XXXVIII. Оставление Севастополя

«О, город мертвецов, чья мысль уразумеет
Величие могил, оставленных тобой?»

Немирович-Данченко.

В четыре часа дня 27 августа начальники войск оборонительной линии получили диспозицию выступления из Севастополя.

Приготовления к отступлению закипели. Все, что возможно, отсылалось за бухту. Пароходы, баркасы, лодки ходили безостановочно, несмотря на яростную бомбардировку.

На всех бастионах и батареях оставались охотники, которые должны были поддерживать огонь, чтобы замаскировать отступление.

В семь часов по мосту началось знаменитое отступление войск, подобного которому не найдется в истории борьбы народов.

Главнокомандующий князь Горчаков доносил государю императору по телеграфу:

«27 августа, в 10 часов пополудни. Войска вашего императорского величества защищали Севастополь до крайности, но более держаться в нем за адским огнем, коему город подвержен, было невозможно. Войска переходят на Северную сторону, отбив окончательно 27 августа шесть приступов из числа семи, поведенных неприятелем на Западную и Корабельную стороны, только из одного Корнилова бастиона не было возможности его выбить. Враги найдут в Севастополе одни окровавленные развалины».

Смеркалось. Зловещий ветер с моря застилал туманом небо, когда солдаты поротно отступали с бастионов, зажигая за собою на пути все встречавшееся.

Молча становились в строй солдаты, крестились на четыре стороны, прощались с бастионом, бегали в блиндажи.

Выстроившись в траншеях, они тихо двигались, как погребальная процессия, неся в груди неотвязную печаль, горе, скорбь...

Изредка незаклепанные орудия отрывисто стонали в сторону неприятеля, будто посылая ему свои немощные проклятия. Он же, как бы издеваясь над ними, пускал вслед бомбы, ракеты, жеребцов.

Безжалостно предавался Севастополь всесожжению. Все, что ни попадалось в домах под усердную руку «честных поджигателей»: мебель, зеркала, уцелевшие от бомб, мраморные статуи, — все коверкалось топором, киркой, мотыгой, и на роскошных паркетных полах раскладывались костры, от которых занимались здания.

Товарные склады местных торговцев, подвалы, винные погреба — все было предано сожжению.

У моста была невообразимая давка. Толпились женщины с узлами на плечах, дети, раненые, повозки, солдаты. Все стремились к одной цели — попасть скорее на мост.

— Дай дорогу! Дай дорогу! — надрывался что есть мочи фурштат, управлявший тройкой лошадей.

— Батюшки-светы! Ой, задавите, православные... Душу человеческую пожалейте! Пропустите! Пропустите! — вопила какая-то старуха с огромным узлом за плечами.

— Арина, Арина, куда запропастилась, угорелая?.. Аль ребят на француза покинешь?.. — раздавался визгливый женский голос.

— Чаво ты раскудахталась?.. Знаю без тебя! — отзывалась из-под тяжелой корзины женщина, стоя над самым берегом бухты.

— Иди, что ль, скорей! Ох, тошнехонько. Пришел нам последний час!

Баба с корзиной хотела ступить на мост, но при напоре массы людей оступилась и ухнула в воду бухты, не успев даже и крикнуть. Товарка ее неистово взвизгнула, а соседние с ней солдаты мигом выхватили женщину из воды вместе с ее грузом и нравоучительно проговорили:

— Эх, ты, тетка... Чего лезешь, куда не след! Чтоб тебя...

— Ой, служивые... Ой, родные... Спаси вас Христос... Перепугалась до полусмертушки... — причитала баба растерянно, двигаясь вся мокрая по мосту.

— Носилкам дорогу! Говорят вам! Носилкам... — слышался могучий голос.

Ряды теснились, сжимались и безропотно пропускали раненых.

Двое офицеров протискивались обратно. Один был сумрачный капитан с длинными усами и сморщенным сердитым лбом. Он подошел к кучке солдат и, отозвав двоих в сторону, тихо проговорил, как-то конфузливо:

— Сбегайте, ребята, на бастион... Отблагодарю... Такое огорчение... В суматохе того, забыл... Знаете, голубей... Того... моих... Такие беленькие... Не могу... Жаль...

Пожар библиотеки

— Рады стараться, ваше благородие. Как не знать голубков... Живо предоставим.

Солдаты охотники помчались. А капитан с угрюмым видом смотрел им вслед.

По суровому виду закаленного в бою защитника-воина никак нельзя было думать, что его может так беспокоить участь голубей, оставленных где-то на бастионе в блиндаже. Два беленьких, как снег, голубка были вскоре принесены солдатами, и угрюмое лицо капитана со сдвинутыми бровями и с огромными щетинистыми усами озарилось улыбкой.

Давка на мосту продолжалась. Уже наступила ночь. Картина ежеминутно изменяла свой вид, являясь изумленным взорам в поразительном величии.

На морском берегу, посреди нагроможденных камней полуразрушенных зданий и развалин, двигались мрачные тени людей. То были толпы в изорванных одеждах, в грязи, закоптелые в боевом дыму. Одни едва брели, чуть не падая под тяжестью оружия; другие несли мертвых; третьи тащили изможденных страдальцев с оторванными членами, облитых кровью; иные везли на руках тяжелые пушки. Тут же, на узком проходе моста, несколько человек возились около орудия: они отрезали постромки у лошадей и, молча, пасмурно, перекрестясь, столкнули орудие в море: будто похоронили дорогого товарища.

Все удручены, всех гнетет тайное горе, нерадостные думы.

Вдруг раздается страшный треск где-то вблизи... Все дрожат и крестятся. Гремят громы небесные, огненные дуги бороздят небо. Звезды падают букетом. Край мрачного горизонта покрывается кровавой пеленой. Точно загорелась вселенная, или настала кончина всего.

Потекли огненные реки, расплавилась земля и красным потоком поднялась к небесам, медленно, величественно, ужасно охватывая все большую и большую часть неба, наконец, будто воспламенив все окрестное пространство.

Это был взрыв второго бастиона.

Между тем, в бухте стонали, скрипели и раскачивались огромные суда. Шум, треск, крики, стукотня, и последние герои черноморского флота медленно, тихо шли ко дну, чтобы не достаться неприятелю, затопленные родной рукой.

Души моряков-зрителей терзались жалостью.

Едва стал потухать огонь первого взрыва, как снова раздался тот же страшный гром, и потекла другая огненная река: совершился взрыв первого бастиона.

И так до рассвета произошло 35 взрывов.

Пожар мало-помалу охватил весь город. Темная ночь ярко освещалась заревом. Сильный ветер раздувал огонь, переносил его с одних развалин на другие. Волны выли и плескались о берега. Скоро все слилось в одну общую массу пламени и дыма, посреди которых слышались треск, и гром взрывов, и свист ветра. Вдруг в огне блеснет пламя еще ярче и как молния осветит всю окрестность. Это, значит, взлетел на воздух пороховой погреб или погреб с ядрами, гранатами, бомбами.

Багровым пламенем занималось все небо, и начались последние вздохи многострадального Севастополя.

Союзники, утвердившись на Малаховом кургане, дальше не двигались. Они боялись взрывов. Изредка посылали они бомбы и снаряды. «Русские все сжигают, когда уходят», говорили они, вспоминая московский пожар 1812 г.

Плавучий мост, покрытый сплошь людьми, качался под тяжестью народа и обозов.

Перебравшись на Северную, каждый оборачивался назад, чтоб еще раз взглянуть на Севастополь. Многие крестились, плакали, становились на колени... Севастополь пылал и разрушался. Горела библиотека, собор, казармы, дома. Ярче всех горел кран, поставивший на своем веку столько мачт на кораблях славного черноморского флота.

Переправа кончилась. Отплыли последние пароходы. А по мосту в хвосте тобольского полка перешли граф Сакен, князь Васильчиков и генерал Хрущов.

Малахов курган после оставления русскими. Остатки Белой башни. (С фотографии французов)

Стоявший на мосту строитель Бухмейер, увидав генерала Хрущова, проговорил:

— Вы заключаете шествие... Вы — последняя точка... Я теперь развожу мост.

Стали быстро разводить мост. Заскрипели, затрещали плоты... Обрывались последние нити, связывавшие Северную и Южную стороны.

В покинутом городе оставалась еще горсть смельчаков-солдат. Да на площади Николаевской батареи стоял князь Горчаков с начальником штаба генералом Коцебу. Что они думали, что они чувствовали, переживали — всякий поймет.

— Я подожду, пока мост уничтожат, — проговорил князь Горчаков.

Когда отошли первые плоты от южного рейда, князь Горчаков сел на Графской пристани на катер и отправился на Северную сторону.

Севастополь был добровольно оставлен. Но севастопольцы, отступив, покрыли себя неувядаемой, бессмертной славой. Все враги отдали должное героям и признали их лучезарную славу.

Сам государь император Александр II оценил высоким вниманием заслуги богатырей-севастопольцев и увековечил их славу следующим приказом но армии и флоту, где, между прочим, говорилось:

«Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти начала поставила его защитников на ряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон Севастополя оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его ознаменовано подвигами блистательнейшей храбрости. «Но есть невозможное и для героев». Скорбя душой о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покорясь судьбе Всевышнего, Коему не угодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святою для себя обязанностью изъявить и в сем случае от имени моего и всей России живейшую признательность гарнизону Севастополя за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей почти целый год продолжавшейся защите сооруженных им же в немногие дни укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армии, сии испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят, без сомнения, новые примеры тех же воинских доблестей.

«Имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти и сердцах всех русских».