а) Реформа просвещения в целом

Крымско-татарская школа испытала в 1920-х гг. значительные трудности, в том числе объективные, имевшие весьма глубокие корни. Был период (первые годы советской власти), когда духовные лица глухих деревень запрещали детям посещать новые школы точно так же, как они или их предшественники выступали против «новометодных» школ Исмаила Гаспринского. Но таких фактов было относительно немного, да и сократились они подозрительно быстро (проследить бы, куда делись те духовные лица...). Гораздо заметнее было противоположное стремление — дать детям образование. Эта крайне характерная для крымских татар тяга к знаниям была не просто сильной, она была всеобщей: уже в 1923 г. не отмечено ни одного случая, чтобы ребёнка не пустили в школу только потому, что там не изучают Коран. Раньше такое встречалось (см. статью: МК. 18.09.1923), но, очевидно, в трагическом противоборстве двух чувств в душе крымского татарина — глубокой преданности исламу и стремлением сделать детей грамотными, открыть им путь к знаниям — победили родительские забота и любовь.

Более того, жители мелких деревень, не имевших своих школ, буквально не давали покоя ни республиканскому Наркомпросу, ни районным отделам народного образования (ОНО), требуя организации собственных школ. При этом обычное стремление научить ребёнка читать и считать удивительно быстро сменилось у родителей совершенно ранее небывалыми планами. Отцы и матери, живущие даже в таких небольших деревушках, как Кучук-Мускомья или Варнутка (Севастопольский округ) интересовались условиями продолжения образования школьников, реальными возможностями поступления в вуз и тому подобной информацией (МК. 16.11.1923).

Открытию новых школ в таких деревнях мешали прежде всего нехватка достаточно квалифицированных крымско-татарских учителей. Но и искусственно создаваемых проблем хватало. Отделы народного образования исполкомов всячески старались избавиться от учителей старой школы¹, несмотря на то что это были испытанные педагоги, да и составляли они тогда основную часть учительского контингента — других попросту не было. Ещё одна, уже упоминавшаяся трудность: Наркомпрос и в 1926 г. не выделял ни копейки тем школам, где учеников было менее 30. Все расходы по поддержанию зданий в порядке и ремонт их, оплата учителей и учебников перекладывалась на сами деревни, где часто был всего десяток-другой дворов, и которые чаще всего не могли собрать нужных денег (КР. 18.01.1926). Как и в других сферах общественной и экономической жизни, хуже приходилось крымско-татарскому населению: в 1925 г. русская школа была обеспечена помещениями на 50%, тогда как татарская — всего на 15% (КК. 31.01.1925).

Выход предлагался один — отправлять школьников, в том числе и самых маленьких, в кустовые школы, понятно, не всегда расположенные вблизи дома. Так, одна крымско-татарская школа (в бывшем имении-дворце Юсупова близ Коккоз) могла обслуживать 14 деревень (КК. 19.11.1927). Со временем число деревенских школ росло, но крайне медленно. Крымско-татарских школ первой ступени и в 1930 г. насчитывалось всего 304, число учащихся было менее 19 000 человек, тогда как до революции и учащихся было больше, и мектебы имелись во всех деревнях — это данные официальной статистики Крыма (Десять лет. С. 31, 394).

Впрочем, была одна крымско-татарская школа, по отношению к которой упрёки Наркомпросу едва ли уместны. Напротив, её пример показывает, чего способны были добиться просвещенцы Крыма, когда хотели. Причём, уже в конце 1920-х. Впрочем, секрет успехов раскрывает само название этого учебного заведения: конечно же, речь идёт о симферопольской Образцовой опытнопоказательной Краснознамённой школе № 13.

Это была одна из редких тогда школ, целиком укомплектованных преподавателями с высшим образованием. Над ней шефствовал и с ней постоянно сотрудничал Педагогический институт, чьи студенты проходили здесь практику; именно поэтому кабинеты и лаборатории были здесь оборудованы как ни в одной другой школе Крыма. Короче, в те небогатые года она представляло собой как бы школу из будущего. Единственное, чем она отличалась бы от современной «гимназии», это некоторой разновозрастностью одноклассников, но тут уж ничего нельзя было поделать — это было наследие известных социальных катаклизмов. Тем не менее, как свидетельствуют и ныне здравствующие её выпускники, эта главная крымско-татарская школа давала такую подготовку, что не только крымские, но и московские и ленинградские вузы охотно принимали абитуриентов из 13-й симферопольской (АМ ФВ. Д. 120. Л. 1—2. Также: АМ ФВ. Д. 119).

Впрочем, её выпускники даже без дополнительного обучения годились для преподавательской работы в сельских школах. Как вспоминает Сабе Усеинова, её брат сразу стал учителем истории, через год — директором семилетки, а затем — и завотделом культуры и просвещения Ялтинского райкома. Поскольку в 13-й учились дети со всего Крыма, она имела интернат, где работал прекрасный воспитательский коллектив. Вообще, продолжает Сабе Османовна, школа была для всех «вторым домом», — такую атмосферу сумели там создать директор Фатима Кадымуллаева и учителя. Эту школу навсегда закрыла война.

Но, как упоминалось, она считалась именно показательным учебным заведением, являясь чуть ли не единственным светлым пятном на общем фоне нищенски бедных, педагогически и технически крайне отсталых школ республики. И это — в Крыму, родине вошедшего в историю педагогики «нового метода» обучения Исмаила Гаспринского! Впрочем, именно здесь удивляться было нечему. В республике с первых лет советского режима упорно и последовательно стиралась даже память о великом бахчисарайском новаторе. В 1930-х гг. закончилось искоренение его метода не только в Крыму, но и в других мусульманских республиках Союза².

Довоенная крымско-татарская школа прошла не столько долгий, сколько драматичный путь. Её не миновала всесоюзная «борьба с вредителями» второй половины 1920-х гг., чистки, аресты и репрессии 1930-х. Но на место изгнанных учителей приходили новые, Крымский педагогический и учительские институты никогда не испытывали недостатка в абитуриентах — юношах и девушках, готовых посвятить жизнь просвещению своего народа.

Другое дело, что такие замены преподавательского состава весьма вредили учебному процессу в высшей и обычной школе, держали людей в постоянном психологическом напряжении, что обычно ощущается студентами и даже школьниками. Но результаты работы крымской начальной и средней школ были в этот период неплохими, более всего по причине всё той же тяги к знаниям, что делало занятия в школах исключительно продуктивными.

Что же касается чисто количественных показателей, то они и ныне весьма впечатляют. В предвоенном 1939/40 учебном году в республике имелось 329 начальных и 98 неполных средних и средних школ. В них работало 3215 преподавателей только из крымцев. Всего же на родном языке обучалось 40 136 школьников — на общее количество 46 008 учащихся крымских татар (Музафаров, 1991. Т. 2. С. 524).

Примечания

1. Инспектора районных отделов народного образования (РайОНО) обычно так оправдывали свои гонения на скромных и безответных сельских учителей: «Этих не переделаешь, нового духа им не привьёшь!» (МК. 14.04.1923).

2. Одним из последних продолжателей учения Гаспралы в Средней Азии был крымчанин Шевки Бекторе (1888—1961). Родившись в Добрудже и получив образование в одном из стамбульских университетов, он вернулся в 1909 г. в Крым, где много занимался этнографией и фольклором крымцев. Издал поэтический сборник (1920 г., Симферополь), преподавал в Тотайкойском учительском техникуме (1921—1922), затем в Дагестане и Азербайджане. За «вредительство» в деле туркменского просвещения самоотверженный педагог был в 1932 г. репрессирован, потом вторично осуждён на 10 лет — уже за популяризацию идей И. Гаспринского и другие «грехи»; затем последовали ссылки в Узбекистан и Сибирь (до 1956 г.). Сразу после этого вернулся в Турцию, куда к тому времени сумела эмигрировать семья (АМ ФВ. Д. 122. Л. 72). Посмертно в Турции вышла и неоднократно переиздавалась его книга воспоминаний «Когда Волга течёт кровью» (Волга къызыл акъаркен), в 2003 г. переведённая на украинский («Волги Червона течія...»). Подр. см.: Темир-Кая Ю. Шевкъи Бекторе — буюк шаиримиз // Йылдыз, 1991, № 3.