Скалы-корабли

Невелика Опук-гора, невелика, всего-навсего 185 метров. По меркам, принятым — только на холм вытягивает. Но в Восточном Крыму счет особенный: тут ручьи реками называют, а холмы горами. Опук — обыкновенная продолговатая голая гора, некрупным медведем уходящая в море. Издали она кажется серовато-сиреневой с зелеными нежными бликами у подножья.

Гордится Опук тем, что здесь находится единственное в Крыму место гнездования розовых скворцов. Эти удивительно красивые птицы с розоватого цвета грудкой и спинкой с незапамятных времен гнездились в одном единственном месте — на заросших терновником, шиповником и боярышником склонах этой небольшой горы. Тому, кто приходит сюда весной, Опук дарит еще одно цветное чудо: желтые, белые, малиновые, пурпурные и даже черные тюльпаны…

Далеко в море видны летящие очертания туго натянутых парусов… Но из камня те корабли; так и называется группа из четырех островов — «Скалы-Корабли». Самый большой «корабль» возвышается над морем более чем на 20 метров.

В прошлом скалы эти соединялись с берегом. Сложены Скалы-Корабли, как и гора Опук, известняками, обладающими большой прочностью. Поэтому морю удалось создать в береговом обрыве лишь несколько глубоких гротов. Так наука говорит, а вот люди обычные совсем иначе думают.

Прежде на Опук люди жили, множество людей, большинство из них жизнь свою с морем связали, да и смерть свою там же находили.

Чтобы избежать печального конца, часто слышалось среди мореходов:

— Поднимай парус, крепи снасти — будет шторм!

Сколько штормов пережил на своем веку старый Ерги Псарась, и сосчитать трудно; из всех выходил, хоть и потрепанным, но невредимым. Но, не ожидал стаприк, что впереди его ожидал самый свирепый, самый страшный шторм, из которого выйти не удалось.

Почти отвык Ерги от ветра, смешанного с солеными холодными брызгами, от волн высоких, перехлестывающих палубу.

Давно уж не выходил Псарась в открытое море и жил себе в покое и довольстве, позволяя себе по праздникам, на лодке, коврами устеленной, перед людьми покрасоваться. Его дворец считался самым красивым в Пантикапее, а его склады в гавани, содержащие различные товары, — самыми богатыми. Но самым большим своим богатством Псарась считал своего сына. Рос сын без матери, воспитуемый отцом. Отец и мать ему заменял, но женской ласки малыш не испытывал. Вырос таким красавцем, таким ладным парнем, один взгляд его заставлял лица девушек покрываться румянцем, а сердца женщин молодых, любви вкусивших, сильнее биться.

Наступила пора выбирать для сына невесту, и отец выбрал. Он стал часто посылать сына в Кафу к одному купцу, у которого была красивая дочь, и с которым Псарась хотел породниться.

Но сын полюбил другую. Та, другая, жила в дальней деревне, куда сын Ерги Псарася ездил покупать пшеницу. Морщинки уже побежали по ее лицу, и голос уже не звучал по-девичьи звонко. Но в глазах ее жил веселый смех, и каждое движение сулило радость.

Встретив её, юный Псарась почувствовал, как сильно забилось его сердце, как крепко опутали его цепи любви. Да, что говорить, каждый человек в своей жизни переживает то, что называют первою любовью, чувство ни с чем несравнимое, когда в предмете любви никаких изъянов не замечают. Не замечал их и юноша.

А она, приковавшая цепями любви юношу, познала в прошлом и радость любви, и еще большую горечь от потери ее, не надеющаяся на повторение всего ушедшего, поняла, что поздний призыв жизни сильнее смерти.

Вспоминала она объятия сильного молодого мужчины, так похожего на этого юношу, но чаще все же перед нею вставал оскаленный в злобе рот, когда он вырывал из рук ее ребенка.

И думала несчастная женщина о своем мальчике, которого отняли у нее в давние дни, и вспоминала о муже-рыбаке, который бросил ее, так жестоко расправившись с нею. Звали его так же, как и этого, Ерги, но он был беден, и ничего, кроме рыбачьей ладьи, у него не было. А этот, молодой, богат…

Не делилась женщина своими скорбными думами с юношей, не хотела огорчать его, боялась затмить светлые минуты встречи. И без того печален был он, и часто слеза сбегала из его глаз. Она припадала к его устам в замирающем поцелуе, обвивала его тонкий стан нежною рукою и напевала старинную песню:

Любовь без горя, любовь без слез.
То же, что море без бурь и без гроз…

А между тем отец торопил сына с женитьбой. Уже был готов новый корабль, специально предназначенный для такого случая. И свадебные подарки на корабль помещены. Ждали только попутного ветра, чтобы поднять паруса и ехать за невестой. И вот он желанный ветер пришел, зашумел от Камыш-Буруна. Ерги Псарась позвал к себе сына:

— Пора ехать в Кафу.

Хотел все рассказать сын, что на душе у него, да увидел суровое лицо отца, и замерло слово на его устах.

Закрылся у себя и что-то долго писал.

К ночи вышел корабль из гавани, и тотчас же к старику подошел старый слуга,

— Это тебе от сына, — сказал он, подавая хозяину свиток. Развернул свиток Ерги Псарась и медленно прочел его. Сердце болью прихватило. Потом отошло, а на смену пришел такой ураган чувств, который, если бы мог из души отца вырваться на волю, то сровнял бы всю землю на своем пути от Пантикапея до Кафы. И если бы гора Митридат упала на старика, она не показалась бы ему более тяжелой, чем та правда, о которой он узнал из письма сына.

— Пусть будет трижды проклято имя этой женщины! — проговорил Ерги Псарась. — Пусть лучше погибнет сын от моей руки, чем он станет мужем своей матери!… Поднимай паруса, старый корабль, служи мне последнюю службу!

И Ерги Псарась прокричал корабельщикам, чтобы готовились к отплытию,

— С ума, наверное, сошел старик, — ворчали люди. — Шторм приближается, корабль, словно решето, а он в море велит выходить!

Но спорить с хозяином открыто никто не решился.

Звякнули якоря, затрепетали на ветру паруса, и рванулось вперед старое судно. Как в былые времена, Ерги сам направлял его бег и забывал, что оба они — один дряхлее другого.

Гудел ураган, волны захлестывали борта, от ударов трещал корабельный корпус.

— В трюме течь! — крикнул шкипер. Вздрогнул Ерги, но, заметив впереди мачтовый огонь другого корабля, велел еще прибавить парусов. Словно птица взлетел старый корабль и, прорезав несколько перекатов волны, зарылся носом в толщу вод.

Казалось, что он коснулся морского дна, а потом снова взлетел вверх и бросился на гребень огромной, как гора, волны.

В эту минуту Ерги Псарась увидел совсем рядом, в нескольких локтях от себя, свой новый корабль. Сквозь тучи на какое-то мгновение пробился свет луны, и отец увидел своего сына, узнал и ту женщину с золотистыми волосами, которая была с ним. Пересиливая ураган, Ерги Псарась крикнул:

— Опомнись, сын, что ты делаешь! Ведь она твоя мать!…

Белая ослепительная молния разорвала черное небо, страшной силы удар потряс гору Опук. Часть горы откололась, и тысячи обломков посыпались в воду, отчего море покрылось белой пеной. Налетел новый шквал, и оба корабля исчезли навсегда.

Услышал ли сын отца, понял ли свою роковую ошибку — никто не знает. Только на том месте, где произошла катастрофа, из воды поднялись две скалы, похожие на корабли с парусами. И кажется, что корабли несутся по морю и что один корабль вот-вот настигнет другой.

— Раз отец продолжает гнаться, значит, не услышал сын своего отца, — говорили люди, указывая на скалы-корабли. — Видишь, до сих пор от него сын убегает!