Десант в Субаше

И вот он на военном корабле «Колхида», держащим курс на Кавказ.

Каюта, отведенная Гайвазовскому, была устлана мягким английским ковром, обставлена креслами и диванами, крытыми бархатом. Эта роскошная обстановка подчеркивала отношение Раевского к молодому художнику, поразившему генерала своим дарованием.

Не успел Гайвазовский, ошеломленный таким вниманием Раевского, придти в себя, как был зван к обеду в кают-компанию. Представляя художника обществу офицеров, Раевский обратился к своему адъютанту, невысокому, широкоплечему белокурому капитану:

— Я поручаю Гайвазовского твоим заботам, Левушка. Покойный Саша видел его картины на выставке в Академии и восторгался ими. Гайвазовский рассказал мне о встречах с Александром, о том, как был им обласкан.

При этих словах Раевского капитан подбежал к Гайвазовскому, порывисто обнял его и поцеловал в обе щеки.

— Обнимите меня, Гайвазовский! Тот, к кому был ласков мой брат, тот мне лучший друг, — с чувством произнес он.

Заметив удивление Гайвазовского, капитан назвал себя: — Я Лев Сергеевич Пушкин.

После обеда офицеры расположились курить сигары на верхней палубе. Левушка Пушкин не курил, и перед ним поставили бутылку вина.

Корабль шел вдоль крымских берегов. Море цвета опала было величественно-спокойно в этот полуденный час. На душе у Гайвазовского, как и кругом в природе, было празднично и торжественно. Он принес из каюты этюдник и тут же на палубе начал писать. Работалось на редкость легко. Прошло немного времени, и художник запечатлел в легкой голубоватой дымке берег родной крымской земли. Гайвазовский тут же подарил этюд Льву Сергеевичу.

— Я побежден, Гайвазовский! — воскликнул Пушкин. — Впервые в моей жизни вода вызывает во мне не содрогание и отвращение, а восхищение.

Дружный хохот офицеров покрыл слова Левушки.

— Давайте же выпьем за воду, которую вы так гениально изображаете и за то, чтобы она никогда не переставала литься из-под вашей волшебной кисти!

Пушкин налил вина себе и Гайвазовскому. Офицеры продолжали смеяться, только один Гайвазовский с недоумением глядел на Льва Сергеевича и его товарищей; он не понял каламбур Левушки Пушкина, вызвавший такой взрыв смеха. Тогда один из офицеров, обращавший на себя внимание своей кавказской внешностью, пришел на помощь Гайвазовскому.

— Мы должны вам пояснить, — заговорил офицер, — что Лев Сергеевич пьет только вино и не знает вкуса чая, кофея, супа потому, что там есть вода. В Петербурге я был свидетелем, как однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной, и дамы, там бывшие, засуетившись возле него, стали кричать: «Воды, воды!» Лев Сергеевич от одного этого слова пришел в чувство и вскочил как ни в чем не бывало…

Хотя все присутствующие давно знали случай с обмороком Левушки, это не помешало новому взрыву хохота. Громко смеялся со всеми и Пушкин.

— Клянусь, — торжественно заявил Левушка, — клянусь, что отныне я примирился с водой, но лишь на картинах Гайвазовского.

Посмеявшись вволю и этой шутке, офицеры стали просить Левушку читать стихи брата.

Как всегда, Лев Пушкин потребовал в награду за это несколько бутылок вина.

Обычно офицеры с удовольствием платили ему эту «контрибуцию», ибо его превосходное чтение стихов Пушкина доставляло истинное наслаждение. Но на этот раз они стали стыдить его, что он еще не отблагодарил Гайвазовского за его этюд.

Ко всеобщему удивлению Левушка согласился с этим доводом и начал читать по памяти «Цыган».

Когда он заканчивал читать поэму, на палубу поднялся Раевский.

— Как? — удивился он, — Левушка читает стихи перед единственной, и к тому же пустой бутылкой?! Непостижимо!..

В ответ Левушка только встряхнул кудрявой головой и громко объявил:

— Читаю посвящение к поэме «Кавказский пленник»:

Прими с улыбкою, мой друг,
Свободной музы приношенье:
Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
И вдохновенный свой досуг.

Лев Пушкин читал стоя, протянув обе руки к Раевскому. Все были чрезвычайно взволнованы. Каждый из присутствующих знал, какая возвышенная дружба связывала в юности Пушкина и их любимого генерала. И то, что посвящение Раевскому читал брат великого поэта в присутствии того, кому были посвящены эти строки, усиливало волнение каждого.

А Лев Сергеевич в эти минуты до чрезвычайности походил на своего знаменитого брата — тот же африканский тип лица, те же вьющиеся волосы, только немного светлее, и глаза — умные, проницательные, пушкинские. Вдохновенный, с протянутыми руками, он казался ожившим Александром Пушкиным. И не одному Гайвазовскому почудилось, что это сам поэт стоит на палубе «Колхиды» и торжественно стихами беседует с другом:

Мы в жизни розно шли; в объятиях покоя
Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Отечество тебя ласкало с умиленьем,
Как жертву милую, как верный цвет надежд.

Все было необычно в эти минуты. Сердце Гайвазовского бурно билось. Снова перед ним был человек, чье имя и дела уже принадлежали отечеству, Раевский.

По-видимому, подобное чувство испытывали и остальные.

Раевский снял очки и, не стыдясь, вытер глаза. А когда Лев Сергеевич с глубоким волнением прочитал заключительные строки:

И счастие моих друзей
Мне было сладким утешеньем,

все кинулись целовать его.

Поздно уснул в эту ночь Гайвазовский. Он долго сидел на палубе после того, как все разошлись, перебирая в памяти свои встречи с людьми необыкновенными, обогатившими его жизнь и осветившими ему дорогу, на которую он уже вступил. Сердце юного художника было полно благодарности к ним, учившим его своим примером делиться с другими душевным богатством. Но особенно радостно было ему от сознания того, что жизнь только начинается и впереди еще столько встреч и истинной дружбы.

На третий день плавания «Колхида» подошла к устью горной речки «Псезуапе». Здесь в долине Субаши должен был высадиться десант. Черноморская эскадра в составе пятнадцати судов дожидалась прибытия Раевского.

Вскоре Раевский отправился на флагманский корабль «Силистрия». В числе лиц, сопровождавших генерала, был и Гайвазовский. На «Силистрии» начальника Черноморской береговой линии Раевского встретил адмирал Михаил Петрович Лазарев.

Когда Лазарев увел Раевского в свою каюту, к Гайвазовскому подошел и крепко его обнял молодой офицер. Это был лейтенант Фридерикс, с которым юный художник успел подружиться во время плавания по Финскому заливу.

Фридерикс познакомил Гайвазовского с другими молодыми офицерами и повел показывать ему «Силистрию». При этом Фридерикс припомнил, как Гайвазовский постигал морскую науку на Балтике и заслужил кличку «морского волчонка».

Через час Раевский снова появился на палубе с Лазаревым. Николай Николаевич был в отличном настроении. Сообщение Лазарева о подготовке десанта удовлетворило его.

Увидев среди молодых офицеров Гайвазовского, Раевский подозвал его и представил Лазареву, капитану «Силистрии» Павлу Степановичу Нахимову, Владимиру Алексеевичу Корнилову и другим офицерам.

В этот день Гайвазовский поздно вернулся на «Колхиду». На «Силистрии», кроме Фридерикса, было много и других офицеров с Балтики. Они радушно приняли молодого художника в свой круг и долго не отпускали. На другой день адмирал Лазарев посетил Раевского.

Через некоторое время, после прибытия адмирала на «Колхиду», Гайвазовского позвали к Раевскому.

Офицеры «Силистрии» успели рассказать Лазареву о талантливом художнике-маринисте и его необыкновенной способности быстро постигать устройство сложнейших быстроходных кораблей. В присутствии Раевского адмирал пригласил Гайвазовского перейти на флагманский корабль, где его друзья, бывшие балтийцы, с удовольствием будут продолжать знакомить его с техникой морского дела.

Гайвазовский растерялся от подобной чести. Герой русского флота, адмирал Лазарев сам приглашает его к себе на «Силистрию»! В порыве признательности он чуть было не начал горячо благодарить адмирала. Но тут же подумал о Раевском, который сидел нахмуренный, слегка обиженный. Юноша понял, что, приняв приглашение Лазарева, он незаслуженно оскорбит Николая Николаевича. Никогда еще ему не приходилось попадать в такое щекотливое положение.

А седой адмирал внимательно следил своими серыми спокойными глазами за выражением лица молодого художника. На этом открытом юношеском лице отражалась отчаянная борьба между желанием попасть на флагманский линейный корабль и боязнью незаслуженно обидеть столь внимательного к нему Раевского.

Старый адмирал заметно оживился. Его занимало — как выпутается из сложного положения этот молодой человек, прозванный балтийцами «морским волчонком». И это успели сообщить Лазареву офицеры с «Силистрии».

Добрая усмешка промелькнула в его глазах. Лазареву пришлась по душе внутренняя борьба, переживаемая юношей и говорившая о его душевной чуткости.

За Гайвазовским наблюдал не один Лазарев. Раевский из-под своих синих очков еще внимательней следил — легко ли решится Гайвазовский перейти от него к адмиралу. Николай Николаевич понимал, как заманчиво такое предложение для художника, живописующего море.

Наконец, убедившись, как и Лазарев, что Гайвазовский выдержал нравственное испытание, Раевский улыбнулся и проворчал:

— Ладно, собирайтесь на «Силистрию». Недаром даже после трех лет разлуки балтийцы прожужжали уши адмиралу про своего «морского волчонка»… Так и быть, отпускаю, но и «Колхиду» не забывайте.

Как ни странно, но перед высадкой десанта Гайвазовский не испытывал не только страха, но даже волнения. А ведь он впервые в жизни увидит бой и, возможно, сам должен будет принять в нем участие. Все это объяснялось тем, что за эти дни он сжился с моряками и на корабле к нему так привыкли, что считали своим, флотским, а не случайным гостем. Даже его штатскую одежду перестали замечать. Только вечером, накануне высадки десанта, Фридерикс вспомнил, что у Гайвазовского нет оружия и принес ему пистолеты.

В этот вечер они долго стояли на палубе и глядели, как на берегу зажигаются редкие огоньки… Там был неприятель, люди, которых называют шапсугами, там была неизвестность…

Еще несколько дней назад Гайвазовский ничего не знал о существовании этой народности.

Почему он должен считать этих людей своими врагами? Они не принесли ему никакого зла, не посягали на его родину, не подплыли к берегам его Феодосии и не осадили ее. Хотя он еще молод и не сведущ в делах войны, но ему кажется очень странным, что к этим дальним берегам явилась целая армада и завтра на рассвете тысячи людей высадятся с этих кораблей и начнется кровавая сеча и потечет кровь русских и шапсугов.

Но даже с Фридериксом Гайвазовский не поделился своими мыслями. Он знал, что этот молодой офицер, хотя и его давний приятель, но наверняка не поймет его и еще истолкует все эти размышления как трусость. И он невольно вспомнил Васю Штернберга. Вот кто разделил бы его думы.

Высадка войск началась на рассвете.

С адмиральского корабля грянул первый выстрел. И сразу к берегу понеслись лодки с войсками, а корабли обстреливали берег. От этой канонады могучие вековые деревья валились, как лоза от удара сабли.

Гайвазовский был в одной лодке с Фридериксом. В правой руке юноша сжимал пистолет, а в другой держал портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями.

Почти рядом плыла лодка, на носу которой стоял высокий статный Раевский с шашкой через плечо и трубкой в зубах. Рядом с ним был его адъютант капитан Пушкин.

Лодка Раевского первой достигла берега. Вслед за нею причалили остальные. На берег высадилось до семи тысяч русских. Не менее шести тысяч горцев залегли за камнями и деревьями. Они подпустили русских на близкое расстояние и затем открыли стрельбу.

Гайвазовский вместе с моряками выскочил из лодки и побежал к лесу. Он все время не отставал от Фридерикса. Рядом раздалось мощное «ура», но в этот момент Фридерикс охнул и пошатнулся; Гайвазовский еле удержал его. Лейтенант был ранен в живот, но не тяжело. Гайвазовский помог ему добраться до лодки и проводил на корабль.

Сдав раненого друга лекарю, художник в этой же лодке возвратился на берег.

На берегу лежали убитые, а из леса доносились победные крики. Это батальоны Тенгинского полка, зайдя в обход неприятелю, перешли в штыковую атаку. Бой продолжался недолго, смятые атакой, шапсуги бежали.

Гайвазовский достал бумагу, карандаш и стал быстро рисовать.

Перед ним была поразительная картина: озаренный солнцем берег, лес, далекие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю и поддерживающие связь с берегом. На берегу стояли Раевский, Ольшевский и другие военачальники.

Из леса доносилось все более и более мощное «ура». Гайвазовский спрятал начатый рисунок в портфель и поспешил к лесу.

Вскоре он вышел на небольшую поляну. Бой кончился. По всей поляне расположились группы солдат. Офицеры сидели на барабанах, отдыхая после боя. В стороне столпились обезоруженные пленные горцы.

Гайвазовский уселся на барабан и начал зарисовывать группу пленных.

Горцев заинтересовало занятие этого русского в странной одежде: они привыкли видеть русских только в военных мундирах. Один пленный оказался любопытнее других и, преодолев нерешительность, приблизился к художнику.

Взяв у Гайвазовского из рук рисунок, он быстро понес его показать другим горцам. Листок переходил из рук в руки. Но видно было, что, он не произвел на шапсугов особого впечатления. Вскоре тот же самый горец принес рисунок обратно Гайвазовскому. На бумаге были следы крови. Рисунок успел запачкаться, побывав в стольких руках.

Гайвазовский через переводчика разговорился с шапсугом.

— Ты что это делаешь? — спросил его шапсуг.

— Видишь, рисую. А что, если бы я к вам в плен попал, позволили бы вы мне рисовать? — в свою очередь спросил Гайвазовский.

— Нет… Это пустяки! — пренебрежительно отозвался горец, — Вот если бы ты был портной, мы не запрещали бы тебе работать… А это — пустяки!

Гайвазовский был удивлен странным отношением горцев к живописи, но сейчас уже не это его занимало.

Наблюдая за мирно беседующим с ним шапсугом, молодой художник вспомнил свои мысли перед атакой. Шапсуг не проявлял к нему никакой враждебности. Даже в его наивных замечаниях насчет превосходства портняжьего дела над живописью чувствовалось стремление этого человека к мирной жизни, мирным занятиям.

Гайвазовский вдруг решился и спросил горца — почему они воюют против русских и не покоряются русскому царю, который имеет много войска и очень богат.

Шапсуг на минуту задумался, глаза его вспыхнули недобрым огнем, и он с горечью ответил:

— Твоя правда то, что царь гяуров имеет много войска, но если правда, что ваш царь очень богат, то для чего же он завидует нашей бедности и не дает нам спокойно сеять просо в наших бедных горах?

Гайвазовский не знал, что ему ответить. Шапсуг покачал головой и отошел к своим.

Поздно вечером Гайвазовского разыскал Пушкин и повел его к своим друзьям.

Если бы Гайвазовский знал, к кому ведет его беспечный Лев Сергеевич, он не шел бы так медленно рядом с младшим Пушкиным и не смеялся его шуткам, а мчался бы, увлекая его за собою. А Льву Сергеевичу и в голову не приходило, что он готовит юному художнику бесценный подарок.

Лев Сергеевич, как и все в лагере, по случаю победы шумно ужинал с друзьями. Немало уже было выпито шампанского, товарищи его охмелели, только он один, как обычно, не хмелел. Он вспомнил о Гайвазовском внезапно и тут же решил привести его. Когда они подходили к палатке, оттуда раздавались веселые голоса и звон бокалов.

Возвращение Пушкина было встречено радостными возгласами. Там, где сдвигались чаши, Левушка был душою веселой компании. Почти никто не обратил внимания на Гайвазовского. Левушка даже забыл представить его захмелевшим офицерам. Он усадил юношу рядом с собою и сразу налил ему вина.

После первого бокала Гайвазовский стал уклоняться от дальнейших потчеваний.

— Вот не ожидал этого от вас! — удивился Пушкин. — Какой же вы первый ученик Брюллова, коли вина не пьете?!

К удивлению и зависти подвыпившей компании Левушка стал красноречиво описывать вакхические подвиги Брюллова на сборищах у Кукольника в Петербурге.

Левушка закончил свой рассказ предложением выпить за Карла, великого в живописи и в пирах. Офицеры поддержали это предложение криками в честь знаменитого художника.

— Тут уж вам, дорогой, не отвертеться! А то всем миром отпишем Брюллову, что вы отказались пить за его здоровье, — заявил Левушка и налил вина Гайвазовскому.

Гайвазовский выпил за учителя, но в свою очередь рассказал, что каждый раз, посещая Карла Павловича после веселых вечеров у Кукольника, ему приходилось выслушивать его сетования на головную боль и нездоровье.

— Обыкновенно, — закончил Гайвазовский, — свои жалобы Карл Павлович заключал словами:

— «Как хорошо вы делаете, Гайвазовский, что не пьете!» Во время речи Гайвазовского на него внимательно смотрели хозяин палатки Александр Иванович Одоевский и его два друга Николай Иванович Лорер и Михаил Михайлович Нарышкин. Все трое были единственные рядовые в этой офицерской компании. Когда Гайвазовский вошел сюда, он сразу заметил, что эти трое были не в офицерских мундирах. Но неугомонный Левушка отвлек его внимание. А теперь, увидев, с каким интересом эти рядовые слушали его рассказ о Брюллове, Гайвазовский начал догадываться, что они из числа декабристов, разжалованных царем в солдаты и посланных на Кавказ под пули горцев.

Еще на «Колхиде» юноша слышал разговоры об этом. И там же Лев Сергеевич однажды после обеда прочитал неопубликованное послание в Сибирь Александра Сергеевича Пушкина и ответ на это послание поэта-декабриста Александра Одоевского. В Петербурге Гайвазовскому много говорил об этих стихах Штернберг, но раздобыть их Вася не смог. Однако дослушать ответное послание Одоевского Гайвазовскому не пришлось. Во время чтения внезапно появился Раевский. Он тут же прервал Льва Сергеевича, чего обычно никогда не делал, и увел его с собою. А вечером того же дня Левушка беспечно рассказывал офицерам «Колхиды»:

— Самовар-паша¹ пропарил меня с веничком за чтение недозволенных стихов и в оправдание свое привел слова генерала Вельяминова, сказанные им декабристам… — Тут даже легкомысленный Левушка понизил голос до шепота. — «Помните, господа, что на Кавказе есть много людей в черных и красных воротниках, которые глядят за вами и нами».

Так и не дослушал тогда Гайвазовский до конца стихи Одоевского, зато успел узнать, что не только вокруг декабристов, но и возле офицеров и солдат вьются и подслушивают каждое слово правительственные шпионы.

Все это вспомнил Гайвазовский теперь на веселой офицерской пирушке, глядя на трех человек, одетых в форму рядовых.

Но вот один из них, невысокий, хрупкий, подошел к нему и, назвав себя Лорером, с чувством произнес:

— Я счастлив встретить вас, Гайвазовский! Еще в Сибири мы читали в «Художественной газете» о ваших картинах. А здесь, на Кавказе, друг моего детства, которого я встретил после многих лет, капитан первого ранга Петр Фомич Мессер рассказал мне, что видел ваши картины и восторгался ими.

— Давайте тогда и с нами знакомиться, — приветливо произнес высокий красавец, подошедший к Гайвазовскому вместе с добродушным полным человеком с трубкою в зубах. — Я Одоевский, Лорер уже себя назвал, а это Нарышкин.

Красавец указал на толстяка с трубкой.

Одоевский хотел еще что-то сказать, но в палатку явился посланный звать его и Пушкина к Раевскому.

Прошло уже довольно много времени, а Одоевский и Левушка не возвращались. Без хозяина и особенно без Левушки стало вдруг скучно, даже веселый Лорер не смог поддержать настроение. Все стали постепенно расходиться. Собрался уходить и Гайвазовский, но Лорер его задержал:

— Повремените… Одоевский огорчится вашим уходом. Гайвазовский обрадовался приглашению остаться. Про Лорера и Нарышкина он ничего не знал, но имя Одоевского было для него свято с тех пор, как, приехав в Петербург, он от своих академических друзей начал узнавать о событиях четырнадцатого декабря. Об этих событиях и о людях, участвовавших в них, говорили шепотом. Имена их были окружены легендами и мученическим ореолом.

Лорер был прав. Возвратившись, Одоевский обрадовался, что еще застал Гайвазовского.

— Теперь никто не помешает нашему знакомству и беседе, — обратился он к Гайвазовскому, — будем благодарить судьбу, что свиделись… Мы давно считаем вас своим, Гайвазовский, еще с тех пор, как узнали, что и вас не миновала царская немилость. А теперь рассказывайте про Брюллова, про «Последний день Помпеи», про все, что нового появилось в живописи. Ведь уже четырнадцать лет мы лишены всего этого… После армейских анекдотов, что мы слушали здесь нынче, хочется говорить о поэзии, об искусстве…

Когда убрали со стола, Одоевский слегка приоткрыл вход в палатку. Была темная ночь, горели солдатские костры, звезды таинственно мерцали, тишину ночи нарушали одинокие окрики часовых, лагерь погружался в сон.

— А теперь рассказывайте, рассказывайте! — нетерпеливо попросил Одоевский.

Гайвазовский говорил долго. Обычно робеющий и сдержанный в обществе, он в кругу этих людей сразу почувствовал себя легко и свободно. Он понимал, как истосковались эти просвещенные изгнанники по хорошей живописи, музыке, встречам с друзьями, по вольному воздуху…

Юноша-художник был взволнован вниманием этих людей, принявших мученический венец ради свободы и просвещения народа. И Гайвазовский рассказывал им не только о живописи, не только о картинах Брюллова, он говорил о Петербурге, о комедии Гоголя «Ревизор», о Глинке, о своих друзьях-академистах, как шепотом, но все же вспоминают их, декабристов, за счастье почитают раздобыть стихи Пушкина и ответ Одоевского.

Гайвазовский рассказал, как его друг художник Вася Штернберг безуспешно пытался найти эти стихи, и про то, как на «Колхиде» Лев Сергеевич Пушкин прочел «Послание в Сибирь», а ответ Одоевского не дочитал.

Лицо Одоевского, освещенное пламенем костра, горящего у входа в палатку, выражало крайнее волнение.

— Если тогда не дослушали, так сейчас я сам прочитаю. И он стал читать свой ответ Пушкину.

Конец стихотворения прочитали вместе — Одоевский, Лорер, Нарышкин:

Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей,
И радостно вздохнут народы.

Гайвазовский благоговейно повторял каждую строку, каждое слово. Отныне ни одно слово не изгладится из его памяти, он донесет их до слуха своих друзей, Васи Штернберга, когда вернется в Петербург.

Поздно ночью Гайвазовский простился с Одоевским, Лорером, Нарышкиным. Молча выпили по бокалу вина и по-братски обнялись.

Гайвазовский писал на палубе портрет адмирала Лазарева.

Адмирал согласился позировать для портрета во весь рост. Офицеры издали наблюдали за работой художника. Так прошло более часа. Лазарев устал и пошел отдохнуть в каюту, пообещав художнику вернуться.

— Далеко пойдете, — пошутил он, слегка потрепав по плечу Гайвазовского, — коль в таких молодых летах адмирала принудили перед собою во фрунт стоять.

Как только Лазарев ушел, офицеры подошли и стали рассматривать начатый портрет, оживленно делясь впечатлениями.

Эти разговоры были внезапно прерваны появлением офицера с «Колхиды». Он явился за Гайвазовским, которого требовал к себе Раевский.

Генерал ходил по каюте, заложив руки за спину. Он хмурился и явно был чем-то недоволен. Перед тем, как начать говорить, Раевский несколько раз снимал и надевал очки, оттягивая разговор.

— Одному моему офицеру, — заговорил, наконец, Раевский, — предстоит отправиться в Сухум. Мне кажется, что вам принесла бы пользу поездка с этим офицером. Он родом абхаз и знает здешние края. Вы увидите места необыкновенные…

При последних словах Раевский оживился.

— Но я как раз приступил писать портрет адмирала, — начал было Гайвазовский.

— Вот и славно, — не дал ему продолжать Раевский, — даю вам два дня. Все равно адмирал не сможет вам позировать дольше. По-видимому вам хватит двух-трех сеансов. Итак, через три дня отправитесь с поручиком Званба, почти приказал Раевский.

Гайвазовский вышел от Раевского страшно расстроенный. Лишь недавно Николай Николаевич выражал недовольство, когда Гайвазовского пригласили перейти на «Силистрию», а нынче генерал отсылает его от себя.

— За что, про что? — терялся в догадках огорченный юноша, перебирая в уме все свои поступки и не находя ни одного, который дал бы повод отослать его из лагеря.

С поникшей головой, мучительно раздумывая, Гайвазовский собирался уже вернуться на «Силистрию», как кто-то его окликнул. Юноша оглянулся. К нему спешил Пушкин.

Лев Сергеевич был озабочен и, когда он пожимал руку Гайвазовскому, на его лице мелькнуло слегка виноватое выражение.

— Фу, насилу догнал вас… А то пришлось бы к вам на «Силистрию» добираться…

Лев Сергеевич увел расстроенного юношу к себе в каюту и рассказал, что кто-то донес Раевскому о посещении Гайвазовским декабристов, об их долгой ночной беседе. Раевскому передали даже то, что Одоевский читал Гайвазовскому свои запрещенные стихи.

— Какой-то подлец решил выслужиться, — возмущался Лев Сергеевич. — Мне Раевский передал, что доносчик вспомнил даже немилость государя к вам во время таннеровской истории… Генерал принял решение, — продолжал Пушкин, отправить вас на некоторое время вместе со Званба в Абхазию… Это лучше, чем отослать вас сразу в Феодосию. Тогда возникли бы всякие разговоры, а вояж на береговую линию все поймут как свидетельство доверия генерала, его покровительства и желания предоставить вам возможность увидеть и другие живописные берега Кавказа. Каюсь, — заключил Лев Сергеевич, — виню себя в том, что повел вас к Одоевскому.

— Напротив. Я весьма благодарен вам, Лев Сергеевич, за знакомство со столь выдающимися и высокообразованными людьми. Я запомню это знакомство и беседу с ними на всю жизнь…

Вторую неделю продолжалось путешествие Гайвазовского со Званба. Поручик Званба оказался тем самым офицером с кавказской наружностью, который был так внимателен к Гайвазовскому в первый день его пребывания на «Колхиде».

Званба был интересным собеседником, и путешествие с ним доставляло юному художнику истинное наслаждение.

Офицер-абхазец свободно говорил по-русски и по-французски, отличался широкой начитанностью. Свободное от военной службы время он посвящал литературным занятиям.

Его давно занимали история, быт, легенды абхазцев, и он мечтал со временем написать книгу этнографических этюдов о родном народе.

Гайвазовский наслаждался видами величественной природы Кавказского побережья и слушал занимательные рассказы своего спутника.

На десятый день они прибыли в Бзыбский округ и расположились на отдых в живописных окрестностях Пицунды.

Кругом стояла тишина, вековые кавказские сосны таинственно безмолвствовали, море застыло в ленивой истоме, открывая взору синюю бескрайнюю даль. Казалось, что никогда не ступала здесь нога человека, и корабли не бороздили морскую гладь…

Гайвазовский достал рисовальные принадлежности и углубился в работу. Ему захотелось запечатлеть эти древние сосны на берегу и необжитое, пустынное море…

В стороне расположился Званба и начал заносить заметки в свой дневник.

Так прошло много времени. Вдруг Гайвазовский ощутил внезапно происшедшую вокруг перемену и на мгновение оторвался от работы: темное облако заволокло солнце, и все краски пейзажа сразу же померкли.

Званба тоже перестал писать и подошел к Гайвазовскому.

— Скоро поднимется буря, — сказал Званба, — нам придется уйти в лес и укрыться в палатку.

Тем временем облако, скрывшее солнце, начало быстро расти, подул свежий ветерок, вдали на волнах появились белые гребни.

К Званба подбежал часовой, наблюдавший с высокой сосны за открытым морем, и доложил, что вдали виден корабль.

Званба достал зрительную трубку и поднес ее к глазам.

— Гляньте, Гайвазовский! — Званба передал юноше трубку. Вглядевшись, Гайвазовский увидел далеко в открытом море корабль, державший курс на какую-то мелькающую черную точку. Званба снова взял трубку и начал еще внимательнее всматриваться.

— Это наш военный корабль, патрулирующий берега Кавказа, а дальше в море черкесская кочерма. Она держит путь к турецким берегам. Но уйти ей не удастся. Корабль ее настигает, да и буря уже начинается в открытом море. Скоро и к нам пожалует.

Как бы в подтверждение слов Званба, с моря налетел ветер; увенчанные белыми гребнями волны стали разбиваться о берег, вековые сосны закачались и тревожно зашумели.

— Как ни досадно, но придется прервать наши наблюдения и уйти в палатку. Еще немного, и ветер свалит нас с ног, — заметил Званба. Гайвазовскому очень хотелось посмотреть в зрительную трубу, как будет преодолевать бурю корабль, что станется с черкесской кочермой, но Званба схватил его за руку и увлек за собою в лес, где была их палатка.

Несколько часов они прислушивались к яростному реву волн, оглушавшему их даже в лесу, шагах в двухстах от берега. А когда грохот разбушевавшейся морской стихии на мгновение умолкал, слышался надрывный стон древних сосен. Потом гневный голос моря снова заглушал все другие звуки.

Но постепенно рев волн сменился глухим ворчанием, перешедшим вскоре в громкие вздохи… Море устало гневаться и утихло.

Званба и Гайвазовский побежали к берегу.

Морская поверхность была вся в черных складках, как в старческих морщинах. Растрепанные тучи еще бороздили небо, но уже сквозь тучи стали пробиваться солнечные лучи.

Званба первый достиг берега.

— Скорее, Гайвазовский! — крикнул он отставшему юноше, — корабль недалеко от берега, а сюда идет шлюпка.

Через некоторое время шлюпка врезалась в песчаный берег. Из нее выскочили офицер и несколько матросов. Матросы несли на руках двух закутанных в покрывала плачущих женщин.

— Фридерикс! — радостно воскликнул Гайвазовский, узнав в офицере своего друга.

Молодые люди обнялись.

Тем временем матросы осторожно опустили женщин на траву.

Фридерикс рассказал Званба и Гайвазовскому, что их сторожевой корабль настиг в открытом море черкесскую кочерму. Черкесы везли двух пленниц, чтобы продать их в турецкие гаремы. Узнав от похитителей, что несчастные пленницы из близлежащего абхазского селения, командир корабля приказал Фридериксу взять матросов и доставить женщин к родственникам.

Званба тот час же подошел к женщинам и заговорил с ними по-абхазски.

Услышав родную речь, пленницы встрепенулись и слегка приоткрыли испуганные, заплаканные лица.

Это были две сестры, совсем юные и очень красивые девушки. Когда Званба объяснил им, что скоро они будут дома, девушки опять заплакали, но уже от радости. Только теперь они поверили, что спасены от грозившей им беды.

Постепенно Званба удалось их успокоить.

Узнав от девушек — из какой они деревни, Званба объявил, что это всего в трех часах ходу отсюда и предложил Гайвазовскому отправиться туда вместе с моряками, чтобы присутствовать при возвращении абхазок под родную кровлю.

К вечеру небольшой отряд во главе с поручиком Званба достиг горной деревни.

Первые, кто заметили приближающихся моряков, были мальчишки. Этого было достаточно, чтобы через несколько минут добрая половина населения высыпала из своих домов, а родственники спасенных уже бежали с радостными криками навстречу отряду. Здесь все хорошо знали Званба. Его почтительно приветствовали. Родители девушек начали горячо благодарить офицера и приглашать в свой дом.

Тогда Званба рассказал, при каких обстоятельствах были спасены юные абхазки и представил жителям деревни лейтенанта Фридерикса.

Весть, что русские моряки освободили абхазок из плена, вызвала горячую волну благодарности.

Вскоре Фридерикс, Званба и Гайвазовский уже сидели в асасайрта² у родителей девушек. Им подали помыть руки и поставили перед ними длинный стол, на котором тут же появилось вино, вареное и жареное мясо, кайма, пилав, акуакуар³ и другие вкусные абхазские кушанья.

Хозяин дома рассказал им, что на их деревню недавно напал отряд убыхов.⁴ Они угнали много скота и взяли в плен несколько женщин. Среди них были и две его дочери.

Поздно вечером Гайвазовский, Фридерикс и Званба вышли пройтись. Званба был явно встревожен рассказом старого абхазца.

— Это впервые за последние пятнадцать лет убыхи рискнули напасть на абхазское селение в летнее время, — пояснил причину своей тревоги Званба. Они делали набеги на Абхазию в любое время года только до 1824 года. В 1825 году партия убыхов более чем в тысячу человек под предводительством Сааткерея Адагва-ипа Берзека предприняла поход в Абхазию в летнее время. При спуске на абхазские равнины убыхи были замечены в горах пастухами. Предупрежденные ими абхазцы приняли меры предосторожности, дали время убыхам спуститься с гор, заняли все горные проходы, через которые враги могли сделать отступление, и уничтожили всю партию. С тех пор убыхи совершают на Абхазию набеги только в зимнее время, когда их появление трудно заметить. Они выигрывают благодаря внезапности нападения. Когда абхазцы предупреждены о наступлении убыхов, то они всегда с ними расправляются, а убыхи, узнав, что об их наступлении абхазцы уже проведали, поворачивают назад. Да, придется срочно об этом сообщить генералу Раевскому, — заключил Званба.

Когда на другое утро русский отряд покидал абхазскую деревню, все жители вышли провожать его. Среди провожающих были и две спасенные девушки.

— Абхазцы видят в русских своих защитников. Обещайте рассказать обо всем виденном генералу Раевскому и адмиралу Лазареву, — просил Званба, прощаясь в этот день с Фридериксом.

Путешествие Гайвазовского со Званба продолжалось более месяца. Природа Кавказа пленила его воображение, но самым ярким впечатлением от этого путешествия осталась буря у берегов Абхазии и спасение абхазских девушек русскими моряками.

Сердечно простившись со Званба, к которому он очень привязался за это время, Гайвазовский отправился домой, в Феодосию. Но пробыл он там недолго. Генерал Раевский, отдававший должное таланту Гайвазовского и желавший, чтобы он запечатлел десантные операции русских войск на берегах Кавказа, в то лето пригласил юного художника участвовать во втором и в третьем десантах.

Только осенью вернулся Гайвазовский домой, обогащенный впечатлениями, с множеством кавказских эскизов.

В Феодосии Гайвазовский закончил портрет адмирала Лазарева, написал картину «Десант в Субаше», собрал все, что им было сделано за два лета в Тавриде, и начал готовиться к отъезду в Петербург, чтобы представить написанное на суд Академии.

Примечания

1. Лев Сергеевич употребил в разговоре прозвище Раевского, которое ему дали за горячий характер.

2. Гостиная (абхазск.)

3. Пшеничные булочки, начиненные сыром.

4. Убыхи — племя, родственное абхазцам и черкесам, жившее в районе совр. Сочи (в 60-х гг. XIX в. выселены в Турцию).