Стоит человеческой жизни

Мы приехали в Феодосию по служебным делам и, не сговариваясь, решили, прежде всего, «пойти в гости к Айвазовскому», как выразился наш шофер Борис Петрович. У него было к Феодосии свое, особое отношение: он приходил сюда с десантом в 1941 году. И, может быть, именно поэтому в галерее Борис Петрович, прежде всего, бросился не к картинам, а в тот зал, где экспонируются фотографии и документы.

— Вот смотрите, какие щепки оставили немцы от этого здания.

Палец его уперся в стекло. На фотографии за стеклом щепок не видно, но видны груды камня, провалы стен.

Потом идем к картинам.

«Как хорошо быть победителем, как великолепно прославлять оружие родной страны, как величава победа, которую ты одержал», — наверное, так должен думать всякий, глядящий на картины Айвазовского. Очевидно, что-то в этом роде приходило в голову и Борису Петровичу, когда он стоял посреди зала и долго, пристально смотрел на розово-лиловые клубы дыма, на воду, отразившую пламя пожара, на острые шпили мачт…

— Вот кого не хватало наш десант отобразить! Натура — лучше не надо: каждый вал — девятый, — сказал Борис Петрович и добавил другим, будничным голосом: — В восьмибалльный шторм шли на морских охотниках.

При этом он оглянулся, перебирая картины, наверное, искал ту, которая шла бы в сравнение с пережитым… В сравнение ни одна не шла, хотя на некоторых тоже палили пушки и кончались чьи-то дальние жизни. И сколько потом мы ни ходили по залам, среди самой неподходящей, золотисто-голубой красоты, он все вспоминал, как прыгали в ледяную воду с катеров, как отбивали причалы, чтобы в порт могли зайти крейсеры «Красный Крым» и «Красный Кавказ».

— На восемь минут было дела, а ребят полегло, на все эти картины хватит…

…Вот так поговорили мы, сравнивая войны, и потом отошли от этих разговоров, просто смотрели на море, которое каждый из них любил и рисовал по-разному: Айвазовский, Богаевский, Латри, Волошин… Моря было много, и к концу оно как бы наполнило и нас рыжим кругом расплавленного золота, упавшим в середину вселенной, розовой волной на закате, чистым ночным холодом у стен старых крепостей. И вот, когда под шум этого моря мы вышли из картинной галереи, у дверей ее услышали шум совсем другого рода. Девушка-экскурсовод отбивалась от посетителей.

Рабочий день кончился, и на девушку не действовало умоляющее: «В виде исключения». С одной стороны, приезжие из Ялты спешили в Феодосию специально ради галереи, но, с другой, — только начни делать исключения… Еще несколько минут, терпение и доводы иссякнут, стороны разойдутся, взаимно недовольные. И вдруг какое-то движение, чей-то негромкий голос раздался, и люди один за другим, один за другим вошли в галерею.

«Вам повезло, — сообщила доверительным шепотом та, молодая, что была так непреклонна. — Вас сама Барсамова поведет». Дальше так и напрашивалось: «В виде исключения».

Возможно, иной раз так и говорили. Но я бывала в картинной галерее Феодосии и летом, и зимой, и в будни, и в ее выходные дни, и всегда именно при мне происходили эти давно уже ставшие закономерностью исключения. Иногда экскурсия в неурочный час стучалась уже не в двери галереи, а прямо в двери квартиры Барсамовых, благо она тут же была во дворе. И эти двери открывались. Выходил старик, из тех, кого в дни молодости называли, наверное, ныне уже редким словом «импозантный», и усталая худенькая пожилая женщина.

Это были Софья Александровна и Николай Степанович Барсамовы.

Спросить бы у любого жителя Феодосии, давно ли при галерее работают Барсамовы, вам ответили бы: всегда. В самом деле: сорок лет для человеческой памяти такой срок, о котором уже говорят «всегда». Всегда Николай Степанович Барсамов был директором галереи. Всегда Софья Александровна была научным сотрудником, хранительницей фондов. Всегда она и он водили экскурсии сверх всякой нормы и всяких положенных сроков.

Мы часто говорим: «Трудовая вахта». А ну, произнесите и сейчас мысленно эти слова. Что за ними встанет? Во всяком случае, не работа сотрудников картинной галереи. А почему — нет? Прежде чем сказать это «нет», узнайте: сорок лет назад, когда Барсамов начинал свою работу, в галерее было всего 49 полотен Айвазовского. Сейчас их более четырехсот.

Даже чисто физический труд, какой взвалили себе на плечи Барсамовы, не так уж мал. А сколько сердца требует он!

В одном из залов галереи иногда выставляется узкое длинное полотно — картина Николая Степановича Барсамова: «Феодосия зимой 1945 года». Снег, пустыри, тускло-желтый песок и груды камня. Больше ничего нет. И галереи тоже нет, одни развалины.

Представьте, как стоял где-то на холме Барсамов и рисовал свою Феодосию зимой 1945 года. Именно свою Феодосию, свой город, свою галерею, дело всей жизни, которое хотели загубить фашисты. Или как он вместе с женой ходил вокруг, когда от галереи действительно осталось то, что называется «одни щепки».

Или как он, уже глубокий старик, ездил по городам страны, вел бесконечную и не всегда спокойную переписку, потому что где-то заблудились полотна Айвазовского (например, в вестибюле столичного ресторана), где-то хранились небрежно и могли погибнуть этюды Латри, картины Богаевского.

Служение искусству или, вернее, народу, которому принадлежит это искусство.

Свои мысли я высказываю вслух, но один из нас, самый молодой, отмахивается:

— Это что! Вот в Севастополе тоже старик один, так он на военном катере в последние дни картины вывозил под бомбежкой…

— Крошицкий?

— Да. Он тоже директор галереи был. Не знаю, сейчас работает, нет…

Историю Крошицкого в Крыму знают многие. Крошицкий вывез сотни полотен из Севастопольской картинной галереи уже во время боев на Мекензиевых горах.

Корабль под погрузку подошел как раз тогда, когда Крошицкий оказался на пристани одни. Сотрудницы музея, дежурившие с Крошицким, отлучились в бомбоубежище, посмотреть, что с близкими. Семьи Крошицкого тоже не было рядом.

…Моряки работали быстро, молча. Стонала готовая расколоться до самых недр земля. Было просто по-человечески страшно, не только оттого, что снаряд в любую минуту мог долететь сюда, что в открытом море ждали немецкие самолеты. Надо было решать, кого выбирать: сына, жену, мать или их, эти ящики с улыбками мадонн, с фламандскими натюрмортами, русскими полями и перелесками…

Человек не может выбрать такое, не колеблясь. Это, наверное, только в представлении очень юных Крошицкий мог бодрым шагом взойти на борт корабля и потом спокойно наблюдать фонтаны взрывов. И спокойно слушать зловещий гул бомбардировщиков…

Заканчиваю свое повествование, и тут Борис Петрович говорит тихо:

— Барсамов тоже увозил полотна на военном корабле и тоже в последнюю минуту. И ящики они с Софьей Александровной сбивали из заборов, из всяких досок от развалок, точь-в-точь, как в Севастополе.

— Барсамов? Вот этот?.. — Самый-Молодой-Из-Нас недоверчиво смотрит на Бориса, кивая к себе за плечо.

Что делать, для иных подвиг мыслим только в тельняшке. Они и Крошицкого, наверное, представляют не пожилым и болезненным человеком, а морским волком. Однако, пока идем по набережной, Самый-Молодой-Из-Нас несколько раз оглядывается на галерею, будто собираясь вернуться.

Чего ему хочется?

Еще раз взглянуть на картины, ради которых люди рисковали жизнью?

Или получше рассмотреть Барсамова?

Или решить для себя: а я бы смог?