р) Положение женщины в семье и в жизни

Для того, чтобы некрымскому читателю понять, в чём состоит роль женщины в татарской семье как жены и как матери, нужно обратиться к старым источникам. Они довольно противоречивы. С одной стороны говорится, что женщина — это драгоценность, требующая заботы и бережного к себе отношения. С другой стороны, она не живет сама по себе. Она существует лишь как мать, жена, сестра или дочь какого-то мужчины. Но это означает, что и мужчина обязан освободить женщину от несвойственной женской природе забот. Поэтому женщина свободна в выборе своей деловой деятельности.

Собственно, здесь нет никакого противоречия даже с современными нормами семейного уклада. Среди мусульманок классического периода истории ислама, да и Нового времени, примером гармонично развитой женщины оставался пример Айше, жены Пророка. Энергичная, деловая, самостоятельная и умная, она продолжила дело Мухаммада после его смерти, возглавив движение против нового халифа Али. Весьма заметную роль в истории мусульманства и, в частности, в зарождении и развитии суфизма сыграла арабская подвижница Рабиа ал-Адавийа (713—801 гг.). Её святая жизнь стала недосягаемым образцом для многих тысяч современниц, её поэтические молитвы-импровизации, настоящие гимны божественной любви, распространялись в сотнях средневековых источников-копий¹.

Возможности для появления такого типа женщин менялись с течением времени, иногда их становилось больше, иногда они исчезали полностью в результате расширительного, невежественного понимания смысла бидаа (ересь, нечто, противостоящее исламу), под которое могли подпадать все женщины. Одним из таких неодобряемых нововведений стало раздельное богослужение², чего, кстати, не требовал ни сам Мухаммад, ни муджтехиды на протяжении нескольких веков после кончины Пророка.

Как в Средние века, так и в XVIII в. забота о материальной самостоятельности, об экономическом обеспечении женщины оставалась в исламском мире высоко актуальной темой. И, как замечалось, небезрезультатно: «имущественные права женщины [были] обеспечены шариатом в большей степени, чем многими европейскими сводами законов» даже в цивилизованном XX в., когда писались приводимые строки (Бартольд, 1992. С. 128).

На эту же сторону жизни мусульманки в традиционном обществе обратил внимание египетский публицист XX столетия Касим Амин, подчёркивавший, что шариат ещё «12 веков тому назад даровал женщине те права, которые западная её сестра получила только в этом столетии и лишь частично в истекшем... Наш закон ведь утвердил за женщиной право самостоятельного управления и полного распоряжения своим состоянием, он настаивает на её воспитании и обучении, не лишает её возможности заниматься каким бы то ни было ремеслом и специальностью, он подчёркивает её равенство с мужчиной до такой степени, что разрешает быть душеприказчицей мужчины, даёт право исполнять должность муфти и кади, то есть, право судить людей по справедливости... Между тем французские законы предоставили женщине право заниматься адвокатурой только в прошлом году» (Амин, 1912. С. 5—6).

В период до аннексии Крыма для матери семейства и жены крымского татарина считалось достойным проявлять свои врождённые и приобретённые воспитанием качества в узком кругу, то есть в семье. Между тем на Ближнем Востоке мусульманское Возрождение задело и женский мир, причём весьма ощутительно. Женщины, к примеру, Египта, начинали мало-помалу возвращаться к утраченным традициям общественной и профессиональной жизни. Достаточно сказать, что в начале XIX в. крупный общественный деятель Мемет Али-паша организовал в Каире работу первой женской медицинской школы, где готовили акушерок и врачей-терапевтов (Терджиман, 29.09.1897). Пикантность ситуации заключалась в том, что таких школ не было ещё ни в Европе, ни в Америке, принадлежавших к единой цивилизации, и где борьба за права женщин вспыхнула в те десятилетия ярче, чем где-либо в мире.

Для крымских татар, народа переимчивого, но, к сожалению, погружённого аннексией в трясину культурной изоляции, было совершенно невозможно заимствовать каирский опыт — для этого должно было пройти несколько десятилетий напряжённой работы. Но в Крыму это, по большому счёту, было и не слишком актуально. Дело в том, что здесь женщина издревле пользовалась свободой, невиданной в том же Каире или Стамбуле. Истоки таких традиций имели дальнее, монгольское происхождение. Действительно, согласно монгольским обычаям женщина обладала не меньшими, а в некоторых сферах материального производства и хранения культурных традиций и большими правами, чем мужчина. Именно от своих далёких предков и заимствовали крымские татары особое отношение к прекрасному полу.

Такой вывод подтверждается давно отмеченным феноменом: по мере некоторой «османизации» крымскотатарской культуры (в период между XV и концом XVIII вв.) положение женщины стало приближаться к турецким образцам. Крымчанки стали медленно, но неуклонно утрачивать в обществе былые позиции, некогда выделявшие их, как уверяют, среди мусульманок всего мира (Matuz, 1976. S. 11). Далеко этот негативный процесс зайти не успел. Но и в его условиях крымские женщины находили возможности раскрыть свои способности и душевное богатство на множестве точек приложения дарований и любви к семье, к своим ближним и дальним родственникам.

Множество источников, касающихся функций мужчины и женщины (и даже мальчиков и девочек) в семье и обществе XVIII в., говорит об одном: права и обязанности в те времена были разделены по половозрастному признаку гораздо более чётко, чем сейчас. То есть здесь не было всеобщего нивелирования, существовало стабильное равноправие женщины и мужчины но с чётким разделением их ролевых функций. Не слишком абсолютизируя сложившийся порядок, можно утверждать, что крымские татары приблизились в ханский период к идеалу, на подступах к которому Европа (о России умолчим) оказалась только сейчас, на пороге XXI века. То есть уже после того, как некий маятник качнулся сначала в сторону мужского деспотизма, потом — феминизма с его не менее уродливыми поведенческими искривлениями. Этот незримый маятник теперь устанавливается на золотой середине равноправия, давно, как выясняется, апробированной традиционным крымскотатарским обществом.

К слову, мужской деспотизм, свойственный не только Западной, но и Восточной Европе, имел истоки в истории христианских учений. Низкий (с церковной точки зрения) нравственный уровень средневекового общества, свободная сексуальная жизнь, её эксцессы, отвлекавшие паству от смиренного служения Богу, потребовали от католических клириков насаждения нравственности, хотя бы для сохранения значения религии. Причём насаждения насильственного, и на уровне, который устанавливали сами церковники. Они же избрали в качестве примерной жертвы слабейшую часть общества. Во всех пороках стали обвинять женщин, в том числе и в экстремальной телесной греховности. Это была вспышка действительного, а не ныне, задним числом «открытого» мужского шовинизма. В результате, как верно показал протестантский мыслитель Ж. Эллюль, «Тяжёлым грузом морализация легла на женщин, которые по своей мягкости и душевности понесли на себе преобладающую часть запретов» (Цит. по: Бибихин, 1998. С. 211).

В исламе такой радикальной половой дискриминации не было, и быть не могло уже по причине совершенно иного подхода к физической природе человека, по доминирующей в шариате человечности нравственных и иных поведенческих норм. Такая человечность, её естественность были лучшей гарантией неизменно ровного, бережного отношения исламского общества к женщине и ребёнку. Именно этой естественности и близко не было в сухосхоластических писаниях средневековых гонителей «ведьм». А также иных отцов Церкви, ставивших во главу угла собственные то есть, искусственные, духовно-эгоцентрические мечтания. К такому выводу приходят современные исследователи: «В евангельской вере нет никакой естественности, иначе Христу не было бы надобности страдать и умирать» (Бибихин, ук. соч. Там же). Подобная проблема чужда исламу, так же как мусульманке неизвестны многие проблемы, до сих пор тяготеющие над женщинами наиболее ортодоксальных (прежде всего сельских) христианских общин.

На вопрос, каким образом гендерные функции (то есть обязанности и права, зависевшие от полового признака) распределялись, прививались и сохранялись в семейном и хозяйственном быту крымцев, ответ несложен. Как и многое другое в крымскотатарском обществе, это происходило благодаря прежде всего традиционной семейной экономике. Начиналось с того, к примеру, что мальчика начинали одевать в мужскую одежду с одного года, когда он ещё и ходить-то не умел. В том же нежном возрасте девочек старались наряжать в красивые платьица, прокалывали им ушки для серёжек и т. д. Позже такое раздельно-половое воспитание распространялось и на типы поведения — мужской и женский.

То есть детей с нежных лет знакомили с неким традиционным, хоть и неписаным статутом, где всё до мелочей было разложено по полкам: что прилично для мальчика и что для девочки. А когда детишки подрастали до 7—8 лет и начинали принимать участие в трудовой жизни семьи, то здесь разделение обязанностей шло по тем же двум, нигде не пересекающимся руслам. То есть мужскому и женскому. Девочки помогали матерям и старшим сестрам, мальчики исполняли сугубо мужскую работу. Можно спорить о правомерности такого жёсткого разделения на группы по половому признаку, но насилия тут никакого не было. Ведь даже оставаясь без присмотра взрослых, свободно выбирая норму поведения, мальчики предпочитают играть с мальчиками, а девочки — с девочками.

Крымская семья. Литография неизвестного художника. Из собрания музея Ларишес

И это было разумно исходя из современной точки зрения на проблему. Уже сделаны выводы, целиком оправдывающие такую воспитательную бескомпромиссность. Мальчики благодаря постоянному нахождению в мужском обществе, увлеченности мужскими занятиями, участию (пока пассивному) в беседах на соответствующие темы, мужали быстро. Причём практически без известных и ныне проблем, неотъемлемых от переходного (пубертатного) возраста. Так называемая «подростковая ломка» была в Крыму попросту неизвестна. Выполняя всё более сложные трудовые операции, мальчики рано проникались чувством спокойного достоинства, в их среде как бы сами собой зрели такие качества, как настойчивость, трудолюбие, презрение к боли и усталости, мужество, уважение к мастерам своего дела, вообще к старшим. А также стремление к развитию собственных навыков, умений и знаний, выносливость³.

Соответствующее благоприятное воздействие такое воспитание оказывало и на будущих женщин. В девочках естественно раскрывались и развивались заложенные в женской природе исключительно положительные черты и качества. Главными из них были целомудрие, бесконечная любовь к младшим сёстрам и братьям, затем к собственным детям, преданность их отцу. Но не менее важными в грядущей жизни были с молодых ногтей привитые трудовые навыки, тонкое понимание прекрасного, позволявшее создавать признанные шедевры на ткацком станке или за пяльцами, бесконечные терпеливость и воля, позволявшие преодолевать любые трудности и удары судьбы. Именно такая женщина могла быть достойной подругой и спутницей жизни крымца.

В крымскотатарской семье уже в XVIII в. муж и отец знал, чего требовать от женщин своей семьи. Но он знал и то, что вправе требовать чего-то, лишь если сам выполняет свои чётко определённые обязанности (Коран, 4:38 (34)). В том числе такой важный долг, как всесторонняя забота об этих женщинах, старых и малых. То есть защита их чести, благосостояния и достоинства, включая сюда избавление их от несвойственных женщине трудов и занятий. Женщин и детей берегли не потому, что видели в них какую-то неполноценность (так, по крайней мере, оскорбленно заявляют феминистки), а просто как существа более слабые чисто физически, не более того⁴. Женщина никогда не носила тяжёлые кувшины и корзины с базара — это была обязанность мужа. Это не говоря уже о том, что крымские татарки были избавлены от самого, с нашей точки зрения, ужасного в русском традиционном сельском быту: почти постоянных избиений мужем, свёкром, а то и подросшим сыном, а также нещадной физической эксплуатации.

Прибегая к испытанному методу сравнения, начнем с первого явления как более простого. Физические наказания женщины, известные в славянском мире, были в Крыму вещью вообще неслыханной. Хотя бы уже оттого, что при этом покрыл бы себя несмываемым позором сам мужчина. Ведь поднять руку на взрослую женщину или даже малолетнюю собственную дочь считалось не только подлостью, но и — что ещё страшнее — трусостью! Более того, даже грубые жесты или слова в адрес женщины были для крымцев в массе абсолютно нехарактерны и недопустимы, и по той же причине (Spenger, 1836. P. 136).

Что же касается канонических предписаний, которые в жизни, увы, не всегда выполняются, то и здесь мы находим те же самые запреты. Хадисы не только не допускали возможности физического насилия над слабым полом, но некоторые из них прямо указывали на угодность для Аллаха доброты в отношении к женщинам: «Лучший из вас тот, кто добр к женщинам в своём доме» (Цит. по: Isik, 1970. P. 136).

А уж если крымскотарская женщина достигала зрелости, то и уважение к ней оказывалось на совершенно особом уровне. Она становилась независимой в своих поступках и суждениях, а когда приходила куда-нибудь в гости, то хозяин-мужчина неизменно предоставлял ей самое почётное место (Schlatter, 1836. S. 294). И ещё одно свидетельство о месте такой крымской дамы: «Матрона прохаживалась среди гостей, исполненная достоинства и окружённая уважением остальных домочадцев, а не носилась взад-вперёд, как это мы видели у гяуров» (Scott, 1854. P. 226). Ислам подчёркивал огромное значение женщины как основы физического существования дома. Но и его духовной жизни — тоже, наделяя хозяйку, мать и жену высоким, ёмким титулом поля засеянного, плодоносящей нивы (Коран, 2:223).

Что же касается физического труда, то у татарки не было причин говорить о своей жизни после свадьбы, как это бывало в России: «влезла в хомут». Его не было, поистине вековечного хомута, который, в самом деле, до смертного своего часа тянула русская баба. И от которого её не избавляло ни грудное дитя, ни недомогания, ни возраст. Всем ведь памятны картины передвижников, где в степной меже, на солнцепёке, лежит младенец, а юная кормящая мать тут же надрывается на уборке хлеба — сцена, для Крыма совершенно немыслимая и просто дикая в своей бесчеловечности. Но и это было не всё — за пределами ханства. «Мученицей делали женщину не только труд, но и бесправие, зависимость её от мужа, отца, свекрови и то, что её роль работницы находилась в постоянном противоречии (курсив мой. — В.В.) с её же ролями жены и матери» (Вишневский, 1998. С. 137).

Истоком крымской традиции был, конечно, шариат (а возможно, и какие-то более древние местные обычаи). Доказательством тому служат как схожие нормы в других мусульманских странах, так и неизменяемость их со временем и, что ещё важнее, в результате самых радикальных реформ.

Так в Турции, наиболее секуляризованной из стран исламского мира, и в начале XXI в. муж не имел никакого права принудить жену работать в поле, на заводе или в каком-нибудь ином месте вне дома. Конечно, если она сама этого хотела, то это было вполне дозволено (нежелательной была лишь работа в смешанном коллективе). Но всё, что жена зарабатывала таким образом, — было её личной собственностью. Муж не мог потребовать у неё её заработок. И даже (по слову закона), если это была плата натурой, он не мог отобрать продукты или другие товары, даже возместив ей их стоимость деньгами. Более того, муж не имел права заставить её работать в доме, если она этого не хочет. «Женщина, исполняя домашнюю работу, как бы приносит её в дар своему мужу, как символ её благоволения (favour) к нему. И в этом — добродетель, достоинство мусульманки. В этом — осознание её благородства (noble feeling). Эта норма воплощает стремление ислама стоять на страже прав женщины, защищать её от угрозы порабощения, превращения в игрушку в руках мужчины» (Isik, 1970. P. 135).

В Крыму женщина была только Жена и Мать. Она никогда не была рабочим скотом. Этого не дозволил бы ни один уважающий себя мусульманин — будь он ей отец или муж. На ней, повторяем, был только дом. Да и здесь часть дел возлагалась на мужчин. В рукописи старинного путешественника по Крыму находим: «Татары всеми силами стараются доставить в дом всё то, что служит к спокойствию их (то есть женщин. — В.В.) жизни» (ОР РНБ Ф. 487. Д. 393 Q. Л. 25—25 об.). И, конечно, женщины были полностью и безусловно избавлены от необходимости покидать свой дом для работы на кого-то, пусть даже необременительной. То есть, на хозяина или даже группу её нанявших хозяев или общины.

Правда, за одним исключением: в Крыму издавна были известны женщины-мудеррисы. Как правило, эту почётную обязанность брали на себя жёны мулл и хатипов. Но это было почти семейное занятие: пока муж преподавал мальчикам, его жена в том же мектебе учила девочек (Holderness, 1821. P. 22). И такая ситуация сохранялась даже спустя десятки лет усиленных попыток российских властей искоренить крымскотатарскую просвещенческую, письменную культуру: «Женский татарский пол весь грамотный», — со смешанным чувством удивления и невольной зависти записывал в почти столетний юбилей аннексии русский историк и известный публицист (Ливанов, 1875. С. 42). Этот факт находит объяснение в немецком сочинении: «Некоторые женщины не пишут, но читают все, иначе они были бы плохими мусульманками» (Kohl, 1841. S. 270).

Кстати, женщине не воспрещалось и руководить учебным заведением. Впрочем, приводимый пример относится к довольно поздней эпохе и неизвестно, бывало ли так ранее. Княжна Пембе-ханум из известного рода Балатуковых открыла в 1893 г. новометодное мектебе для бахчисарайских девочек, во главе которого стояла до самой смерти, последовавшей в 1905 г. (Терджиман, 29.03.1905). Встречались и женщины-муллы; об одной из них, жившей в Бахчисарае, и, между прочим, успешно лечившей людей молитвами, писал И. Гаспринский: «Слава женщины-муллы ходила по городу...» (Терджиман, 15.07.1883).

Конечно, этот факт был далеко не единственным в своем роде. Недаром известный этнолог Г.А. Бонч-Осмоловский и в 1920-х гг. находил остатки подобных древних обычаев в полузадушенной царскими и советскими колонизаторами крымскотатарской деревне. Более того, этот учёный был, пожалуй, единственным в России и за рубежом, кто понимал значение новой просвещенческой деятельности (сейчас он встретил бы немало единомышленников в академических кругах Запада и Востока). Российский учёный утверждал, что крымская татарка (не только преподавательница) свободна более, чем женщины других тюркских народов. И такой свободой она обязана исключительно древним традициям, которые именно в Крыму сохранились, как нигде более в исламском мире (Бонч-Осмоловский, 1926. С. 22).

Старинный мектеб для девочек. Занятия пением на свежем воздухе. Гравюра О. Раффе. Из коллекции музея Ларишес

Но вернёмся к быту крымской татарки. Как уже говорилось, совершенно домашним ремеслом, и одновременно развлечением, а также широким полем применения её творческих, художественных возможностей было рукоделие. Женщины и девушки учились друг у друга, обменивались выкройками и эскизами орнаментов, узорами вышивок и кружев не менее охотно и увлечённо, чем их современницы во Франции, Италии или России. При этом крымские татарки достигали вершин мастерства в своём деле — это признавали люди, повидавшие свет. Навестив в Каралезе вдову знаменитого генерала Балатукова, которая показала рукоделие собственное и дочери князя, столичная гостья не могла не заметить, что и «в Париже подивились бы такой работе» (Шишкина, 1848. С. 122).

Эта народная отрасль играла ощутимую роль и в семейной экономике. Рукоделие было настоящим ремеслом, правда, единственным, которое не было оформлено по цеховому принципу. Тем не менее из века в век оно оставалось «по всему нашему востоку в большом почёте, и служило не только для домашнего обихода, но и для целей экономических. Эти мусульманки и мусульманские девушки ткут прекрасные ковры, шали и вышивают прекрасные дорогие подушки, покрывала, одеяла, платки и т. д., коими мы часто любуемся» (Терджиман, 03.12.1899). Полотенца и салфетки, украшавшие стены как богатых усадеб, так и простых хижин, отделывались тонким кружевом, качество и орнамент которого восхищали даже французских знатоков (Famin, 1846. S. 29) — это дорогое украшение также изготавливалось женщинами дома собственноручно.

То есть имело место действительное разделение не только семейных обязанностей, но именно труда ради добычи средств существования и удовлетворения эстетических и нравственных потребностей мужчин и женщин крымской семьи. В упоминавшейся выше рукописи российского путешественника М.И. Дмитриевского читаем: «Между тем как Татары целый день проводят вне дома, занимаясь различными работами и торговлею всякого рода, в то время Татарки упражняются в домашней Экономике: они смотрят за скотом и птицею, шьют бельё, прядут, ткут и белят холст, который по доброте своей не уступает Анатолийскому, вышивают полотенца разными шелками и золотом, ходят сами за детьми, и наконец, по наступлении вечера, когда муж возвратится с рынку, верная чета, в кругу своего семейства, наслаждается плодами трудов своих» (ОР РНБ, Ф. 487. Д. 393 Q. Л. 28—28 об.).

Но всё же главной обязанностью женщины-матери оставалось воспитание детей. Поэтому всегда уделялось столь большое внимание женскому образованию, воспитанию девочек в духе высокой порядочности, честности, доброты, чистоплотности, участливости. Ведь такие традиционные достоинства крымских татар будущие поколения должны были впитывать буквально с молоком матери. Не случайно о чрезвычайной важности женского образования так настойчиво говорил Исмаил Гаспринский; он развивал традиционное отношение к этой стороне духовного просвещения в среде коренного народа Крыма: «...читающая, грамотная девочка в десять раз полезнее такового мальчика, ибо девочка — будущая мать и естественный, первый учитель своих детей» (Терджиман, 21.05.1884).

Уже в первые годы после аннексии поселившиеся в Крыму русские чиновники и помещики испытывали немалые трудности с наймом горничных, кухарок, нянь, служанок и т. д., поскольку русских женщин-недворянок в новой колонии пока почти не было. Что же касается крымских татарок, то, несмотря на необычно высокую оплату такого труда (предлагаемые цены были попросту несравнимы с «материковыми» — выхода-то у бар не оставалось), не было отмечено ни одного случая, чтобы какая-либо из них соблазнилась высокой оплатой столь унизительных для свободной женщины занятий (Craven, 1855. P. 30). Конечно, это была старая традиция, которую можно назвать и предрассудком, но она показательна именно для положения крымскотатарской женщины в традиционном обществе.

В то же время о каком-то действительном ограничении свободы женщины и речи не было: «Татарки Крыма... едва ли не пользуются большими правами свободы по сравнению с нашими женщинами: они отлучаются из домов своих, куда бы ни пожелали, ничего не говоря об этом мужьям, которых в течение всего почти дня не бывает дома и которые совершенно не интересуются знать о том, что делает их жена во время их отсутствия; но отлучки из дому как-то самими татарками не приняты в будние дни... Чаще всего они отлучаются зимними вечерами к соседкам на лафы (беседу) и в баню... под качели, на скачку лошадей и свадебные вечера» (Кондараки, 1883. Т. II. С. 226). Такая свобода распространялась на всю женскую половину крымскотатарского дома. Ведь жёны мурз обычно, нанося друг другу визит, забирали с собой всех девочек-подростков, всех «невест» на выданьи, включая служанок, так что удовольствие было всеобщим. Причём в гости они ехали на нескольких мажарах, и каждая из дам спускалась на землю «с такой церемонностью, как будто это была парадная карета (state coach)» (Holderness, 1823. P. 228).

«Мусульманские женщины — не пассивный инструмент в руках их супругов. Напротив, говорят, что они руководят всеми домашними, семейными делами чрезвычайно деспотическим образом (with most despotic way)» (Jones, 1827. С. 244). Русский автор сообщает, что после пятничного посещения мечети эти дамы посвящают остаток дня отнюдь не постным благочестивым беседам: «Оне выходят из гарема (здесь, конечно, имеется в виду женская половина татарского дома. — В.В.) куда желают с закрытыми лицами, принимают к себе гостей, веселятся между собою, не имеют отказа в своих уборах и удовольствиях. Повелевающие мужья становятся в свою очередь их подвластными, и таковое их состояние, от рождения в привычку обратившееся, становится отнюдь для них не обременительным» (Сумароков, 1803. Т. II. С. 44). Почти аналогично мнение ещё одного русского наблюдателя о том, что женщина у крымских татар «имеет голос в семье и пользуется большим уважением» (Крым и крымские татары, 1883. С. 26).

Возвращаясь к теме свободы женщины, стоит заметить, что она проявлялась ещё и в том, что любая девушка-сирота или выросшая в крайне бедной семье имела обоснованную надежду на то, что к свадьбе у неё будет приличное приданое. Это имущество (обычно состоящее из домашней утвари, постельного и нижнего белья, одежды и скромных нарядов, то есть самого необходимого в будни и праздники) собиралось односельчанами путём добровольных пожертвований; такой обычай был распространён в абсолютно всех сёлах и городах Крыма (Holderness, 1821. P. 30—32).

Таким образом, по ряду причин в современном феминистском движении (имеются в виду все его разновидности — от святого гнева на мужчину, подавшего даме пальто, до мата как средства самоутверждения юных девушек в общественных местах) здесь не было нужды. Оно и возникнуть-то в Крыму никак не могло, потому что не было здесь мужского деспотизма, или, как говорят на Западе, мужского шовинизма.

Что же касается принятия самых серьёзных решений в семейной жизни, то, как неоднократно указывалось выше, и здесь ситуация весьма напоминала сегодняшнюю. При внешне решающем «мужском голосе» само решение это исподволь (а то и вполне откровенно) готовилось мудрой женщиной. Причём не только в семейных, а и во всех остальных делах, на всех уровнях, включая государственный. И этот порядок, что любопытно, не представлял из себя особой тайны, его не стыдились. О его господстве в семье Гиреев, к примеру, знали не то, что подданные хана, а и московские посланники, то есть люди, жившие в Бахчисарае без году неделю. Так, они писали домой об отношениях хана («царя») Ислам-Гирея со старшей женой: «И он, царь, всякое дело царственное думает всё с нею» (Цит. по: Новосельский, 1994. С. 19).

Особого рассмотрения требует мусульманская традиция многожёнства. Обычно представители иных культур считают его нарушением прав женщины. Менее известна другая точка зрения: именно в полигамии проявляется высшее уважение к женщине, забота о ней. Ведь только в исламском обществе практически нет одиноких, бессемейных женщин с перечёркнутой судьбой, безысходная трагедия которых явна не только мусульманам. В исламском же мире каждая из сестёр Евы имеет гораздо больше шансов на то, что ей «достанется» муж. В ситуации же, если она будет всего лишь одной из жён, драму искать не стоит. Ведь сам по себе полигамный брак — дело вполне добровольное.

Эта высокая оценка женщины, преклонение перед её неповторимыми качествами, к счастью, сохранилась в этнической культуре до сих пор. Вот как теоретически обосновывает многожёнство современная, но бесспорно основанная на многовековых местных традициях, крымскотатарская этическая и эстетическая мысль: «Ислам не против естественных (неконтролируемых) инстинктов, а, наоборот, за их разумное и полноценное удовлетворение, ведущее к гармонии, посылаемой с дозволения Всевышнего. С другой стороны, основное предназначение человека — это создание себе подобных, с целью увеличения муслимов, рабов Божьих. Женщина, наделённая качествами деторождения, — самое совершенное создание, она обязательно должна быть женой и матерью. Перед ней мы преклоняемся. Бог создал женщину особо привлекательной, её тело вызывает сексуальное возбуждение у мужчины. Это именно так, а не наоборот, и связано с необходимостью зачать ребёнка. Наша задача — использовать Божий дар разумно и целомудренно» (Куртбединов, 1999. С. 4).

Это не «новомодные» выкладки современного теоретика. Веком ранее другой исламский мыслитель разъяснял, что Пророк, вступая в брак с более чем одной женщиной, проявлял лишь благородное самопожертвование, совершенное самоотвержение и великодушие в отношении своих жён (Мир-Али, 1902. С. 396). Да и объективные русские мыслители конца XIX — начала XX вв., времени, когда «женский вопрос» был поднят на небывалую высоту, не могли не согласиться с такими резонами.

Обращая внимание на внешне некрасивых женщин, для которых брак проблематичен, один из них верно отмечал: «Конечно, можно надеяться на охотную женитьбу на таких лишь при многожёнстве, которое да будет благословенно между прочим именно за это, что при многожёнстве возможно брать некрасивых, космических «сирот», космическое «божество», производя от него иногда красивейшие лозы: ибо «убогие» с лица своего, в поле бывают часто гениальны, восприимчивы, страстны... Уверен, что доля избранничества Богом Магомета объясняется любовью и верностью его, ещё в 17 лет, к 40-летней милой Хадидже: только на небесах известно, а не у пустых людей, как было отрадно Богу, что он так любил и никогда — уже женившись на других — не обидел свою Хадиджу, бывшую тогда «беззубою старухою», как её ревниво называла младшая из Магометовых жён, прекрасная Айше. Хотя он безумно любил её, последнюю, но не переставал и в это даже время любить, ласкать и нежить Хадиджу». (Розанов, 1994. С. 259—260).

Бахчисарайский мектеб «Арслан-агъа» для девочек. Фото из архива Исмаила Асаногълу Керима

Согласно этой же точке зрения, человек вообще по природе своей — существо полигамное, отчего и происходят супружеские измены. Нельзя сказать, что они не встречаются в исламском мире, но, учитывая куда большую согласованность быта мусульман с нравственными нормами шариата, вряд ли будет ошибкой предположение, что таких нарушений морали здесь куда меньше, — и именно по причине узаконенности зова природы, а не вопреки искусственно придуманным запретам. И не так уж нелогично заключение турецкого исследователя: «Если мусульманин живёт с 4 жёнами, то европеец — со многими женщинами» (Isik, 1970. С. 158). И кто же более безнравствен? Ограничимся здесь лишь постановкой вопроса, проблема эта только намечена, и конечно, требует дополнительной разработки.

Впрочем, справедливость приведённых выводов для Крыма накануне аннексии отчасти подтверждает факт вполне реальной полигамии, естественной для русского села того же периода, да и более поздних эпох тоже: «Во многих сёлах отец женит своего восьми- или девятилетнего сына на девушке гораздо старше его, с целью, как он говорит, иметь в доме лишнюю работницу; между тем он сам сожительствует со снохой и нередко имеет от неё детей... Таким образом, оказывается две хозяйки: одна — законная жена хозяина, которая по годам могла бы быть его матерью, и другая, выдаваемая за жену сына, но в сущности сожительница отца» (Размышления, 1996. С. 337). Явление снохачества длилось и в XIX в., оно почему-то возмущало русскую интеллигенцию, о нём вообще «тогда много писали», да всё без толку (Вишневский, 1998. С. 145). Как говорится, гони природу в дверь, она влезет в окно...

Остаётся заметить, что именно в Крыму абсолютное большинство семей было всё же моногамным! Здесь редко кто даже из богатых татар имел двух жен, а уж трёх — это исключительный случай (Holderness, 1823. P. 240; Reuilly, 1806. P. 158). Ещё один современник, М.И. Дмитриевский, утверждает в своей рукописи, что вообще «даже их Мурзы и Беи имеют по одной только жене» (ОР РНБ, Ф. 487. Д. 393 Q. Л. 18 об.). Чем же объяснить такую почти стопроцентную, несмотря на свободу многоженства, моногамию в Крыму? Материальный фактор отпадает сразу — выше говорилось, что и у богатых мурз многожёнство было большой редкостью. Остаётся духовный. И здесь чрезвычайно убедительной выглядит одна особенность крымских семей, подмеченная иностранцами: оказывается, в них признавалась самоценность каждого члена семьи, а мужья любили своих жён (об этом см. ниже)!

Ещё одну из чисто женских проблем представляло собой такое пресловутое «нарушение естественных прав женщины», как ношение чадры. В разделе о женском костюме уже упоминалось о более сложной, чем это может показаться, природе самого обычая женщины, а ещё более — девушки, укрываться от посторонних глаз. Но и этот вопрос практически решался самими дамами, причём в разных семьях (или же районах проживания) допускалось и различное его решение. О сельских женщинах Байдарской долины имеется такое свидетельство: «[Они] тщательно закрыты белым полотном, которое они обыкновенно носят на голове. Вообще они старались избегать нас, когда увидят, если же они не могли избегнуть нас, то отворачивались в сторону, дожидаясь, пока мы пройдём; иногда, которые молодые у них, открывали глаза, но старые всячески укрывались. Мы судили о различении возраста по их оборотам и по походке. Однажды мы увидели двух, мывших платье в ручье на нашей дороге; они были без покрывал, и [так] как были обращены в другую сторону, то и не видели, как мы подошли. Любопытствуя посмотреть на черты их лица, я пошёл пешком и отошёл уже несколько вперёд. Шум ручейка препятствовал им слышать наши шаги, так что я уже был гораздо подле них, как они приметили меня. Которая была моложе, та закрыла лицо, помирая со смеху, а которая старше, кажется, сердилась, закрывая голову чёрным платьем» (Гутри, 1810. С. 96).

Та же картина у Старого Крыма, где автору-иностранцу встретились две девушки, но уже в совершенно безлюдном месте: «...встреча наша показалась им не неприятною; оне закрыли лицо руками, но это, по-видимому, сделали для смеху, дозволяя притом видеть черты их глаз... одна из них была прекрасна... [шедший сзади её отец] не показывал неудовольствия в сей встрече» (Там же. С. 130). Но одно дело отец, другое — мулла. «Мы встретили [в окрестностях села Алушта] девушку, шедшую к ручью с кувшином за водой. По ней было видно, что она не очень уж застенчивая, да и пококетничать не прочь, она болтала с нами, пока не появился какой-то мулла, отчего она тут же с поспешностью удалилась» (Jones, 1827. P. 283). Примерно такой же была реакция на встречу с незнакомыми чужеземцами у девушек Кучук-Узеня, Туака и других алуштинских сёл. Их лица также «были не прикрыты ничем, они отворачивались от иностранцев, если поблизости был кто-то из их знакомых, а если нет, то играли глазками не хуже искушённых [западно]европейских красавиц» (Jäger, 1830. S. 63—64)

И, конечно, жительницы крымских городов чувствовали себя не менее свободно, чем, собственно, горожанки всего мира. Да и городские мужья более охотно приглашали свою «женскую половину» на приём, устраиваемый для гостя. Так, в Гёзлёве, лишь благодаря такому приёму, скептически настроенный путешественник убедился в том, что «Козловские женщины заслуживают всяческую похвалу, потому что та, которую нам удалось видеть, была настоящая красавица. Ея чёрные густые волосы были перевязаны шёлковым платком; глаза у нея были чрезвычайно светлые, взор кроткий, головка миловидная, шея отличалась чрезвычайною белизною. На ней было платье, сшитое в виде шлафрока, и плотно прилегавшее к телу, узенький галстучек, покрытый золотым и серебряным шитьём, шаровары и серебряные туфли. Хотя мы взошли к ней невзначай, однако ж она не смутилась; но к величайшему нашему неудовольствию очень скоро ушла в другие комнаты» (Демидов, 1853. С. 228—229).

А в Гурзуфе жена хозяина вошла в его отсутствие в гостевую комнату, мило поздоровалась с русскими путешественниками, поставила перед ними тарелки с орехами и сластями, «чтоб нам не было скучно», однако не вступила с ними в неприлично длительную беседу. При этом гости не могли не отметить, что «здесь женщины не дичатся, как в Грузии» (ОР РНБ, Ф. 225. Д. 6. Л. 14). Там же, на Южном берегу путешественника могли пригласить и в гинекей, в комнаты жены хозяина, что немыслимо для горцев или степняков. Но так бывало: «...путник был принят на женской половине дома. Не только он, но и любой на его месте был бы удивлён, обнаружив вдруг себя в кругу танцующих и веселящихся женщин, в то время как мужчины тоже развлекались, но в другом месте дома» (Montandon, 1834. P. 163—164). Всё же это случай — редчайший, скорее всего, такое необычное внимание гостю было оказано лишь из снисхождения к его научным интересам или любопытству иностранного путешественника.

Нарушим традицию, попробуем обогнать время. Интересно ведь, кем станут герои истории (в нашем случае — героини) в будущем, в XIX веке. Такой эксперимент не может не помочь нам понять их, а также заложенные в крымской женщине возможности, потенции. Тогда нашему взору представится, к примеру, жилище крестьянина одного из салгирских сёл, Мамут-Султана: «Три юные женщины вошли во всей своей неприкрытой (или «открытой» — unveiled) прелести в комнату. Одна из них была очень красива. Две другие выдержали бы самую критическую оценку. У всех трёх глаза были в точности такие, о каких грезит любой мусульманин, представляя себе гурий... Вначале они держались довольно робко. Потом, совершенно очевидно сравнив нас со своими мужьями, пришли к выводу, что мы не слишком опасны, и попросили нас показать им некоторые места на имевшейся у них географической карте» (Scott, 1854. P. 227).

В упомянутое время женщины Крыма, по словам немецкого этнолога, уже «не прячутся боязливо от взглядов чужих мужчин, и мужья обходятся с ними не как с товаром. То есть относятся к ним куда лучше, чем их единоверцы в Азии» (Koch, 1854. S. 42—43). Такое положение крымской татарки в семье и обществе не могло не иметь столь же необычных последствий, как, впрочем, и другие реалии Крыма. Свобода крымскотатарской женщины, с которой не обращались как с рабыней, попросту не могла не принести своих плодов. Мудрое и доброе отношение крымского татарина к спутнице жизни и любимому человеку воздавалось сторицей. Причём не только в тонких и не всегда уловимых отношениях жены и мужа (нежное и уж, безусловно, честное отношение крымской татарки к её супругу отмечалось столь часто, что нет нужды в ссылках). Такое уважение к жене, как справедливо замечали наиболее тонкие из авторов, писавших о Крыме, «воздаётся мужу почтением, с которым относятся к нему и его жене их дети» (Milner, 1855. P. 366).

Интересную проблему представляют собой перемены в нравственной атмосфере общества, потерпевшего военное поражение и буквально раздавленного физическим и культурным насилием захватчиков. Отмечено, что на таких оккупированных территориях, как правило, «женщины принадлежат победителям, выявляя своим безошибочным выбором то, что деликатно именуется сменой приоритетов» (Новая Газета, 2—3.07.2002. С. 14). Действительно, в истории завоевательных войн мы находим массу примеров тому, что пришельцы смешиваются с аборигенами. Процесс такого слияния основан почти полностью не на насилии, а на упомянутом свободном «перспективном выборе» женщин побежденного народа или племени.

В Крыму после аннексии этого не произошло. Случаев, когда крымская татарка вышла бы замуж за русского, не отмечено ни разу, ни у одного из сотен авторов, писавших о Крыме конца XVIII — начала XIX в., да и более позднего времени тоже. Выяснение глубинных причин этого необычного феномена предоставим специалистам. Здесь же просто отметим: для крымских татарок «безошибочный выбор», о котором говорилось в последней цитате, оказался неприемлемым. Зато они все стопроцентно проявили безошибочный вкус, предпочитая крымских, а не пришлых мужчин...

И последнее замечание, касающееся «женской проблемы», снова в её далёкой перспективе. Положение женщины в крымскотатарской семье не изменилось и после всех болезненных перемен, принесённых в народную жизнь аннексией и колонизацией. Очевидно, оно было более стабильным, чем многие иные культурные реалии, в дальнейшей истории народа непоправимо искажённые или даже ликвидированные. Женщина сохранила свой статус, но произошло это во многом благодаря пониманию крымскими мужчинами её роли в жизни семьи и села. «Бабий бунт», отмеченный русскими авторами в конце XIX в., стал предвестником действительно необходимой в России эмансипации. А её причиной было российское семейное «нравственное гниение» (Вишневский, 1998. С. 132). Не хочется здесь углубляться в страшный мир традиционной судьбы русской бабы даже в Новое (а кое-где и в Новейшее) время. Желающие могут прочесть по этому поводу массу повестей, рассказов и научных статей, написанных русскими же авторами. Особенно интересна в этом смысле статья мирового судьи царского ещё времени Я. Лудмера, которая так и называется Бабьи стоны (Юридический вестник, 1884, № 11. С. 446—467; № 12. С. 658—679).

Там нет ни доли фантазии, автором-юристом описаны только действительные случаи из быта русской деревни и мира городских мещан. Но эти зарисовки обычных случаев способны повергнуть современного читателя в ужас. А если он из Крыма, то наверняка возблагодарит Всевышнего за судьбу своих прапра-бабок, имевших мужьями настоящих мужчин, а не трусливых мужиков, отводивших душу, как и положено рабам, на ещё более слабых — на женщинах и на вовсе уж беззащитных детях.

Впрочем, в современном крымскотатарском семейном быту важнейшие компоненты былой гармонии сохранились во многом благодаря особым качествам крымской женщины, также уцелевшим в бурях непростой истории народа (подробнее см. в: Абиева Д. Коллективные ценности в культуре крымских татар // А., 06. 11. 2006. С. 8). Что же касается вышеупомянутых эмансипации и феминистского движения, то они, повторяем, были не нужны и немыслимы в Крыму именно в силу более высокого уровня имевшейся здесь семейной гармонии, основную роль в которой всё же играла и играет женщина.

Примечания

1. Вот одна из них: «О Господи, звезды светят, сомкнулись очи людей, закрыли цари врата свои... Всякий возлюбленный уединился со своей возлюбленной, а я теперь одна с Тобою. О Господи, если я служу Тебе из страха перед адом, то спали меня в нём, а если я служу Тебе в надежде на рай, изгони меня из него. Если же я служу Тебе ради Тебя самого, то не скрой от меня своей вечной красы».

2. Отделение женщин от мужчин во время молитвы, само по себе безобидное, тем не менее бросало некую тень на проблему женского равноправия. Но, конечно, это была всего лишь тень, ведь смысл равенства, в особенности перед лицом Бога во время служения ему, никакому сомнению в исламском обществе не подлежал. И уж конечно, этому бидаа было далеко до действительно позорной традиции христианской церкви, которая издавна, ещё до эпохи фанатично-религиозных «процессов против ведьм», отталкивала «женщину с отвращением, как нечистое животное, сатанинскую змею, как воплощение вечной погибели мужчины» (Пшибышевский, 1897. С. 257).

3. Психологи и сексологи утверждают, что именно такое, подчеркнуто мужское воспитание сводит практически к нулю всевозможные отклонения в половом поведении юношей и вполне взрослых мужчин (соответственно, и женщин). Гомосексуализм, который, что бы ни говорили его апологеты, лишь крайне редко является клиническим проявлением сексуальных аномалий, то есть врождённым отклонением. Он вызывается в огромном большинстве случаев результатом нравственных или психических нарушений в половом воспитании подростка, вызванных стиранием половых различий в мире взрослых, феминизацией мужской части общества и т. д. В нашу задачу не входит оценка этого мнения, но факт остается фактом: при упомянутом выше методе воспитания гомосексуализм был среди крымских татар рассматриваемого XVIII, а также XIX и более поздних веков, вообще неизвестен (Бекирова, 2001. С. 5).

4. Есть обоснованное мнение, согласно которому даже ювелирные драгоценности и бижутерия, шали, чадра, баш-макраме и прочие аксессуары костюма играли роль не только и даже не столько украшения, сколько психологической защиты. Это была завеса, стоявшая между окружающим суровым миром и нежной женщиной: именно она, как любая другая «хрупкая, незащищённая ценность всегда должна быть скрыта от постороннего взгляда» (Творчество, 1991, № 9, 13). И поэтому ювелирные изделия были так обильны, что это могло показаться чрезмерным. Именно по этой причине женщина, войдя в безопасную пору зрелой силы и достоинства, обычно без сожаления расставалась с ними, оставив всего несколько наиболее любимых вещиц. Общеизвестно, что в Европе, где такие аксессуары действительно играют роль только украшений, там и пристрастие к драгоценностям у женщин с возрастом изменяется в прямо противоположном направлении.