«Чайки» в Кафе

Почему это возле крепостей земля похожа на пепел, а рано засохшая мусорная трава покрывает склоны холмов, как ржавчина? Во всяком случае, в Судаке так и здесь, в Феодосии, у Карантина так. И одинаково тут и там растет куст сурепки на крыше старого храма, цветет низкорослая, обтрепанная персидская ромашка.

Башня Климента и вторая Угловая, и та, что у нынешнего рыбацкого причала, стоят рыжими, шершавыми громадами, сложенные из побуревших плит известняка. А где подходили к городу «чайки» гетмана Сагайдачного, завернув сюда после взятия Синопы и Трапезунда, точно сейчас никто не скажет.

Может быть, некоторые из них уперлись носами в песок вот здесь, где стоят четыре моторные фелюги? А может быть, казаки, опьяненные веселой удачей у турецких берегов, подгребли ночью прямо к подножию холма, на котором стоит Угловая?

Операция Сагайдачного — это был десант в самом прямом смысле слова: подошли на судах с моря, высадили войско, прокрались под покровом ночи к цитадели… Через триста шестьдесят лет никаких следов не могло сохраниться и не сохранилось от набега, кроме упоминания в летописях и песнях. А стены — стоят. Всюду на мелководье дотлевают железные останки другого десанта, тысяча девятьсот сорок первого года. Белые птицы обсели ржавое железо. Штиль такой, что отчетливо розовеет на шелковой воде слабая радужная полоса мазута. Тишина.

Обыкновенно в таких случаях говорят: закрой глаза и увидишь… Сколько ни закрываю, не могу увидеть, как берут эти стены люди, вооруженные только пищалями да легкими пушками. Так же, как не могу представить те тридцать тысяч невольников, которые томились за стенами Кафы, ожидая своей участи. Единовременно — тридцать тысяч. Одних продавали, других пригоняли на их место…

Зажурилась Україна, що ніде прожитии,
Витоптала орда кіньми маленькії діти…

Так поют те, кто остался дома, в сожженном селе, а других гонят далеко, уже и из глаз пропали. Пахнет степь полынью и тоской, бредут пленники «связкой»: руки скручены сыромятными ремнями, сквозь ремни продеты деревянные шесты; так и на базар выведут в Кафе, проклятом городе.

Татарам хорошо, под ними крепкие кони, на одном едешь, два других отдыхают. Всадники предвкушают, как будут делить ясырь, продать выкликая: «Вот новые, простые, самые не хитрые рабы, зубы белые, крепкие, мышцы — канаты, гнали их из-под басурманского города Тернополя, ни один не пал…»

А ненасытная Кафа уже ждет. Перекупщики ходят по городу, оттопырив ухо: прислушиваются, откуда еще, кроме Стамбула, поступили заказы, кто может набить цену на раба… Но цены не растут. Пленные из Московии, с Украины идут еще дешевле прочих: ненадежны, могут убежать.

В Кафе пленников погрузят на корабли, и будут они уже не пленники — рабы. Повезут их через море, и тех, кто умрет, сбросят в волны, а оставшихся ждет разная участь: мальчиков заставят забыть обычай отцов, отдадут в янычары. Станут они «детьми султана», свирепой гвардией, которой поручаются самые рисковые и кровавые набеги. Молодых женщин продадут в гаремы. На стариках и старухах, как на дичи, будут учиться стрелять дети турецкой знати. А тех, кто в силе, скуют цепями, заклеймят, погонят на работу.

Кто был уже в полоне, да вырвался по какому-то случаю, рассказывает, каково в туретчине. Показывали казаки рубцы на спинах, незаживающие раны на щиколотках, спрашивали: неужели же не дрогнет казацкое сердце за товарищей?

Сердце вздрагивало, обливалось кровью…

…В 1615 году, как и во многие другие годы, казаки валили лес, «шили» из него узкие, в 16 метров длиной лодки «чайки», смолили днища, готовили вязанки камыша, чтоб приторочить к лодкам — для устойчивости.

Старые кобзари ходили по пыльным селам, пели о турецкой неволе. Волосы на голове у слушателей шевелились сами собой, когда глухие голоса как будто издали выговаривали:

Село наше запалили
I багатство розграбили
Стару неньку зарубали,
А миленьку в полон взяли…

Кобзари пели не только для того, чтоб облегчить душу. У них была еще цель: создать, говоря современным слогом, общественное мнение. Пели затем, чтоб не забыли те, кто руководил походом, завернуть в Кафу после удачи своей в Синопе. Богатство, как известно, делает человека забывчивым, а тут, гляди, вспомнят, услышав в сердце дальний рокот бандуры.

…К Кафе подошли ночью. Стояли на воде высокие каторги. Казаки всматривались в них глазами, привыкшими просверливать тьму. Неужели твой брат, Дмитро, вот тут где-то совсем рядом тяжко дышит во сне, прикованный к тяжелому веслу? А про Петра точно люди говорили: таскает камни в городе, а ноги у него под кайданами гниют… Куда Петро таскает камни? Не на поновление ли башен, что выступили вдруг из темноты, закрыв собой полнеба?

Гребли так, что головы чуть не касались колен, а весла гнулись и поскрипывали в уключинах, хоть были те хорошо смазаны. Половина казаков гребла, другая стояла наготове. Еще взмах весел, еще, еще, и можно будет, зацепив каторгу крючьями, вскочить на ее палубу! А там пойдет пирушка!

Жестоки средние века, дешево стоит жизнь человеческая, а все равно ради нее, не ради заморских тряпок или золота шел в поход и Грицко, и Петро, и веселый Василь, у которого семерых братьев угнали в неволю.

Как разыгралась битва, ни летопись, ни другие документы до нас не донесли. Только потом всплескивали руками современники и очевидцы:

«Казаки так отважны, что не только при равных силах, но и 20 «чаек» не побоятся 30 галер падишаха», — говорил итальянец д'Асколи, живший долгое время в Крыму.

«Можно без конца перечислять преимущества казацкой милиции, — вторит ему польский историк Пясецкий. — По словам самих турок, никого они не страшатся больше казаков».

А султан, как свидетельствует украинский летописец Григорий Грабянка, восклицал в досаде: «Когда окрестные панства на меня возстают, я на обидви уши сплю, а о казаках мушу единым ухом слухати».

…Тридцать тысяч запорожцев пришло тогда в Кафу на легких своих «чайках». Были среди них, конечно, и такие, что жили до того невольниками в городе и знали все ходы-выходы. Они и привели, очевидно, всю братию под стены так, что крепость была взята, хотя сегодня представляется это почти неправдоподобным.

Одно дело прочесть: пришли и — взяли. Другое — вот здесь, в бывшем Карантине, походить по пепельным холмам, представить, чтo нужно было взять…

Находившись, я сижу на скамейке, поставленной над обрывом в зарослях дерезы. В той башне, которая стоит у самой воды, рыбаки устроили себе кладовку и носят туда корзины со сладкой рыбой барабулькой, у которой есть и другое название: «султанка». Прошел по палубе старой фелюги рыбак, нога не сгибается в колене. И другого хромого я минут пять назад видела на причале. Это — тоже война, как и то рваное ржавое железо, чуть выступающее над водой, которое нарядными белыми бусами обсели чайки…

Говорят, именно в чаек переселяются души погибших в море рыбаков. И вот так на мягких, быстро трепещущих крыльях подлетают почти к родному порогу. А как быть с душами погибших казаков? Или с теми, кто ушел на дно, прикованный к своей скамье на лодке с красноречивым названием — каторга?

Тоже, наверное, прилетают, смотрят на прямоугольные башни, обрушить которые не смогло время, тоскуют, ищут своих. Никакой даже самой малой бусинки не найти от тебя, Настя, никакого следа на шершавом камне, а ямка от маленькой пятки в пыли точно такая же, как если бы ты ее оставила десять жизней тому назад.

…Сзади меня хлопает калитка, выходит мальчик. Мальчика догоняет старушечий трубный голос, таким хорошо кричать с причала:

— Томатного, скажешь, триста грамм. В бутыль набузуй квасу, а в банку бери абрикосового. Полную банку бери, Марина тоже любит абрикосовый!

Урчит мотор на одной из фелюг, старая женщина, присевшая рядом, вслух гадает, куда пойдут рыбаки сыпать сети; кричат чайки, и видно какого усилия стоит им, этим вроде бы легким птицам, удержаться в воздухе на одном месте, прямо над фелюгой, которую они провожают…