Глава VII

Мемуары секретаря Ибрагим-паши, бывшего в русском плену. — Известия их о крымских событиях. — Рассказы о расположении Каплан-Гирей-хана к русскому подданству и сомнительность их. — Затруднительность кампании и праздношатайство Селим-Гирей-хана III. — Расправа турецких войск с Абазех-Мухаммед-пашой. — Мирные действия русских в Крыму. — Вступление Шагин-Гирея на историческое поприще. — Описание жалкого состояния турецких войск и целесообразного поведения крымского хана, находящееся у турецких историков. — Бегство хана из Крыма и всеобщее смятение среди крымских жителей. — Плен турецкого сераскер-паши. — Сделка крымцев насчет уступки земли своей русским. — Различное объяснение причин бегства хана. — Сношение кафинцев с русскими. — Поведение Сахыб-Гирея и Шагин-Гирея, по изображению турецкого мемуариста. — Настроение крымского населения, христианского и мусульманского, благоприятное русским. — Взятие Кафы русскими и переговоры их с татарами.

Вышеупомянутый турецкий сераскер Ибрагим-паша, столь энергично, хотя и безуспешно, старавшийся уберечь Крым от завоевания его русскими, в конце концов сам попался в плен и был отправлен в Петербург. Участь пленника делил с ним, между прочим, секретарь его, прикомандированный к нему от турецкого министерства финансов с самого начала кампании в августе 1769 года и потому бывший очевидцем того, что происходило на полуострове до июля 1771 года. Господин этот описал как крымские события, так и свои наблюдения во время нахождения в плену в целом отдельном сочинении, разумеется скрыв свое настоящее имя, по восточной ли притворной скромности или по другим каким причинам¹. Вероятно, имя автора этих мемуаров неизвестно и Джевдет-паше², потому что он, делая из них в своей истории выдержку, просто ссылается на «утверждения и написания некоторых лиц, находившихся в то время в крымском отряде по служебному положению и проникших в тайны крымцев». Рукописный экземпляр этого любопытного памятника хранится в Азиатском музее Императорской Академии наук под № 590id и носит заглавие «Тарих-и Крым» («История Крыма»)^*. Вот какие известия мы находим в этих мемуарах относительно того, что происходило тогда в Крыму, разумеется с окраской, соответственной происхождению мемуаров.

«В ту пору (то есть в эпоху турецких поражений при Ларге и Кагуле) о главной армии, о крепости Бендерах и о других крепостях получались тревожные вести; и затем, когда Крымский хан Каплан-Гирей с многочисленными татарскими полчищами Ногайцев, Буджакцев и Едисанцев, перешел сначала к Очакову, а потом в сторону Крыма, подлые начальники упомянутых племен Джан-Манбет мурза и другие мурзы из места, называемого Узу-Бой^**, написали к гяурам письма с изъявлением покорности. "Мы и Крымский хан, — писали они, — а равно другие сановники Крымского государства и Ширин-мурзы — все, вместо того чтобы повиноваться османцам, в настоящее время считаем за лучшее быть слугами такого достожелательного к нам правительства, как ваше". И Калмыцкие татары, хотя в Перекопском сражении некоторые из них погибли, а остальные разбежались, тоже пришли к русским и сказали: "Вот и мы к вам с повинною головою, хотим служить в войсках ваших"... На этом основании они обменялись договорными документами и дали друг другу залоги.

...Упомянутый хан с небольшим числом добровольцев пришел в Крым и виделся с главнокомандующим. В разговоре он подтвердил сведения о положении главной армии и сказал, что ногайских татар, для того чтобы они преданно служили Высокой Державе, надобно было бы с семьями, детьми и имуществом перевезти за Дунай: пусть бы они оставались в Румелии и на указанных только им местах дрались бы с неверными. Но так как Халиль-паша не придал этому никакой важности, то ногайские и буджакские татары были смяты. На этом основании и он (то есть хан), говоря: "Все ищут спасения живота своего; мы тоже рассеяны и пришли сюда; нам необходимо хоть немножко продовольствия и денег", — просил у визиря денег и провианта. Волей-неволей паша приготовил им дней на восемь—десять продовольствия и две тысячи золотых и отдал было им это, да потом подумал: "ведь и у нашей собственной армии мало провианта, и насчет казны мы тоже в весьма стесненном положении", — и опять взял назад.

Через восемнадцать дней после этого упомянутый хан пошел в Бахчисарай, собрал там крымских сановников, Ширинцев и других мурз... объяснил им, чего можно ожидать в будущем, и присовокупил: "вам тоже следует обменяться мирными договорами с русскими, для того чтобы спасти Крымскую область, ваши семейства, детей и имущество". — "Государь, — отвечали те, — дай нам грамоту, чтобы мы сообразно с нею могли тоже обменяться грамотами". Хан написал коллективно от всех заявление; сначала он сам его припечатал; а потом и прочие приложили к нему свои подписи и печати. Но это было написано между людьми, посвященными в тайну этого дела.

Пока отправляли упомянутую грамоту к неверным, хан был отрешен, и из Высокой Порты прибыл мубашир с высочайшим указом. Как только хан узнал об этом обстоятельстве, он пригласил опять к себе всех посвященных в тайну и обратился к ним с такими словами: "Меня отрешили; следует ли мне ехать сообразно полученному указу или же лучше дать отзыв?" — "Лучше ехать, — единогласно отвечали сановники, — потому что тебе, хан, известно, что большинство крымцев не знает этой тайны; жители сел и городов тоже не знают о ней. Пускай приедет другой хан: Крым разделится на две партии, и давать отзыв будет затруднительно. Притом же османские войска поддержат сторону нового хана, а нас тогда уничтожат. Сделай милость: тебе ничего не будет, поезжай сообразно указу". Тогда хан поневоле, сев в сопровождении прибывшего мубашира на галион, уехал.

Если бы мне задали вопрос, каким образом я узнал обо всех этих обстоятельствах, то было несколько человек из числа посвященных в тайну, с которыми я около двух лет вел дружбу, почему они и не скрывали от меня своих секретов. Они были недовольны, потому что они были из грамотного сословия...»

Расставшись с Крымом, Каплан-Гирей-хан II уже более не возвращался в него; карьера его была окончена, и он, «с тысячью затруднений и неприятностей добравшись до пристани спасения, получил позволение водвориться в своем чифтлике, — говорит о нем Халим-Гирей в "Гюльбюн-и ха-нан". — Хоть бы тысячу лет жизнь продолжалась, все ж это не вечность; а вот что очень тяжко — это смерть в молодых годах! А к нему это и применяю: он в ребиу-ль-ахыре 1185 года (июль-август 1771), пораженный чумою, отправился в жилище Всемогущего Владыки и погребен в ограде священной мечети деревни Су-Баши. Жития его было тридцать два года, а властвования одиннадцать месяцев».

Остается только нерешенным вопрос о том, точно ли Каплан-Гирей первый из ханов вошел в соглашение с русскими агентами относительно формального прекращения вассальных отношений Крымского ханства к Оттоманской Порте и склонил к этому всех подданных и как в нем совершился такой переворот после его резкого отказа на предложения графа Панина? Если только, конечно, татары не лгали на него турецкому чиновнику, поверив ему тайну, которой в действительности никогда не существовало. Окончательное разъяснение могут дать только новые разыскания в русских архивах, хотя трудно допустить, чтобы подобный факт, если бы он имел место, ускользнул от внимания нашего почтенного историка Соловьева. Ланглес³, основываясь в повествовании о событиях этой эпохи на иностранных известиях, категорически утверждает, что Каплан-Гирей вынужденно поддерживал связи с Россией и это привело к его падению.

Несмотря на то что положение дел на полуострове было критическое и более, чем когда-либо, требовало присутствия там хана, преемник Каплан-Гирея — Селим-Гирей-хан III (1184—1185; 1770—1771), назначенный в шабане 1184 года (ноябрь—декабрь 1770), по заведенному обычаю, немало времени провел в Пороге Счастья, рассуждая в совещаниях о выборе места для зимовки главной армии, а потом, прибыв 9 рамазана (27 декабря) в главную квартиру, и там продолжал те же рассуждения; в Крым он идти не хотел. Он должен был выбрать удобный пункт для стоянки, с тем чтобы, когда Дунай замерзнет, сделать набег на неприятеля. Но огромное скопление войск на берегах Дуная поставило чиновников в страшное затруднение насчет подвоза продовольствия. Хан же требовал удобного для себя помещения на зиму. Наконец он предпочел устроиться в деревне Канбаре, в двух часах от Баба-Дагы. Верховный визирь из себя выходил при мысли о невозможности снабжать продовольствием хана с его свитою в 500—600 человек в избранном им для зимовки пункте. А хан, кроме выданных уже в Пороге Счастья 600—700 кисетов денег, получал из кассы главной армии ежедневно по семи кисетов, по расчету полагавшихся ему рационов, и преспокойно поживал себе в свое удовольствие. А так как Дунай не замерзал, то и набег хан отложил в сторону, казенных же денег стравил пропасть. Ресми-Ах-мед-эфенди только и говорит про Селим-Гирея, что его долго ожидали в главную квартиру, потом он прибыл и, после долгих переговоров о зимовке, поселился в одной деревне между Баба-Дагы и Тулчей — и больше ничего.

Такое праздное поведение Селим-Гирея, соединившееся у него с разными претензиями на комфорт, и его дармоедство особенно должны были быть досадны туркам потому, что вся история этой плачевной кампании есть сплошная жалоба на недостаток денег и провизии. При этом они, впрочем, настолько деликатно обращались с ханом, что, например, во внимание к его ходатайству Абазех-Мухаммед-паша, лишенный звания визиря, снова получил это звание, а потом, когда понадобилось послать кого-либо из знатных визирей в Ени-Кале, Мухаммед-паше было дано и это важное назначение. Позже, впрочем, Абазех-Мухаммед-паша показал свою полную никчемность и был в конце концов турками казнен.

Гераи были как будто орудием кары небесной для турок даже и тогда, когда делали что-нибудь верно. Так, удачные вылазки Масуд-Гирей-султана за Дунаем у Журжева были поставлены турецкими войсками в укор валашскому сераскеру визирю Мухаммед-паше — почему он тоже ничего не предпринимает решительного против неприятеля; войска требовали, чтобы он вел их, а не сидел, сложа руки, за рекой. Паша же всячески отговаривался под предлогом слабости своих сил, обещая, что выступит, как только подойдет подкрепление. Но, уступив настояниям войска, он все-таки переправился в Журжево при свете дня, а ночью взял да опять вернулся в Рущук. Этот дикий поступок паши страшно взволновал войска, которые ругались и грозились все тоже переправиться в Рущук и разнести крепость. Услышав это, паша опять двинулся в Журжево. Все начальствующие, ничего не подозревая насчет намерений войска, вышли на пристань для обычной церемонной встречи командира; солдаты тоже выстроились рядами как будто бы в ожидании отдачи ему чести, а потом вдруг, обнажив сабли, набросились на пашу. Он было вздумал искать спасения в ближайшем амбаре, но они настигли его там и изрубили на месте. Какова, однако, была дисциплина в турецкой армии!

Пока Селим-Гирей-хан зимовал в Баба-Дагы, русские в Крыму деятельно хлопотали о том, чтобы уладить дело переговорами. Сначала сношения с крымцами поручены были управлявшему Слободской губернией генерал-майору Щербинину⁴, но потом новый главнокомандующий второй армией, князь Долгорукий⁵, взял дело в свои руки, чисто из одного тщеславия, не желая делить с подчиненными ему лицами честь несомненного успеха в таком важном государственном предприятии. В январе 1771 года он отправил в Крым переводчика Мавроева, который, за отсутствием хана Селим-Гирея, был принят ханским братом, калгой Мухаммед-Гирей-султаном, и потом посажен им под стражу и просидел целых 22 дня. Вот в этот-то момент и выступил на сцену Шагин-Гирей, который явился орудием довершения судеб Крымского ханства.

Чем он прельщен был, этого ни из наших русских, ни из турецких источников не видно, но только он, да еще кады-эскер выступили защитниками Мавроева, которому, вместе с сопутствующими ему татарами Муса-мурзой и Али-агой, грозила опасность быть заживо сожженным, и убедили калгу не делать столь безрассудного и бесполезного варварского поступка. 17 февраля Мавроев был выслан из Бахчиса-рая. Надо полагать, что Шагин-Гирей, бывший незадолго перед тем сераскером над едисанцами, не чая возвыситься обычным путем до ханского достоинства или предвидя неминуемость подчинения Крыма России, раньше договорился с тянувшейся к России партией — ее глава Джан-Мамбет-бей рекомендовал его канцелярии советнику Веселицкому⁶ как самого достойного кандидата в выборные ханы, ибо, по его заверению, «из всех Гераев один этот султан всем народом любим». Но эти переговоры ни к чему не привели; русским пришлось употребить в дело оружие. Началась перепалка, к разгару которой подоспел и сам хан Селим-Гирей. Вот как описывается этот роковой удар, нанесенный русскими строптивости крымских татар, турецкими историками.

«Вследствие малочисленности войска, — пишет Васыф-эфенди, — упомянутому хану указано было зимовать близ Баба-Дагы. Но когда начали собираться со всех сторон войска турецкие и когда впредь от пребывания хана в этих окрестностях ничего не предвиделось, кроме бесполезных расходов, то признано было за благо, чтобы он как можно скорее отправлялся в Крым. Когда выяснилось это обстоятельство, то Высочайшему Стремени было доложено, что положительно невозможно и немыслимо покрыть из бюджета главной армии потребных для его движения расходов, какова бы ни была их сумма. Очевидно было, что и от его рыскания во время стоянки на зимовке решительно никакого толку быть не может, да если и теперь отпустить требуемую им сумму и удовлетворить прочим его надобностям, то из этого также ничего не выйдет, кроме потерь и убытка. Так как это было несомненно для тех, от кого зависело дело, то на его требования не обратили внимания, и пришел ответ, состоявший из уклончивых и лестных выражений да исполненный нескольких красивых соображений... Что же касается хана, то на него такого рода речи не действовали: он только твердил, что коли денег не будет выдано, так нечего и думать об его отправлении, о чем раза два так и было докладываемо Высочайшему Стремени. Тогда садразам, просто в отчаянии и ломая с досады руки, волей-неволей отпустил ему сто кисетов из своей кассы и отправил его морем к месту его назначения^***.

При попутном ветре он прибыл на Крымский полуостров и во дворце своей древней столицы Бахчисарая предался отдохновению. Во время прибытия своего в Крым он горячо взялся за дело доставки потребных крымскому сераскеру арб и прочих, легко добываемых надобностей^****. Самому же ему было обязательно выказать свое геройство в отражении неприятелей; а он, точно будто это было мирное время, занялся довершением обстановки своего комфорта и совсем отстал от дел военных и от распоряжения войском. Сераскер-паша просто стал в тупик от этого; он сам уже принялся добывать все ему необходимое, вышел из зимовки в поле и стал дожидаться движения злодея-неприятеля, как вдруг пришло известие о том, что около тридцати тысяч гяуров с шестьюдесятью тысячами ногайских татар начали осаждать крепость Ор. Когда хану стало известно об осаде, то он хотя и поспешил с находившейся при нем толпой татар и в означенном месте несколько раз атаковал неприятельский табор, выказывая ревность, но те, кто был с ним, не выносили пушечных выстрелов, и потому волей-неволей остановились в местечке, называемом Тузла, в шести часах расстояния от Прута. Гяуры же, с устранением затруднений, стеснили крепость, и сколько находившиеся внутри ее мужественные защитники ни показывали самоотверженности, чтобы отбить их, но так как средства к отражению истощились, то неприятель наконец-таки овладел крепостью и, держа в своих руках твердыню, служившую как бы ключом Крыма, достиг цели, с давних пор таившейся в его сердце. Когда эта ужасная вещь дошла от хана до слуха сераскер-паши, то он просто остолбенел, не могши двигаться ни взад ни вперед, и потому по необходимости остался на своем месте, взирая на те странные образы, которые еще должны были показаться из-за занавеса рока. А между тем и крепость Тамань, что на расстоянии четырех часов от Кафы, около десяти тысяч неприятелей тоже осадили с суши и с моря. Так как эта крепость искони лишена была средств к неприступности и обороне, то враг, после краткого боя, овладел и этой крепостью; а на случай, если бы подошло войско, он, чтобы вести бой, выкопал шанцы и приготовился встретить его. Хан в Тузле от этого обстоятельства просто разодрал на себе воротник вопля и стонов и совершенно ошалел, не зная, что ему делать. Наконец бывшие под его началом султаны и мурзы рассеялись и разбрелись в разные стороны; а сам он с весьма немногими людьми остался. С мрачными мыслями пришел и он в Бак-че-Сарай; но как подумал о конечном результате — о том, что со всех сторон нагрянут неприятели, то не мог также и в том месте оставаться и взобрался было на находящуюся поблизости высокую гору, именуемую Черной горой; но, увидев, что там уже находится несколько семейств, чтобы защититься, поскорее с несколькими человеками сел на корабль да и бежал к Порогу. Вследствие бегства хана среди крымских жителей произошло смятение. Кто помогущественнее да побогаче были, те сели в находившиеся у берегов суда и отправились в Анадолу и в другие места; находившиеся же в горах, не имевшие, где главу преклонить, те в означенных горах укрепились. А командированный на охрану Ени-Кале Абазех-паша еще и с корабля не сходил. После же этого события, сказав, что "со ста двадцатью человеками завоевать целую страну выше сил человеческих", направился к берегам Синопским и этим шагом разодрал себе, наконец, одежду жизни^5*. Сераскер-паша тоже выбрался из Кара-Су, своего местопребывания и, по просьбе жителей, отправился в Кафу, а тем временем враг овладел Кара-Су; ясно и очевидно было, что он придет и в Кафу. В то время как сераскер-паша отобрал десять тысяч стрелков для сражения с неприятелем и встретил его, явился орский бей и, объяснив существование у них договора с московцами, поверг войско в уныние, вернул народ в Кафу... Враг же соединился с войском, бывшим на Таманской стороне. Те из войска, кто были годны на дело, еще прежде бежали на кораблях, и таким образом сераскер-паша, лишенный всякой смелости к сопротивлению, попался в плен и отправился в Петербург и некоторое время был в разлуке со своей семьей, родными и близкими. Хан же 24 ребиу-ль-ахыра (8 августа) прибыл в Черноморский пролив (то есть Босфор) и остановился в Бююк-Дере⁷ в доме Мюрада-эфенди. К нему от правительства был послан чиновник особых поручений от нишанджи⁸ Осман-эфенди для осведомления об обстоятельствах. Хан изложил происшедшие приключения во всех подробностях; изъяснил, что Крым был уступлен ими и при подобных обстоятельствах по необходимости должен был попасть в руки неприятелей; все дело было приписано произволу судьбы, а хану последовало высочайшее соизволение оставаться в вышеупомянутом чифтлике. Когда известие о потере Крыма дошло от Высочайшего Стремени и с других сторон до главной армии, то ревнители веры и Державы испустили вздохи горя и сожаления, а лишенные украшения доблести предались паническому страху и начали разбегаться».

Секретарь крымского сераскера описывает события согласно с вышеприведенным рассказом Васыфа; но только, желая ли обелить своего патрона Ибрагим-пашу или в самом деле сообщая чистую истину, видит главную причину такого легкого и быстрого завоевания Крыма русскими в поведении татар, а также в строптивости и бездельничанье Абазех-Му-хаммед-паши и начальника турецкой эскадры Хасан-паши. Он говорит, что татары действовали все время заодно с русскими и обманывали хана, которого он называет «благородным простаком» — «бир сафидил зати шериф»; они сперва уговорили хана идти против гяуров, не дожидаясь прибытия сераскера, а потом, после сдачи неприятелю Перекопа, своими притворными воплями нагнали на хана такую панику, что он пустился бежать, так что его едва где-то отыскали посланные сераскера. Абазех-Мухаммед-паша, получив известие в Кафе о сдаче Перекопа и о взятии русскими Рабата, вывел своих янычар за город и устроил окопы. На военном совете шли такие разговоры: «Татары выдали Крым московцам; сам хан и сераскер бежали: к кому же теперь обращаться?» — на что Абазех-паша с хвастовством сказал: «Как бы я был сераскером, так я бы не бросил вас в таком положении и не ушел!» — «Так будь же ты отныне нашим сераскером!» — закричала в ответ толпа янычар. В тот же вечер, однако, явился сам сераскер, и хвастуну Абазех-паше ничего не оставалось более, как сесть на корабль и уехать. Сколько янычары ни упрашивали его вернуться в их лагерь, он всячески отговаривался, и таким образом Ибрагим-паша остался ратоборствовать один, пока наконец не был принужден сдаться после отчаянной обороны в одной крепостной башне в Кафе. О том же, куда девался Селим-Гирей-хан, как и когда он отплыл в Стамбул, автор мемуаров ничего не говорит. Нет у него даже и намека на то, чтобы хан вступал в какие-либо дружественные переговоры с главнокомандующим русской армией, как об этом свидетельствуют русские источники. По Соловьеву, будто бы «Селим-Гирей прислал письмо с объявлением, что намерен вступить в дружбу с Россией... но не дождался ответа на свое письмо; сведав о приближении русских войск, назначенных для занятия гаваней — Балаклавы, Бельбека и Ялты, и вообразив, что под видом этого занятия скрывается намерение схватить его, побежал из деревни Альмы к Ялте, где стояли заготовленные для него суда, сел на них со всеми своими и отплыл в Румелию».

Сестренцевич-Богуш говорит даже, что «Селим обещал прислать двух своих сыновей в заложники в Санкт-Петербург; но, не исполнив потом сего обязательства, увидел себя окруженным российскими войсками в своей столице и оставленным своими подданными, был весьма счастлив, что мог уйти тайно со своим семейством и наперсниками».

В общих чертах описание этих событий секретарем Ибрагим-паши согласуется с русскими известиями. Но он сообщает весьма любопытный эпизод, не упоминаемый нашими историками. Еще до наступления русских войск на Кафу кафские райя⁹, говорит он, «написали бумагу, в которой пять — десять попов приложили печати и послали в крепость»^6*. Но по дороге райи был схвачены, связаны и препровождены к сераскеру. На допросе они показали, что эту бумагу им дал поп, и назвали имя этого попа. Смысл этой бумаги был следующий: «В Кафе никого из мусульман не осталось, только и остались райя... Приходите поскорее через такое-то место. В лагере войска тоже очень мало». Сераскер велел умертвить этих райев и трех попов.

Поведение Сахыб-Гирея и Шагин-Гирея изображается в этих мемуарах как самое предательское. Когда русские подступили к Перекопу, сераскер Ибрагим-паша, выступив из Кафы 12 ребиу-ль-эввеля 1185 года (25 июня 1771), послал хану просьбу не двигаться далее, обещая через три дня подоспеть и соединиться с ним. Хан, получив это письмо, сообщил его крымским вельможам; а они уговорили хана не дожидаться прихода сераскера. В числе лиц, намеренно сбивших хана с толку, был перекопский бей Сахыб-Гирей. Он, да ханский ага Ислам-ага, да Джеляль-мурза, да Инай-ет-Шах-мурза и другие Ширинские беки и мурзы ногайских племен Джамбойлу и Едишкулу мотивировали это такими соображениями: «Государь, вот уже два года, как в Крыму османский сераскер пользуется славой и честью, а наша служба не известна ни высокопоставленному хану, ни Высокой Державе. Сделай милость, чтобы хоть в этом благословенном году мы не были отвержены от лица господина нашего хана и чтобы мы, слуги его, были порадованы». Прельщенный коварными жалобами крымской знати, хан и вправду подумал стяжать себе имя и прославиться на поле брани, а потому, не дожидаясь сераскера, пошел к Перекопской крепости. «В ночь, когда хан выступил, — читаем мы в мемуарах секретаря Ибрагим-паши, — татары с гяурами обменялись сигналами, по которым с крепости раздались выстрелы, и жители крепости, думая, что идет хан, вышли все посмотреть на него. Злодеи-гяуры, с которыми все это было условлено, прямо подошли к Перекопу; им изнутри были отворены ворота; мурзы, ширины, ногайцы и прочие стали в ряды и приняли неверных внутрь крепости. Когда гяуры начали входить в крепость, из оставшихся в ней войск одни бежали, другие были убиты, третьи взяты в плен. Передавшие гяурам крепость были радехоньки, к хану же пошли и сказали: "Ах, беда, высокопоставленный хан! Вот какая вышла оказия: неверные взяли крепость!.." Они с такими воплями вошли к хану, что этот последний, вместо прежнего намерения стяжать имя и славу, ударился в бегство. Поистине он вел себя как сущий татарин». По русским же известиям, на которые опирается Соловьев, сначала ушел хан, а затем уже сдалась крепость Перекоп.

Затем в мемуарах секретаря Ибрагим-паши рассказывается, что по занятии русскими крепости Рабат сераскер послал из Кафы туда отряды. «Презренные гяуры, — пишет он, — получив уже заранее известие о наступлении на них мусульманских войск, послали в Перекоп гонца к своему генералу сказать ему следующее: "У нас с татарами не такой был уговор, или же вы дали другое приказание? Пусть татары придут и дадут ответ туркам, так как все крымцы и ногайцы обменялись с вами договорными записями. Они дали заверение, что если, мол, османские войска придут, то мы ответим и дадим отпор; а теперь вот они пришли на нас. Если дело останется как есть, то неприятельское войско пойдет и на Перекоп". Получив это донесение, генерал Долгорукий, назначенный от короля гяуров в Крым главнокомандующим, сообщил полученное им из Рабата гяурское донесение теперешнему хану, бывшему прежде орским беем^7*, Сахыб-Гирею и его брату Шагин-Гирею. Сахыб-Гирей немедленно послал брата своего Шагин-Гирея, вручив ему бумагу, во главе многочисленной рати татар к мусульманскому войску. Шагин-Гирей, прибыв на место и окружив бывшими при нем ногайскими татарами наше войско, предъявил находившуюся в его руках бумагу, смысл которой был следующий: "Ради кого вы воюете? Если ради Крыма, то мы все отдали Крым московцам и замирились с ними. Нам нужны владения; а от вас что нам пользы? Положение главной армии известно; вам бы тоже лучше идти назад в Кафу. Если же произойдет сражение, то ногайские татары разнесут весь ваш лагерь..." Наши войска, видя себя в таком положении, без боя отступили и начали садиться на корабли. Некоторые все-таки не покидали окопов, да что было пользы? Горожане все с разных сторон шли к пристаням, садились на баркасы и уезжали... Местные жители-немусульмане, райя... потом присвоили себе все дома и лавки мусульман; а некоторые из них захватили неверные». Под последними автор мемуаров, надо полагать, разумеет русских пришельцев, которых он отличает от местных немусульман, живших в Кафе.

Что немусульмане выражали свое сочувствие русским и готовность содействовать им в овладении Кафой, это не удивительно — кроме религиозной антипатии к властителям города туркам, они руководствовались и политическими соображениями: немного надо было прозорливости, чтобы видеть неизбежность падения власти турецко-татарской и с установления русского владычества.

Гораздо замечательнее настроение мусульманского населения Крыма, которое, по наблюдениям автора мемуаров, тоже было в пользу русских. Изобразив действия Шагин-Гирея, он затем в стихах разражается страшной бранью уже против крымцев за их готовность покориться русской державе, а затем пишет следующее: «Глава упомянутых племен Джан-Мамбет, злонравный сын дьявола, советуясь в одном месте с генералом неверных, сказал ему: "Неудобно, чтобы в одном месте было два хана; пусть Селим-Гирей-хан уедет. А так как находящиеся в Кафе оттоманские войска частью на море, частью в лагере, то может случиться, что сзади подойдут другие войска и подкрепят их, и тогда положение сделается затруднительным: в этом мире всего можно ожидать. Случись, что османцы одержат победу, тогда они зададут крымцам, и те скажут, что вы были всему причиной. Если же оттоманские войска обратятся в бегство, то и крымцы, и ногайцы скажут в ответ: "Ваши войска бежали, а мы не в силах были сопротивляться такой многочисленной армии, какова гяурская, поэтому мы волей-неволей и сдались, чтобы только спасти наше имущество, жен и детей". На этом основании надобно идти в Кафу, да и находящиеся в Кафе райя тоже ждут нас". Говоря таким образом, он подучил и настроил русских, а злодей-гяур по имени генерал Долгорукий построил войска и двинулся на Кафу». Результатом этого было, как известно, взятие Кафы.

Описав взятие в плен своего начальника сераскера Ибрагим-паши, секретарь его в заключение пишет о переговорах татар с русскими, происходивших после занятия Кафы. «В течение семнадцати дней нашего заточения, — читаем в мемуарах, — татары всякий день являлись в лагерь неверных. Все мурзы, Ширины, глава Едисанских татар Джан-Мамбет-заде одноглазый и прочие приходили на совещание; иногда бывали и споры. Потом неверные позабирали находившихся в руках татар невольниц и скот и отослали все на Кубань. Тогда татары остолбенели, поняв, к чему клонится дело; но что было толку в этом? Племя ногайцев перешло на сторону неверных; к неверным подошли еще сзади вспомогательные войска и запрудили Крым со всех сторон, так что крымцам не осталось никакой возможности рассчитывать на победу. Поделом им!»

Так все происходило и по русским известиям. Долгорукий получил от татар присяжный лист с подписями крымской знати, а потом уведомление об избрании ими в ханы Сахыб-Гирея, а в калги брата его Шагин-Гирея. Таким образом, Крымское ханство вступило в последний и самый непродолжительный период своего существования, под опекой Российской державы, который, по злой иронии судьбы, считается периодом его «независимости». Фактически Крым находился теперь в русских руках; оставалось только формально легализировать совершившийся факт, и это заняло еще целый десяток лет. С одной стороны, татары, которым надоело бесполезное для них последнее время владычество Порты, охотно встретили русские войска и сами содействовали скорейшему очищению полуострова от османских войск. Но, кажется, они, и главным образом их вожаки, братья Сахыб-Гирей и Шагин-Гирей, при этом вообразили, что русские могут удовольствоваться изгнанием турок, предоставив затем крымцам самим уже распоряжаться судьбами края. Поэтому-то Сахыб-Гирей, как пишет Соловьев, тотчас же, как только сделался ханом, начал протестовать против пребывания в крымских крепостях русских гарнизонов.

Примечания

*. Это широкое название совсем, однако, не идет к мемуарам неизвестного автора, три четверти которых заняты описанием разных диковинок, обративших на себя особенное внимание восточного человека в Петербурге.

**. Под Узу-Боем надо разуметь не местность какую-нибудь, а просто реку Днепр. Но по русским данным начальные люди Едисанской орды в описываемый момент стояли у реки Березани.

***. Кроме настояний самого хана, отпуску ему денег способствовали также и требования крымского сераскера Ибрагим-паши, который, как говорил его секретарь в своих мемуарах, «неоднократно посылал и в Порту Счастья, и в главную армию доклады, извещения, представления и сообщения как о сношении с гяурами пришедших из Бендер ногайцев и находившихся в Крыму племен, ширин-цев и мурз, так и относительно потребных в достаточном количестве денег, провианта, войска, пушкарей, бомбардиров и минеров и вообще относительно всех военных надобностей». Описав бедственное положение крымского сераскера, который для удовлетворения роптавшего войска продал или заложил все имевшиеся у него драгоценные вещи, секретарь долго рассказывает, как дефтердар Эмин-бей, получив 100 кисетов акче, отпущенных из главной армии на крымскую армию, разменял их в Килии и Аккермане и 20 мешков издержал на покупку для себя невольников и невольниц, которых он отослал к себе в Стамбул. Фирманом же было сообщено, что, кроме этих ста мешков, переданных дефтердару в виде аванса, еще будет послано 200 мешков. По прибытии в Крым дефтердар преспокойно заявил, что он 20 мешков издержал на себя в счет 100 мешков акче, которые, сказал он, «мне следует получить из казны». Этот дефтердар вообще был человек с хищническими наклонностями: он, кроме вышеописанного мотовства казенных денег, еще перемалывал в муку гнилые сухари прежнего заготовления и употреблял их на продовольствие войска крымского.

****. Перед тем же, читаем мы в мемуарах, сераскер обращался с просьбой о доставке арб к калге Мухаммед-Гирею. Калга отвечал, что арбы будут доставлены, но только не иначе как с платой, как это следует по высочайшему фирману, данному деревенским жителям Крыма. Паша возражал, что это неслыханная вещь — платить за арбы — и что о фирмане он ничего не знает; да если бы и существовал такой фирман, то все равно платить было бы нечем: ни у него, ни у дефтердара ни гроша нет. Он обещал об этом написать в Порту, а пока все же просил дать ему арбы, чтобы скорее отправиться в Ор, куда приближался неприятель. Крымцы сперва пообещали, а потом все же не дали арб. По прибытии хана сераскер отправил к нему поздравительное письмо с подарками и просьбой об арбах. Хан отвечал обещанием арбы прислать.

5*. То есть попросту сказать: был казнен.

6*. В тексте пропущено название крепости; но по смыслу тут надо разуметь одну из крепостей, находившихся в руках русских, и прежде всего, конечно, Орскую крепость, то есть Перекоп.

7*. Это место текста часто цитируемых нами записок может служить указанием к довольно точному определению времени составления их автором. Сахыб был ханом в течение 1772—1775 годов; следовательно, тогда же и написаны были мемуары.

1. В предисловии к изданию этих записок, опубликованных в журнале «Русская старина» (1894 год, т. LXXXI) В.Д. Смирнов называет имя их автора — Эльхадж-Мухаммед-Ассейид Неджати-эфенди.

2. Ахмед Джевдет-паша (1822—1895) — турецкий историк, автор фундаментального труда по истории Турции.

3. Луи-Матье Ланглес (1763—1824) — французский востоковед, лингвист, писатель, переводчик; почетный член Санкт-Петербургской академии наук.

4. Евдоким Алексеевич Щербинин (1728—1783) — генерал-аншеф, сенатор, губернатор Слободско-Украинской губернии (1765—1775), генерал-губернатор Орловского (1778), Смоленского (1778—1779), Воронежского (1779—1781) наместничеств, создатель и первый генерал-губернатор Харьковского наместничества (1780—1783). Дед Дениса Давыдова.

5. Василий Михайлович Долгоруков (1722—1788) — генерал-аншеф, князь. В июне 1771 года в течение двух недель занял Крымский полуостров. Заключил с крымцами «неразрывный союз», отделивший навсегда Крым от Турции. За успешные руководство войсками, по распоряжению Екатерины II, получил прибавление к фамилии «Крымский».

6. Петр Петрович Веселицкий (1711—1786) — резидент при хане Сахиб-Гирее (1771). В 1780—1783 годах чрезвычайный посланник и полномочный министр при хане Шагин-Гирее. Сыграл большую роль в процессе присоединения Крымского ханства к Российской империи.

7. Буюк-дере — приморская деревня, лежащая на европейском берегу Босфора, вблизи входа в него из Черного моря; место летнего пребывания турецкой знати.

8. Нишанджи — «хранитель печати», заведующий султанской канцелярией.

9. Райя, райат — в первоначальном значении все податное население Османской империи; в XVIII веке так именовались только немусульмане, платящие только Джизья — подушный налог с иноверцев.