Тридцатая батарея

Шофер, с которым я побывала в «домике Потапова» и который повез меня дальше, пережил всю войну в Севастополе шустрым, как он говорил, и бесстрашным, как я полагаю, севастопольским мальчишкой. А потом, уже после войны, действительную отбывал на тридцатой, восстановленной или восстанавливаемой к этому времени. В потерны тридцатой же он лазил сразу после освобождения, но сейчас не помнит, где действительно случившееся и виденное, где легенды, которые впитало сердце…

Нет, вмятины на стволах огромных орудий они, мальчишки, ощупывали своими руками — это точно, и точно были следы ржавой крови в потерне, где умер комиссар батареи Соловьев. Может быть, конечно, кто-то другой, но все говорили: Соловьев. И еще говорили: культей только что отнятой руки Соловьев ударил о ствол, хотел что-то написать кровью, но сил уже не было.

Помнит, как мальчишки искали выход водостока, по которому пытались уйти «из-под бетона» командир батареи Александер и еще несколько оставшихся в живых.

Остальные воспоминания шли помельче: жители разбитой, разграбленной Любимовки подбирали на батарее снарядные ящики — это была у них и мебель и чемоданы. Из гильз делали ведра, кастрюли, кто-то как будто рассказывал о консервах, которые вроде бы нашли в дальнем отсеке.

И тут мы заговорили о «Доре». О том, что вопрос так и остался открытым: существовала ли эта сверхмощная мортира на самом деле.

С одной стороны, есть снимок: рядом с ее неразорвавшимся снарядом стоит инструктор политотдела по фамилии Калинкин. Подпись: «Рост старшего политрука 180 сантиметров, длина снаряда 240 сантиметров». С другой стороны — почему немецкое командование о «Доре» ничего не говорило в своих документах, хотя мортира «Карл» в них отмечалась? С одной стороны — в своих воспоминаниях, красноречиво названных «Утерянные победы», Манштейн о «Доре» вспоминает с подробностями: лафет — высотой с трехэтажный дом, только ствол везли на трех специальных железнодорожных платформах. С другой — кто не знает, что Манштейн умеет и соврать?

И все-таки, наверное, «Дора» действительно по приказу самого Гитлера была привезена под Севастополь для поединка с тридцатой.

Тридцатая была одной из тех батарей, что своим огнем остановила в ноябре бросок немцев к Севастополю. Иные зарубежные историки и по сей день сваливают неудачу на усталость армии и беззаботность командования, так же, впрочем, как провал наступления под Москвой списывают за счет небывалых морозов…

…Между тем, когда еще не подошла к городу Приморская армия, когда еще седьмая бригада морской пехоты с боями пробивалась в Севастополь, когда в одном из кавказских портов грузилась на крейсеры восьмая — батареи уже сражались.

…Стояло раннее утро 31 октября, и первая немецкая автоколонна, довольно небрежно замаскированная, ползла по шоссе… Корректировщики тридцатой лежали в кустах, далеко от своей батареи и так близко к дороге, что до них долетал не только натужный шум немецких моторов, но и запах бензинного перегара. Как только от них поступил сигнал, на батарее заработали механические транспортеры, подавая фугасные снаряды. Краснофлотец Пономаренко успел написать мелом на одном из них: «Смерть презренным фашистам!» Потом бывали и другие надписи: «Это вам, подлецы, за смерть боевых друзей», «Гитлеру все равно конец!», просто: «Держите!» — и трудно объяснить словами, почему сердце требовало этих безмолвных выкриков, но оно требовало…

Батарея стреляла по железнодорожному пути и вокзалу в Бахчисарае, в стереотрубу корректировщикам ясно было видно: снаряды разметали пути, попали в паровоз, в несколько вагонов, которые стали гореть, неестественно желтым пламенем — в них везли боеприпасы. И корректировщики если не с ужасом, то, во всяком случае, с почтительным изумлением смотрели на результаты работы своей тридцатой.

В те же дни тридцатая громила немецкие составы на станции Биюк-Сюрень, которая теперь мирно и нежно называется Сиренью, помогала отбиться от врага маленькой батарее лейтенанта Заики. У батареи было много работы: еще не подошла артиллерия Приморской, мало было кораблей, способных вести огонь на дальние дистанции. Во время декабрьского штурма фронт постепенно приближался к тридцатой. Прорвались к батарее немецкие танки, было занято Братское кладбище, фашисты залегли в домиках Казарменного городка…

…Немцы называли тридцатую так: форт «Максим Горький-1». Фортом «Максим Горький-2» для них была тридцать пятая береговая, такой же мощности, только стоявшая на мысе Херсонес. Но наши, прислушиваясь к громовым рыкам залпов, говорили иногда по-домашнему: «У Сони сегодня стреляют». «У Сони» — потому что рядом лежали земли совхоза имени Софьи Перовской.

Но «Соня» ли, «Максим ли Горький-1» — сражались с «Дорой» с вызывающим недоумением упорством. О чем, наверное, писалось в тогдашних немецких письмах, как и в позднейших мемуарах. Сколько же, оказывается, надо пороху и тола, чтоб подавить русских, засевших под своим бетоном! Но — погодите! — и бетон дает трещины, и мы посмотрим, как будут выглядеть большевики голенькими.

И «Дора» садила и садила по тридцатой. А штурм ее Манштейн с неисправимой пунктуальностью назначил на 17 июня. Немцы поставили против тридцатой почти целую дивизию, за сутки выпустили по ней до двух тысяч снарядов и мин, стремясь подавить внешние огневые точки и тогда уже подойти к батарее вплотную.

Утром семнадцатого на батарее оставалось еще двадцать пулеметов, да десять захватили с собой отступившие сюда части Приморской армии. Кроме того, действовало еще два орудия малого калибра — не главные стволы, а «стволики», как их здесь называли.

Из орудий главного калибра уцелело два ствола, но почти не было боеприпасов. В ход пошли учебные болванки, а потом стали стрелять холостыми, и эти холостые выстрелы струей пороховых газов поражали врага на расстоянии трехсот метров. Но скоро кончились и холостые…

Немцы подняли над батареей в знак своего торжества большие флаги со свастикой. Несколько флагов — у командной рубки, над башнями, у входа под массив. Поединок их с тридцатой вроде бы закончился. Предстояло только газами, толом, дымовыми шашками выкурить из-под бетона последних защитников. И, если повезет, взять живым командира этого форта Александера. Поединок с ним германского вермахта как бы продолжался и после гибели тридцатой. Группе Александера не удалось прорваться к партизанам, он был взят в плен.

— Ну, какой же вы русский! — говорил ему немецкий офицер при допросе. — У вас-то и фамилия немецкая или шведская — Александер!

— Дело не в фамилии. Я родился в России, отец мой был русским и дед. Я из военной семьи, три моих брата и сейчас воюют против вас…

Этот диалог можно бы и продолжить, но кто поручится за его точность? Достоверно только то, что имя Александера фашистам нужно было не меньше его военных знаний. Какой бы козырь оказался у них в руках: сам командир непобедимого форта «Максим Горький» работает на вермахт.

— Ваша смерть в случае отказа будет ужасна. Кроме того, это будет безымянная смерть, даже тело ваше затеряется среди сотен таких же. Подумайте, — внушали Александеру. — А у нас вас оценят высоко.

Александер молчал или отрицательно поводил окровавленной головой — какая разница? Тело его действительно не нашли, а был он молодым, с той щегольской подтянутостью, какая отличает потомственных военных, особенно флотских. Что же касается имени его, то севастопольские мальчишки не всегда говорят: тридцатая, но очень часто: батарея Александера. Особенно если это бывшие мальчишки, вроде моего спутника.