впервые после долгого времени я заснул на полу, не раздеваясь, но в теплом доме, а не на дворе. Какая роскошь! Красных мы больше не видели. Значительно потеплело. Снег совсем сошел. На солнце было почти тепло. Я все еще ничего не знал о брате и очень за него волновался. Успел ли он все-таки проскочить на стрелку или попал к красным? Большой подвигВыглянуло солнце, и совсем потеплело. Наша кавалерийская дивизия шла на юг к пароходам. Судя но карте, перед нами лежала узловая станция Сарабула. Тут находились склады нашего интендантства. В полной уверенности в неспособности этой организации обеспечить питание на пароходах я решил взять дело в свои руки. Я выехал к голове колонны, где был полковник Шапиловский. — Господин полковник, что вы скажете, если поехать в Сарабулу и разыскать продовольствие, чтобы питаться на пароходах? — Прекрасная идея. Как мы знаем наше интендантство, оно, конечно, ничего для этого не приготовило, все оставит красным и само удерет... Возьмите людей и отправляйтесь вперед. Я взял с собой всего двух солдат. Как я жалел потом, что не взял больше, но я не любил больших свит. На рысях мы опередили колонну и вошли в Сарабулу. Тут творился полный хаос. Интенданты, увидев издали приближение нашей колонны, приняли нас за красных, бросили все и удрали. Толпы вооруженных солдат-мародеров бродили и грабили. На главной улице мы смогли поймать корову и молодого бычка, должно быть отбившихся от стада. Уже кое-что, подумал я, но, наверное, тут можно найти и лучше. Мы остались на дороге ждать прибытия батареи. Вдруг я увидел повозки обоза конно-горной батареи и полковника Лебедева, заведующего хозяйством. Я бросился к нему. — Господин полковник, хотите я подарю вашей батарее корову, но с условием, что вы мне сохраните бычка? — Идет, я сохраню его вам даже за морем. И к моему удивлению, он действительно его сохранил. Как-то в Галлиполи он меня спросил: — Что же делать с вашим бычком? — Как, неужели сохранили? — Сохранил. — Дарю его батарее. Освободившись от животных, мы направились на станцию. Тут на запасных путях стояло несколько вагонов с пломбами на дверях. Я взломал пломбы. Это было как раз то, что я искал. 5 вагонов с корнед-бифом, с мукой, с сахаром, с английским обмундированием и с подошвенными кожами. Я быстро закрыл двери, закрутил их проволокой, поставил своих людей сторожить, а сам бросился на дорогу искать подкрепления против мародеров, которые уже стали собираться вокруг вагонов. Втроем мы не могли удержать вагоны от разграбления. Мародеры были многочисленны, вооружены и агрессивны. Попав на улицу, я наткнулся на самого генерала Барбовича. Я решительно протолкался к нему и отрапортовал о своей находке. — Ваша находка чрезвычайно важна, поручик. Но я хочу видеть это своими глазами. — Идемте, Ваше Превосходительство, это рядом... Вот эти пять вагонов. В это время мародеры, предупрежденные своим каким-то мародерским нюхом, собрались внушительной толпой. — Откройте, я хочу видеть, — сказал Барбович. — Ваше Превосходительство, прошу вас этого не делать. Мы недостаточно многочисленны, чтобы удержать мародеров, — запротестовал я. — Откройте, — настаивал Барбович. Один из солдат его свиты открыл дверь. Это был вагон с обмундированием. То, чего я боялся, и произошло. У меня был, видимо, больший опыт, чем у генерала. Толпа мародеров ринулась, оттолкнула генерала и его свиту, ворвалась в вагон и вмиг его опустошила. Барбович был сконфужен. От хотел было открыть следующий вагон, но я воспротивился самым энергичным образом, и он не стал настаивать. — Останьтесь здесь, поручик, я пришлю вам помощь и извещу полки, чтобы они прислали повозки за продуктами. — Ваше Превосходительство, прошу известить также и батареи. И чтобы подкрепление пришло как можно скорей. Человек двенадцать по крайней мере. — Я пришлю вам тридцать, чтобы удержать эту банду. — И чтобы повозки приходили с охраной. — Хорошо, поручик. Я отдам все нужные распоряжения. И Барбович со штабом ушли на дорогу. А мы остались с вагонами и грозно бушующей толпой мародеров. Было, вероятно, 4 или 5 часов вечера. Подкрепление не прибыло. Повозки от полков являлись начиная от полуночи и до 2 часов ночи, врозь, каждая с офицером, но без охраны. К счастью для полков, повозки нашей батареи явились последними, около 3 часов ночи. Если бы они прибыли раньше, я с ними уехал бы и бросил вагоны. Потому что это была борьба сверх всяких человеческих сил. И я эту борьбу выдерживал в течение по крайней мере 11 часов кряду. Не знаю, право, как мне это удалось и почему мародеры меня просто не убили. Это был сплошной крик, драка, угроза револьвером, ныряние под вагон, чтобы прийти на помощь моему солдату-часовому, которого толпа уже оттеснила. И так без перерыва. Ни об еде, ни о питье нельзя было и подумать. Дивизия ушла ночевать далеко на юг. Сарабула осталась незанятой. Каждую минуту можно было ожидать появления красных. Толпа мародеров, видимо все разграбив в местечке, вся нагрянула на станцию. Она состояла из озверевших, потерявших человеческий образ преступников, вооруженных и бушующих. Один из моих солдат держал наших лошадей. В случае появления красных лошади были нашим единственным спасением. Другой солдат стоял часовым, но струсил и стоял столбом, не проявляя инициативы. Так что вся защита четырех вагонов, то есть восьми дверей, выпала мне одному. Правда, я все надеялся, что появится обещанная помощь в виде 30 солдат, и это поддерживало мой дух. Самыми трудными минутами был приезд повозок от какого-нибудь полка, без охраны и с робким офицером. Надо было открывать двери, чтобы грузить продукты, а это было самое опасное. Тогда я шел на переговоры. — Да замолчите вы на минутку. Послушайте, что я вам скажу. Я дам вам мешок сахару, делите его сами между собой. Отойдите от дверей! Выкидывали в толпу мешок сахара, который они тотчас же разрывали, как звери, и, ползая на четвереньках, мешали друг другу взять с земли. Пользуясь этой возней, я закрывал и закручивал проволокой дверь, а в другую дверь быстро выкидывали на повозку два или три мешка сахару и закручивали двери снаружи. Начинались переговоры о корнед-бифе. Корнед-биф очень хорошо упакован. Добротный ящик, и перевит толстой проволокой. Коробки конические, и можно вытащить коробку, если захватить одну ногтями. Но если захватить одновременно несколько, вытащить их нельзя. Я выкидывал два ящика. Мародеры бросались, и начиналось молчаливое кручение. Несколько человек одновременно тянули и вытащить не могли, пока, наконец, не разрывали проволоку и доски ящика. У меня было время нагрузить и корнед-биф, и муку, и даже подошвенные кожи. Каждый офицер, уезжая, клялся мне, что пришлет охрану, что известит нашу батарею... и ничего не делал... «Мы получили, а до других нам дела нет...» А я все надеялся и клял нашу батарею, что они все не едут. Приехали повозки от конно-горной. Я слезно умолял офицера предупредить наших. И наконец, часа в три ночи появились повозки нашей батареи, тоже без охраны. Их я нагрузил сколько мог и даже через меру. В дальнейших походах, в горах, одна из перегруженных повозок сломалась и в мое отсутствие была брошена, так как замены ей не нашли. Вторая же, глядя на первую, решила тоже сломаться, чтобы воспользоваться продуктами. Но я был тут и заставил починить и следовать под надзором солдата с плетью. Продуктов нам хватило не только во время переезда, но и первое время в Галлиполи. Интендантство же, конечно, ничего для переезда не заготовило. Противное меня бы очень удивило. Эту свою деятельность в Сарабуле я отношу к самому большому подвигу во время всей Гражданской войны. Благодаря мне вся наша дивизия была сыта на пароходе и после, а все другие голодали. Обессиленный, я лег на повозку, прицепил бедную Андромаху, некормленую и непоеную. И еще доставил себе удовольствие, отъехав шагов сто, науськать мародеров на остатки провианта в вагонах. Они бросились как дикари и вмиг опустошили все. Когда они ворвались в вагон с мукой, то выскочили все белые, как мельники. Собственно, они мало пользовались — все рвалось и затаптывалось. На квартире меня ждала награда за мою полезную деятельность. Меня ждал Леня Александров, который привез мне братнин полушубок и рассказал, что они не нашли квартир в городе Геническе и проехали на стрелку, а через час Геническ был занят красными. Так случайно они избежали гибели. Слава тебе, Господи, брат жив. Через горыМы выступили на следующее утро, и нас предупредили, что в Симферополе, через который мы должны были пройти, восстание, и мы должны быть готовыми. Это известие было неприятно, но на практике оказалось, что по нас не стреляли. Восставшие, видимо, струсили и сами попрятались. Все же дивизия шла не останавливаясь и не отрываясь частями друг от друга. С той стороны Симферополя начинаются скалы и вскоре за ними горы. На этот раз эвакуация была хорошо разработана. Армия грузилась в разных портах. Пехота в Севастополе, мы, кавалерия, в Ялте, кубанцы в Феодосии и донцы в Керчи. Толкотня была только у кубанцев. В Феодосии стоял наш обоз, и оттуда грузился брат. В других портах все прошло гладко. Вскоре мы вступили в горы, покрытые с северной стороны мелким лиственным лесом. По мере подъема становилось холодно. Я надел полушубок брата. Людям часто приходилось нажимать на колеса орудий и повозок, в местах, где подъем был особенно крут. Упряжные лошади дымились, и приходилось останавливаться, чтобы дать им отдышаться. Только к вечеру, как раз перед закатом солнца, мы достигли перевала и как зачарованные остановились. Грандиозная картина. Налево красные скалы отражали солнце, направо Чатырдаг (1525 м). Перед нами до бесконечности темно-синее море, и у наших ног зеленый сад с белыми домиками. Красота. Так бы и остался любоваться, но на перевале места было мало и нужно было его освободить для других. Дорога круто спускалась вниз. Мы поставили тормоз на колесо орудия. Я сел на лафет, обнял обеими руками затвор орудия и крепко заснул. Солдатам я строго запрещал садиться на лафет. Во сне можно свалиться и быть раздавленным орудием. Орудие пошло рысью со спуска. Из-под заблокированного колеса летели искры, а я спал самым безмятежным образом. Я проснулся из-за того, что орудие остановилось. Кругом темнота. Я задыхался в полушубке. Какой-то странный шум меня удивил. Ах, это же шум волн. Мы на берегу моря. Мы были в Алуште. Какая разница. С той стороны гор зима, а с этой — весна. Мы остановились на ночь в Алуште и купили, очень дорого, скверное вино. ВиноОт Алушты до Ялты идет прекрасное шоссе, недалеко от берега моря. Справа крымские горы отделяли нас от красных. Горы непроходимы, их можно пересечь только по двум-трем дорогам. По нашим сведениям, таких дорог между нами и Ялтой не было. Кругом был земной рай. Сады и виноградники. Синее небо и темно-синее море, белые домики и часто прекрасные виллы. Справа зеленые горы. Дивизия выступила утром из Алушты и направилась на запад к Ялте. Обозненко подъехал ко мне. — Шоссе проходит как раз у ворот винных погребов. Это представляет большой соблазн для наших солдат. Но сегодня ночью мы остаемся в арьергарде. Я вас прошу не напиваться, и постарайтесь удержать людей. — Я-то не напьюсь. Но что касается солдат, то я бессилен. Они будут пьяны во всяком случае. Очевидно, шоссе было проведено специально для перевозки вина. На всем протяжении дороги были погреба, один рядом с другим. Они были вырыты в горе. Ворота были у всех распахнуты. Были видны ряды бочек, из которых лилось вино на землю. Солдаты вырывали кляп из бочки и, конечно, не трудились его опять воткнуть. Колонна дивизии становилась все шумней и веселей. Под конец она походила скорей на свадебную процессию, чем на доблестную армию накануне ухода с родины. Я отыскал Обозненко. — Евгений Николаевич, мне кажется, что вы и я — единственные трезвые в колонне. Это больше не важно, погреба будут нашим лучшим арьергардом. Красные, конечно, тоже перепьются, а наши, может быть, уже протрезвеют... Я хочу тоже воспользоваться необыкновенным случаем... — Да, вы правы, валите. Я прицепил Андромаху к повозке и сам вошел в погреб. Он уходил глубоко в гору. С двух сторон на козлах лежали бочки в три ряда, друг над другом. Из всех лилось вино. На земле его было уже сантиметров 10—12. Я сложил руки ковшом и попробовал вино и его выплюнул. — Это молодое, хорошее должно быть в глубине. Я побрел по вину в глубь погреба, изредка пробуя. Но из-за частых проб я потерял вкус. Пол слегка наклонялся, и вино прибывало, пришлось подтянуть голенища сапог. Я чувствовал, что начинаю пьянеть от паров вина. Лучше вернуться. Можно опьянеть, свалиться и утопнуть в вине. Конечно, это неплохая смерть, но все же... Тут я наступил на что-то, что задергалось, и свалился в вино. Я задирал ноги, чтобы вылить вино из сапог. Темнота была полная. Видно было только далекий светлый квадрат ворот. Ощупью я стал искать, обо что я споткнулся, и нащупал мертвецки пьяного солдата. Я взял его за шиворот шинели и попробовал тянуть. Но вся его одежда пропиталась вином, он был слишком тяжел. Еще из-за него сам свалишься и утопнешь. Я подтянул его к козлам, на которых стояли бочки, и заклинил его голову в развилке. Сперва он выскользнул. Тогда я нажал сапогом и заклинил лицо. Рот его возвышался на несколько сантиметров над уровнем вина. — Вот, неизвестный солдат, я сделал для тебя все, что мог. Не взыщи. Коль вино поднимется выше твоего рта — значит тебе не повезло. Я вышел из погреба и был поражен. Шоссе было пусто, колонна исчезла. А я-то думал, что всего проваландался минут двадцать. Я отстегнул кобуру револьвера, чтобы скорей его вытащить в случае чего, и пошел крупным шагом по шоссе, внимательно осматривая кусты. Потому что в горах водились зеленые, род бандитов, которые нападали на одиночек. По обочине дороги лежали недвижные тела солдат, только следы блевотины указывали, что это не трупы, а пьяные. Их было десятка с два. Вдруг я увидел всадника, который сильно качался в седле. Присмотревшись, я с радостью узнал Леню Александрова. — Леня, как я рад, что тебя встретил. — Я тоже, Сережа, рад тебя видеть. Он расчувствовался и чуть не упал с седла. — Слушай меня внимательно. Я остался без лошади. — Возьми мою. — Нет, но поезжай в батарею и пришли мне Андромаху с солдатом, который не очень пьян. Это очень важно. И не свались. Он пошел крупной рысью, и я с беспокойством следил за ним глазами. Но он не упал, и через некоторое время Половинкин привел мне Андромаху. Как я ей был рад. Я присоединился к батарее, которая с эскадроном гвардейской кавалерии стояла на громадном обрыве, доминирующем над дорогой, долиной и местечком Гурзуф, там у моря, между двумя скалами. Одну из скал звали Аю-Даг. Вся же дивизия ушла в Ялту грузиться на пароход. Последняя ночьК моему удивлению, Александров и все офицеры батареи были уже трезвы, чего нельзя было сказать про солдат. Поставили мою пушку на шоссе. Это была прекрасная позиция с обстрелом всех подходов и обходов. Таким образом, моему орудию выпала честь стоять на последней позиции. Мы послали одного офицера вниз, в большую виллу, и он нам принес пять жареных гусей и два ящика прекрасного вина. Мы поделились с солдатами. Мы не спали эту последнюю ночь в России. Сидя на обрыве, около орудия, мы обменивались с Александровым мыслями. Что делают наши родители в Москве? Как известить их о нашей судьбе? Завтра уедем. Куда? Что мы будем делать за границей? Как нас там встретят? Нужно будет начинать жизнь с самого начала. Вернемся ли мы в Россию или это навсегда? Что станется с Россией под коммунистами? Что станется с народом? Мы написали открытку домой и отдали жителям, прося отправить ее немного позже, когда все успокоится. В ней было лишь две фразы: «Мы живы, здоровы и едем в далекое путешествие. С нами Леня». Подписал я «Сима», это значило Сергей Иванович Мамонтов. Открытка дошла и очень обрадовала мать. Она известила отца Лени. Иногда проезжала повозка, нагруженная телами мертвецки пьяных. Сердобольные крестьяне нагружали их и везли. Мы осматривали пьяных и вытаскивали из кучи наших солдат. Клали их на травку, и на следующее утро вся батарея была в сборе и протрезвленная. По земному раюРано утром явился из Ялты ротмистр Чичерин10 с волнующий известием. Оказалось, что через гору существует «царская тропа», дорога, которая вела в удельное имение Массандра, находившееся у нас в тылу. Красные могли нас отрезать от пароходов. Мы забеспокоились и тотчас же двинулись к Ялте. Опасения наши были излишни, красные ничего не предприняли. В Массандре мы взяли несколько ящиков очень хорошего вина. Директор хотел нам воспрепятствовать, но нам было некогда. — Отчитаетесь завтра с большевиками. — Что это значит? — А то значит, что мы уходим, и завтра придут большевики и все тут разнесут. Он страшно растерялся. — Берите все, что хотите. На этот раз шоссе шло высоко в горах над морем. Солнце сияло, море блестело, было тепло, и горы как-то светились. Крутом стояли зонтичные сосны, красиво вырисовываясь на небе. Там, далеко внизу, совсем маленькие домики в садах. И синее море до горизонта. Казалось, что Россия улыбалась нам при нашем уходе. Решили уничтожить мою пушку, чтобы она не досталась красным. Выбрали глубокое ущелье. Сняли прицел и замок, подкатили к самому краю и по команде столкнули вниз. Орудие ударилось о скалу, перевернулось в воздухе, отскочило, ударилось о противоположную скалу и упало на дно пропасти. В бинокль мы не заметили сломанных частей. Хорошо сконструировано орудие. Прицел и затвор кинули дальше в другое ущелье. Сердце сжималось при виде идущего одного передка в запряжке. Мы дошли до предместья Ялты и остановились. Испортили орудия, распрягли лошадей. Расседлали. По тревожному гудку парохода мы должны были идти на пристань. Нас предупредили, что, возможно, местные коммунисты будут в нас стрелять. ПрощаниеЯ обменял подошвенную кожу у жителей на чашку и ложку, которые мне очень пригодились в Галлиполи. Трое старых солдат орудия, линейные казаки, братья Шакаловы и Бондаренко, подошли ко мне. — Что вы будете делать, господин поручик? — Я уезжаю. — А что вы нам посоветуете? — Я не знаю. Мы поедем за границу. Там жизнь будет трудной. Без языка. Кто знает, сможем ли мы вернуться. — В том-то и дело. У нас семьи. Мы решили остаться. Но мы не хотели уйти, не простившись с вами. Ведь так много пережили вместе. — Спасибо. Не забудьте, что красные вам не простят. Но если вы думаете, что сможете выкрутиться, ступайте. Я ничего против не имею... Возьмите с собой Андромаху. Советую вам идти по «царской тропе» из Массандры — там будет меньше встреч. Возьмите консервов в обозе. И дай вам бог удачи. — Спасибо. Дай бог и вам счастья. Мы пожали крепко руки. Я долго гладил Андромаху. Они пошли. Повернулись. — Если вернетесь с армией, мы вас отыщем. С тяжелым сердцем я смотрел им вслед. ОтъездНа этот раз эвакуация была хорошо организована. В Ялте нас ждал большой пароход «Сарыч». На него из войск грузились только регулярная кавалерия и конная артиллерия и, конечно, беженцы из Ялты. Никакой толкотни не было. Мы оставили на границе города орудия (испорченные) и лошадей. К нам пришел офицер с парохода и сказал, что тревожного гудка решили не давать, чтобы не вызывать паники. Все готово, и мы можем идти. Как только мы поднимемся на пароход, он отойдет. Молчаливая цепочка солдат с винтовками за плечами пошла к пристани. Последние белые, оставляющие Россию. Побежденные. На душе было тяжело. Но было гордое сознание, что мы честно исполнили свой долг. Никто в нас не стрелял. Мы пересекли часть города и поднялись на пароход, который тотчас же отошел. Мне кажется, что это было 3/16 ноября 1920 года. Генерал Врангель подошел к нам на своей яхте «Кагул» и сказал нам несколько слов. Борьба не кончена. «Ура!» было ему ответом. Люди гвардии запели национальный гимн. Это было волнительно. Крым исчезал в вечернем мареве. Мы покинули Россию навсегда. Примечания1. Мамонтов Сергей Иванович, р. в феврале 1898 г. Константиновское артиллерийское училище (1917). Прапорщик 64-й артиллерийской бригады. В Добровольческой армии с августа 1918 г. в 1-й конно-горной батарее, с апреля 1919 г. во 2-й конной батарее Дроздовской артиллерийской бригады. Поручик. В эмиграции во Франции. Умер 3 марта 1987 г. в Каннах (Франция). 2. Впервые опубликовано: Мамонтов С. Походы и кони. Париж, 1981. 3. Обозненко Евгений Николаевич, р. в 1896 г. Суворовский кадетский корпус (1914), Михайловское артиллерийское училище. Капитан. В Добровольческой армии и ВСЮР; в начале 1919 г. в 1-й конно-горной батарее, с апреля 1919 г. во 2-й конной батарее Дроздовской артиллерийской бригады, с лета 1919 г. старший офицер той же батареи. Полковник. В эмиграции в Югославии, к 1949 г. в Германии, затем в США. Умер 4 декабря 1959 г. в Честере (США). 4. Шапиловский Владимир Павлович, р. 15 июля 1886 г. Из дворян Ярославской губ., сын офицера. Нижегородский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище. Капитан 53-й артиллерийской бригады. В Добровольческой армии; осенью 1918 г. командир взвода, с декабря 1918 г. старший офицер 1-й конно-горной батареи, с апреля 1919 г. командир 2-й конной батареи в Дроздовской артиллерийской бригаде. Полковник (к декабрю 1918 г.). В Русской Армии в той же бригаде до эвакуации Крыма. Галлиполиец. Осенью 1925 г. в составе Дроздовского артдивизиона в Чехословакии. В эмиграции там же, до 1930-х гг. член Общества Галлиполийцев, в 1937 г. зампредседателя Союза инвалидов в Чехословакии, к 1934 г. член СУВВ в Праге. Умер в 1954 г. в Праге. 5. Шафров Георгий Александрович. Полковник. В Добровольческой армии и ВСЮР в 3-м конно-артиллерийском дивизионе, в декабре 1918 г. командир 1-й конно-горной батареи, затем командир 2-й конной батареи в Дроздовской артиллерийской бригаде, с 17 сентября 1919 г. командир 8-й конной батареи. Застрелился в сентябре 1920 г. в Феодосии. 6. 1 1-й гусарский Изюмский полк. Полк Императорской армии. 3 его офицера участвовали в 1-м Кубанском («Ледяном») походе в 1-м кавалерийском дивизионе. Возрожден во ВСЮР. Изюмские гусары одно время состояли в 1-м конном полку, с 27 мая 1919 г. входили в состав сформированного Сводно-гусарского полка, где в июле 1919 г. были представлены 3 эскадронами (в октябре 1919 г. Изюмский дивизион отдельно состоял при 1-й кавалерийской дивизии (I). С 16 апреля 1920 г. эскадрон полка входил в 3-й кавалерийский полк. В эмиграции полковое объединение издавало машинописный журнал «Жизнь Изюмских Гусар» (по декабрь 1965 г. — 70 номеров; редактор — ротмистр К.Н. фон Розеншильд-Паулин). 7. 1-й гусарский Сумский полк. Полк Императорской армии. Возрожден в Добровольческой армии. Осенью 1918 г. несколько офицеров полка воевали в составе 1-го Черноморского полка Кубанского казачьего войска. Эскадрон полка (при 5 офицерах) был сформирован в декабре 1918 г. в составе Сводно-кавалерийского полка Одесской бригады Добровольческой армии Одесского района (с 1 мая 1919 г. преобразованного в 3-й конный полк). К 13 июня 1919 г. насчитывал 120 человек (в т. ч. 43 офицера), затем развернулся в дивизион. Участвовал в Бредовском походе. В марте 1919 г. в Севастополе из находившихся в Крыму сумцев был сформирован еще один эскадрон полка (15 офицеров и 28 солдат), который влит (до 20 мая 1920 г.) полуэскадроном в 3-й кавалерийский полк. По прибытии в Крым с 8 августа 1920 г. основной эскадрон полка (5 офицеров и 65 солдат, в конце августа — 115 человек) вошел в 7-й кавалерийский полк. 9 октября 1920 г. эскадрон откомандирован в состав стрелкового полка 2-й кавалерийской дивизии, с которым погиб 30 октября у д. Мамут под Джанкоем. Полк потерял в Белом движении 19 офицеров (в мировую войну — 8). Командиры: подполковник (полковник) Г.А. Швед (декабрь 1918 г. — январь 1919 г., июнь 1919 г. — 8 августа 1920 г.), подполковник (полковник) Ю.Б. Алферов (январь — июнь 1919 г.), ротмистр граф Борх (8 августа — 30 октября 1920 г.). 8. Мамонтов Николай Саввич. Прапорщик. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 1918 г., осенью 1919 г. в эскадроне 1-го гусарского полка, с весны 1920 г. в 3-м кавалерийском полку, с мая 1920 г. в 7-м кавалерийском полку. Корнет. Взят в плен и расстрелян 30 октября 1920 г. у д. Мамут (на Чувашском п-ве в Крыму). 9. Щеголев Владимир. Полковник В Добровольческой армии и ВСЮР; с 12 января 1919 г. командир 1-й батареи 1-го конно-артиллерийского дивизиона, с 13 апреля 1919 г. командир того же дивизиона. В Русской Армии на октябрь 1920 г. инспектор конной артиллерии до эвакуации Крыма. Генерал-майор (15 октября 1919 г.). В эмиграции в Югославии, служил в пограничной страже, в 1931 г. возглавлял группу конно-артиллерийского дивизиона. 10. Чичерин Александр Викторович. Поручик Кавалергардского полка. В Вооруженных силах Юга России; с 1919 г. штабс-ротмистр, командир сформированного им 3-го эскадрона в дивизионе своего полка в Полтавском отряде, с декабря 1919 г. в 1-м гвардейском сводно-кирасирском полку. В Русской Армии с 27 октября 1920 г. командир эскадрона Кавалергардского полка в Гвардейском кавалерийском полку до эвакуации Крыма. Галлиполиец. В феврале 1921 г. в Запасном кавалерийском дивизионе. Ротмистр. В эмиграции к 1938 г. во Франции, затем в США. Умер 15 июня 1967 г. в Нью-Йорке.
|