Путеводитель по Крыму
Группа ВКонтакте:
Интересные факты о Крыме:
Аю-Даг — это «неудавшийся вулкан». Магма не смогла пробиться к поверхности и застыла под слоем осадочных пород, образовав купол. |
Главная страница » Библиотека » П.П Котельников. «Легенды восточного Крыма»
ЧершамбеКогда говорили о Сеит-Яя, всегда добавляли к нему определение одно и тоже — «бедный» Может потому, что был обладателем невероятной худобы. Все тело состояло из мослов, прикрытых тонкой загорелой кожей, Сеит-Яя здорово горбился, а поэтому, когда приходилось ему стоять, он опирался на длинную палку. Лицо доброе, все в глубоких морщинах, длинная седеющая борода, и голубые прозрачные глаза, так несвойственные крымскому татарину. Многие много странностей находили в этом человеке, начиная с того, что он по отечески любил детей, не выделяя из них никого. Каждого ребенка, проходившего мимо его сада, он останавливал и обязательно одаривал крупной грушей, персиком или спелой сладкой рябиной. Гладя по головке тощей рукой детскую головку, он приговаривал: «Ничего, ты кушай, кушай!» Часто была слышна его грустная песенка — Чершамбе-Чершамбе. В простенькой песенке без смысла про третий день недели пел Сеит-Яя. Все знали эту Чершамбе, и знали, отчего поет ее бедный Сеит-Яя. Никто уже не помнил, когда пришел Сеит-Яя в деревню, но все говорили о том, что еще тогда замечали за ним странное. Руки у Сеит-Яя были золотыми, в селении не найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки. Никто не видел, чтобы он бездельничал, он всегда был в работе. Очень редко его можно было увидеть в кофейне, где он выпивал маленькую чашечку крепкого турецкого кофе. Он всегда казался тихим, безобидным. Но, тот, кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и высказать открыто, никого не боясь. И поэтому многие, особенно люди богатые, не любили его. «Много себе позволяет, а сам в работниках ходит!» — говорили «обиженные», отворачивались, чтобы не говорить слов приветствия. Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Сеит-Яя сказал тогда громко: «Собаки воют к покойнику, или оповещают о том, что выбрали неумного в сотские!» Отворачивался и Муртазы. У Муртазы пала лошадь. Все поздравляли Муртазу, потому что народ верил, что гибель лошади или другого животного в то время, как в доме кто-нибудь болен, считается в нашей местности благоприятным для заболевшего знамением. Говорят, что Аллах в этом случае щадит человеческую жизнь, довольствуясь душой животного, пожалел Аллах человека, если вместо него взял его лошадь. Только Сеит-Яя ворчал: — Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься такими мелочами, как падеж лошади! Скоро бублики печь вам будет Аллах, а вы только рот раскрывать будете. Качал головой мулла, говоря: «Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык его, что болтает». И назвал его дурнем, когда услышал, как посмеялся Сеит-Яя над пятницей. Пятница день особый, чтят его, и не только татары чтят. В пятницу шли татары пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя: — Идите, идите, я в среду приду. А ведь знал прекрасно, что недельный праздник у татар — пятница. — Плохо дело, — сказали старики, — видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень — Сеит-Яя. И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж. А время Сеит-Яя жениться давно пришло, многие заметили, что стал тосковать он. Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках. Решила посватать одну вдовушку из казанских татарок. У тех татар девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье носят. Сеит-Яя согласился. — Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, — все огурец. — Сватай, — сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка. Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя. — Хороша женщина, жаль только, что не закрывается. Спокойней было бы. Только муж видел бы… Постоял еще немного, облокотившись о косяк. Потом сказал так, просто: — Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад. Присвистнул и ушел к себе. Не ложился спать в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину. Пространство под орешиной — большое, и свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя. Кто ищет, всегда быстро находит. — Буду тебя сватать, пойдешь за меня? — спросил Фатиму. Колебалась та ответить. Пожалуй, люди засмеют, скажут, пошла замуж за дурня. Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой баклавы и не боялся вдовушке шепнуть на ухо стыдное слово. И согласилась вдовушка. — Пойду! — сказала. Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка: — Наверное поладил Сеит-Яя?… А по пятницам, когда все татары отдыхали, он обустраивал свое хозяйство; складывал печь на дворе, чтобы выпекать хлеб; мастерил сарайчик для коровы. — Сено где возьмешь? — спрашивала хозяйка. — Накошу на Юланчике. Дивилась хозяйка: — Да ты в уме ли? Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмелизский хан выписал из Стамбула. Но остались от нее детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе. И никто после того не ходил на Юланчик. Но вот Сеит-Яя не побоялся. — Это люди все об Юланчике выдумали, — говорил он. — Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет. — Тогда коси себе, дурень! — сказала хозяйка. И пошел Сеит-Яя на Юланчик. Оттого, что не ходили туда, стояла трава там по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы. «Накошу сена, приду сюда охотиться», — подумал Сеит-Яя. И только подумал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с задранным вверх хвостом. Завыла собака. Тоскливо, протяжно завыла. Вой, на волчий похожий. Передразнил ее Сеит-Яя. — Вой, громче вой, я тоже так умею. И не увидел больше собаки. Словно в воздухе растворилась Сам воздух словно вздрогнул и сжался. Нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень свою. Прохладой повеяло, и Сеит-Яя решил отдохнуть. Взял, да и прилег под дикой грушей. — На половину зимы накосил; зайцев набью — говорил сам с собой, — шубу жене сделаю; дичи набью — хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить. И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали музыка играет. Открыл глаза и застыл от ужаса. Летела на него козлиная свадьба. Впереди три огромных горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках: за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в большой барабан коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди них на верблюде одногорбом сидела, вертясь, с бубном в руке, его невеста — Фатима. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горбе верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше. Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь на тонких ножках: — Чершамбе, чершамбе!… Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась. Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил: — Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе. И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку: Чершамбе, Чершамбе.
|