2.3.2. Город Феодоро в 20-е гг. XV в.: оборонительное, культовое и гражданское строительство

В 20-е гг. XV в. более значительные строительные работы проводятся владетелем Феодоро Алексеем I (Старшим) на территории столицы — Мангупе (рис. 52). Многолетние археологические исследования выявили здесь руины архитектурных памятников, возведение которых на сегодняшний день с наибольшей вероятностью можно связывать с его именем.

Прежде всего, следует отметить цитадель с октагональным храмом¹ и парадное дворцовое здание, расположенное рядом с большой Базиликой у центральной площади города. Впервые раскопки памятника осуществил Р.Х. Лепер в 1912 г. Им было опубликовано несколько лаконичных отчетов, дающих только самые общие представления о проведенных работах [Лепер, 1913, с. 78—79, 149—154; Бертье-Делагард, 1918, с. 29—30], хотя они позволили получить интересные материалы, в том числе и несколько эпиграфических памятников. Благодаря одному из них открытое здание идентифицировано как дворец «владетеля Феодоро и Поморья» [Малицкий, 1933, с. 33—35, рис. 10] (рис. 53; 54).

Отсюда же происходит богатая коллекция артефактов, с комплексом сосудов, украшенных монограммами. Впоследствии внимание специалистов было сосредоточено в основном на интерпретации эпиграфических находок и архитектонике сооружения, в то время как сам археологический материал оставался более 70 лет невостребованным и к настоящему моменту издан только частично [Фонды Эрмитажа, №№ 1808/70—82, 84—91, 95—97; Мыц, 1991а, с. 102, рис. 42, 1—7; 43—45; 2005, с. 294—295, рис. 2, 5, 6; 5, 1—3; 6, 1—4; 9].

В самом начале раскопок 1912 г. в слое каменного завала башни были найдены два стыкующихся обломка плиты с надписью, датированной 1425 г. [Лепер, 1913, с. 78—79, рис. 7]. Находка представляла собой часть архитравной плиты, перекрывавшей входной проем в донжон. Она позволяет реконструировать его ширину в свету — 1,02 м (рис. 53). По своему композиционному решению данное изделие оказалось весьма близким ктиторской надписи Алексея 1427 г.: на ней сохранилась половина геральдического щита с монограммой и «герб» с двуглавым орлом, увенчанным императорскими коронами. Их визуальное сходство позволило Р.Х. Леперу восстановить содержание надписи следующим образом: «Был построен этот дом вместе с дворцом и с благословенной крепостью, которая видна ныне, во дни Алексея владыки города Феодоро и Поморья в месяце октябре 6934 года» [Лепер, 1913, с. 78—79, рис. 13].

Перевод надписи вызвал уже тогда справедливые возражения со стороны А.Л. Бертье-Делагарда, считавшего, что в надписи вместо οίκος (дом), стояло πύργος (башня), а читаемое Лепером как ουν τώ εύλογημένω κάστρω («с благословенной крепостью») следует понимать как εύ τώ εύλογημενω κάστρω («в благословенной крепости») [Бертье-Делагард, 1918, с. 31]. С данными замечаниями и поправками согласился Н.В. Малицкий [Малицкий, 1933, с. 33—35]. В таком случае, предположительно реконструируемый текст надписи 1425 г. должен был звучать следующим образом: «Построена эта башня с дворцом в благословенной крепости, которая ныне зрится, в дни господина Алексея, владетеля города Феодоро и Поморья, в месяце октябре 6934 года»².

Рис. 52. План крепости Феодоро (Мангупа) XV в. Условные обозначения: 1 — октогональный храм: 2 — линия обороны цитадели на мысе Тешкли-Бурун; 3 — церковь св. Георгия; 4 — Большая базилика; 5 — дворец Алексея; 6 — Вторая линия обороны; 7 — Главная линия обороны

Обратиться вновь к изучению здания дворца удалось только в 1938 г. [Якобсон, 1953, с. 391—418], но и эти раскопки были надолго прерваны. В 1968 г. Е.Г. Суровым проведены разведочные раскопки, позволившие, по мнению исследователя, в значительной степени по-новому представить архитектурно-планировочное решение [Суров, 1972, с. 96—99]. В 1974 г. к изучению памятника приступил В.Е. Веймарн, но эти работы остались незавершенными. Поэтому мангупский дворец, интереснейший и уникальный объект средневековой истории и архитектуры Крыма, до настоящего времени остается не полностью открытым, а полученные при его раскопках материалы не изданы³.

Результаты проведенных исследований дворца позволяют составить пока в значительной степени гипотетичное представление о его архитектонике (рис. 55). По мнению Е.Г. Сурова, это было монументальное двухэтажное прямоугольное в плане здание, ориентированное строго по сторонам света. Реконструируемые размеры составляют 40×35 м. С севера, в перевязь со стеной основного объема, располагалась трехэтажная башня-донжон (ее внутренние размеры 4,30×4,30 м при толщине стен 1,10 м). В отличие от А.Л. Якобсона, предлагавшего план дворца в форме асимметричного здания [Якобсон, 1953, с. 418], Е.Г. Суров считал возможным видеть в нем строго симметричное строение, обращенное главным фасадом к югу. По бокам располагались два двухэтажных помещения (их размеры составляют примерно 10×12 м). Нижние этажи были глухими и использовались, по-видимому, в хозяйственных целях. Проход на второй (парадный и жилой) этаж осуществлялся по двум широким каменным лестницам [Якобсон, 1964, с. 126; Суров, 1972, рис. 34].

Два этих помещения разделяла объемная галерея (ее размеры в плане составляют 15×10 м). Через нее можно было попасть внутрь дворцового комплекса, и поэтому она должна была представлять по своему архитектурно-декоративному оформлению парадный вход в здание. Основной объем нижнего этажа занимал зал площадью около 825 кв. м (25×33 м), расчлененный четырьмя рядами восьмигранных колонн [Якобсон, 1953, с. 406, рис. 1; Суров, 1972, с. 99, рис. 34] и разделявший зал на три примерно равные части. Насколько можно судить по обнаруженным здесь находкам, зал использовался для хранения запасов продовольствия. Например, во время раскопок 1974 г. в северном секторе зального помещения обнаружены обугленные зерна пшеницы, проса и бобовых культур [Веймарн, Иванов, 1975, с. 263—264].

Таким образом, дворец владетеля Феодоро Алексея представлял собой сложный многофункциональный комплекс, что нашло отражение в его архитектурно-планировочном решении: укрепленная резиденция светского феодала [Герцен, 1990, с. 142]. Исследователи по-разному подходили к проблеме строительной периодизации комплекса дворца. А.Л. Якобсон выделял два периода в его истории. Он полагал, что первоначальное здание возведено из тщательно отесанных блоков в XIV в., но было разрушено либо в конце этого же столетия, либо в начале XV в. Второй этап имеет довольно четкие хронологические пределы. После восстановления «князем Алексеем» в 1425 г. дворец существует до 1475 г. и погибает в тотальном пожаре при взятии города турками [Якобсон, 1953, с. 417]. В более поздних работах исследователь пишет о дворце как единовременно возникшем комплексе, существовавшем на протяжении 1425—1475 гг. [Якобсон, 1964, с. 126; 1973, с. 131—132]. Подобной датировки придерживаются в настоящее время и другие авторы [Суров, 1972, с. 96—99].

Цитадель города Феодоро занимает восточный мыс г. Баба-Даг, называемый Тешкли-Бурун. До настоящего времени здесь относительно хорошо сохранились оборонительные сооружения, возведенные на рубеже 50—60-х гг. XV в. одним из преемников Алексея I (Старшего) — Олобо или Кейхиби.

Рис. 53. Архитравная плита входа в донжон дворцового комплекса с надписью «владетеля Феодоро и Поморья» Алексея (октябрь 1425 г.): 1 — сохранившаяся часть надписи; 2 — реконструкция утраченного фрагмента

Крепостная стена длиной 105 м перегораживает мыс, отделяя его от остальной части плато. В 30 м от южного обрыва стоит прямоугольная башня-донжон. Несмотря на относительно хорошую сохранность этого памятника и многочисленные упоминания о нем в литературе по истории средневекового Крыма, вопрос о дате возведения донжона и цитадели Мангупа остается дискуссионным. Раскопки здесь проводились Р.Х. Лепером в 1913 и 1914 гг. [Лепер, 1914, с. 299], но они были практически не документированы (отсутствуют описи материалов и фиксация стратиграфии). Исследователь, отметив в башне цитадели наличие только позднесредневековых находок, пришел к выводу, что крепость на мысе Тешкли-Бурун соорудили турки после захвата Мангупа [Лепер, 1914, с. 299].

Подобной точки зрения придерживался и А.Л. Бертье-Делагард. Свое мнение он основывал на двух неоспоримых, по его мнению, моментах. Во-первых, фортификационные сооружения цитадели строились с расчетом использования защищающимися и нападающими воинами огнестрельного оружия. Во-вторых, в кладке стен донжона (и в особенности при оформлении дверных проемов и наличников окон) использовались многочисленные христианские (?) надгробия [Бертье-Делагард, 1918, с. 19—28]. После выхода работы А.Л. Бертье-Делагарда это мнение надолго утвердилось в научной литературе [Репников, 1932, с. 206—208; Талис, 1974, с. 94].

А.Л. Якобсон полагал, что крепость на Тешкли-Буруне построена до 1475 г., и только позднее (в XVI в.) была превращена турками в цитадель-замок. «Тыльную сторону этого здания турки украсили богатым резным оконным наличником, <...> взятым, вероятно, из более ранней постройки (еще XV в.)» [Якобсон, 1964, с. 126]. А.Г. Герценом, ведущим на территории Мангупа самостоятельные раскопки с 1975 г., высказано мнение, что начало возведения цитадели относится к 60-м гг. XIV в., т. е. ко времени строительной деятельности «князя» (на самом деле «турмарха») Хуйтани, одновременно со стенами второй линии обороны города [Герцен, 1990, с. 145—146].

Подобное предположение, на мой взгляд, недостаточно аргументировано по ряду причин. Во-первых, цитадель Мангупа с самого начала возводилась как замок правителя города, где донжон сочетает в себе черты боевой башни и дворцового здания. Все известные в настоящее время постройки владетелей Мангупа (дворец 1425 г. и донжон замка Фуна 1459 г.) сопровождаются надписями с гербами-монограммами представителей правящего в Феодоро рода, а надпись 1361—1362 гг. их лишена. Во-вторых, донжон замка Фуна представляет собой почти полную копию донжона на мысе Тешкли-Бурун. Причем сходны не только общие размеры и планировка, но и многие детали (техника кладки, толщина стен, габариты входов, окон-бойниц, архитектурное оформление с использованием надгробий и т. д.) [Мыц, 1988, с. 102; 1991в, с. 183]. Вся совокупность сходных черт двух памятников вряд ли случайна, и, скорее всего, может указывать на хронологическую близость их возведения. Дата фунского донжона точно определяется строительной надписью 1459 г.

Наиболее вероятной датой первоначального строительства феодоритского укрепления на Тешкли-Буруне предположительно можно считать начало 20-х гг. XV в., а не 1361/62 гг., как это предлагает А.Г. Герцен. Некоторую ясность в решении этого, до настоящего времени спорного вопроса, могут внести материалы изучения небольшой восьмигранной церкви (октагона), расположенной на территории цитадели (в 50 м к северо-востоку от входа).

Рис. 54. Фрагменты архитравной плиты донжона дворцового комплекса с надписью 1425 г.

Основой плановой композиции мангупского октагона является немного вытянутый по продольной оси восьмигранник размером 8,0×8,50 м (рис. 56). Магнитный азимут — 82°. Вход в храм располагался в западной стене. Ширина дверного проема в свету 0,70 м, со стороны наоса она составляла около 1,20 м. Внутреннее пространство церкви имеет вид равноконечного креста с полукруглой восточной ветвью. Его длина 6,60 м, ширина 6,20 м. Толщина стен 0,90 м. Сторона подкупольного квадрата равна 3,70 м. Размеры апсиды: ширина 2,60 м, глубина 1,25 м. Стены храма поставлены непосредственно на скальную поверхность в специально вырубленные постели глубиной около 0,05 м. Конструкция стен трехслойная двухлицевая. Их внешние участки сложены из крупных, чисто отесанных блоков известняка, внутреннее пространство кладки заполнено разномерным бутом на прочном известковом растворе. Пригонка камней тщательная. От завершения церкви ничего не сохранилось. В отчетах исследователей отсутствует также какая-либо информация и об ее декоративном убранстве.

Попытки определить дату возведения и назначение октагона предпринимались неоднократно с момента его открытия в 1890 г. Ф.А. Брауном, который счел возможным отнести церковь к «дотатарскому» времени, отмечая тождество ее кладки с древнейшими частями крепостных стен и дворца. Предполагая первоначально в данном сооружении «дворцовую часовню мангупских князей», по завершению работ он стал колебаться, объясняя свое сомнение тем, что «не нашел здесь ни малейших следов живописи или мозаики, не нашел также и обломков мрамора» [Браун, 1890, с. 23]. По внешней форме церковь напоминала ему баптистерий, но отсутствие еще одного, главного храма по соседству не позволило Ф.А. Брауну принять безоговорочно и эту версию.

Во время раскопок октагона на Мангупе побывал А.Л. Бертье-Делагард. Позднее в одном из своих трудов он посвятил памятнику несколько строк, сопроводив их схематичным планом строения (рис. 57: 1). Он обратил внимание на уникальность обнаруженной церкви. Некоторые характерные черты ее архитектоники исследователь сравнивал с традициями армянского зодчества. От датировки и атрибуции здания А.Л. Бертье-Делагард воздержался [1918, с. 44, рис. 10].

В то же время Н.П. Никольский высказал предположение, что данная церковь возведена греками во второй половине VI в. и входила в дворцовый комплекс (имеется ввиду цитадель с донжоном) — резиденцию епископа, разрушенную турками в 1475 г. [Никольский, 1893, с. 71, 79, рис. 7, а, б, в]. В 1913 г. Р.Х. Лепер предпринял попытку доследовать октагон и несколько неуверенно высказал предположение о возможной его идентификации как храма св. Константина и Елены, отметив, что «ничего важного эта раскопка не дала» [Лепер, 1914, с. 299].

К рассматриваемой теме исследователи смогли вернуться только в связи с развернувшимся в 1938 г. комплексным археологическим изучением других памятников Мангупа. А.Л. Якобсон, исходя из восьмигранной формы плана и характера кладки октагона, высказал предположение о синхронности данного храма с главной базиликой города, датируемой им VI в. При этом он полагал, что строение могло быть крещальней [Якобсон, 1940, с. 220; 1959, с. 196—197]. Его точку зрения поддержала М.А. Тиханова [Тиханова, 1953а, с. 326]. Е.В. Веймарн также видел в октагональном сооружении баптистерий [Веймарн, 1953, рис. 2, 16], но относил его основание к VIII—IX вв. [Веймарн, 1975, с. 460]. Ю.С. Асеев первоначально определял время возведения храма в пределах VIII—IX вв. [Асеев, Лебедев, 1961, с. 16], но позднее предложил новый вариант датировки: VI — начало VII в., интерпретировав саму постройку как замковую капеллу [Асеев, 1966, с. 509, рис. 7, 16]. Этой же трактовки в назначении церкви придерживались О.И. Домбровский и О.А. Махнева, называвшие октагон «княжеской капеллой», построенной в VIII в. [Домбровский, Махнева, 1973, с. 51].

Рис. 55. План-схема дворцового комплекса Мангупа 1425 г. А — по Р.Х. Леперу и А.Л. Якобсону [1953, с. 390, рис. 1]; Б — по Е.Г. Сурову [1972, рис. 34]. I. План раскопов: 1 — раскопы 1912 г.; 2 — раскопы 1968 г.; 3 — сооружения, исследованные в 1968 г. II. Реконструкция плана дворца Алексея, предложенная Е.Г. Суровым: I — открытые раскопками стены здания; 2 — реконструируемые части

В свое время мною было высказано мнение о возможности датировать октагон XII—XIII вв. и связать его появление с деятельностью «первых князей Мангупа» из рода Гаврасов, армянское происхождение которых могло обусловить необычную для Крыма архитектонику храма [Мыц, 1984, с. 58; 1990, с. 224]. Но на данном этапе исследований эту точку зрения следует признать ошибочной и слабо аргументированной, поскольку пребывание семейства Гаврасов в Готии в качестве правителей Феодоро до сих пор не доказано, по крайней мере, этот факт не находит подтверждения ни в одном из числа известных письменных источников [Степаненко, 1990, с. 87—94].

Свидетельством неослабевающего интереса к памятнику стала еще одна, довольно неожиданная версия, высказанная А.Г. Герценом [Герцен, 1990, с. 144]. Приняв в качестве точки отсчета VIII в., он предполагает, не конкретизируя, «более позднюю дату» октагона. Появление же столь уникального для церковной архитектуры Таврики сооружения исследователь объясняет распространением в XIV—XV вв. мавзолеев татарской знати, имевших в плане форму восьмигранника. По его мнению, «типовой проект» такого строения по заказу правителя Мангупа мог быть приспособлен под христианский храм. Подобное суждение выглядит несколько странно, поскольку в Крыму известна только одна октагональная гробница этого времени — дюрбе Джанике-Ханым (1437 г.?) на Чуфут-Кале [Артемов, 1985, с. 322]. Ее возведение А.Г. Герцен и Ю.М. Могаричев относят к началу XVI в. [Герцен, Могаричев, 1993, с. 64—65].

Однако еще А.Л. Якобсон, вероятно, предвидя подобные предположения, отрицал возможность усматривать в октагоне мусульманское дюрбе, аналогичное мемориальным строениям Бахчисарая XIV—XVI вв. [Якобсон, 1959, с. 196—197]. Впоследствии, обратившись к изучению генезиса мусульманских мавзолеев, ученый пришел к выводу, что они являются прямым воспроизведением армянских архитектурных форм [Якобсон, 1987, с. 208]. Поэтому истоки объемно-плановой структуры мангупского октагона следует искать в армянском средневековом зодчестве, для которого восьмигранник изначально был основным формообразующим архитектурно-декоративным элементом.

То, что армянские мастера вносили весомый вклад в развитие и становление архитектуры Таврики, хорошо известно. Наиболее многочисленной армянская диаспора была в восточной части полуострова. Здесь же, в крупнейших городах региона — Каффе, Солхате, Солдайе и их окрестностях — сохранились основные памятники армянской строительной культуры [Якобсон, 1956, с. 166—191; Халпахчьян, 1990, с. 234—248; Якобсон, Таманян, 1990, с. 6—60].

Самобытность армянскому зодчеству Таврики придавала специфически крымская трактовка традиционных архитектурных форм и композиций. В этом отношении весьма показательна архитектура Юго-Западного Крыма, где армянские общины были не так многочисленны, как в восточной части полуострова, но их присутствие отмечено почти на всей территории региона [Латышев, 1896, с. 63; Соколова, 1959, с. 74; Микаэлян, 1971, с. 108; Богданова, 1991, с. 111—112].

Рис. 56. План октагонального храма Мангупа (по Ф.А. Брауну, с дополнениями В.П. Кирилко, В.Л. Мыца [2001, рис. 2])

Вне всякого сомнения, важное место армянская культура занимала в жизни одного из феодальных образований Таврики — Готии и ее столицы Феодоро. На самом Мангупе еще в начале XVI в., наряду с шестью греческими и одним караимским кварталами, существовала также армянская махала. В ней насчитывалось 8 дворов, что составляло около 5% от общего числа семей, живших в то время в городе [Veinstein, 1980, p. 230, 235, 246, tabl. VI]. Однако данный вопрос специально никем не изучался. Поэтому до настоящего времени свидетельством участия армянских мастеров в строительстве Мангупа являлось предположение отдельных исследователей об армянском происхождении орнаментов резных наличников донжона цитадели и Большой базилики [Бертье-Делагард, 1918, с. 27, 42].

В этой связи определенный интерес представляет и случайно обнаруженная в верховье балки Гаммам-Дере неидентифицированная архитектурная деталь с резным изображением двух проросших крестов, которые размещались один над другим в нишах с арочным трехлопастным завершением [Веймарн, Лобода, Пиоро, Чореф, 1974, с. 134, рис. 6]. Рельеф имеет традиционную для хачкаров композицию проросшего креста с пальметочным основанием и может рассматриваться как один из армянских компонентов в строительно-декоративной культуре средневекового Мангупа.

Особый интерес представляют градостроительные аспекты мангупской ротонды (рис. 58). А.Г. Герцен, предпринимая попытку датировать октагон, обратил внимание на такие важные особенности памятника, как «планировочная привязанность к цитадели, возникшей в период княжества Феодоро, архитектурная целостность и сохранность» [Герцен, 1990, с. 144]. Остается только сожалеть, что это наблюдение не получило в его работе 1990 г. дальнейшего развития, ибо основные архитектурные сооружения Тешклибурунского замка действительно образуют цельный и гармонично сложенный, явно единовременный комплекс.

Т. к. для установления точной даты храма результаты археологических раскопок оказались недостаточными⁴, первостепенное значение приобретает именно композиционная связь с фортификационными строениями ансамбля. Несмотря на то, что самая высокая точка мыса (и к тому же наиболее оптимальная в градостроительном плане площадка под культовое здание) находится всего в 20 м к юго-востоку от октагона, определяющим фактором при выборе места для последнего стала не она, а расположение главного входа в цитадель. Церковь возведена на оси крепостных ворот замка, замыкает ее и акцентирует направление движения вглубь территории.

В плановой схеме цитадели четко прослеживается композиционное ядро в виде равнобедренного треугольника, основой которого является оборонительная стена, а вершина отмечена октагональным храмом. Приблизительно в этой же точке находится и физический центр крепостного полигона замка. Архитектоника церковного здания и его местоположение взаимообусловлены. При наличии кругового обзора лишь равнозначные фасады могли придать строению качества, необходимые для эффективной организации внутреннего пространства цитадели. Стройное же очертание силуэта здания и монументальность композиции (при кажущейся миниатюрности реконструируемая высота сооружения составляла 15 м), превращали октагон в одну из основных доминант замка, по объемам и значимости сопоставимую только с главной башней цитадели.

Рис. 57. План октагонального храма, выполненный в 1890 г. А.Л. Бертье-Делагардом [1918, с. 44, рис. 10] (1) и лицевая перемычка оконного проема церкви (2) (по В.П. Кирилко, В.Л. Мыц [2001, рис. 8])

Как уже отмечалось выше, А.Г. Герцен, обобщивший в монографическом исследовании по фортификации Мангупа все известные ему материалы о памятнике, возведение цитадели относил к 60-м гг. XIV в., связывая указанную дату с надписью 1361/62 гг. [Герцен, 1990, с. 145—146]⁵.

Но при этом он, противореча самому себе, ссылается также на свидетельства М. Броневского (1578 г.) и Э. Челеби (1666 г.), видевшими над воротами верхнего замка надпись, «напоминавшую по внешнему виду надписи на плитах времени правления Алексея (30—40-е гг. XV в.)» [Герцен, 1990, с. 146]. Между прочим, о существовании рельефного изображения двуглавого орла в арке ворот цитадели сообщает в 1839 г. и И.С. Андриевский [Андриевский, 1839, с. 541—542], но А.Г. Герцен, несмотря на положительный в целом отзыв о работе исследователя, подверг его вывод ничем не обоснованному сомнению [Герцен, 1990, с. 92].

Тем не менее, построенная турмархом Хуйтани в 1361/62 гг. башня, о которой идет речь в надписи [Малицкий, 1933, с. 9—10], никак не могла быть донжоном цитадели хотя бы потому, что, даже исходя из местных реалий, жилище феодала предполагает использование других соответствующих статусу выразительных средств социальной идентификации. В этом отношении достаточно показательны богато орнаментированные и украшенные «геральдическими» эмблемами плиты аналогичного донжона замка Фуна (1459 г.) [Мыц, 1988, с. 104—105] и мангупского дворца Алексея (1425 г.) [Лепер, 1913, с. 78—79]. Скромный вид надписи 1361/62 гг., вполне соответствовавший восстанавливаемым в 60—80-х гг. XIV в. башням и куртинам первой линии обороны города, диссонирует и с изысканной резьбой наличников северо-восточного фасада строения.

При отсутствии других источников важным критерием для определения даты возведения цитадели Мангупа является почти полное тождество архитектоники тешклибурунского и фунского донжонов, которое, по меньшей мере, свидетельствует об их относительной единовременности [Кирилко, Мыц, 1991, с. 160—164]. К тому же, установление над воротами рельефного изображения двуглавого орла и плит с надписями, подобных помещенным Алексеем I (Старшим) на своих строениях, вряд ли было возможным ранее первой четверти XV в. [Степаненко, 1997а, с. 76—77]. В этой связи небезынтересным представляется мнение Ф.К. Бруна о том, что «замок, построенный Алексеем в Феодори в 1427 г., был тот самый, который полтораста лет спустя очевидец Брониовий застал еще в Мангупе» [Брун, 1880, с. 235]. Чем он руководствовался, высказывая данное предположение, неизвестно.

Указанная им дата зафиксирована лишь одним известным на сегодняшний день источником — плитой с надписью, сообщающей о возведении храма, точное местонахождение которого до сих пор не установлено. Запутанная история с происхождением (Мангуп или Инкерман) самой эпиграфической находки на долгие годы стала поводом для споров [Латышев, 1896, с. 50—53; Бертье-Делагард, 1918, с. 2—10; Малицкий, 1933, с. 27—28].

Рис. 58. Октогональный храм Мангупа 1427 г. Реконструкция В.П. Кирилко (по В.П. Кирилко, В.Л. Мыц [2001, рис. 4])

В переводе В.В. Латышева надпись звучит следующим образом: «Построен храм сей с благословенною крепостью, которая ныне зрится, в дни господина Алексея, владетеля города Феодоро и Поморья и ктитора святых, славных, боговенчанных, великих царей равноапостольных Константина и Елены в месяце Октябре⁶, индикта шестого, лета 6936» [Латышев, 1896, с. 26—27]. По-видимому, под «благословенною крепостью, которая ныне зрится» могли подразумеваться ранние (начала 20-х гг. XV в.) фортификационные сооружения, также состоявшие из двух куртин, воротного проезда и башни, а их строительство было отмечено собственной закладной геральдической плитой.

Тем не менее, в надписи 1427 г. речь вполне могла идти именно об октагоне. Занимаемое им место внутри Тешклибурунского замка, хорошо продуманное и выверенное, действительно, без особого труда позволяло одновременно окинуть взором и фортификационные сооружения цитадели, под защитой которых церковь находилась.

Ценные сведения можно почерпнуть из анализа самой плиты. К сожалению, подобно многим эпиграфическим памятникам она не избежала участи однобокого, в прямом и переносном смысле, подхода к изучению, возникающего обычно в тех случаях, когда исследователи, увлекаясь чтением текста, напрочь забывают о том, что находки такого рода являются носителями не только письменной информации. В свое время они нередко служили также для определенных утилитарных целей⁷.

Плита с надписью, датированной 1427 г., была архитравной, перекрывала наружную часть проема (рис. 59; 60). Ее размеры: 44,0×133,0×19,5 (17,0) см. Высота рельефа 0,4 см. Материал — нуммулитовый известняк. Имеет две лицевые поверхности — переднюю и нижнюю. Обе они еще при первичной обработке (до нанесения надписи) были тщательно выровнены и заглажены. Угол между ними составляет 86—91°. Видимо, в связи с этим во время установления заготовки на место нижняя грань вдоль внешнего края получила дополнительную подчистку зубаткой на ширину около 5 см, вследствие чего значение угла увеличилось до 93—95°. Пригонка ее предположительно велась уже с подмостей, чем и могла быть вызвана некоторая, явно вынужденная, небрежность, допущенная при корректировке ложка. В нижней части плиты с тыльной стороны на расстоянии 14 см от переднего ребра выбран прямоугольный в сечении паз длиной 102 см. Его глубина 7—7,5 см. Именно наличие этой выемки дает основание трактовать плиту как перемычку. В горизонтальной плоскости торцы паза слегка развернуты наружу (один из углов равен 107°, значение второго фиксации не поддается), что указывает на трапециевидность плана камеры проема. В трех местах углубления, в углах и посередине, имеются небрежно высеченные гнезда неопределенной формы.

Верхняя и боковые грани плиты по всей поверхности околоты, их кромки вдоль внешнего края слегка подчищены и выровнены зубаткой. Угол между ними и лицевой поверхностью составляет около 95°. Идентичность характера обработки всех этих трех сторон исключает какую-либо вероятность утраты части плиты, на которой была изображена левая половина двуглавого орла. Продолжение надписи, вне всякого сомнения, находилось на соседнем камне, что, однако, учитывая незначительные размеры дополнения (всего 11 см), имело смысл в том случае, если облицовка фасада была сплошной, а резьба выполнялась после установки плиты в кладку. Последнее косвенно подтверждается некоторыми особенностями композиции надписи, прежде всего совпадением главных осей — рельефа (но не перемычки) и проема. Именно поэтому изображение орла, располагаясь симметрично по отношению к правой «геральдической» фигуре, частично оказалось за пределами архитравной плиты. Тыльная сторона перемычки после ломки камня специально не обрабатывалась. Отсутствие на ее поверхности каких-либо следов от инструмента не позволяет судить о характере перекрытия камеры.

Рис. 59. Архитравная плита октагонального храма с ктиторской надписью «владетеля Феодоро и Поморья» Алексея (октябрь 1427 года). Прорисовка, обмеры и реконструкция утраченного фрагмента В.П. Кирилко (по В.П. Кирилко, В.Л. Мыц [2001, рис. 7])

Возвращаясь к высказанному предположению о взаимосвязи храма надписи 1427 г. с октагоном⁸, следует отметить, что выводы, полученные при изучении плиты, ему не противоречат. Параметры перекрываемого плитой проема, с учетом незначительных допусков, неизбежных из-за чрезмерной схематичности обмерных чертежей Ф.А. Брауна и А.Л. Бертье-Делагарда, в целом соответствуют известным габаритам входа в данное строение.

Октагональной церкви вполне могла принадлежать также архитравная плита окна, на лицевой стороне которой в низком плоском рельефе вырезано поле тимпана с крестом мальтийского типа (рис. 57: 2). Фрагмент этой перемычки был использован в качестве перекрытия крайнего (юго-восточного) отверстия при ремонте донжона цитадели турками и превращении окон третьего этажа в ружейные бойницы. Реконструируемая ширина проема в свету составляет 30—32 см. Толщина четверти 12 см. Высота рельефа 0,3—0,9 см. Обе плиты между собой стилистически и технологически близки. Учитывая посвящение храма, не менее важными являются также иконографические особенности креста тимпана, форма которого в христианской символике восходит к легендарному знамению Константина Великого, наделяясь охранительной и победоносной семантикой [Вилинбахов, 1985, с. 188—196].

Основными аргументами сторонников инкерманского происхождения надписи 1427 г. были исключительно хорошая сохранность находки и расположение Мангупа в стороне от удобных путей сообщения в XIX в. Наиболее активный участник дискуссии А.Л. Бертье-Делагард достаточно резонно утверждал, что подобное состояние плите мог обеспечить лишь аккуратный демонтаж [Бертье-Делагард, 1918, с. 6—7, 13, 32].

Правомочность подобных утверждений действительно подтверждается многочисленными примерами из археологической практики. Например, надпись фунского донжона 1459 г. после падения с высоты 8—9 м (это уровень второго этажа здания), раскололась на три фрагмента. Архитравная плита мангупского дворца 1425 г., также сброшенная со второго этажа, треснула пополам, а одна из ее частей потом оказалась утерянной. Другие эпиграфические находки сохранились и того хуже, т. к. представлены в большинстве известных случаев в мелких или разрозненных обломках. Однако надпись 1427 г. избежала подобной участи хотя бы потому, что она находилась на высоте всего 2 м. С разрушением же верхней части строения и образованием каменного завала уровень дневной поверхности вокруг здания, несомненно, повысился, что только благоприятствовало изъятию из кладки плиты целиком. Причем к этому времени вторая половина изображения двуглавого орла могла быть уже утрачена. Необходимо также отметить, что плита с надписью 1427 г. не была настолько громоздкой и тяжелой, чтобы как-то особенно затруднить ее доставку.

Сторонники мангупского происхождения плиты в своей аргументации ссылаются главным образом на М. Броневского, который при посещении Мангупа в 1578 г. видел там церковь св. Константина [Броневский, 1867, с. 343], тогда как храм с таким посвящением в Каламите не известен. Кстати, почти дословно ту же информацию в 1643 г. сообщил и П. Авети [Tafrali, 1925, p. 54—55]. Поскольку польский посланник даже не обмолвился о точном местонахождении этого строения, попытаемся локализовать его, используя другие сведения источника.

Рис. 60. Плита с ктиторской надписью 1427 года «владетеля Феодоро и Поморья» Алексея

По свидетельству М. Броневского, в 1493 г. Мангуп был до основания уничтожен пожаром, после которого из всех культовых сооружений бывшей столицы Феодоро уцелело лишь два храма — св. Константина и св. Георгия [Броневский, 1867, с. 343]. Сохраниться после тотального пожара указанные постройки могли только при условии их расположения вне городской застройки, в недосягаемых для огня местах. Полностью этим требованиям соответствует церковь у восточного обрыва мыса Елли-Бурун (рис. 52: 3). При ее раскопках обнаружены фрагменты рельефа с остатками изображения всадника на коне и дракона, что позволило Р.Х. Леперу вполне убедительно отождествить данный памятник с храмом св. Георгия [Лепер, 1914, с. 74—75].

Вне зоны, охваченной огнем, находилось также внутреннее пространство цитадели. Для ее сооружений крепостные стены стали своеобразным брандмауэром. По крайней мере, о том, что после пожара 1493 г. уцелело хотя бы одно из монументальных зданий Тешклибурунского замка, косвенно свидетельствует сообщение Э. Челеби. Он пишет о превращении солдатами турецкого гарнизона какого-то храма в мечеть: «В цитадели совсем нет домов. Есть только одна мечеть с каменным куполом (крышей? — В.М.), переделанная из церкви» [Челеби, 1999, с. 33]. Был ли это октагон, также имевший купольное перекрытие барабана, неизвестно. Бесспорно лишь то, что для массивных каменных стен и перекрытий последнего огонь не представлял реальной угрозы. К тому же, в настоящее время его руины не имеют характерного прокала и утрат лицевой поверхности камня, возникающего обычно в результате воздействия высоких температур на известняк.

Вне всякого сомнения, изучение истории мангупского октагона еще далеко от завершения, но на данном этапе исследований более или менее обоснованно можно предполагать, что этот храм, архитектоника которого генетически связана с армянским культовым зодчеством, был возведен владетелем Феодоро Алексеем I (Старшим) в 1427 г. во имя святых Константина и Елены в качестве замковой церкви. Поводом для этого могло послужить знаменательное событие в истории правящей на Мангупе семьи — рождение от брака Иоанна (старшего сына Алексея) и Марии Палеологини Асанины Цамблаконины [Степаненко, 1997, с. 76] их первенца, названного в честь деда Алексеем (Алексея Палеолога).

В завершение рассмотрения данного историко-архитектурного сюжета, связанного с композиционным формированием цитадели города, следует признать, что во времена Алексея I Старшего (1411—1446 гг.) это укрепление вряд ли имело тот вид, который вызвал столько споров среди исследователей. Действительно, безусловная близость Тешклибурунского донжона с фунским, позволяет отнести обе постройки ко времени не ранее конца 50-х гг. XV в.

Всем фортификационным сооружениям феодоритов 20-х гг. XV в. присущи такие качества, как «стройность», «изящество» и даже некоторая «декоративность» слагающих их форм (насколько правомерно так говорить относительно оборонительных сооружений). На известных памятниках данного периода (в особенности Фуны, Каламиты, Дегерменкой, Гелин-Кая, Учансу-Исара, Мангупа) мы встречаем необычайно тонкие стены башен и куртин (от 0,80—0,90 до 1,15—1,60 м), в то время как во второй половине XV в. параметры основных защитных конструкций значительно возрастают (до 2,40—2,50 м).

Рис. 61. План Большой базилики Мангупа и крещальни VI—X вв. (по В.П. Кирилко [1997, рис. 2, 2])

Подобные изменения, очевидно, происходят в связи с ростом опасности с турецкой стороны и началом широкого применения османами огнестрельной артиллерии при штурме крепостей. В таком случае, и цитадель Феодоро должна была, сохраняя ту же плановую композицию, выглядеть несколько иначе: толщина куртин (с разделяющим их надвое воротным проемом) не превышала 1,15—1,20 м при высоте 6—8 м, а вход в цитадель с юго-востока (?) прикрывала небольшая прямоугольная башня. По-видимому, как уже отмечалось ранее, именно к этому сооружению относились слова надписи 1427 г. «Построен храм сей с благословенною крепостью, которая ныне зрится <...>» [Латышев, 1896, с. 26—27].

Во второй половине 50-х гг. XV в. слабость подобных конструкций была настолько очевидной, что их начинают капитально перестраивать (яркий и хорошо иллюстрируемый объект — Фуна), стремясь приспособить к новым условиям, связанным с применением огнестрельного оружия. При детальном и внимательном изучении еще не затронутых более ранними «раскопками» оборонительных сооружений на мысе Тешкли-Бурун, возможно, удастся выявить и следы этих перестроек.

Среди христианских культовых памятников Мангупа XV в. главенствующее место занимает Большая базилика (рис. 61). Ее восстановление в этот период явилось важнейшим событием в духовной жизни православной общины города. Несмотря на то, что памятник практически полностью открыт раскопками [Бармина, 1975, с. 30—40], время его возведения и основные этапы строительной истории остаются предметом дискуссии [Кирилко, 1997, с. 92; 2005в, с. 260—272, рис. 1; Бармина, 2005, с. 307—318].

Не касаясь спорных вопросов о раннем периоде существования памятника, остановимся на его финальной стадии, которая также по-разному освещается специалистами. М.А. Тиханова связывала время восстановления базилики со строительной активностью, отмеченной на Мангупе в 60-е гг. XIV в. [Тиханова, 1953, с. 387—389]. В.П. Кирилко датирует последний строительный горизонт церкви первой половиной XV в. [Кирилко, 1997, с. 92]. А.Л. Якобсон вполне определенно связывал данное событие с деятельностью «князя Алексея». Поэтому он полагал, что князь Мангупа как ктитор «восстановил большой храм Константина и Елены, первоначально сооруженный в VI в., но уже давно лежавший в развалинах» [Якобсон, 1964, с. 126].

Действительно, при работах XV в. по воссозданию культового комплекса Большой базилики в ее основе были использованы планировочные решения раннесредневекового памятника (рис. 61). Ранний храм представлял собой прямоугольное здание (его размеры: общая длина 31,60 м, ширина 19,20 м, толщина стен 0,80 и 0,96 м) с одной апсидой, имеющей с внешней стороны трехгранное завершение [Кирилко, 1997, с. 92, рис. 2, 2]. Внутреннее пространство здания было расчленено на три нефа колоннами (по 6 в каждом ряду). Центральный вход располагался на юго-западе и осуществлялся через нартекс. В X в. к нефам были пристроены на всю длину здания две галереи (ширина здания увеличилась до 26 м). В первой половине XV в. появляется новая облицовка наличника южного входа, украшенная «сельджукской цепью» и сложным растительным орнаментом (рис. 62) [Айбабина, 2001, с. 160, рис. 71; Кирилко, 2005в, с. 260—272, рис. 1]. В основании стен алтарного полукружия располагался трехступенчатый синтрон, перед которым раскопками было открыто основание солеи с узким амвоном [Бертье-Делагард, 1918, с. 38—39; Лепер, 1914, с. 149].

Рис. 62. Облицовка наличника южного входа мангупской базилики первой половины XV в. (по [Кирилко, 2005, рис. 1])

Внутреннее пространство раннего храма делилось на нефы 12 колоннами из проконесского мрамора, установленными на мраморные базы. Их венчали капители, украшенные, вероятно, листьями аканфа [Бертье-Делагард, 1918, с. 39]. При восстановлении базилики в XV в. вместо утраченных к тому времени мраморных были установлены восьмигранные колонны из нуммулитового известняка. Их базами служили квадратные в сечении постаменты, сложенные из камней. Высота новых колонн составляла 2,60 м, диаметр 0,52 м. Мозаичный пол теперь заменили квадратными плитами известняка и плинфой.

По замыслу строителей XV в., проведенная реконструкция, дополненная новыми архитектурными компонентами, должна была придать базилике торжественно-парадный вид, достойный столичного города и главного христианского храма Готии. Остается невыясненным вопрос: действительно ли сам Алексей I (Старший) являлся инициатором восстановления данной церкви, или же эти работы были осуществлены в 20-е гг. XV в. митрополитом Дамианом? Фигура последнего не совсем обоснованно остается до настоящего времени в тени такой яркой личности, как Алексей I (Старший).

Восстановление христианских святынь в момент становления нового феодального государства, каковым выступала Готия со столицей в Феодоро, являлось актом политическим. Но роль духовного пастыря больше подходит Дамиану, нежели светскому правителю, занятому делами земными. Вероятно, участие митрополита города Феодоро и всей Готии Дамиана в политических событиях того времени было значительно большим, чем принято считать. В генуэзских документах (массариях Каффы) под 1424 и 1428—1429 гг. упоминается «епископ Тедоро» (Episcopus de Tedoro) [Banescu, 1935, p. 35; Vasiliev, 1936, p. 205; Байер, 2001, с. 387]. Это позволяет предположительно говорить о действенном участии Дамиана в переговорном процессе 1424 г. при заключении мирного соглашения между Каффой и Феодоро.

Примечания

1. Определение ранней цитадели Феодоро и октагональной церкви как построек времени правления Алексея I (Старшего) с обоснованием даты их возведения в 1426—1427 гг. дается в статье «Октагональный храм Мангупа», подготовленной и опубликованной мною совместно с В.П. Кирилко [Кирилко, Мыц, 2001, с. 354—375, рис. 1—8]. Эта работа была написана нами в середине 90-х гг. прошлого века (еще до начала раскопок октагона А.Г. Герценом) и несколько лет находилась в «портфеле» редакционной коллегии сборника «Античная древность и средние века». После ее издания мы с В.П. Кирилко надеялись на конструктивную критику со стороны современного исследователя памятника. Но похоже на то, что А.Г. Герцен, внеся существенные корректировки в свои представления о времени и этапах создания цитадели, а также октагональной церкви, принципиально «не замечает» нашей публикации.

2. Х.-Ф. Байер предложил весьма близкий вариант реконструкции текста надписи 1425 г.: «[Была построена башня (πύργος, согласно Бертье-Делагарду и Васильеву) си]я с дворц- (τος μετά του παλατ) / [ом и благо] словенной крепост- [ευ]λογημένω κάστρ / [ью, которая ныне зрится(?), в] дни господина Ал- (ήμερων κυρου Άλ / [ексея, государя город]а Феодоро и по- (ς Θεοδωρους καί πα-) / [морья (ραδαλασσίας) в месяце Октябре года 6934 (οβρίω ἒτους ςϡλδ' = 1425]». Только вызывает сомнение сама возможность именовать Алексея здесь (как и в надписи 1427 г.) «государем» города Феодоро и Поморья, потому что в русской исторической лексике «государь» = «царь». Поэтому более приемлемым и реальным эквивалентом в данном случае греческому «аутент» (αύθεντης) является русское «владетель» [см.: Байер, 2001, с. 208, 209, 440].

3. В настоящее время (с 2006 г.) раскопки дворца ведутся экспедицией Таврического государственного университета им. В.И. Вернадского под руководством А.Г. Герцена. Но новые материалы исследований, насколько мне известно, еще не представлены в печати.

4. В относительно недавно появившейся популярной брошюре «Мангуп — город в Крымском поднебесье» А.Г. Герцен, ссылаясь на результаты своих исследований в цитадели города, относит время возведения октагона к периоду правления «князя Алексея» [Герцен, 2001, с. 36].

5. В настоящее время второй период существования цитадели, во время которого предпринимается ее реконструкция, А.Г. Герцен относит ко времени правления Алексея I (Старшего). По его мнению, надпись 1427 г. была установлена над проемом ворот [Герцен, 2001, с. 38]. Но над проемом ворот нет (и никто не отмечал) места для закладной плиты. Вероятнее всего, строительная надпись могла находиться в тимпане ворот, который давно разрушен.

6. Святые равноапостольные Константин и Елена почитаются греко-православной церковью 21 мая. По-видимому, в это время (21 мая) 1426/27 гг. было освящено место и закладка октагонального храма в цитадели Мангупа, а его завершение — в октябре 1427 г.

7. Натурное обследование плиты выполнено В.П. Кирилко. Предпринятое им изучение связано с подготовкой к изданию нашей совместной статьи «Октагональный храм Мангупа».

8. А.Г. Герцен в уже упомянутой брошюре в одном случае пишет о том, что октагональный храм «был освящен во имя причисленных к лику святых императора Константина I» [Герцен, 2001, с. 38], а во втором — о том, что таковой является «церковь Богородицы», которая, по мнению исследователя, «может быть отождествлена с церковью Св. Константина» [Герцен, 2001, с. 42, 45].