Леченье Киммерией

«Небесная глина» написана тридцать семь лет назад. Осенью 1968 года — того самого года, когда на «пражскую весну» ЦК КПСС бросил две тысячи танков, и чехословацкий социализм «с человеческим лицом» раздавили.

Как было худо тогда порядочному человеку России, знает и помнит только он сам. Не говорю о семи героях, вышедших с протестом к Лобному месту, спасавших дерзко и самоотверженно честь Москвы и нации.

Речь о сотнях тысяч читателей «Нового мира», о фанатах любимовской «Таганки», переписчиках на пудовой «Яузе» пленок с Высоцким и Галичем, о спорщиках хрущевских кухонь — о той живой прослойке народа, какая и показывала подлинную температуру общества. Ее-то спустя десятилетия и назовут — «шестидесятники».

Двадцать второго августа мы с 15-летним сыном Алешей первым рейсом прилетели из Крыма с фруктовыми гостинцами родни и позвонили. Валя открыла в слезах.

— Вы ничего не знаете? Наши танки в Праге. Оккупирована вся страна...

Я опустился на корточки у стенки и сказал что-то малодушное — мол, жизнь кончена, поколению каюк...

И впрямь: райкомы Москвы пошли организовывать «горячую поддержку» от каждого завода, от метро и театров, от контор и вузов. Для редакции «Нового мира» выкрученная «поддержка» была предельным унижением, но как быть, когда весь ЦК спит и видит снятие А.Т. Твардовского и ликвидацию ненавистного журнала? Редакция «Правды», в которой я тогда состоял спецкором, развернула как бы движение за командировки в Чехословакию. Шелупонь «чего изволите» выстроилась в очередь, преуспевшие возвращались в майорских, не ниже, погонах и с политотдельским гневом:

— Воды, представьте, нашим солдатам не дают! Мы за их свободу кровь проливали, а они...

Я отказался от Праги и взял командировку на уборку хлеба за Урал. Там и отыскали меня отравляющей новостью: сценарий «Целина», принятый «Ленфильмом» после двух лет мытарств и переделок, в Госкино запрещен. Министр Романов вызывает нас с режиссером Р. Эсадзе. Та-ак, пошли затягивать гайки... Моя картина собиралась рассказать, как ковыльные степи Алтая в считанные годы превращены «партией-правительством» в пыльный котел всей Евразии. Мы еще не сняли, а нас уже... сняли. Значит, вводят танки и в «деревенскую прозу». Худо дело, хоть ложись и помирай.

Той же ночью в номере уральской гостиницы я стал лечить себя Киммерией. Поглядел с фортов Еникале через пролив на Тамань, принял таблетки от царя Митридата, завзятого аптекаря, запил водой из родника на горе Ай-Георгий, прогулялся на мыс Святого Ильи и в Двухякорную бухту, потолковал с судакской родней... К утру выяснилось, что начал необычную для себя штуку. О Киммерии Волошина, Богаевского, Грина — и о нашенской, военной безотцовщины, тож. О древней земле Айвазовского, князя Голицына, Бенуа — и летних становищах джинсовой орды «дикарей». «Каких последов в этой почве нет...» Эту-то землю, эти скалы-заливы у меня не отнимут, танки не введут. Что в сравнении с пережитым Киммерией значит одно столетие, пускай и Двадцатое? Деталь и частность, даже со всей историей ВКП(б), краткий курс...

Судилище в Госкино показало, что Бог на нашей стороне — и Он, несмотря на возраст, насмешник и склонен к приколам.

Министр передового советского кино Романов стал разъяснять, чем мой сценарий искажает советскую действительность. Но сбился, забуксовал — и вызвал Баскакова.

Тот считался ученым, Баскаков. Что крупным и весомым он был наверняка, выяснилось через три минуты. Поставив стул на добротный паркет, он сел и начал нести «Целину» одной левой. Он уже дошел до того, что автор — это очевидно! — целины в глаза не видал, в материале ни черта не смыслит, что мы покупаем в Америке хлеб, чтоб ближе было на Кубу везти, как Господь или кто там у него помладше перстом коснулся баскаковского стула — и Первый зам Председателя Госкино СССР грохнулся на копчик, добавил затылком о натертый паркет!

Он не торопился вставать, ученый Баскаков. И колени торчали на обломках, и противно, видать, было. Две гнусные твари — сценарист и режиссер — сейчас же побегут по Москве рассказывать, это им компенсация... Романов, смех подавив, семенил вокруг и обещал выгнать завхоза, но прямой помощи, нет, не оказывал. Мы с Резо Эсадзе перенесли организм нашего обличителя на диван и, потоптавшись, откланялись. Наверняка то действо в первом кабинете кино стало единственным за историю запрещением со столь наглядным вмешательством высших сил.

Дописав «Небесную глину» в гостиничных номерах Пскова, Вильнюса и Целинограда (с местом для писания всегда была напряженка), я, естественно, понес ее в «Новый мир». Среди очеркистов знаменитого журнала А.Т. Твардовского я считался баловнем: из шести принесенных за шесть лет вещей напечатаны были все. Александр Трифонович ни разу опусы мои «на отзыв» или «на визу» не отправлял, доверяя осведомленности автора, а в редакторы мне была назначена... специалистка по Хэмингуэю! Переводчица с английского, широко образованная и деликатная, Ирина Павловна Архангельская не вникала в качества пшеницы, причины эрозии почв и прочие мудрости, но по части ясности фраз, логики и новомировского вкуса была Брестской крепостью.

Эта-то крепость и бортанула мой киммерийский опус! Наотрез, с удивлением — «ну что вы, Ю.Д.!» За гедонизм ли, за призыв к наслаждению здоровьем, молодостью, такой красивой землей? Я и не расспрашивал. Новомирцы тоже были большевиками, разве что с обратным знаком. И то сказать: планировать такой легкомысленный очерк на 69 год, когда доконают Твардовского, и детище его, истерзанный «Новый мир», фактически будет закрыт? Нонсенс, как потом скажет Горбачев.

— Только через мой труп, — кратко отозвался, прочитав, первый зам редактора «Юности» С.П. Преображенский. (Везло же мне на первых замов!) Причина: советская молодежь здесь вовсе не зенит цивилизаций и не венец творения.

— Что ж, пусть в редакции будет одним трупом больше! — передали мне контротзыв Бориса Николаевича Полевого, главного редактора. Автор повести о безногом летчике состоял на партучете в редакции «Правды», любил Восточный Крым, вникал в дела Нины Николаевны Грин — и решил поддержать меня. Спросил только:

Журнал «Юность» (1969, №7), первая страница очерка с инскриптом Юрия Черниченко феодосийскому архитектору В.Б. Родимову. Воспроизводится впервые

— А кто таков этот ваш крымский родич, доставала и взяточник? Он у вас назван Аликом.

— Алик и есть. Мой зять — снабженец, им без магарычей никак...

— Да вы ж посадите его! Назовите... ну, Шуриком, что ли.

И вышел наш Алик, Алексей Владимирович Орлов, в двух с лишним миллионах экземпляров июльского номера «Юности» за 1969 год каким-то гайдаевским Шуриком.

Для наших гор, крепостей и заливов 37 лет — не срок. Мы с крымским издателем Дмитрием Алексеевичем Лосевым вынули из Госархива Российской Федерации подлинник — от руки — «Небесной глины» и без вырезов цензоров-редакторов решаемся предложить людям нашего века.

Может, Киммерия подлечит своей синевой и полынью еще кого-то — уже в Двадцать первом веке.

* * *

А еще издатель предложил включить в книжку текст, который и дал название всему сборнику. В конце восьмидесятых годов его читало «всё прогрессивное человечество» нашей страны, включая тогдашнюю первую леди Раису Максимовну Горбачеву.

Это был огоньковский очерк «Мускат белый Красного Камня» — единственный, насколько знаю, общественный отпор войне с виноградной лозой, в какую фактически вылилась горбачевская борьба с алкоголизмом. Единственный — если не считать частушек, анекдотов и прочего фольклора, которым привык отвечать на кремлевский идиотизм наш народ.

Дорогой Михал Сергеич,
Как тебя благодарить!
Из полпуда — восемь литров,
Вся до капельки горит.

Так про самогон, про сахар, вмиг исчезнувший с магазинных полок. Даже кубинского — импортного — не стало. А хотите отклик на «талонизацию всей страны» на семидесятом году «победившего нас социализма»?

По талонам горькое,
По талонам сладкое...
Что же ты наделала,
Голова с заплаткою?

Для людей, которым миллион гектаров отечественных виноградников был смыслом жизни, газетные призывы вроде: «Коммунисты, на корчевку зеленого змия!» — выглядели прямым вандализмом. Уничтожались, прежде всего, редкостные изысканные лозы — вековой капитал государства. Научные лидеры виноградарства расценивали партийную охоту на виноградный куст как паранойю.

И все-таки самоубийство первого в стране селекционера по благородной лозе, основателя отрасли «безъядного» винограда, ученого мировой известности, долголетнего директора всесоюзного научно-исследовательского института виноградарства и виноделия «Магарач» в Ялте, милейшего, деликатного, в молодости — героя войны, а позже — волевого и детски наивного Павла Яковлевича Голодриги поразило как гром. Ушел самый дорогой нам в Крыму человек.

В самом деле, кого надо было прежде всего спасать ялтинцам при вселенской беде: цунами, землетрясении, нападении пиратов или — реальней — при атомном взрыве? Ну не секретаря же горкома партии тов. Куприянову Л.В., запретившую профессору Голодриге возглавлять ялтинское общество «Знание», — уж себя она-то обезопасит. Не лихого мэра тоже, бывшего хозяина пивного завода? Не контингент же цековской «Ореанды» — те раньше всех зададут стрекача... Если самый ценный человек города от безысходности сует голову в петлю — город обречен. Он уже умер, несмотря на нерестовое многолюдство набережной.

— Неужели всё так и было? — спросила Раиса Максимовна у Гиренко. Как первый секретарь Крымского обкома, тот всегда был под рукой, состоял дворецким, что ли.

(Я передаю рассказ Виталия Коротича, редактора «Огонька», тогда многомиллионного тиражом и громогласного влиянием. Коротич лично привез первой чете свежий номер с моим «Мускатом» в Ореанду, и Р.М. Горбачева тотчас прочла эту поминальную молитву.)

— Хвакты имели место, но изложено тэндэнциозьно, — смачным суржиком скопировал Коротич ответ крымского дворецкого.

Эти «хвакты» стали нашим с Виталием Алексеевичем паролем. И в Бостоне, где он преподавал в университете, и дома в Москве, при нечастых уже встречах: «Хвакты имели место?» — «...изложено тенденциозно!» Я был членом редколлегии революционного «Огонька»...

Один сюжет из жизни П.Я. Голодриги в трагический текст ну никак не годился. А в нем наш ялтинский друг отразился весь, и будет жаль, если случай канет, как говорится, в Лету.

Дело шло к юбилею президента всемирного конгресса виноделов барона Ле Руа. От всего СССР в Париж был приглашен только профессор Голодрига. По обычаю советских лет ему в пару послали одно существо с Лубянки. По документам то был молдавский кандидат наук, но сразу же обнаружилось, что ни к виноделию, ни к французскому языку напарник отношения абсолютно не имеет.

В подарок мировой знаменитости Павел Яковлевич припас из институтских подвалов бутылку вина одного с бароном года рождения. Себе прихватил сырков «Дружба» — обычный резерв совка за «бугром». Надо сказать, что Павел Яковлевич старался жить по Амосову, хирургу и проповеднику травоядной жизни, идеалом фигуры для него было — «как ножик в профиль». Таким мы и провожали его в Париж.

Но встречали из Франции уже не «ножик», а бритвенное лезвие! Вручение бутылки-ровесницы обошлось нашей паре дорого.

Чествовать президента оргкомитет юбилея решил в знаменитом ресторане «Максим» на основе складчины. Небедные виноделы Италии (кьянти), Испании (малага, херес), Германии (рейнские рислинги) мигом раскупили пригласительные билеты. А соцстраны сразу и наотрез отказались от «Максима»! Поредели, впрочем, и ряды мирового винодельного сообщества. Но Дон Кихот из «Магарача» не вручить торжественно крымский дар просто не мог! Посчитав франки, Павел Яковлевич предложил томительному своему спутнику переселиться в один номер — тогда валюты хватит на жилье. А харчи? Кандидат с Лубянки боялся дистрофии. Павел Яковлевич успокаивал: поголодать полезно, все шлаки выйдут и т. д. Словом, последнюю неделю совки держались только чашкой кофе и круасаном на завтрак. Это отель выдавал бесплатно. Больше молдавский напарник с Павлом Яковлевичем не ездил — хватило одного урока.

»...Там, где воркует горлинка», — так почтенный издатель Дима Лосев назвал мои главы из книги воспоминаний «Время ужина», увидевших свет в «Крымском альбоме» за 2001 год. В том тексте я опрометчиво обронил эту фразу. То есть там надо бы жить порядочному человеку, где нет московского зимнего мрака и метрового снега в полях, где уже в марте зацветает желтым лесной кизил, в начале апреля на сером шифере розовеют миндаль и персик, а в майские праздники в лесочках Карадага пробивается дикий пион...

2005—2006