1. Рост культурной изоляции крымских татар

О состоянии мало интенсивной и «отсталой» с точки зрения европейской экономики крымскотатарской системы землепользования во второй половине XIX в. уже говорилось. Добавим лишь, что российское законодательство последних десятилетий века, стремясь «просветить» крымцев, принесло более вреда, чем пользы. Масса новых законов, регламентирующих экономическую жизнь Крыма, отчуждение частных и вакуфных имуществ, открытие и закрытие школ для крымскотатарской молодёжи — вся эта ежечасно менявшаяся система духовного и экономического прессинга не могла не отталкивать население от русских нововведений в целом даже тогда, когда они были ему чем-то объективно полезны¹. В частности, речь идет о тех возможностях заимствований более развитой культуры русских, о которой Энгельс говорил в письме Марксу от 23 мая 1851 г.: «...несмотря на всю мерзость и славянскую грязь, господство России играет цивилизующую роль для Чёрного, Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар». Впрочем, это типичная точка зрения европейца, высокомерного и психологически ограниченного уже в силу своей принадлежности к доминирующей, с его точки зрения, цивилизации.

Для крымскотатарского же общества это была культура поработителей, и она отвергалась уже потому, что, по словам советского историка, «политика царизма взрастила в широких массах татарского населения особо острую ненависть к русским и стремление к национальной независимости» (Бочагов, 1932. С. 11). Мы не можем согласиться с утверждением о «ненависти к русским»². Это была скорее ненависть к их режиму, ненависть к тому, что несли с собой переселенцы с Севера, к тому, что русские упрямо навязывали коренному народу. И ни один крымский татарин, очевидно, не был в силах, не мог заставить себя полюбить колонизаторскую политику и культуру. «Таракташский татарин, как и татары многих других первобытных (то есть сохранивших старые традиции. — В.В.) татарских сельбищ, ещё не вполне растленных цивилизациею почтовых дорог, действительно, не любит в русском своего грабителя» (Марков, 1995. С. 304).

Поставим вопрос по-другому: а был ли крымский татарин и в начале XX века способен любить кого-либо, кроме своих близких, кроме своих соотечественников? Для ответа на него не нужны статистические выкладки или сотни примеров, достаточно одного. Например, отношения крымских татар к тоже соседнему, но относившемуся к крымцам по-человечески, народу — к туркам. Ещё в XIX в., когда в Турции оказалось множество крымских татар, соплеменники, оставшиеся на родине, изредка навещали их. Впоследствии эти поездки приобрели экономический интерес: за морем наниматели относились к крымцам лучше, чем в России, и расплачивались честнее. Поэтому с каждым десятилетием всё больше крымских татар отправлялись к анатолийским берегам на сезонную работу, заводили среди турок знакомых и приятелей. Было и обратное движение, и турецкие фелюги приходили в Крым в недели путины, и турецкие рыбаки общались с местным населением, посещали их праздники, ходили в их мечети.

«Когда убран виноград, пусто становится в [Отузской] долине... Тогда приезжают из Трапезунда, с малоазийского берега, турецкие баркасы, приезжает 300, 400, 500 человек ловить рыбу в отузском море; они поселяются в землянках, выстроенных на берегу, и тогда начинается совсем особая зимняя отузская жизнь. Тянутся в Феодосию мажары с камбалой, осетрами, огромными белугами, а по пятницам сотни людей, молчаливых турецких людей, идут через долину в Отузские мечети» (Елпатьевский. С. 72—73).

Но это были простые рыбаки, часто неграмотные и уж конечно, никакие не носители высокой культуры Средиземноморья. Поэтому для приобщения к мировой цивилизации для крымского народа оставался практически один путь, а именно — через посредство русской культуры. Но поскольку великороссы успели уже сделать всё, чтобы оттолкнуть от себя крымских татар, то это отторжение автоматически включило в себя и ни в чём не повинную высокую русскую культуру. Причём, чем яростнее навязывались коренным жителям нормы чуждой морали и непонятные культурные ценности, тем упорнее они отторгались, — явление в психологии давно известное (контрсуггестия). И дело было даже не в невысоком уровне переселенческой русской культуры, а в том, что она из конкурирующей быстро превратилась здесь, в Крыму, в насильственно и тупо подавляющую.

Вот и получилось так, что органически её не принимая, открытое ранее крымскотатарское общество входило с годами во все более глухую самоизоляцию. Причем тем большую, чем большим становилось культурное давление извне. И чем выше поднимался процент славянских переселенцев, тем более явно крымскотатарское население осознавало себя бесправным меньшинством. Причём эта убеждённость возникала и сохранялась отнюдь не на пустом месте. В первое десятилетие XX в. дискриминация крымскотатарского народа не только не ослабела по сравнению с накатом реакции и шовинизма 1860—90-х гг., но стала ещё более откровенной.

Алупкинские жители в начале XIX в. Фото В. Сокорнова. Из колл. автора

В 1905 г. И. Гаспринский отмечал в своей газете, что в отличие от православного и иудаистского духовенства, крымскотатарских мулл и хатипов забривают в солдаты: им не полагалось обычного для европейской практики освобождения от воинской службы. Группа верующих мусульман, желавших построить мечеть, должна была обращаться за разрешением в местное епархиальное управление, то есть к иноверцам, и от православного архиерея целиком зависело, позволять ли строительство нового храма или нет. Мусульманские юноши имели право учиться в высших учебных заведениях империи, но при этом им не полагалось стипендий и иных пособий, которыми обеспечивались их православные однокашники. Да и после окончания университета мусульманин не имел права преподавать не только историю или другие «идеологические» школьные дисциплины, но и математику, древние языки, географию и т. д. (Терджиман. 08.04.1905; 12.04.1905)³.

Снова со всей остротой возродилась проблема хаджжа для мусульман империи. Уже в середине 1870-х гг. посол России в Стамбуле Н.П. Игнатьев публично выступил с выводами об огромной, всевозрастающей опасности для государства, происходящей от хаджжа. И он был не одинок, тогда многие политики и публицисты писали об этих таинственных путешественниках, создавая в последние десятилетия века групповой портрет паломников в Мекку, всё более напоминавший образ опасного врага, пока эти выступления не были в 1896 г. обобщены Яровым-Равским, одним из чиновников Министерства внутренних дел, который сделал ряд убийственных для будущего российского хаджжа вывод. Он писал, что во время своего длительного паломничества мусульмане набираются вредных для духовного климата России идей и возвращаются на родину подготовленными к распространению духа экстремального исламизма. Причём эти-то паломники-хаджи и становятся особенно авторитетными среди членов своих общин. Свобода пересекать границы делает их потенциальными агентами Османской державы. Автор не сомневался в том, что хаджж с точки зрения государства пагубен и оттого нежелателен как бесспорное и едва ли терпимое зло (Материалы, 1898. Т. V. С. 21).

Культурное развитие основной части этноса оказалось, как это часто бывает при дискриминации и духовной изоляции народа, в полосе застоя. И просветительская деятельность национальной интеллигенции выливалась в самообслуживание культурных городских прослоек населения, не достигая наиболее нуждавшихся в просвещении жителей деревни. Именно поэтому уже в 1880-х гг. ситуация стала настолько очевидной, что мимо не могла пройти и русская пресса: «Общественная и умственная изолированность мусульман, глубочайшее невежество, мёртвая неподвижность во всех сферах их деятельности, постепенное обеднение населения и... гибельная эмиграция» (Таврида, 1881, № 43) — вот картина, бросавшаяся в глаза современнику. И если, по словам того же журналиста, давно уже «дышали Европой» такие центры мусульманства, как Стамбул, Дамаск, Смирна, Каир, то Бахчисарай оставался по сути тем же, чем он был во времена «Ивана Грозного, Ермака и Чабан-Гирея, с затхлой атмосферой неподвижности застоя».

О том, что это такое, мусульманский (или восточный) «застой», говорилось в своём месте. Здесь же обратимся, забыв о теории, к здравому человеческому смыслу, который, подавляя самые косные из черт национальной психологии, вроде необоснованной вражды к чужакам, и столь же необоснованного стремления к самовозвышению, пробивая тупую стену неприятия чужой культуры, делает возможным усвоение всего истинно человеческого, гуманного и современного.

В Крыму конца XIX — начала XX вв., несмотря на упоминавшуюся «неподвижность застоя», именно русские (а вкупе с ними и иные пришельцы) уже начинали понемногу воспринимать традиции и культуру крымских татар, а не наоборот. Об этом сохранилось множество свидетельств, особенно по степной части полуострова, ведь в городах местные обычаи были давно подавлены. На эту тему писали наиболее наблюдательные из путешественников и этнографов этого периода, в том числе и русские.

В первую очередь их внимание привлекал такой факт, что переселенцы старались строить свои жилища в более или менее близком соответствии с крымскотатарскими канонами, вполне основательно считая, что лучшего для этих мест всё равно ничего придумать невозможно. Такое подражание даже в мелочах, не имевших отношение к прочности дома, но отвечавших эстетическим понятиям о красоте, крымскотатарским вкусам, носило знаковый характер. Это было заметно лучше всего в местах, относительно изолированных, куда уже проник великорусский элемент, но ещё не подавил местную культуру и природу. В местах, подобных Отузам начала XX века.

Алупкинские торговцы фруктами. Открытка начала XX в. Из собрания издательства «Тезис»

Здесь переселенческие дома были «выстроены по-старому, по древне-крымскому: беленькие, уютные, низенькие, одноэтажные или на татарский манер двухэтажные с террасами, верандами, увитые виноградом, окружённые грушами, тополями и орехами. Все под черепицей и, кажется, нет ни одной железной крыши в Отузской долине. Давний крымский уклад в беленьких домах, затерявшихся в зелёных виноградниках, давние манеры жизни, и нравы и обычаи... не немцы, армяне и русские вносят свою культуру в Отузы, а они сами подчиняются Отузской культуре... Немцы и болгары могут не говорить и не понимать по-русски, но все говорят и по крайней мере понимают по-татарски. И лавочники-армяне, и рассыпанные по долине садовники и сторожа, хотя бы и приехавшие из какой-нибудь Курской или Орловской губернии, говорят и понимают по-татарски...

Я спрашиваю почтенного старика-татарина из Отуз, моего близкого знакомого, правда ли, что у них в деревне русские сильно пьют; он удивился и ответил:

— Нет, русские у нас не пьют.

— Как же, я слышал, что в канавах пьяные валяются?

Он был очень удивлён и долго думал, сомнительно качая головой, и потом оживлённо выговорил:

— Да это кацапы⁴!

Последняя летняя юрта крымской степи. Фото. Из: Karayandi, 2006

И добавил:

— Русские наш обычай приняли.

Весь обычай... И не только те, которые разумеются здесь русскими из Киевщины и Полтавщины, но и «кацапы», когда обживаются, принимают Отузскую манеру жизни. Бросают чай, переходят к кофе, отказываются от щей и гречневой каши и приемлют катыки и «помадоры», и каурму, и масаку, и чебуреки, и все бесконечные манеры Отузского использования барашка. Приемлют давно выработанное татарское обычное право, — в пользовании водой в рыбацких артелях, в соседских деревенских конфликтах. И если пьют, то переходят от водки к вину, от которого медленнее и труднее переходят в канаву.

И татары вносят известную долю мягкости и ласки в Отузскую долину. Они деликатные, с чудесными восточными манерами, воспитанные. Воспитанные древней мусульманской культурой, тем совершенно особым чувством собственного достоинства, которое воспитало старое, искони демократическое мусульманство» (Елпатьевский. С. 74, 76—78).

Крым по-прежнему приводил людей в порядок! Конечно, лишь в чудом сохранившихся полях сплошного обитания коренного народа, а не в Симферополе и не в бывшем Ахтиаре-Севастополе — теперь уже типичных имперских городах. К сожалению, со временем эти светлые поля медленно, но неуклонно сокращались, а провалы между ними становились всё шире.

А пока «приведение в порядок» счастливо продолжалось. Свершаясь абсолютно без какого-то морального насилия, оно шло легко, отчасти благодаря особенностям культуры переселенцев с севера (русских) или юга (греков). Старый русский этнограф, столкнувшись с этим явлением, дал ему следующее объяснение: «Главной причиной того, [что происходило подчинение одних обычаев другим, местным], несомненно, являются сами русские, чьё низкое культурное развитие не позволило передать крепкие задатки культуры так же, как это делали немецкие, французские и английские переселенцы» (Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1892. Т. 4. С. 432).

Итак, именно в этом направлении шёл процесс перемен в результате свободной конкуренции двух культур, что, как говорилось выше, в Крыму наблюдалось в считанных местах. И в целом даже к поре известных событий и перемен 1905 г. общекультурный облик крымскотатарского народа изменился лишь в сфере хозяйствования, да в продуктивности крестьянской экономики кое-какие сдвиги произошли, в позитивную сторону⁵. Но, конечно же, даже относительно немногочисленные собственные крымскотатарские хозяйства экономически оставались далеко позади крепких усадеб или имений русских предпринимателей-переселенцев, пользовавшихся наёмной рабочей силой. И это не говоря уже о фермах, расположенных в черте немецких колоний. Да ещё произошёл невидный, но для зорких исследователей показательный сдвиг в экономической (только ли?) специфике региона. С 1887 по 1916 г. при общем увеличении числа хозяйств на 93% количество овец сократилось вдвое, а вот число свиней возросло вчетверо (Ден, 1930. С. 47). Что бы это значило, большевистский аналитик не разъяснил, а жаль...

Примечания

1. Речь идёт, конечно, не о сельской местности — там чем меньше было перемен, тем здоровее было общество. Хуже приходилось крымскотатарской части городского населения, оказавшегося в стрессовой ситуации, вызванной коренным образом изменившимися реалиями быта, из которых главной проблемой являлась общая антисанитария, о которой уже говорилось. В результате городские крымцы чаще русских заболевали, причём традиционная народная медицина нередко оказывалась бессильной перед «новыми» недугами, а русским врачам они не доверяли. Поэтому в 1911 — 1913 гг., когда численность симферопольских татар достигла 12,3% горожан, смертность среди мусульман поднялась до 27,8% от всех умерших от туберкулёза и «болезней органов дыхания». В тот же период больше половины женщин, умерших в городе от родильной горячки, составляло татарское меньшинство (Ривкин, 1914. С. 72).

2. Впрочем, для людей середины XIX в., лучше нас знавших положение татар в тогдашнем Крыму, картина представлялась именно такой. Даже славянофил И.С. Аксаков, говоря о крымских татарах, не мог не признать, что «Россия является для них страшилищем, страной холода, неволи, солдатства, полицейщины, казёнщины и крепостного права, расстилающегося над Россией свинцовой тучей, пугает их невыносимо» (Цит. по: Поляков В. Старый русский // ГК, 28.01.2005). Какие же чувства, кроме ненависти, такая страна, с таким режимом, могла вызывать?

3. Это было явным нарушением Манифеста 1783 г., которым Россия обязывалась «свято и неколебимо содержать коренное Крымское население наравне с природными русскими подданными...». Таврический губернатор в своём Отчёте за 1884 г., предназначенном императору, не без основания обратил внимание Александра 111 на то, что из нового, 1876 г. издания, Свода законов эти гарантии крымским татарам изъяты, чем «причиняется вредное замешательство в понимании различными ведомствами... прав местного населения» (РГИА. Ф. Библ. I отд. Оп. 1. Д. 95. Л. 9). Всеподданнейший отчёт — не место для пустых предположений, и губернатор знал, что писал. Очевидно, нарушая дух и букву старых заверений, власти сознательно использовали указанную лакуну в Своде законов Российской империи.

4. Кацапами в Крыму ещё в 1950-х называли новоприезжих русских, сезонных рабочих и т. п., особенно тех, которые не успели избавиться от диалектов своей старой родины.

5. Здесь и далее речь идёт о местах преимущественно компактного расселения коренного народа. Там, где крымские татары оставались в меньшинстве, да ещё и рассеянном в инокультурной среде, изменения были однозначно негативными. Причём процесс этот стал заметен уже в первой трети XIX в. Немецкий учёный-медик обратил внимание на то, что жители северокрымской степи, то есть Перекопского уезда, более иных вовлечённого в экономическую и иную активность великорусских переселенцев, отличались от основной этнической массы, став заметно хитрее и распущеннее (verschlagener und ausgelassener), чем их жившие более изолированно, не подверженные чуждому психологическому влиянию соотечественники (Brunner, 1833. S. 193).