Ю.В. Хагельстам

Среди многочисленных крепостей, благоговейно-аристократических замков, лежащих в романтической, прекрасной долине между Ялтой и Алупкой, скрытых за решетками из железа и камня, утопающих в глубокой зелени у пляжей Черного моря или свободно раскинувшихся наверху, — один особенно привлекает наше внимание. Это — дворец графини Паниной «Гаспра», чарующий своей живописной постройкой, однако более всего известный на русской Ривьере тем, что знаменитый на весь мир гость — граф Лев Толстой — часто и подолгу отдыхал здесь перед своими великими деяниями.

«Это там, внизу, — говорит кучер-татарин, — там живет Лев Николаевич», — и сворачивает с главной дороги вниз по склону. Там мы останавливаемся, чтобы, не привлекая внимания, пройти небольшое расстояние до дворца графини. Через хорошо выровненную песчаную площадку мы приближаемся к дворцу и просим слугу, который с непокрытой головой спешит к нам навстречу, сказать, как чувствует себя граф Толстой.

— Он очень болен, мои многоуважаемые господа, — отвечает слуга с вежливым поклоном. — Старый граф три недели не выходил из дому, но сегодня его на несколько минут на носилках выносили на террасу.

Возле него только близкие, посетителей он не принимает.

— О, мы вовсе не хотим его беспокоить. Будьте добры передать старому графу, что двое путешественников из Финляндии приехали осведомиться о его здоровье и порадоваться, что оно улучшается.

— С большим удовольствием, господа. Позвольте попросить ваши визитные карточки и подождать минутку, пока я доложу.

Слуга исчезает с нашими карточками, и — нельзя отрицать — мы ждем с некоторым волнением. Передаст ли Толстой лишь несколько приветственных слов — или, может быть, он уже не так болен и сможет принять нас? Увидим ли мы Толстого — или нам придется удовлетвориться тем, что мы увидели дом, где он остановился, и получить его личный привет через слугу? Конечно, нам это не безразлично, но мы и не ехали сюда с расчетом, что величайший в мире человек примет нас и побеседует с нами. Мы не приехали сюда как посетители, желающие увидеть льва в клетке и потом уехать с удовлетворенным любопытством. Мы действительно хотим узнать о здоровье Толстого: находится ли он при смерти, как об этом толкуют вокруг, и верны ли предсказания и слухи, что Лев Толстой вот-вот покинет этот мир; он, чье имя гораздо более содержательно, чем все эпитеты, его украшающие, которое выражает значимость Толстого для собственной страны и соотечественников, его значимость для культурного достояния всего мира, для всего человечества. в том числе для Финляндии и для нас.

Мы ждем. Мы не сходим с места на площадке перед домом. Крупный песок поскрипывает под нашими ногами. Мы стоим в ожидании желанного известия. Легкий ветерок пробегает по вершинам высоких величественных деревьев, окружающих уютный дворик. Дверь дворца открывается, и грациозной поступью приближается — не слуга. Граф Оболенский, близкий родственник Толстого, в сюртуке и без парадного мундира подходит к нам (любезен и доброжелателен. Такие люди всегда любезны и доброжелательны) — и говорит по-французски:

— Мы тронуты вашим дружеским участием по поводу здоровья графа Толстого. Старый граф действительно очень плох и может говорить с вами не более минуты. Он сообщил, что испытывает настолько большой интерес к вашему отечеству, что желает увидеть вас. Позвольте проводить вас к нему.

Мы поблагодарили князя Оболенского и вошли. Из маленькой тесной прихожей мы прошли в большую комнату с окнами в сад и двумя высокими двустворчатыми дверями. Посредине стоял большой круглый стол, накрытый скатертью. Князь Оболенский беззвучно открыл одну из створок дверей, и мы медленно, как приближаются к палате больного, прошли через нее.

Этой палатой служил высокий зал впечатляющих размеров, обставленный скромно, с оттенком северного вкуса. Возле двери большой ширмой был отделен один из углов комнаты, что не позволяло сразу же при входе увидеть Толстого. По знаку Оболенского мы прошли за ширму и встретили ясные, светло-карие глаза Толстого, дружески смотрящие на нас без следа обычного любопытства. Он сидел на короткой скамейке справа от ширмы, одетый в традиционную русскую рубашку с поясом и высокие сапоги. Перед ним стоял маленький столик, а на нем — порция спаржи. В правой руке он держал стебелек спаржи, а левую протянул нам, спрашивая: «Вы говорите по-русски или по-французски?» Мы по очереди пожали ему руку, и я ответил, что моя жена говорит по-русски и по-французски, а я — только на последнем из этих языков. «Тогда будем говорить по-французски», — сказал Толстой. В это время обе дамы, находившиеся рядом — одна из них была его дочь, а вторая, как мы поняли, княгиня Оболенская, поздоровались с нами.

Впоследствии я представлял себе глаза Толстого и его манеру смотреть на того, с кем он говорил. Я уверен в том, что впечатление, которое у меня осталось, не имеет ничего общего с плодами моего воображения, с самовнушением.

В глазах Толстого есть какая-то неземная красота. Ясные, блестящие — они как бы излучали вокруг себя свет, и этот свет, чуть скрытый вуалью, походил на первые лучи солнца, проникающие сквозь легкую дымку. Мне кажется, это впечатление еще более укрепилось, когда, выслушав мой рассказ о положении в Финляндии, взгляд Толстого устремился от нас в пространство — как бы бессознательно следуя мыслям, которые слишком затруднительно выразить в словах.

— Знакомы ли вы с братьями Ярнефельд? — спросил он, и лицо его приняло прежнее живое выражение.

Мы были с ними знакомы.

— Писатель Арвид Ярнефельд, — продолжал Толстой, — в своих работах высказал мысль, что человеку не следует заниматься военной службой потому, что она противоречит христианской совести, и эту идею я нахожу совершенно правильной, — говорил он с убеждением.

Короткий разговор перешел в паузу.

Нам не приходило в голову утомлять усталого, больного, заметно ослабевшего графа вопросом о военной службе и христианской совести, как бы жадно не ловили мы каждое слово, вылетавшее из его уст. Его охватил приступ старческого кашля, и взгляды окружавших его дам наполнились беспокойством и испугом.

Мы поспешили удалиться.

Толстой еще раз взглянул на нас своими «незабываемо-духовными» глазами и сердечно протянул нам руку с коротким «прощайте» — по-русски моей жене и мне — по-французски.

В тот волнующий момент, когда я с ним здоровался, у меня не было ни малейшего ощущения того, что я действительно пожимаю руку Льва Толстого. В момент, когда я с ним прощался, я чувствовал всем своим существом, что я счастлив. Так сильно по-настоящему великий человек может подействовать на других смертных.

И все-таки: был ли Толстой при смерти? Да, это единственное и полное впечатление осталось у нас, и нам казалось чудом, что он еще жив.

Его голос был пустым, как у умирающего, и он был слаб, без ореола внешнего величия. Его лицо было маленьким, и разделявшая его белая борода так же, как на портретах, была с одной стороны короче, чем с другой. Слабое, похудевшее тело было согбенно, вся внешность выражала муку — с печатью приближавшегося уничтожения, пощадившего только зеркало души: глаза были молодые и жизнерадостные, дух сильнее смерти.

Я обратил внимание на то, что Толстой производил впечатление более слабого, более гибкого человека по сравнению с тем, как он выглядел на многочисленных знаменитых портретах. Если судить по ним, можно подумать, что он был крепкого, могучего телосложения, с необыкновенно крупным лицом и впечатляющим черепом. Мне он не показался таким. Невозможно, чтобы он так сдал под воздействием беспощадного бремени возраста. Фотоаппарат его увеличивал. И в этом он был уникален.

Когда я вспоминаю слова Толстого о милитаризме и христианской совести, мощь его мысли и слабое телосложение, мне приходит на ум совершенно неожиданная ассоциация. Вспоминаю свое удивление, когда однажды в Берлинском Тиргартене я встретил Бисмарка. Действительно: этот ли подвижный человек с лицом совершено нормальных пропорций, скорее маленьким, чем большим, — тот ли это человек, которого изображают с огромной головой на огромном теле и в многозначительной позе? Этого нет и следа! Конечно, тогда Бисмарк был уже стар, но он молодцевато держался на коне и никогда не страдал недугом, способным так изменить внешность. Фотоаппарат увеличивал Бисмарка. Оказалось, не его одного...

У меня создалось убеждение, что Лев Толстой, гениальнейший ум и совесть современного общества, по неумолимому закону природы приближается к черной пропасти смерти, которую его огромная сила воли до сих пор сумела сдерживать на расстоянии; это тоскливое чувство подтвердилось на следующий день при встрече с Антоном Чеховым, великим сатириком — одним из тех современных русских писателей, которые — наравне с Максимом Горьким — наиболее известны и почитаемы после Толстого.

Чехов живет в Ялте, где у него своя тихая дача в самой красивой части города, на возвышении, откуда открывается вид на море. По невероятному стечению обстоятельств, даже Горький в это время находился поблизости от Ялты, всего в полутора часах ходьбы отсюда. Высланный из Москвы, Петербурга и других крупных городов России, Горький по ходатайству своих друзей получил разрешение находиться в Крыму для лечения легких. К сожалению, в тот же самый день, когда мы приехали в Ялту, он покинул эти края, чтобы перебраться в поместье своего издателя, неподалеку от Нижнего Новгорода. Теперь он уже постоянно живет в упомянутом городе, где купил себе дом и даже принимает участие в управлении уездом. С моей стороны было большим просчетом не увидеться с этим, может быть, самым своеобразным и самобытным писателем, которого взрастила русская нация; просчетом еще более крупным, потому что я знал о желании Горького помочь в издании подборки произведений финских писателей в русском переводе со вступительной статьей самого Горького. Я надеялся, что смогу быть ему полезным в осуществлении этого плана.

Чехов вышел ко мне навстречу в высокий вестибюль второго этажа. Сразу же за ним находился его рабочий кабинет небольших размеров, с маленьким, скромным письменным столом и книгами вдоль стен от пола до потолка. Он был в домашних туфлях и без галстука; мило и скромно улыбаясь, он протянул мне руку.

Чехов по профессии врач, но долго не занимался медициной. Когда его художественный талант проявился во всем блеске, он полностью посвятил себя великому искусству.

В его симпатичной, открытой натуре есть что-то аристократическое, немного пресыщенное. Он высок и строен, с небыстрыми, размеренными движениями. Высокий лоб и говорящие глаза интеллигента. Выглядел он поразительно усталым, почти измученным. Говорил без аффектации, естественно и просто, тихим голосом и медленно — возможно, вследствие того затруднения, с которым он изъяснялся по-немецки и по-французски.

Он извинился за то, что был болен и что его жена вот уже несколько недель лежит с опасным для жизни заболеванием. В этих обстоятельствах он не может работать. С интересом он затронул события в Финляндии и высказался с откровением и абсолютной симпатией к нашей стране и народу.

— Вы посетили Толстого? — спросил он. И когда я ответил на его вопрос, он, кажется, даже удивился, что Толстой смог меня принять.

— Ему конец; как ни печально, но приходится это осознать, — произнес он.

— Возраст — с этим ничего не поделаешь.

— Он не проживет дольше, чем до конца нынешнего лета, — добавил он с горьким выражением. — Подумайте, что Россия, что весь мир потеряет с ним...

Я был согласен с его мнением о том, что Толстой, чей гений, как факел, указывает пути всему миру, приближается к кончине.

Мы счастливы, что ошиблись.

Как не по-земному гибок и жизнеспособен этот великий дух, продолжающий жить и гореть огнем доброты, обдумывать «вечные истины» и создавать бессмертные творения, — отдавая и отдавая свое неистощимое богатство до тех пор, пока его сломленная и хрупкая оболочка не распадется окончательно!

Затем мы вскользь поговорили об искусстве и литературе. К моему удивлению, Чехову был знаком журнал, который я представлял. Он сказал, что просматривал некоторые выпуски «Атенеума», и с большой любезностью пообещал мне, как только будет в состоянии, прислать в журнал что-то из своих произведений. Впрочем, он не был близко знаком с финским искусством и литературой, что вовсе не удивительно, потому что Чехов постоянно живет в Крыму, который покидает не часто.

Мы говорили также о Горьком, и я упомянул, что мне не посчастливилось застать его в Крыму.

— Он не говорит ни на каком другом языке, кроме русского, — сообщил Чехов и подтвердил уже известный мне факт, что Горький — самоучка, попросту — «мужик». Но — гениальный мужик, писатель по божьей воле и с яркой самобытностью.

От моего короткого визита к Чехову у меня остались самые лучшие впечатления как от встречи с замечательным писателем-сатириком, человеком благородной натуры, простым, естественным, прямым.

Болезнь — неудобная, властительная гостья, которая до меня захватила и присвоила этот дом, — оттеснила меня, и сейчас я не хотел быть навязчивым.

— Спасибо, что навестили меня, — сказал на прощанье Чехов, — и будьте уверены, что русские писатели — настоящие друзья вам и вашим соотечественникам...

Эти теплые слова, произнесенные на прощанье приветливым русским писателем, провожали меня к пароходу, который должен был увезти меня на запад, далеко от этих идиллических вершин, светящихся в окружении яркой весенней зелени с запахами висячих садов Семирамиды...

Перевод с шведского
Лены Гренланд (Норвегия)

Об авторе воспоминаний

В 1902 году писатель и журналист из Финляндии Вентцель Хагельстам (1863—1932) совершил вдвоем с женой познавательное путешествие по России. Побывал он и в Крыму. Вероятно, на поездку его вдохновила возможность встретиться на Южном берегу Крыма сразу стремя столпами русской литературы — Л.Н. Толстым, А.П. Чеховым и А.М. Горьким. Первые две встречи состоялись и описаны журналистом в очерке «На Восток», опубликованном в журнале «Атенеум» в 1903 году.

Благодаря любезности коллег в Скандинавии мы имеем возможность предложить читателю перевод путевых очерков Хагельстама, а также краткие сведения о его биографии.

Юлиус Вентцель Хагельстам — таково его полное имя — родился 27 мая 1863 года в Хельсинки, работал педагогом, в 1888 году защитил кандидатскую диссертацию по философии. С 1891 году увлекся издательским делом и книготорговлей. Через три года Хагельстам открыл в столице антикварный магазин — так в Финляндии называют книжные лавки. Но главным делом Хагельстама стало издание на шведском — втором государственном языке Финляндии — литературно-художественного журнала «Атенеум», получившего мировое признание. Именно здесь находили обоснование новаторские течения финской литературы и искусства конца XIX — начала XX века. Примечательно, что А.П. Чехов знал об этом журнале, просматривал его хорошо иллюстрированные книжки, украшенные изысканными виньетками в стиле «модерн». Чехов обещал дать в журнал свои новые произведения. Идея, однако, не была реализована: в 1903 года журнал был закрыт, а годом позже не стало и Чехова...

Хагельстам не только издавал журнал, но и печатал в нем свои романы, стихотворения, искусствоведческие статьи. Он стал признанным специалистом по творчеству выдающегося художника, ведущего мастера «золотого века» финского искусства Акселя Галлен-Каллела.

В 1990 году мне довелось побывать в Финляндии. Удалось найти сразу двух Хагельстамов. С одним из них, чей дед был родным братом издателя «Атенеума», мы встретились в его частной картинной галерее. Высокий, белокурый, с большим умным лицом — он тоже оказался Вентцелем. Второй Хагельстам содержит в Хельсинки большой книжный магазин, где продаются и русские книги.

Они рассказали о сложной судьбе «того» Вентцеля. Исповедуя идеи возрождения национальной культуры, языка, искусства, Хагельстам вступил в конфронтацию с царскими властями. Финляндия, входившая в те годы в состав Российской империи, имела свою конституцию, парламент и другие права, о которых остальные подданные царя могли только мечтать. Именно в Финляндии — первыми в Европе — женщины получили право голосовать на выборах.

Однако при Николае II началась полоса ущемления национальных и политических прав финнов, сопровождавшаяся принудительной русификацией. В 1899 году финское общество, традиционно лояльное к царю, всколыхнулось. За неделю было собрано более полумиллиона подписей под петицией к Николаю II. Царь, однако, отказался принять депутацию. В поддержку финских прав развернулась международная кампания: тысяча виднейших деятелей европейской культуры подписали обращение к российскому монарху. Царь снова проигнорировал общественное мнение. Более того, генерал-губернатор Финляндии Николай Бобриков получил фактически диктаторские полномочия, которые были использованы для преследования неугодных лиц.

Однозначно доброжелательное отношение к стремлению финнов защитить свою конституцию и национальные права заняли и видные деятели русской культуры. Свои симпатии к финнам высказали в беседах с Хагельстамом и Толстой, и Чехов, однако по цензурным соображениям это не могло быть опубликовано в финской прессе.

Характерно созвучие социально-гуманистической тематики размышлений Толстого и финского писателя Ар-вида Ярнефельда, о котором зашла речь между Толстым и Хагельстамом при встрече в Гаспре. Толстой прочитал «Солдатскую памятку» генерала Драгомирова и начал писать собственное обращение к солдатам и офицерам, где заявлял, что воинская служба стала «прямо подлым делом, потому что <...> теперь <...> все чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов, <...> а против безоружных фабричных и крестьян».

Из уст больного, почти умирающего писателя Хагельстам услышал слова одобрения своему земляку, утверждавшему мысль о военной службе как о деле, противоречащем христианской нравственности.

О политических симпатиях Чехова ярче всего свидетельствуют его высказывания в беседе с Ф.Д. Батюшковым, навестившим писателя в Ялте незадолго до Хагельстама: Чехов был уверен в скорой замене монархии конституционным строем. Его оценки событий в Финляндии, очевидно, были столь откровенными, что позднее Хагельстам пригласил его к сотрудничеству в новом шведском журнале «Нордиск ревю». Характеризуя журнал как «социально-политический», который «не будет одобрен цензурой в России и Финляндии», он назвал в числе объявленных статью известного датского публициста Георга Брандеса «Значение революционного процесса в России для всего цивилизованного мира». Ответа на письмо Хагельстама не последовало.

Письмо Хагельстама к Чехову от 12 марта 1903 года (28 февраля по ст. ст.), хранящееся ныне в Рукописном отделе Российской государственной библиотеки, ставит вопрос о дате крымских встреч Хагельстама. В тексте путевых записок такой даты нет, а в биографической литературе о Толстом и Чехове нет упоминаний о визитере из Финляндии. Письмо содержит единственную зацепку: Хагельстам благодарит Чехова за любезный прием «в мае месяце прошлого года». «Улика», однако, только запутала следствие. Известно, что Толстой заболел брюшным тифом 1 мая и только 25 мая впервые вышел на свежий воздух. Сомнительно — даже весьма маловероятно, — чтобы к больному тифом могли допустить посетителей. Может быть, встреча имела место позже? Тоже сомнительно, поскольку в тексте путевых записок отмечена последовательность визитов: у Чехова путешественники были на другой день после встречи с Толстым. Чехов же вместе с женой сел 25 мая на пароход и отправился в Севастополь, откуда поездом выехал в Москву.

Отсутствие прямых доказательств заставило искать «косвенные улики», которые поставили под сомнение время, указанное самим Хагельстамом — май 1902 года. Почему? В тексте упомянуто, что чета Хагельстамов прибыла в Ялту для краткого визита в тот самый день, когда из Крыма уехал А.М. Горький. Эту дату выяснить несложно: 23 апреля 1902 года. Очевидно, в сознании Хагельстама, писавшего письмо Чехову весной 1903 года, произошла аберрация, вполне объяснимая разницей в григорианском и юлианском календарях, по которым жили в то время Европа и Россия. Конец «русского» апреля — это и есть «май» европейца Хагельстама, поскольку разница календарей в XX веке составила 13 дней.

Итак, апрель. Когда именно? Находим в тексте новую зацепку. У Толстого финский журналист был в тот самый день, когда, по словам слуги, «старого графа» после долгой болезни впервые вынесли на свежий воздух, на веранду. «Летопись жизни и творчества Л.Н. Толстого» приводит запись в календарном блокноте от 24 апреля 1902 года: в этот день впервые с января, когда Лев Николаевич подхватил воспаление легких, он «выходил на 1/4 часа на балкон».

Итак, 24 апреля 1902 года финский журналист Хагельстам встречался в Гаспре со Львом Николаевичем Толстым, а 25 апреля — с Антоном Павловичем Чеховым — в Ялте. Эти даты теперь могут быть включены в научные биографии великих русских писателей, в летописи их жизни и творчества.

Вернемся к перипетиям судьбы самого Хагельстама. Своей неуемной проповедью финского национального искусства и оппозицией царизму он заслужил личную неприязнь генерал-губернатора Бобрикова, который обещался упечь строптивого журналиста в Сибирь. В 1903 году журнал был закрыт, а Хагельстаму пришлось по льду Финского залива бежать в Швецию. С той поры — вплоть до получения Финляндией независимости — он пребывал в эмиграции, преимущественно в Париже, где пропагандировал искусство родной страны. В 1919 году он был назначен на должность пресс-атташе финляндского посольства во Франции и до конца двадцатых годов служил в министерстве иностранных дел. Умер Вентцель Хагельстам в 1932 году в Хельсинки.

Современному читателю эстетизированный стиль дорожных заметок Хагельстама может показаться архаичным и даже вычурным. Надо, однако, иметь в виду, что финская литература, находившаяся на рубеже веков на подъеме, активно искала новые формы — в том числе и на путях романтизма.

Наибольшую ценность имеют описания встреч с Толстым и Чеховым, которые доносят облик не хрестоматийных классиков, но живых, страдающих, размышляющих людей — в будничной, даже обыденной обстановке. К примеру, впервые встречается «бытовое» описание внешности Чехова, принявшего иностранца «по-домашнему», в комнатных туфлях.

Это не умаляет исторических и эстетических достоинств путевых заметок Вентцеля Хагельстама, увидевшего возвышенную красоту Крыма и лучших людей России.