Дело второе. Бариев Айдер и Гафаров Ридван

Вылет самолета из Симферополя в Ташкент задержался на несколько часов по техническим причинам, и поэтому в Ташкент я прибыл около двенадцати часов дня, когда судебное заседание по делу Байрамова и других подсудимых уже началось. Вместо запланированных часов отдыха пришлось сразу же, не заезжая в гостиницу, мчаться в городской суд. Но, несмотря на задержку самолета, представители крымских татар уже ждали меня в аэропорту. Первое, что я услышал от них, — это поздравление с успехом по делу Шабанова и Асанова в Белогорске. Оказывается, в Ташкенте уже знали, что двоих крымских татар освободили из-под стражи, и, еще не видя московского адвоката, относились к нему уже с большим почтением. Телеграмма опередила самолет.

От сопровождающих, их звали Кадыр и Сейдамет, узнал, что дело началось слушаться в Ташкентском городском суде в самом маленьком зале, куда, кроме подсудимых и их самых близких родственников, никого не пускают. Посадили лишь десяток дружинников да переодетых в штатское сотрудников правоохранительных органов. В дверях зала все время стоят дежурные милиционеры. Желающих же послушать дело собралось человек пятьсот, если не больше! И это лишь представители крымских татар, проживающих в Ташкенте и области, а через день-другой приедут еще крымские татары из всего Узбекистана. Люди сидят прямо на улице, на сорокаградусной жаре, целый день, чтобы только получить весточку из зала суда. Но инициативной группе удалось посадить в зал под видом родственников двоих своих людей, и они регулярно информируют общественность о процессе. Вечером инициативная группа перепечатывает сообщение из зала суда на машинке, размножает и доводит до сведения всех крымских татар, проживающих как в Узбекистане, так и за его пределами.

Еще они мне сообщили, что вчера прямо на аэродроме арестовали общественного защитника Петра Григоренко, который специально прилетел из Москвы в Ташкент, чтобы участвовать по делу крымских татар. Арестовали его прямо около самолета, едва он успел ступить на землю. Сейдамет, Кадыр и еще несколько крымских татар, встречавшие его, не успели даже и подойти к нему, так быстро была проведена карательная акция, Петра Григоренко посадили в крытую машину и увезли в тюрьму.

Для меня их сообщение явилось полнейшей неожиданностью. Я знал, когда еще в мае месяце знакомился с материалами дела, что никакого общественного защитника по делу крымских татар не было и быть не могло. Видно, крымские татары подключили Григоренко уже после, но расспрашивать сопровождающих об этом не стал. Да такси и не место, где можно обсуждать подобные проблемы. Гораздо важнее для меня сейчас, что суд еще не начал допрос подсудимых, а все еще решает вопрос с ходатайствами, которые подсудимые заявили в начале судебного следствия.

Волновало меня по дороге в суд и такое обстоятельство: справимся ли мы, трое молодых адвокатов, с делом крымских татар? Ведь самому старшему из нас, Монахову Николаю Андреевичу, было тридцать четыре года, Заславский же вообще не проработал в коллегии и года, причем пришел в адвокатуру из милиции, и выходит, по адвокатскому стажу самым «старым» из них был я. Как-никак, я в коллегий адвокатов проработал уже восемь лет. Правда, Николай Андреевич хотя и уступал мне по адвокатскому стажу — он пришел в адвокатуру три года назад, — но до этого почти десять лет работал в прокуратуре. А главное, он уже дважды вместе с Софьей Васильевной Калистратовой участвовал в делах крымских татар, так что хоть небольшой, но опыт у него был.

И все же меня очень насторожило, что в последний момент от участия в деле отказались такие опытные адвокаты, как Калистратова и Каминская. Ведь в мае месяце, когда мы бригадой приезжали в Ташкент, расстановка сил выглядела совсем иной: Софья Васильевна и Дина Исаковна должны были защищать главных подсудимых, причем у каждой из них было по два подзащитных, у нас же с Монаховым оставались второстепенные фигуры. Я, в частности, должен был защищать двух, девушек-машинисток, вся вина которых состояла лишь в том, что они перепечатали на машинке несколько писем по делу крымских татар. С учетом этого я и в досье выписывал при ознакомлении с делом только то, что относилось к их обвинению. И вот теперь приходилось перестраиваться на ходу. Монахову и мне достались самые главные фигуры, а своих девушек я отдал Заславскому. Правда, подсудимые нам здорово подыграли: я точно знал, что трое из них откажутся в суде от защиты, чтобы быть более свободными в высказываниях своих взглядов по крымско-татарскому вопросу и не связывать своей позицией адвокатов. Но и при этом положении нам с Николаем Андреевичем придется защищать по три человека, и я нисколько не сомневался, что раз опоздал, то мне достанутся самые трудные фигуры. Монахов — парень не промах и постарается «по дружбе» воспользоваться ситуацией.

Сидя в машине, я перебирал в уме всех подсудимых, защищать которых достанется мне. Байрамов, Хаиров и Кадыев от защиты откажутся. Аметова и Халилова — Заславского, Языджиев тоже вроде собирается отказаться от защиты, остаются четверо: Умеров, Бариев, Эминов и Гафаров. Скорее всего, Монахов постарается, чтобы его подзащитные, Умеров и Эминов, которых за ним закрепили еще в Москве, остались у него. Их роль в деле незначительна, один из них не под стражей, а ходит под подпиской о невыезде, и вряд ли при сложившейся ситуации суд изменит ему меру пресечения после оглашения приговора, так что защищать его относительно легко и спокойно. Выходит, у меня выбора особого нет, мне достанется Бариев Айдер и Гафаров Ридван, единственный из всех подсудимых, который раньше уже привлекался к уголовной ответственности по крымскотатарскому делу. Прокурор не преминет воспользоваться этим обстоятельством, чтобы попросить Гафарову максимальное наказание. Что же касается Бариева, то он идет по списку обвинения вторым и у него эпизодов чуть ли не половина обвинительного заключения.

Он обвиняется в авторстве многих документов, которые следствием признаны клеветническими. Обвиняется не только в изготовлении их, но и в распространении. Так что мне придется здорово попыхтеть, защищая его. Да и характер у него не подарочек, он очень вспыльчив, а это на суде может ему повредить.

Конечно, всякое распределение ролей по такого рода делам чисто условно; мы будем защищать и тех обвиняемых, которые формально отказались от защиты, и все же намного спокойнее чувствует себя адвокат, когда его подзащитный не главная фигура обвинения, а скромно значится в самом конце обвинительного заключения.

Так, размышляя о деле, я незаметно добрался до городского суда. То, что я увидел, превзошло все мои ожидания. На улице возле суда сидело на земле человек триста крымских татар. Они терпеливо ждали перерыва судебного заседания, чтобы узнать последние новости по делу от людей, находящихся в зале суда. Но не меньше, чем крымских татар, возле здания городского суда и в самом здании было милиции и подозрительных людей в штатском, а во дворе стояли даже две пожарные машины с полным комплектом пожарников в полной боевой готовности, с подключенными к воде шлангами. Это, видимо, на тот случай, если произойдут какие-то беспорядки в толпе.

Мне повезло. Только что закончилось судебное заседание, и суд объявил перерыв. В здание суда никого не пускали. Конвой уводил подсудимых из зала в подсобное помещение, специально оборудованное для их содержания. Я сквозь строй крымских татар пробрался к входу в суд. Толпа расступалась передо мной, и я слышал, как часто произносилась моя фамилия: «Адвокат Сафонов приехал, из Крыма, где наших защищал в Белогорске... Их освободили».

У самого входа меня остановил милиционер. Пришлось показать ему адвокатское удостоверение, но милиционер не поверил документу и удалился вместе с удостоверением на консультацию к начальству. Вернулся минут через пять не один, а со старшим конвоя и каким-то человеком в штатском, и только после этого я попал в здание суда. Честно говоря, я не ожидал столкнуться с подобной секретностью. Ведь дело-то считалось уголовным, а не политическим и слушалось при открытых дверях, так что любой гражданин по закону имел право войти в зал и присутствовать на процессе. Не говоря уже о родственниках и адвокатах. Но все происходившее здесь свидетельствовало как раз об обратном: дело слушается в строгой секретности, и приняты все меры, чтобы не допустить в зал суда посторонних лиц, не говоря уже о представителях общественности. С этой целью специально и выбрали маленький зал, вмещающий человек тридцать, не больше, хотя в этом же суде есть залы, рассчитанные человек на триста.

Но одно преимущество у здания горсуда было несомненно. После сорокаградусной жары в коридоре с толстыми каменными стенами было прохладно. Все ходы и выходы в суде были перекрыты, и, если б не сопровождающий меня милиционер, я б не нашел нужный зал судебного заседания. На каждом переходе стоял милиционер с человеком в штатском. В других залах на этом этаже никаких дел не слушалось, и весь городской суд был предоставлен в распоряжение крымских татар. Это сделали лишь по одной причине — чтобы избежать нежелательных контактов крымских татар с посторонними гражданами. Было предусмотрено все возможное, чтобы данное дело прошло как можно «тише».

Вот наконец и нужный зал. Устроители дела постарались на славу, комнату меньше размером, наверное, трудно найти во всем городе, а не только в городском суде. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. За адвокатским столиком колдует над своим досье Николай Андреевич Монахов, адвокат Заславский стоит у окна и рассматривает, что происходит на улице. Зрелище действительно любопытное. Видно, за несколько дней до начала процесса над крымскими татарами возле окон зала специально вырыли глубокий ров и заполнили его водой, чтобы люди не подходили к окнам. Но эта мера предосторожности не спасла устроителей процесса. Крымские татары облепили края рва, как воробьи жердь, и во все глаза смотрели в зал, стараясь сквозь зарешеченные окна разглядеть кого-нибудь из подсудимых и подбодрить их воздушным приветом. Но скамья подсудимых расположена так, что с улицы почти не видно тех, кто сидит за барьером. И все равно желающих посмотреть в зал не уменьшается, и вокруг рва всегда людно.

Монахов увидел меня и обрадованно поднялся из-за стола. Подошел к нам и Заславский. Мы сдержанно поздоровались. Я совершенно не доверял человеку, который до этого работал в милиции, но нам предстояло целый месяц заниматься одним процессом, а за меньший срок суд вряд ли управится с этим делом.

Николай Андреевич тут же ввел меня в курс дела: назвал моих подзащитных, Бариева и Гафарова, коротко доложил, что успели сделать за день судебного следствия, а успели очень немного — покончили, как мы выражаемся, с анкетными данными и другими формальностями. Подсудимые заявили грандиозное ходатайство о вызове дополнительных свидетелей, в том числе попросили вызвать ответственных сотрудников ЦК КПСС, у которых они были на приеме по крымско-татарскому вопросу, и в данный момент суд как раз удалился в совещательную комнату для обсуждения ходатайства подсудимых. Прокурор, естественно, просил отклонить их ходатайство как необоснованное, адвокаты, как водится, поддержали подсудимых.

По серьезности, с которой все это говорил Николай Андреевич, я понял, насколько тревожная обстановка сложилась в суде с первого же дня слушания дела. Хотя процесс Шабанова и Асанова в Крыму тоже был не так прост, как казалось сначала, конечно же не шел ни в какое сравнение с ташкентским делом. Здесь на скамье подсудимых находился весь актив, и он-то уж постарается использовать этот процесс в своих целях, привлечь внимание общественности к беззаконному положению крымских татар у нас в стране.

И как бы власти ни пытались приуменьшить значение этого дела, как бы ни старались приглушить резонанс от судебного заседания, им вряд ли удастся это сделать. Ведь шила в мешке все одно не утаить. Судя по тому, что мне сообщили в такси Кадыр и Сейдамет, инициативная группа намерена держать возле городского суда триста—пятьсот человек крымских татар ежедневно. Такое количество людей впечатляет. Не пустить их в здание суда власти могут, что они и сделали, ссылаясь на чисто формальное основание: маленький зал (сами же и выбрали такое помещение), а вот запретить людям сидеть возле здания суда уже не в силах. Конечно, повод для разгона крымских татар найти всегда можно, например спровоцировать массовые беспорядки, но крымские татары ведут себя возле суда организованно, сели вокруг рва и так, не сходя с места, молча высиживают от перерыва судебного заседания до перерыва. И только во время небольших перекуров разминают немного ноги. Но даже такое их мирное поведение сильно раздражает власти, и они бы дорого заплатили за то, чтобы как-то освободиться от толпы. Ведь каждый день мимо здания городского суда проходят сотни, тысячи граждан, эти люди видят толпу и рассказывают об этом на работе, дома, и выходит, что сотни, тысячи превращаются в десятки тысяч, а значит, основная цель властей не достигнута — тихого процесса по делу крымских татар не получилось с самого начала.

Пока суд совещается по поводу заявленного ходатайства, Николай Андреевич представляет мне подсудимых. И, хотя по списку обвинительного заключения первым идет Байрамов Ришат, начинает адвокат Монахов с Кадыева Роллана, он за барьером на скамье подсудимых сидит ближе всех к столику защиты. Роллан Кадыев производит впечатление умного, мужественного человека, у него красивые темные глаза на смуглом лице. Даже год пребывания в тюрьме не сломил его, и он всякий раз улыбается, когда к нему обращается кто-нибудь из подсудимых. В обвинительном заключении о Кадыеве написано так: «Кадыев Роллан, 1937 года рождения, уроженец г. Симферополя, татарин (не крымский, а просто татарин. — Н.С.), гражданин СССР, ранее не судим, беспартийный, с высшим образованием, до ареста проживающий в г. Самарканде, обвиняется в том, что начиная с декабря 1966 года, проживая в Самарканде, а затем находясь в мае—августе 1968 года в городах Москве и Бахчисарае, занимался изготовлением и распространением клеветнических документов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, то есть в преступлениях, предусмотренных статьей 194⁴ УК Узбекской ССР, статьей 190¹ УК РСФСР и статьей 187¹ УК Украинской ССР».

Стандартное обвинение! Оно почти дословно повторяется в отношении всех десяти обвиняемых с той лишь разницей, что у Байрамова и Бариева эпизодов наберется под тридцать, а у Кадыева или Гафарова, к примеру, их два-три, не больше. Но количество эпизодов в данном деле ни о чем еще не говорит. И самим подсудимым, и следственным органам, да и суду ясно, что ярко выраженным лидером в этом деле является Роллан Кадыев. Его авторитет признают даже старики — крымские татары. Молодой, энергичный, умный, он предпочел карьере ученого-физика, которую ему прочили в университете, борьбу за справедливость и с головой окунулся в движение крымских татар за возрождение своей нации. Все наиболее важные документы составил он: письмо на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева, письмо в Политбюро, письмо-обращение крымско-татарской молодежи Самаркандской области.

Рядом с Ролланом на скамье подсудимых сидит Хаиров Изет, «1938 года рождения, исключен из членов КПСС в связи с арестом по настоящему делу; с незаконченным высшим образованием, ранее не судим, работавший в комитете мер и измерительных приборов при СМ Узбекской ССР инженером-метрологом, проживающий в г. Ташкенте. Обвиняется в том, что в период 1967—1968 годов в г. Алмалыке Узбекской ССР систематически распространял в устной форме заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй. В 1968 году, будучи в Крымской области и в г. Ташкенте, изготовил ряд документов того же содержания и в сентябре 1968 года в г. Ташкенте пытался распространить их, то есть в совершении преступлений, предусмотренных статьями 191⁴ УК Узб. ССР и 187¹ УК УССР».

А дальше подсудимые сидят так, как записал их фамилии следователь в обвинительном заключении: Байрамов Ришат, мой «крестник» Бариев Айдер, Аметова Светлана, Халилова Мунире — это все молодое поколение, и чуть поодаль «старички» — Умеров Риза, Гафаров Ридван, Языджиев Исмаил, и в гордом одиночестве сидит Эминов Руслан, единственный из десяти подсудимых, кто находится на свободе. Каждому из обвиняемых следователь уделил по нескольку страниц обвинительного заключения, а Байрамов и Бариев в этом пасквиле заняли больше места, чем все обвиняемые, вместе взятые. Следователь так ловко подтасовал материалы (ну ни дать ни взять заядлый картежный шулер), что в объемистом обвинительном акте — сто десять страниц — не нашлось места ни одному объективному слову, не говоря уже о доказательствах, и, в частности, ом почти совершенно обошел молчанием все события, о которых говорится в документах, изготовленных подсудимыми и признанных следственной властью клеветническими. А ведь чтобы признать, является ли клеветническим тот или иной документ, необходимо прежде всего установить, имело ли место то событие, о котором говорится в этом документе.

Вот почему обвиняемые и заявили ходатайство о вызове в суд дополнительных свидетелей, которые как раз и могли пролить свет на то, что происходило в Чирчике и Москве, Симферополе и Андижане, в Ташкенте и Самарканде. Адвокаты, естественно, ходатайство поддержали, ибо это единственно возможная линия защиты, и потому, как суд поступит с ходатайством, сразу станет ясно, можно ли рассчитывать на объективное рассмотрение дела или предстоит присутствовать на заранее подготовленном судилище и своим участием в процессе в какой-то мере прикрыть совершенное беззаконие.

Но это еще не самое страшное для адвокатов, в конце концов, мы заранее знали, что можем попасть в такое незавидное положение. Гораздо сложнее нам будет выпутаться из другой ситуации: мы знаем, если суд отклонит ходатайство подсудимых, они тут же объявят отвод всему составу суда, и вот здесь адвокатам, то есть нам, придется поломать голову, как поступить — поддержать ли ходатайство подсудимых об отводе или отмежеваться от них и решение этого вопроса оставить на усмотрение суда. Это не такая простая проблема, как кажется с первого взгляда. Не поддержи мы ходатайство об отводе суда, и тогда в какой-то мере подорвем позицию подсудимых, но и поддержать их не так-то просто. То, что могут иногда сказать подсудимые, не всегда позволено адвокатам, и если подсудимым достаточно легко заявить отвод, никак его не мотивируя, — не доверяем, и все тут, то адвокаты, прежде чем поддержать такое ходатайство, обязаны обосновать его. Единственным таким обоснованием является отказ суда в ходатайстве о вызове дополнительных свидетелей, если суд, конечно, такое определение вынесет.

Мы советовали подсудимым не торопиться с отводом суда. Это можно сделать и чуть позже, но подсудимые твердо решили: в случае отрицательного рассмотрения вопроса о вызове дополнительных свидетелей заявить отвод суду сразу же. Они отлично понимают, что это чисто формальная акция, никто и никогда не удовлетворит их ходатайство об отводе суда, а если бы случилось чудо и это произошло, то во всей стране просто невозможно найти судью, не говоря уже о заседателях, которые бы объективно рассмотрели их дело. Но им отступать уже некуда. Их цель — использовать данный процесс, чтобы привлечь внимание общественности, как советской, так и мировой, к бесправному положению крымских татар в стране. Вот почему подсудимые отказались от такого грозного оружия в их руках, как отказ от дачи показаний в судебном заседании, и решили все заговорить, даже те из них, кто на предварительном следствии не проронил ни слова.

Мы уже несколько раз успели сбегать попить газировки, а суд все не выходил из совещательной комнаты. Если бы это было обыкновенное дело, то можно было бы предположить, что суд так долго не выходит в зал судебного заседания лишь потому, что удовлетворил ходатайство подсудимых о вызове дополнительных свидетелей и пишет мотивированное определение. Но прав, наверное, Николай Андреевич, который высказался, не мудрствуя лукаво:

— Пьют чай, мерзавцы, а мы здесь изнываем от жажды. От газировки только еще больше пить хочется. Не успеешь от ларька дойти до суда, как хоть снова возвращайся...

Наконец члены суда появились в зале, и было оглашено определение: подсудимым в ходатайстве о вызове дополнительных свидетелей отказать. И никакой мотивировки, лишь общая фраза: «Как не имеющее значения для дела».

Судьи поудобнее устроились в креслах, намереваясь приступить к слушанию дела. Они и не подозревают, что через пять минут им снова предстоит отправиться в совещательную комнату пить чай. Подсудимые как по команде смотрят на Роллана Кадыева, он кивает головой и медленно поднимается со скамьи подсудимых.

— Товарищи судьи! У меня есть ходатайство.

— Слушаем вас.

— Я заявляю отвод всему составу суда от имени всех подсудимых на том основании, что суд сразу же показал свою необъективность при рассмотрении нашего дела, и мы просим, чтобы наше дело рассматривалось не в Узбекистане, где о крымских татарах сложилось предвзятое мнение как о преступниках, а в любом другом месте страны.

Вслед за Ролланом Кадыевым один за другим ходатайство поддержали остальные девять подсудимых, а затем настала очередь адвокатов высказать свое мнение по заявленному ходатайству. Первому пришлось говорить мне, так как один из моих подзащитных, Бариев Айдер, идет по списку обвинительного заключения сразу же за Кадыевым и Байрамовым, которые отказались от защиты. Будь это обыкновенное уголовное дело, от заявления подсудимых об отводе суда можно было и отмежеваться, а тут этого сделать никак нельзя. Судьи очень не любят, когда адвокаты поддерживают отвод, и при первой же возможности подлавливают их на какой-нибудь мелочи и выносят в их адрес частное определение со всеми вытекающими отсюда последствиями, и поэтому в своем районе адвокаты обычно отвод судьям не заявляют, так как знают: рано или поздно судьи отыграются на них не в одном, так в другом деле.

С судьями Верховного суда Узбекистана, которые рассматривают данное дело, нам, как говорится, детей не крестить и вряд ли еще приведется встретиться, так что с этой стороны опасаться нечего и можно спокойно поддержать отвод. Хуже другое: отвод всему составу суда сразу же создаст напряжение, и судьи и рта не дадут открыть ни подсудимым, ни нам. Но у нас нет выбора: мы обязаны поддержать подсудимых в том, что процесс ведется необъективно. Вот об этом я и говорю.

Прокурор весь из себя выходит. В своем заключении он с пеной у рта обрушился на подсудимых. Досталось и адвокатам. В его глазах мы выглядим чуть ли не подстрекателями. Он просит суд отклонить ходатайство об отводе, как необоснованное и рассчитанное лишь на срыв дела. Мы и не надеялись, что прокурор поддержит наше ходатайство, но вот что это так его выведет из себя — для пас полнейшая неожиданность. Видно, пи он, ни суд никак не ожидали, что подсудимые сразу же дадут отвод всему составу суда. Подсудимые, сами того не подозревая, своим отводом выбили из рук властей их демагогический козырь. Чтобы показать видимость демократии, председательствующим на данном процессе назначили не узбека и даже не русского или украинца, а татарина. Правда, татарина не крымского, а с Поволжья, но в этом назначении был определенный смысл: вот, мол, вы кричите о беззаконии, а мы даже председателем состава суда назначили близкого вам по крови человека. Какая разница, откуда он родом, из Поволжья или из Крыма, татарин есть татарин. Но подсудимые, видимо, заранее продумали и этот вариант, поэтому уловка властей с «объективным» председателем суда из татар не прошла.

Суд удалился на совещание, а мы опять остались в зале, вместе с подсудимыми. В помещении прохладнее, чем на улице, к тому же в зале работают два вентилятора, один на столе прокурора, а другой — на судейском. И пока есть время, можно познакомиться с остальными подсудимыми.

Байрамов Ришат. По списку обвинительного заключения он идет первым, или, как выражаются уголовники, тянет за паровоз. У него больше всех эпизодов, но по своей роли он типичный исполнитель, и в суде первым из подсудимых будет выступать не он, а Кадыев Роллан. Но это нисколько не умаляет заслуг Байрамова в движении крымских татар. Все о нем отзываются как об очень мужественном человеке. Ришат еще молод, ему всего двадцать семь лет. Он сорок третьего года рождения, «татарин, беспартийный, с девятиклассным образованием, холост, ранее не судим, до ареста работал в монтажно-строительном управлении электромонтером, проживал в г. Мелитополе». Инкриминировалось ему стандартное: «В период с января по август 1968 года, находясь в Москве и Мелитополе, систематически занимался изготовлением и распространением клеветнических документов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй; обвиняется в совершении преступлений, предусмотренных статьями 190¹ УК. РСФСР и 187¹ УК УССР».

За Ришатом идет мой «крестник» Бариев Айдер. Они очень похожи с Байрамовым по поведению, почти одного возраста. Айдер, так же как и Ришат, ярко выраженный исполнитель, эпизодов в обвинительном заключении у него ничуть не меньше, чем у Байрамова, да и обвинение его слово в слово совпадает с обвинением Ришата, различие только в одном — Байрамов действовал в Москве и Мелитополе, а Айдер в Москве и Чирчике. Автор обвинительного заключения так пишет о нем: «Бариев Айдер, 1938 года рождения, татарин, беспартийный, со средним образованием, женатый, ранее не судимый, без определенных занятий, проживающий в г. Чирчике, обвиняется в том, что в период с марта по август 1968 года, находясь в городах Чирчике и Москве, систематически занимался изготовлением и распространением клеветнических документов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй...»

Рядом с Айдером сидит Светлана Аметова. Их роднит не только это соседство, они вместе были в Москве, почти одновременно начали участвовать в движении крымских татар, и, как мне кажется, они даже симпатизируют друг другу, если не сказать больше. Обвинение Аметовой повторяет обвинение Бариева. Следователь, перечисляя анкетные данные Аметовой, умышленно пропустил одно очень существенное обстоятельство: у Светланы Аметовой есть ребенок в возрасте полутора лет, а это, как известно, имеет немаловажное значение, когда решается вопрос о взятии под стражу. Так вот, следователь, несмотря на то, что Аметова молодая мать, у которой ребенок без присмотра (муж оставил ее, когда включилась в движение крымских татар), все же вынес постановление о заключении ее под стражу, и уже около года Светлана находится в тюрьме, а ее ребенок у чужих людей.

В одной камере с Аметовой находилась Халилова Мупире, 1945 года рождения, татарка, ранее не судимая, исключенная из комсомола в связи с настоящим делом, со средним медицинским образованием, до ареста проживающая в городе Бекабаде и работавшая акушеркой. Ей вменяется в вину то же самое, что и остальным подсудимым.

Вот кого бы я хотел защищать в этом процессе — Светлану и Мунире! Сначала, когда мы в мае приезжали знакомиться с делом, так и было решено. Я даже досье составил с учетом их защиты, беседовал с ними в тюрьме, и у нас было полное взаимопонимание. За два месяца до начала процесса я так свыкся с этой мыслью, что в полове у меня была уже готова защитительная речь, и я не раз мысленно ее произносил, обрушиваясь на следственные органы со страшным обвинением.

До начала слушания дела я решил обратиться с ходатайством об освобождении из-под стражи Аметовой и Халиловой, ведь следователь, вынося постановление о заключении их под стражу, грубо нарушил закон. Столь строгую меру пресечения он определил якобы потому, «что они могут скрываться от следствия и суда». Прокурор утвердил это незаконное постановление, даже не вникнув в суть дела. Но защищать Светлану и Мунире в связи с отказом адвокатов Калистратовой и Каминской участвовать в деле досталось Заславскому, как наименее опытному адвокату, и я, не скрывая своих чувств, искренне завидовал ему.

Из молодых обвиняемых остался непредставленным лишь Эминов Руслан. Ему повезло больше всех, он единственный, кого следователь до суда оставил на свободе, и в настоящее время все сведения о том, что происходит в зале суда, крымские татары получают через него. У Руслана, как и у Халиловой Мунире, меньше, чем у всех, эпизодов в обвинительном заключении, которое начинается, как правило, с анкетных данных. «Эминов Руслан, 1939 года рождения, татарин, беспартийный, несудимый, имеет среднетехническое образование, работает старшим прорабом СУ-55, проживает в Ташкенте...»

Дальше идут «старички»: Умеров Риза, 1920 года рождения, мой подзащитный Гафаров Ридван, 1915 года рождения и Языджиев Исмаил. Из этих троих самая колоритная фигура — Языджиев. Он прошел всю войну, кровью полил землю в Севастополе и ушел из города одним из последних, прикрывая пулеметным огнем отход товарищей, был ранен и за геройство, проявленное в боях на крымской земле, его представили к награде, но ее он так и не получил, и все по той же причине — крымский татарин. Когда этот человек после войны вернулся в Севастополь, то не нашел там свою семью: всех родных и близких выслали в Узбекистан, не разрешили жить в родном городе и ему. Большего кощунства трудно и придумать! С этого момента Исмаил Языджиев и включился в движение крымских татар. Следователь очень сухо представил Языджиева, опустив, конечно же умышленно, в обвинительном заключении факты и его участия в войне, и ранения, и представления к награде, перечислив лишь анкетные данные: «Языджиев Исмаил, 1920 года рождения, татарин, беспартийный, со средним образованием, несудимый, семейный, до ареста работавший каменщиком, проживает в Самаркандской области...»

Ридван Гафаров тоже личность довольно значительная среди участников движения крымских татар. Начать с того, что он единственный из всех подсудимых по данному делу, кто уже привлекался к уголовной ответственности за участие в движении и, может быть, только поэтому выглядит самым спокойным на скамье подсудимых. Он уже однажды испытал «объективность» советского суда и от данного процесса ничего хорошего для себя не ждет. Прокурор наверняка использует факт его прежней судимости и попросит ему наказание на полную катушку. Во всяком случае, в обвинительном заключении следователь указал факт судимости, а вот то, что он серьезно болен, — умолчал. «Гафаров Ридван, 1915 года рождения, татарин, беспартийный, с пятиклассным образованием, судимый в феврале 1967 года по статье 191⁵ и статье 191⁶ УК Узб. СССР и приговоренный к одному году лишения свободы, проживающий в г. Ангрене, обвиняется в том, что, вернувшись по отбывании наказания в г. Ангрене в октябре 1967 года, вновь занимался распространением документов, содержащих заведомо ложные измышления на советский государственный и общественный строй, то есть в преступлении, предусмотренном статьей 191⁴ УК Узб. ССР».

Мужественный все-таки Ридван Гафаров человек! Всего несколько месяцев назад в тюремной больнице он перенес операцию по поводу язвы желудка, и врачи определили ему вторую группу инвалидности, а как стойко держится! С этой болезнью и на свободе-то намучаешься, а уж в тюрьме — и говорить не приходится: грубая пища, ограниченная медицинская помощь. Обо всем этом знали следователь и прокурор, утверждавший обвинительное заключение, в деле находится выписка из истории болезни Гафарова, знали и все равно оставили его под стражей, а могли бы и выпустить на свободу хотя бы до окончания следствия и суда. Здесь мне есть о чем поговорить в защитительной речи и я постараюсь обыграть этот момент.

Из «старичков»-подсудимых еще остался Умеров Риза, «1920 года рождения, с пятиклассным образованием, татарин, не судимый, работавший электросварщиком Ташкентской ГРЭС, проживающий в г. Ташкенте».

Все подсудимые отлично понимали, что позиция у них общая, и, защищая одного из них, мы защищаем всех. Мы так же отлично сознавали, как нелегко нам придется в этом процессе, и, будь с нами Калистратова Софья Васильевна и Каминская Дина Исаковна, наше положение было бы намного лучше. Но их не было, и рассчитывать нужно только на себя, на свой ум, знания и ту небольшую практику, которая у нас имелась.

Ходатайство подсудимых об отводе всего состава суда, как уже говорилось, суд отклонил. Здесь все уже было проработано заранее, естественно, власти предусмотрели и такой поворот дела: подобрали соответствующих заседателей. Этим ходатайством подсудимые сразу же восстановили против себя судей, но и им нервишки пощекотали, да так, что суд, отклонив отвод, перенес слушание дела на другой день. Судьям, видно, потребовалось срочно проконсультироваться в верхах.

Мне же этот перерыв как нельзя кстати. После дороги я здорово устал и не мешало бы просто выспаться, привести себя в порядок. Мы остановились в гостинице «Ташкент», в трехместном номере, и так как я опоздал, то и кровать мне досталась у двери. Но после городской жары наш номер мне показался самым настоящим раем, и я прямо в одежде плюхнулся на кровать. Однако долго блаженствовать не пришлось. Не успел я как следует насладиться отдыхом, как пришел Николай Андреевич и затормошил меня, приказав срочно собираться и ехать в гости. Оказывается, нас пригласил к себе один из лидеров движения крымских татар и нас ждут к пяти часам. Отказаться от этого никак нельзя, кровно обидим людей, да и Николай Андреевич с Заславским, судя по всему, уже настроились на обильный ужин.

Пришлось вставать с постели и приводить себя в порядок. Холодный душ взбодрил немного, и к пяти часам мы были готовы. За нами заехали представители инициативной группы, и мы отправились на окраину Ташкента.

Встретил нас сам хозяин на остановке трамвая и повел в свой дом. После центра Ташкента с его многоэтажными домами узкий переулок, в который мы зашли, выглядел средневековым пережитком. Глинобитные дома жались один к другому, но, войдя внутрь двора такого дома, мы убедились в преимуществе этой постройки. Здесь было прохладно и совсем не слышно шума большого города. Весь дом утопал в зелени виноградника и так искусно был переплетен лозами, что мы не сразу увидели дверь. В саду, прямо под деревьями, был уже накрыт стол.

Провожатый знакомит нас с хозяином, Мустафой Халиловичем, и его женой. Не успели мы присесть, как нам сразу же подали по чашечке черного кофе. Затем нас пригласили к столу, Разговор все время вертелся вокруг процесса, меня же особенно расспрашивали о деле Шабанова и Асанова, которое я провел в Белогорске.

Хозяин дома, бывший учитель, в настоящее время пенсионер — ему уже перевалило за семьдесят, — с головой окунулся в движение крымских татар и не скрывает этого от властей. Он откровенно рассказывал нам о трудностях, с которыми столкнулось движение на современном этапе. Главное, по его мнению, заключалось в том, чтобы привлечь к движению молодежь. Важно также возбудить внимание общественности, как мировой, так и советской, и начавшийся процесс десяти, как они его окрестили, как нельзя лучше должен послужить этой цели.

До 1967 года, то есть до выхода Указа Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму» движение носило полулегальный характер. После же 1967 года оно приобрело размах, и, что очень важно, в движение активно включилась молодежь. Был проведен и ряд организационных мероприятий, в частности созданы инициативные группы везде, где проживают крымские татары. В их задачу входит оповещение населения о положении дел на текущий момент, сбор средств, составление информаций. Так, например, осудили Асанова и Шабанова в Белогорске, и сразу же об этом узнало все население крымских татар. Была составлена экстренная информация. Так же подробно будет освещаться и процесс десяти. Отказал суд в вызове свидетелей, отклонили отвод — об этом завтра же узнают все крымские татары. И вообще весь этот процесс стенографируется, в зал судебного заседания под видом родственника одного из подсудимых инициативной группе удалось посадить своего человека, который подробно все записывает. Вечером его записи обрабатываются, размножаются и распространяются через инициативные группы. Есть у них также несколько человек, которые с информациями едут на прием в Москву: в Центральный Комитет партии, в Президиум Верховного Совета СССР и в другие правительственные учреждения. В Москве представителей крымских татар выслушивают, но стоит им только выйти за дверь, как их сразу же хватают и насильно отправляют обратно в Узбекистан. С двумя из них, Мурахасом Нурфетом и Сараметовым Кадыром, Мустафа Халилович познакомил нас прямо за столом, и мы непосредственно из их уст услышали грустный рассказ. Они только что приехали из столицы, где пробыли почти месяц и за это время обошли не одно учреждение, везде оставляя информации, в которых излагалась суть крымско-татарского вопроса. И Мурахас и Сараметов оказались молодыми симпатичными людьми, им обоим было лет по двадцать пять, не больше, и, пожимая им руки, я конечно, не представлял себе, что всего через полгода буду защищать их в суде: одного — в Фергане, а второго — в Аккургане.

Этот вечер, проведенный у Мустафы Халиловича, на многое открыл мне глаза. Я понял, что движение крымских татар за свое национальное самосознание не фикция и не борьба отдельных «хулиганствующих молодчиков», как это пытаются представить официальные власти. В нем принимают участие широкие слои населения крымских татар. Только за один вечер я познакомился со многими представителями движения, от школьников до убеленных сединами старцев, и все они горели одним желанием — как можно скорее добиться национальной независимости и ради этой цели готовы были идти на лишения и страдания, а если потребуется, то и сесть на скамью подсудимых.

О подсудимых по нашему процессу все отзывались с нескрываемым восхищением и относились к ним, как к национальным героям, а кое-кто из молодежи даже по-хорошему завидовал им.

Дом и двор Мустафы Халиловича походил на штаб: каждый час сюда приходили новые люди и, получив определенное задание, исчезали в темноте. Все здесь делалось без суеты, со знанием дела и производило впечатление хорошо налаженного механизма. Власти, видимо, тоже почувствовали твердую руку в движении и, пытаясь расколоть его, действовали испытанным средством — подкупали отдельных представителей крымских татар, устраивая их на тепленькие местечки (есть даже случай, когда одного крымского татарина сделали секретарем райкома), засылали в движение провокаторов с целью спровоцировать какие-нибудь беспорядки, разрешали в виде исключения одному-двум человекам выехать в Крым на постоянное жительство, а из этого факта делали далеко идущие выводы: вот, мол, никакой дискриминации и нет. Об этих трудностях рассказал нам Мустафа Халилович, провожая до остановки трамвая. Но движение все равно с каждым днем растет и крепнет, на место арестованных приходят все новые и новые люди. Словом, оно стало силой, с которой власти вынуждены считаться, и одними репрессиями и судебными процессами эту проблему уже решить невозможно.

В справедливости слов Мустафы Халиловича мы убедились уже на другой день, когда шли на заседание суда. Человек пятьсот крымских татар сидели на корточках вокруг здания суда и терпеливо ждали, когда привезут подсудимых. В толпе я увидел вчерашних знакомых, Мурахаса и Кадыра, они следили за тем, чтобы не было давки и массовых беспорядков, которые могли бы дать повод властям разогнать мирно сидящих людей.

Мы сразу же прошли в зал судебного заседания и устроились за своим столиком. Вскоре появился прокурор и продефилировал в совещательную комнату к судьям. По движению толпы на улице мы поняли, что прибыла конвойная машина, и действительно, через минуту-другую в зал начали вводить подсудимых. Они кивали нам головой и усаживались за барьером в прежнем порядке, как и вчера. Прокурор вышел в зал вместе с членами суда, и процесс начался.

Обычно, когда подсудимые не признают свою вину, а все десять подсудимых по этому делу свою вину не признавали, судебное следствие, как правило, начинается с допроса свидетелей. Но это необычный процесс, свидетелей здесь почти нет, а тех, кто мог бы показать по существу обвинения, суд отказался вызвать и допросить. Необычно ведут себя и подсудимые, признавая почти все факты, которые имели место: информации, письма, написанные ими в адрес учреждений и частных лиц, не признают то, что эти документы носят клеветнический характер, «порочащий советский государственный и общественный строй», и полагают, что изложили в этих документах одну правду; то есть спор идет об оценке тех или иных фактов, в разрешении которого свидетели вряд ли могли бы помочь. Поэтому процесс начался с допроса подсудимых, и первым на скамье подсудимых поднялся Роллан Кадыев.

Однако, прежде чем перейди к обвинению в том виде, как его сформулировали следственные власти в отношении каждого подсудимого, уместно будет для лучшего понимания остановиться на тех моментах, которые власти использовали при составлении обвинения подсудимых.

Пункт первый: выселение крымских татар из Крыма в мае 1944 года.

Пункт второй: сорок шесть процентов погибших крымских татар во время насильственного выселения их из Крыма в ночь с 17 на 18 мая 1944 года.

Пункт третий: Указ Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму».

Пункт четвертый: события, имевшие место в Москве, когда в отношении граждан крымской национальности, прибывших на прием в вышестоящие органы, была организована провокация, в результате которой делегатов обвинили в хулиганстве и насильственно выслали из Москвы (весна 1968 года).

Пункт пятый: события, происшедшие в г. Чирчике в апреле 1968 года во время празднования годовщины со дня рождения В.И. Ленина, когда в отношении граждан крымской национальности, собравшихся на улице города, были применены насильственные действия, вплоть до использования пожарных машин и милиционеров с дубинками.

И пункт шестой: текущие события, как-то судебные преследования отдельных граждан крымской национальности, отказ властей о прописке крымских татар в Крыму, насильственное выселение из Симферополя.

А теперь, когда перечислены в основном все пункты, по которым строились обвинения, остается только их кратко расшифровать. Пункт первый и второй связаны между собой. Что такое сорок шесть процентов крымских татар, погибших при насильственном выселении из Крыма в мае 1944 года? Речь вот о чем: в ночь с 17 на 18 мая 1944 года в жизни крымских татар произошла трагедия, эту ночь можно сравнить разве что со знаменитой варфоломеевской ночью во Франции, когда погибли тысячи людей. В эту ночь крымские татары перестали существовать как нация. До этого крымские татары проживали в Крыму (Крымская АССР была образована в 1921 году), имели свою письменность, язык, культуру, то есть все, что определяет понятие нации. По приказу Сталина нация, которая создавалась веками, была уничтожена. В одну ночь Крым окружили войска НКВД и все население, мужчин и женщин, детей и стариков, больных и здоровых, сонных поднимали с постели, заталкивали в машины, отвозили на железнодорожную станцию, погружали в товарняки и отправляли в неизвестном направлении. Людей везли как скот, без пищи, без воды, целую неделю не открывали двери товарняков и лишь на седьмые сутки привезли в Голодную степь в Узбекистане и выбросили из вагонов прямо на голую землю. Песок, зной, ни деревца, ни строения, чтобы укрыться от жары. Сколько погибло людей в дороге и потом в первое время, пока они успели вырыть землянки, найти воду и еду, никто тогда, конечно, не считал.

В памяти народа это переселение осталось кошмарным сном. Но крымские татары выжили в этих нечеловеческих условиях и не только выжили, но и начали борьбу за свое национальное самосознание.

Сами крымские татары утверждают, что погибло около половины всего населения — 46 процентов, власти официально признают погибшими 17,8 процента, но тут же добавляют, что «назвать точную цифру не представляется возможным». Такая справка КГБ имеется в деле, том 20, листы 1—2. И вполне понятно, что крымские татары держатся своей статистики, а власти обвиняют их в клевете.

Первые годы, а точнее до XX съезда партии, почти пятнадцать лет, крымские татары жили, по сути, в резервации и без специального разрешения не могли никуда выезжать. Ии о каких правах человека и тем более о национальном равноправии в это время и говорить не приходится. Только после XX съезда партии, когда с трибуны съезда официально было признано, что с крымскими татарами поступили незаконно, как, впрочем, и с другими малыми народами, крымским татарам было разрешено передвигаться по всей территории Узбекистана. Только Узбекистана, хотя на бумаге их нрава были полностью восстановлены. С 18 мая 1944 года по октябрь 1956 года продолжается первый этап в движении крымских татар за свою национальную независимость.

С 1956 года до издания Указа Президиума Верховного Совета СССР в сентябре 1967 года — второй этап в национальном движении крымских татар. В это время им было уже немного полегче. Если до 1956 года они не только не могли открыто писать о своем бесправном положении, а написав, не имели возможности поехать на прием в Москву, ибо выезд из мест поселения без специального разрешения карался тюремным заключением, то после 1956 года представители крымских татар могли свободно выезжать в Москву и ходить на приемы к высокопоставленным лицам.

Результатом активных действий крымских татар за десять лет явилось то, что Президиум Верховного Совета СССР вынужден был издать Указ от 5 сентября 1967 года «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму», в котором перед всем миром признавалось, что крымские татары уравниваются во всех правах с остальными гражданами и имеют право проживать на всей территории страны, в том числе и в Крыму.

После издания этого указа крымские татары возликовали. Они восприняли его как юридическое признание их национального равноправия, и сотни, тысячи семей с детьми, имуществом из Узбекистана и других мест страны стали возвращаться в Крым. Но их так же быстро водворяли обратно, а тех, кто начинал кричать об Указе от 5 сентября и качал свои права, забирали в милицию и судили — за хулиганство, за сопротивление властям. Затем для крымских татар и для всех инакомыслящих в Уголовные кодексы всех республик ввели специальную статью. В Узбекистане это статья 191⁴ УК Узб. ССР, в Российской Федерации — статья 190¹ УК РСФСР, на Украине — статья 187¹ УК УССР, в Таджикистане — статья 203¹ УК Тадж. ССР и т. д. и т. п. Звучит эта статья во всех кодексах одинаково: распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Наказание — до трех лет лишения свободы. Сделано это было с одной целью — чтобы за любое сопротивление властям людей судили, как за уголовное преступление, а не как политических преступников. Косвенно достигалась и иная цель — в советском обществе нет политических преступлений, а суды над отдельными «отщепенцами», которые все же шли как «политические», в счет не принимались.

Откуда было знать крымским татарам, да и общественности, что одновременно с изданием Указа Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года было издано и такое постановление, по которому крымским татарам не разрешалось проживать в Крыму, а следовательно, им не продавали дома, их не прописывали без специального разрешения, не брали на работу. Местные власти в Крыму действовали согласно этому последнему предписанию. Так, в частности, случилось с моими бывшими подзащитными Асановым и Шабановым в Белогорске.

Столкнувшись с таким положением, крымские татары в своих информациях стали именовать Указ от 5 сентября 1967 года «обманом народа», «ширмой», а наиболее горячие головы сравнивали его со столыпинской реформой. Их, естественно, обвиняли в клевете на советскую действительность. Это второй пункт обвинения.

Третий — события в Москве, когда представителей крымских татар, приехавших в Москву на прием в ЦК и в правительственные органы, насильственно выдворяли обратно в Узбекистан. Задерживали прямо в приемных, отбирали бумаги, сажали в машины, привозили на вокзалы, где с рук на руки сдавали сотрудникам КГБ и милиции Узбекистана... Вполне понятно, что крымские татары на эти насильственные акции тут же реагировали: появлялась очередная информация, в которой описывалось то, что произошло в Москве.

Все пункты обвинения переплелись между собой, можно сказать, одно вытекает из другого. Ведь если бы крымских татар не выселили насильно из Крыма, а затем не издали для отвода глаз Указ от 5 сентября 1967 года, никто бы и не поехал в Москву жаловаться.

Да, не так просто исправить совершенную ошибку, а точнее, преступление против маленького народа! Тут уж начали действовать экономические факторы, демографические, социальные, но, признав ошибку, исправлять ее все равно придется, и лучше это сделать раньше. Судебными репрессиями остановить национальное движение еще никому не удавалось, и уж совсем неумно делать из крымских татар уголовников. Это чисто политические дела, но так как официально существует версия, что в нашей стране нет политических заключенных, а значит, и политических процессов, то крымские татары идут по уголовной статье.

Далее события в Чирчике. 22 апреля 1968 года, в годовщину рождения Ленина, трудящиеся города вышли на улицы на массовое гулянье. Крымские татары, проживающие в Чирчике, также решили отметить эту дату. Они чтили Владимира Ильича еще и потому, что он первым подписал декрет об образовании Крымской автономной республики. К тому же на этот раз день рождения Ленина совпал с Рамазаном — праздником весны по мусульманскому обычаю. И вполне понятно, что крымские татары на всенародном гулянье держались обособленно, своей колонной, были озабочены своими проблемами. Активисты из инициативных групп зачитывали последние информации, собирали подписи под очередным обращением в ЦК и правительственные органы.

Вот это и не понравилось властям. К месту сбора крымских татар были подогнаны пожарные машины и на ничего не подозревавших людей, празднично одетых, полилась из брандспойтов пахучая, липкая жидкость, скрыться от которой было просто невозможно. Многих забрали в милицию. Все это происходило на глазах гуляющей публики. Вот почему подсудимые и заявили ходатайство о вызове дополнительных свидетелей, очевидцев событий в Чирчике, ибо только с их помощью можно установить случившееся 22 апреля 1968 года.

Представители карательных органов утверждают, что крымские татары учинили массовые беспорядки, участники же манифестации в Чирчике, напротив, обвиняют в произволе карательные органы. Именно как следствие этих событий появились информации: «Чирчикских громил к ответу!», «Кровавое воскресенье», которые также стали одним из пунктов обвинения подсудимых.

И последнее, общее для всех обвиняемых, — текущие события. Они самые разнообразные: от выселения отдельных граждан крымской национальности из Крыма до сбора денежных средств на движение и содержание представителей крымско-татарского народа в Москве и других городах, создание новых инициативных групп в местах проживания крымских татар, и конечно, быстрое реагирование не только на репрессии, но и на любое ущемление прав со стороны государственных органов.

Теперь, когда есть общее представление о деле крымских татар, можно привести некоторые выдержки из обвинительного заключения в отношении каждого подсудимого. И так как первым на суде выступил с показаниями Роллан Кадыев, с него и начнем.

«Кадыев, проживая в г. Самарканде, начиная с декабря 1966 года занимался активной подстрекательной деятельностью, направленной на организацию массового выезда граждан татарской национальности в Крым и разрешение так называемого крымско-татарского вопроса. Так, еще в декабре 1966 года Кадыев, работая в Самаркандском государственном университете, высказывал среди своего окружения клеветнические измышления на проводимую КПСС и Советским правительством национальную политику и на положение крымских татар, заявляя, что они не имеют своего искусства, литературы, журналов и газет.

В начале августа 1967 года Кадыев изготовил документ под названием «Обращение крымско-татарской молодежи Самаркандской области», в котором заведомо ложно утверждает, что татар, проживавших в Крыму, якобы обрекли на физическое вымирание, как будто бы они лишены прав на всестороннее национальное развитие, а также что в отношении их КПСС и Советским правительством проводится политика, которая является прямым нарушением принципов ленинской национальной политики. Изготовив этот клеветнический документ, Кадыев его распространил среди граждан татарской национальности, проживающих в г. Самарканде.

После выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму» Кадыев пытался принизить политическое значение Указа, опорочить его содержание, утверждая, что Указ будто бы является половинчатым и обманывает народ.

В декабре 1967 года Кадыев изготовил злобный клеветнический документ в адрес Генерального секретаря ЦК КПСС. в указанном документе Кадыев вновь возводит клевету на советский государственный и общественный строй. Охаивая советскую действительность, он пытается доказать, что сегодняшнее положение крымскотатарского народа печально и ужасно и что национальная политика Коммунистической партии и правительства привела к тому, что крымская нация как таковая сегодня не существует. Советская власть породила крымскотатарскую нацию, но она же ее и уничтожила. Названный клеветнический документ был распространен среди широкого круга граждан.

В первых числах мая 1968 года Кадыев в качестве представителя выехал в Москву, где пробыл до конца июля 1968 года. В Москве он совместно с Языджиевым изготовил «Закрытое письмо» членам инициативных групп, заведомо ложно описывая правомерные действия органов власти в Москве 16—18 мая 1968 года по восстановлению нарушенного общественного порядка и факт выдворения нарушителей из Москвы. Кадыев и Языджиев пытаются доказать, что эта якобы «зверская расправа с предварительной облавой, учиненная над представителями народа органами КГБ, милиции и солдатами, еще раз продемонстрировала отношение партии и правительства к национальному вопросу крымских татар».

В августе 1968 года Кадыев, находясь в г. Бахчисарае Крымской области, посетил Исторический музей, где в присутствии ряда граждан высказал заведомо ложные измышления о национальной политике КПСС и Советского правительства, а затем вручил сотруднице музея гр-ке Клипаченко письмо на имя Генерального секретаря ЦК КПСС».

Заключительное обвинение Байрамова занимает почти тридцать страниц.

По количеству обвинительных пунктов мой «крестник» Айдер Бариев мало в чем уступает Ришату Байрамову.

«До апреля 1968 года проживая в г. Чирчике, Бариев 24 марта 1968 года на окраине города Чирчика, в районе Комсомольского моста, на состоявшемся незаконном сборище татар в присутствии 400 человек зачитал информацию № 64, в которой содержится злостная клевета на национальную политику Советского государства, которая выражается якобы в проводимых повсеместно произволах и репрессиях по отношению к крымским татарам. Указ от 5 сентября 1967 года, как клеветнически утверждается в информации, был создан преднамеренно, как подачка крымско-татарскому народу за столь долгие терпения.

22 апреля 1968 года Бариев выехал в Москву как представитель татар, проживающих в городе Чирчике.

В мае 1968 года Бариев установил преступную связь с обвиняемыми Байрамовым, Аметовой и Халиловой и до 16 августа 1968 года занимался изготовлением и распространением различных документов, в которых содержатся заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.

Так, в мае 1968 года Бариев составил информацию № 67, в которой заведомо ложно описал проводимые действия административных органов по наведению порядка, нарушенного в г. Чирчике 21 апреля 1968 года группой элементов из числа граждан татарской национальности. Возводя клевету на советскую действительность и на органы Советской власти, Бариев указывает далее, что в отношении крымско-татарского народа применяются провокации и репрессии.

В мае 1968 года Бариев одобрил и подписал обращение «К советским писателям, работникам науки, искусства, политическим и общественным деятелям СССР». В этом документе с клеветнических позиций утверждается, будто над национальным и человеческим достоинством крымско-татарского народа в настоящее время чинится надругательство, а Указ от 5 сентября 1967 года лишил их права на проживание в Крыму, на родной язык и культуру.

В августе 1968 года Бариевым была составлена информация № 72 и им же размножена на пишущей машинке. В этом документе в злобной форме возводится клевета на национальную политику Коммунистической партии и на положение крымских татар в СССР. Автор этого документа пишет, что в отношении крымских татар в СССР применяется политика геноцида. Бариев призывает: требуйте то, что нам принадлежит по праву, крымско-татарский вопрос — вопрос о пресечении национально-культурного геноцида, вопрос о защите поруганной чести и гордости крымского татарина. Далее еще в более злобной форме Бариев пишет: «Печально и обидно, что геноцид осуществляется в государстве, где Ленин провозгласил национальное равноправие». Обращаясь к руководителям партии и правительства, Бариев указывает: «Если в действительности существует демократия, равноправие, справедливость и вы считаете себя истинными марксистами-ленинцами, то пора бы подумать о последствиях совершаемого произвола над крымско-татарским народом».

Этот документ Бариевым обсуждался среди лиц татарской национальности и был роздан единомышленникам. Участие в изготовлении информации № 72 принимала и Аметова Светлана, так как она одобрила содержание этого документа и подписала его.

В августе же 1968 года Бариевым была составлена информация № 73, которую он напечатал и размножил. В этом документе Бариев указывает, что в отношении крымско-татарского народа творятся беззаконие, бесчинства, деспотизм.

В конце 1968 года Бариев и Халилова, явившись на квартиру московского писателя Бондарина С.А., высказывали клеветнические измышления об условиях жизни крымских татар, утверждая, что они терпят унижения и притеснения. Затем Бариев и Халилова вручили Бондарину текст «Траурной информации» № 69 и другие клеветнические документы под названием: «Чирчикских громил — к ответу!»

В распространенном Бариевым совместно с Халиловой документе «Чирчикских громил — к ответу!» возводится клевета на советскую действительность и правомерные действия административных органов по наведению общественного порядка. Тенденциозно описывая имевший место факт нарушения общественного порядка со стороны крымских татар в г. Чирчике и действия органов милиции по восстановлению нарушенного порядка, авторы этой информации заведомо ложно утверждают, что события в Чирчике представляют собой одно из звеньев в общей цепи провокаций, анонимных писем, угроз, предназначенных силой укоренить татар в ссылке, затем следует провокационное восклицание: «Позор! Позор современной России, допускающей эти акты насилия и варварства!»

В документе «К оценке текущего момента в крымско-татарском национальном вопросе в свете событий 16—18 мая 1968 года в Москве и в Крыму» заведомо ложно указывается, что делается все возможное, чтобы фактически ликвидировать крымско-татарский народ как нацию, что в отношении крымско-татарского народа совершаются акты насилия и произвола.

Еще в более злобной форме авторы документа «Кровавое воскресенье» возводят клевету на национальную политику Советского государства и пишут, что в силу продолжающейся расистской политики крымские татары нигде не могут применить свои силы и знания, заниматься общественно полезным трудом и зарабатывать себе на пропитание, что интересы великодержавного шовинизма ставятся выше государственных, что чудовищное издевательство над целым народом и присвоение его исконно национальной территории, проводимое под девизом: «Крым — без крымских татар», осуществляется с еще большей дикостью.

Возводя клевету на национальную политику Советского государства, авторы обращения «К советской общественности и Президиуму Верховного Совета СССР» искажают смысл ст. 123 Конституции СССР, утверждая, что статья Основного закона написана не для крымских татар. Возводя клевету на органы Советской власти, Бариев пишет, что в 1963 году, году защиты прав человека, крымские татары, вернувшись на родину, вынуждены были скитаться без жилья, работы и куска хлеба, не защищенные от произвола и беззакония.

Бариевым за период с июня по август 1968 года были направлены по почте и вручены адресатам клеветнические документы более чем по ста адресам».

Четвертым показания давал Хаиров Изет, а сразу же за ним допросили девушек: Аметову Светлану и Халилову Мунире. Здесь произошло маленькое отступление от обвинительного заключения. По списку обвинительных властей Хаиров шел седьмым, а в суде он переместился на четвертое место. И этот порядковый номер соответствовал тому положению, которое Хаиров в действительности занимал в движении крымских татар.

Допрос на суде девушек вызвал среди подсудимых оживление. Даже очень серьезный Роллан Кадыев и тот расслабился немного, когда слушал показания девушек. Светлана и Мунире на следствии держались молодцом, не сломались они и на суде после годичного пребывания в тюрьме. Женщины-крымчанки могут гордиться своими соотечественницами, они достойно представляли их на процессе. Автор обвинительного заключения не нашел для подсудимых отдельного места, а разбросал их обвинение среди других материалов дела, чем грубо нарушил закон.

После девушек показания сразу же начал давать Умеров Риза.

Руслану Эминову в этом процессе дышится легче. Как уже говорилось, следственные власти «пожалели» его и до суда не взяли под стражу. Наверное, здесь сыграло свою роль несчастье, которое случилось у Эминова в семье. Буквально перед самым возбуждением уголовного дела у него утонула пятилетняя дочь, и в суде он все еще выглядит отрешенным. Однако это несчастье с подсудимым не помешало следователю подробно расписать в обвинительном заключении деятельность Руслана Эминова в движении крымских татар.

«Начиная с 1966 года Эминов активно включился в подстрекательскую деятельность по возвращению крымских татар в Крым. В 1967 году он вошел в нелегальную инициативную группу, созданную в г. Ташкенте, члены которой занимались подстрекательством татар на массовое возвращение в Крым, изготовлением и распространением различных клеветнических документов, порочащих советский государственный и общественный строй, сбором под ними подписей крымских татар, организацией сборищ и направлением в Москву представителей для решения крымско-татарского вопроса».

Последними по списку обвинительного заключения идут Гафаров Ридван и Исмаил Языджиев. Серьезные, рассудительные люди. Держатся на суде стойко, с большим достоинством.

«Языджиев, проживая в Самаркандской области на протяжении ряда лет, начиная с 1965 года занимался подстрекательской деятельностью, направленной на возвращение граждан крымской национальности в Крым. Являясь членом инициативной группы, Языджиев изготавливал и распространял документы, содержащие заведомо ложные измышления.

Так, летом 1967 года Языджиев у себя дома изготовил, а затем размножил и распространил так называемое открытое письмо. В этом письме он принижает политическое значение Указа от 5 сентября 1967 года, утверждая, что этот указ оказался бесплодным. В отношении заголовка указа автор пишет, что расшифровка его гораздо труднее, чем расшифровка иероглифов древности. В письме Языджиев утверждает, будто крымские татары задерживаются в Узбекистане насильственными методами, преследуются и не пользуются всеми правами граждан СССР.

Осенью 1967 года Языджиев изготовил документ, начинающийся словами: «Крымско-татарский народ почти четверть века лишен отчизны...», в котором он вновь умаляет политическое значение Указа от 5 сентября и утверждает, что этот Указ ничего по существу не изменил в положении крымских татар. Более того, Языджиев пишет, что новый Указ фактически считает крымско-татарский народ «саженцами», перевезенными из Крыма в республики Средней Азин».

В сентябре 1967 года Языджиев принял участие в организации нелегального сборища крымских татар в городе Ленинабаде и совместно с другими изготовил информацию № 5, в которой возводится клевета на деятельность партийных и советских органов. Авторы информации утверждают, что само появление Указа, снимающего огульное обвинение с крымско-татарского народа, свидетельствует о лживости подобных утверждений и здесь не видно не только логики, но и здравого смысла.

В октябре 1968 года Языджиев изготовил и распространил документ, адресованный в редакцию газеты «Правда». В этом документе возводится злобная клевета на национальную политику партии и Советского правительства. Автор неоднократно проводит мысль, что положение крымско-татарского народа ничуть не отличается от положения негров и индейцев в США.

В письме гр-ну Кастерину, написанном в октябре 1968 года, Языджиев вновь порочит национальную политику Советского правительства, правомерные действия органов власти и подстрекает людей на новые провокационные действия.

В ноябре 1968 года Языджиев изготовил, размножил и передал гражданам татарской национальности для распространения документ, начинающийся словами: «Любой рожден свободным, равным и без всяких приговоров судьбы...» В этом письме автор возводит гнусную клевету на советский государственный и общественный строй, на национальную политику правительства. Современную политику партии он отождествляет с политикой и событиями 1937 года. Говоря о движении крымских татар за возвращение в Крым, автор указывает, что они (крымские татары) совершат шествие на Москву и если суждено этой нации погибнуть, то пусть она погибнет на Красной площади или на пути в Москву. Другого выхода нет.

В заключение автор возводит клевету на действительное положение крымских татар, проживающих в республиках Средней Азии, утверждая, что крымские татары вечные рабы произвола, что над ними издеваются, преследуют и глумятся над их человеческим достоинством».

Мой второй подзащитный — Ридван Гафаров давал показания последним, после Языджиева. Дело в том, что в тот день, когда ему нужно было выступать, у него началось обострение язвенной болезни, и суд с согласия всех участников процесса перенес его допрос.

«Обвиняемый Гафаров, возвратившись в октябре 1967 года из заключения, вновь активно занялся антиобщественной, подстрекательской деятельностью. В г. Ангрене Гафаров возглавил нелегальную городскую инициативную группу.

Так, в декабре 1967 года Гафаров как руководитель Ангренской инициативной группы выехал в г. Ленинск Андижанской области, где принял участие в нелегальном совещании представителей инициативных групп и изготовлении клеветнического документа под названием информация-отчет № 8. В этом документе Гафаров и другие представители инициативных групп заведомо ложно утверждают, что в настоящее время еще больше усилились гонения, преследования и репрессии против крымских татар, что будто бы до сих пор томятся в тюрьмах десятки, сотни крымских татар, участвующих в национальном движении и будто органы власти повсеместно проводят многочисленные обыски и массовые допросы крымских татар с целью создания и фабрикации уголовных дел, в которых предметом обвинения является движение народа за восстановление национального равноправия.

Наряду с этим Гафаров систематически организовывал у себя дома нелегальные сборища, на которых оглашались имевшиеся у него документы, содержащие заведомо ложные измышления, а также сам лично занимался распространением их среди окружения. Так, в мае 1968 года на нелегальных сборищах в доме Гафарова были оглашены собравшимся имеющиеся у него «Траурная информация» № 69 и информация № 70.

В тот же период Гафаров сам лично среди граждан татарской национальности распространял клеветнические документы, в которых утверждалось, что Указ от 5 сентября 1967 года является хитрой ловушкой для простодушных людей, не искушенных в тонкостях юридического и бюрократического языка, и что будто бы в Советском государстве пышным цветом распустился великодержавный шовинизм, нарушаются права и дискриминируются малые нации».

Так сформулировали обвинение следственные органы. А что же изменилось в суде? Да ничего! Прокурор в своей речи зачитал обвинительное заключение почти в том виде, как я его изложил здесь, суд полностью переписал его в приговор, и на этом месячное сидение, именуемое судебным заседанием, закончилось. В суде обвиняемым фактически не давали раскрыть рта, и, как только тот или иной подсудимый начинал говорить по существу крымско-татарского вопроса, то есть по существу обвинения, его тут же прерывал прокурор. Он поднимался со своего места и требовал, чтобы суд не превращался в трибуну для пропаганды антисоветской деятельности. После таких демагогических заявлений прокурора суду, а точнее, председательствующему на этом процессе, ничего не оставалось другого, как прерывать подсудимых. Что он непрерывно и делал целый месяц.

Мы, защитники, фактически ничем помочь подсудимым не могли. Мы были ширмой, и если бы можно было процесс вести без защиты, то от нас, не задумываясь, освободились бы. Единственное, что мы могли, так это сделать официальное заявление о грубом нарушении процессуальных норм, и в частности о грубом нарушении права подсудимых на защиту. Так вот, таких заявлений мы сделали более пятидесяти, но они помогли подсудимым не больше, чем мертвым помогают припарки. Суд выслушивал нас, заносил заявление в протокол (и то не всегда) и продолжал вести процесс все в таком же духе, словно Уголовно-процессуальный кодекс писан не для них. Да это и понятно. О каких процессуальных формальностях можно говорить, когда грубо нарушено материальное право. Всем, в том числе и судьям, и прокурору в особенности, ясно было, что все обвинение сфабриковано по указанию сверху и подсудимые никакие не преступники, а честные люди, вставшие на путь борьбы за восстановление законных прав своего народа.

Правда, у нас был один выход — сделать заявление о необъективном ведении процесса и невозможности при таких условиях осуществлять защиту подсудимых, а потом встать и уйти из зала. Но на этот шаг мы не решились. Это означало бы открыто солидаризироваться с подсудимыми, и нас сразу бы пересадили из-за стола защиты на скамью подсудимых, А если бы даже крупно повезло и нам не предъявили обвинения, то из коллегии адвокатов выставили бы тут же, без выходного пособия и с волчьим билетом.

Но нам и без этого заявления было несладко. Целый месяц мы жили на одних нервах. Уже в первую неделю, не дожидаясь конца процесса, прокурор попросил суд вынести в адрес адвоката Монахова Николая Андреевича частное определение за «политически незрелые высказывания». Почему прокурор обрушился на одного Николая Андреевича, а не на всех адвокатов, стало понятно лишь в конце процесса, когда к нам в Ташкент приехал с инспекторской миссией заместитель председателя Московской городской коллегии адвокатов Склярский Исаак Израилевич. Он-то нам и проговорился. Оказывается, с самого первого дня о нашем процессе очень подробно вещал «вражий голос», и у органов возникло подозрение, что утечка материалов происходит именно здесь, в зале, и информацией снабжает враждебные радиостанции кто-то из адвокатов, участник процесса. Подозрение пало на Монахова Николая Андреевича. Такой вывод был сделан из одного только факта: случайно его подловили, когда он передавал одному из представителей крымских татар небольшой лист бумаги, на котором находилась выписка из дела (л. 1—2, т. 20) — именно справка КГБ о смертности крымских татар во время переселения в 1944 году. И так как этот документ, единственный в деле не подлежавший широкой огласке, даже адвокаты не имели права переписывать к себе в досье, то из этого факта сделали далеко идущие выводы: значит, адвокат Монахов передает и другую информацию.

В действительности этим занимались совсем иные люди: в зале под видом родственников подсудимых сидели два крымских татарина и стенографировали все, что происходило на процессе, вечером это перепечатывали на машинке и каким-то путем передавали в эфир. Но органы так до конца процесса и не раскрыли маленькую хитрость крымских татар и все время шли по ложному следу, подозревая Николая Андреевича.

Сейчас это выглядит смешным, но тогда нам было не до смеха. Монахов так переживал свою оплошность с выпиской из досье, что фактически был выбит из колеи до конца процесса, и мы всю защиту вели вдвоем с Заславским. Да и приезд в Ташкент эмиссара от руководства коллегии говорил о том, что обстановка на процессе сложилась напряженная. Его, видно не случайно прислали перед самым прением сторон. Исаак Израилевич своим присутствием должен был сдерживать нас, как бы мы чего лишнего не сказали в защитительной речи. Не знаю, как Николай Андреевич, я его об этом не спрашивал, но я лично во время произнесения защитительной речи начисто забыл о Склярском и говорил то, что считал нужным сказать по данному делу.

Готовиться к защитительной речи я начал еще в середине процесса, и, когда закончилось судебное следствие, речь у меня уже сложилась, и я в любой момент мог встать и начать говорить. Мне не хватало только одного — раздражения, но вскоре последовало и оно, вызванное выступлением прокурора. С самого начала процесса мы не ждали от речи прокурора объективности. Но то, что сделал прокурор, превзошло все наши ожидания. Он, не мудрствуя лукаво, зачитал обвинительное заключение, облил черной краской всех подсудимых, сравнив их с врагами народа, и потребовал для каждого из них максимального наказания, предусмотренного данной статьей уголовного кодекса, — три года лишения свободы. В своей обвинительной речи он конечно же не забыл и об адвокатах, в наш адрес тоже было сказано несколько «лестных» слов: мы не выполнили свой долг советских адвокатов и шли на поводу у подсудимых, заявляли необдуманные ходатайства и даже допустили политическую незрелость. Особенно же недостойно вел себя один из нас, а именно адвокат Монахов, поэтому в его адрес выносится частное определение: поведение Монахова в суде несовместимо со званием советского адвоката.

Николай Андреевич Монахов еще до выступления прокурора знал, что к каждому его слову будут придираться, поэтому заранее написал защитительную речь, и впервые за много лет совместных выступлений в суде я видел, что он не произносит ее, а читает по бумажке. Конечно, эффект совершенно не тот, что от живого слова, по, наверное, по-другому в его положении поступить было нельзя. Но то, что и Заславский, защищая девушек, будет выступать по писаному, я никак не ожидал. Он решил подстраховаться и прочитал свою речь, как пономарь.

И хотя, как говорится, береженого бог бережет, я не поддался на этот соблазн, в написанные заранее тезисы (речь полностью я никогда не пишу) так и не заглянул ни разу и этим как бы поддержал марку столичной адвокатуры. Я даже не смутился, когда председательствующий дважды сделал мне замечание, и продолжал в том же духе, а когда закончил, то по наступившей в зале тишине понял, что моя речь произвела должное впечатление. Даже прокурор и тот не сразу взял реплику, а лишь после перерыва, который объявил суд вслед за моим выступлением.

Ничего нового в реплике прокурор не сказал, лишь избитые слова об опасности, которую представляют подсудимые для нашего общества, клевеща на советский государственный и общественный строй. Зато попросил вынести частное определение и в отношении меня тоже.

Мы, посовещавшись между собой, от реплики отказались, и суд, выслушав последние слова подсудимых, удалился в совещательную комнату для вынесения приговора. А теперь, пока суд будет писать приговор, можно привести и тезисы моей речи именно в том виде, в каком они были написаны, не лакируя их и ничего в них не исправляя.

Итак, судья объявил:

— Слово для защиты подсудимых Бариева и Гафарова предоставляется адвокату Сафонову.

Я встал, и, как всегда, волнение, с которым до речи я никак не мог справиться, словно рукой сняло, стоило произнести первые слова: «Товарищи судьи!» Вся защитительная речь была произнесена на одном дыхании.

«Около года прошло с момента тех событий, которые интересуют сейчас суд. И все это время Бариев Айдер и Гафаров Ридван, как и все сидящие на скамье подсудимых, говорят, что не совершали никакого преступления. Что это, нет закоренелых преступников, как их обрисовал товарищ прокурор, или, быть может, нет людей, которые действительно не виноваты в тех деяниях, в которых их обвиняют следственные органы?

Я представляю себе на минуту, что вы полностью согласитесь с представителем государственного обвинения и вынесете обвинительный приговор, и вам будет казаться, что вы сделали большое и нужное дело, оградив общество от опасных преступников. Но пройдет какое-то время, я имею в виду время не в историческом масштабе, когда все будет расставлено по полочкам и каждому явлению будет дана правильная оценка, а пройдет всего день-два, и вы вдруг почувствуете, что что-то мешает вам спокойно жить, работать, спать. Это в вас заговорит совесть (в этом месте мне было сделано первое замечание). И вы вдруг снова увидите лица подсудимых: мужественное, одухотворенное лицо Роллана Кадыева, сменившего не по своей воле светлые лаборатории университета на душную камеру тюрьмы, занятия научной деятельностью, поиск на вынужденное безделье; увидите вы и немного резковатого Айдера Бариева; тут же перед вами обязательно предстанут лица девушек, Мунире и Светланы, которая вот уже около года не видела своего ребенка, не прижимала его к груди, была лишена по чьей-то злой воле самого светлого и чистого, что есть в женщине, — радости материнства. Никогда вы не забудете и Исмаила Языджиева, человека, чья жизнь, можно сказать без преувеличения, является подвигом; вспомните вы и Ридвана Гафарова. Все эти лица долго будут стоять перед вашими глазами, потому что, я не ошибусь, если скажу, товарищи судьи, не так часто вам приходится судить людей, которых язык не поворачивается назвать не только преступниками, по даже подсудимыми. Человеку, который ознакомился с этим делом, больно и обидно видеть этих людей за барьером, видеть, как в течение месяца они входят в зал судебного заседания с руками, заложенными за спину, с руками, истосковавшимися по работе. И я уверен, что эти руки, если не дай бог грянет война, будут защищать нашу Родину, наш государственный и общественный строй, на который, как утверждают авторы обвинительного заключения и прокурор, они клевещут. Языджиев, Умеров, Гафаров уже доказали это в годы войны, а их более молодые товарищи — Байрамов, Кадыев, Бариев — служили отлично в армии, и я не сомневаюсь, если придется, поступят так же мужественно.

Все это я говорю не для того, чтобы как-то разжалобить вас, ибо не жалости требуют эти люди, а справедливости! И если вы, товарищи судьи, будете справедливы, это поможет вам сказать в приговоре то, что все время висит в воздухе, то, о чем все мы думаем, но что, к сожалению, все же не сказал прокурор. И это «что-то» давит, мешает правильно разобраться в деле. Я, конечно, тоже могу вслед за прокурором и автором обвинительного заключения повторить, что никакого так называемого крымско-татарского вопроса нет. Но здесь собрались не дети. Да, мы действительно в зале суда не можем решить эту проблему, это могут сделать только центральные партийные и правительственные органы. Но отрицать, что крымско-татарский вопрос существует, тоже нельзя. Нельзя потому, что присутствие этих людей на скамье подсудимых как раз говорит об обратном — такой вопрос есть. Об этом же свидетельствуют и другие процессы, которые имели место в Крыму и в Узбекистане. И прав Айдер Бариев, когда он заявил, что у него нет уверенности, что вслед за ним по такому же обвинению в зал с заложенными назад руками не введут очередную группу крымских татар. Они будут входить до тех пор, пока мы будем закрывать глаза на факты и явления, которые имеют место в действительности.

Суд действительно не может решить этот вопрос по существу, но закон обязывает нас, рассматривая то или иное уголовное дело, выявлять все причины, все обстоятельства, способствующие совершению преступления. И пока мы этого не сделаем, останется без ответа немой вопрос свидетеля Ибриша: «Почему я, молодой человек, выросший при Советской власти, получивший образование, не могу поехать в Крым, а мой товарищ, который ничем не отличается от меня, кроме того, что он не крымский татарин, может свободно работать в Белогорске или в любом другом месте Крыма?». Это «почему» не только Ибриша, но и всех подсудимых, всех, кто находится в зале и за его пределами, всех крымских татар, проживающих в стране, которые с нетерпением и надеждой ждут вашего справедливого приговора по данному делу.

О том, что такой вопрос существует, говорит и Указ Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму». Я не стану, товарищи судьи, вслед за подсудимыми ссылаться на Устав ООН, на Декларацию прав народов России, провозгласившую принципы национального равенства и суверенности народов, на декрет об образовании Крымской АССР от 18 октября 1921 года, я не буду приводить выдержки из резолюции X съезда РКП (б) по национальному вопросу. Я лишь вслед за вами, товарищ председательствующий, скажу: в Конституции СССР 1936 года была статья, в которой говорилось о Крымской АССР, в 1944 году эта статья была упразднена, но от этого не перестали существовать крымские татары. Значит, все-таки есть такой вопрос!

Так вот, все сказанное разве не подтверждает мою мысль, что с крымскими татарами поступили несправедливо? Трагедия, которую пережил весь наш народ и которая называется теперь культом личности, только эта трагедия привела крымских татар к такому неравноправному по отношению к другим нациям положению. Но в отношении других наций — чеченов, ингушей, например, справедливость в какой-то мере восторжествовала, крымские же татары по-прежнему остаются изгоями. Их не вернули на землю предков. Вот почему я говорю, что больше всего эти люди нуждаются сейчас в справедливости.

Некоторые из подсудимых не успели еще родиться, а несправедливость уже поджидала их. Я имею в виду Байрамова, Бариева, девушек, Руслана Эминова. Разве они виноваты в той трагедии, которая произошла в 1944 году с их народом? Они были детьми и многое не понимали, но правду говорят, что детские впечатления самые сильные и остаются на всю жизнь. Они видели слезы взрослых, видели, как хоронили их сородичей, и в их память это врезалось надолго, если не навсегда. И поэтому неудивительно, что когда они повзрослели, то включились в борьбу за восстановление национального достоинства их народа.

Но еще больше эту несправедливость ощутили, наверное, люди старшего поколения: Языджиев и Гафаров. Они защищали социалистическую страну в годы войны, платили своей кровью и здоровьем, а их обвиняют в клевете на этот строй. Что может быть более обидного? Языджиев в числе первых вызвался принять участие в десанте, а высадившись на клочок крымской земли, буквально зубами цеплялся за нее и более недели сдерживал атаки фашистов. И только случайность не позволила ему за проявленный героизм получить звание Героя Советского Союза. Наверное, Языджиев и Гафаров, уходя из Севастополя, поклялись вернуться туда любой ценой. Но судьба жестоко надсмеялась над их надеждами.

Что касается Бариева Айдера, то эту несправедливость он ощутил на себе, когда служил в рядах Советской Армии, а отслужив, решил поступить в техникум в г. Симферополе. Его не приняли только потому, что он крымский татарин. Естественно, все эти несправедливости по отношению к крымским татарам и заставили многих активно включиться в борьбу за национальное самосознание.

При изучении этого дела я столкнулся со странной вещью. Краеугольный камень нашего уголовного процесса — презумпция невиновности начисто забыта автором обвинительного заключения, и как ни странно, но и прокурором, поддерживающим обвинение в суде. Что я имею в виду, говоря о презумпции невиновности? А вот что: всем известно, доказать, совершил ли человек то или иное преступление, должны органы предварительного следствия, а не лицо, которое привлекается к уголовной ответственности. Однако следователь не предпринял ни малейшей попытки сделать это и собрать хоть какие-то доказательства по данному делу. Он лишь перечислил документы и написал, что они клевещут на наш общественный и государственный строй, не потрудился даже проверить факты, события, о которых идет речь в этих документах. А как можно говорить о клевете, не проверив сам факт? А может, данное событие вообще не имело места? К сожалению, по этому же пути пошел и прокурор, переложив обязанность доказывать на плечи людей, которые находятся под стражей. Но недостатки Следствия на этом не кончаются.

Вы посмотрите обвинительное заключение хотя бы Бариева Айдера. Как оно составлено? Фабулы обвинения как таковой вообще нет. Есть лишь описательная часть, где разбросаны те или иные моменты обвинения, которые нужно выискивать, чтобы не пропустить что-нибудь. И хорошо, что на скамье подсудимых сидят такие честные люди, которые сами говорят: я сделал то-то и то-то, составил и распространил такой-то документ. Все это говорит о необъективности, о предвзятом подходе следствия к делу. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на один факт, который вменяется в вину Бариеву и который лучше всего говорит о том, как справедливо в кавычках следствие отнеслось к этим людям.

Бариеву вменяется в вину факт распространения информации № 64, которую якобы он читал перед собравшимися людьми у Комсомольского моста в Чирчике. И хотя Бариев с первого допроса признавал и рассказывал больше того, что ему вменялось в вину, этот факт он начисто отрицал и всегда приводил доказательство своей невиновности, указывая на конкретное лицо, читавшее эту информацию. В зале суда вы слышали показание этого свидетеля, я имею в виду Изидинова, который подтвердил, что именно он, Изидинов, читал эту информацию на Комсомольском мосту. Примечательно то, что показания этого свидетеля имеются в деле и их конечно же видел следователь. И, несмотря на показания свидетеля Изидинова, следователь все же, не гнушаясь, эпизод у Комсомольского моста вменяет в вину Бариеву. О какой справедливости, о каком объективном подходе можно говорить после этого? Но самое парадоксальное в том, что прокурор, выступавший в суде и слышавший показания Изидинова собственными ушами, также просил оставить данный эпизод обвинения за Бариевым. Вот к чему приводит слепое следование обвинительному заключению, ведь прокурор даже не поднимал глаз от стола, когда читал обвинительное заключение.

Я не буду распространяться о том, что закон забыт совсем. Это видно не только на примере Бариева, но и на примере других подсудимых. Следователь не захотел даже, когда брал под стражу Гафарова, инвалида второй группы, и Аметову Светлану, у которой малолетний ребенок оказался фактически без присмотра, прочитать статью 191⁴ УК Узб. ССР, где сказано о том, что санкция этой статьи предусматривает не только лишение свободы, но и два других наказания: штраф и исправительные работы. Он забыл посмотреть, а я думаю, сделал это умышленно, статью 2 Основ уголовного судопроизводства, статью 2 УПК Узб. ССР и, самое главное, статью 78 УПК Узб. ССР, в которой перечислены статьи УК, по которым в качестве меры пресечения применяется содержание под стражей. Так вот, статьи 191 здесь нет. Но закон, видимо, писан не для следователя по особо важным делам товарища Березовского, который вел данное дело.

А вы посмотрите такой процессуальный документ, как постановление о взятии под стражу. В законе прямо сказано, что обязательно нужно указывать, на каком основании избирается та или иная мера пресечения. Так по этому делу вы не найдете этого обоснования. Просто написано: может скрыться от следствия и суда. И все. Это Языджиев может скрыться, у которого дом, семья?! Больной Гафаров или Светлана Аметова убежит от своего ребенка?!

Всего этого я не мог не сказать, не мог не обратить вашего внимания на то, как плохо ведутся дела. И если следователь надеялся на авось, не приведя ни одного доказательства, то вы не можете вынести свой приговор, не соблюдая требований статьи 280 УПК Узб. ССР, то есть в обоснование вины подсудимых вы можете положить не слова прокурора, а лишь доказательства и только доказательства. А их-то прокурор и не представил суду. Он лишь перечислил все эпизоды, с которыми как-то связан Бариев, назвал документы клеветническими, и все. Я с такой же легкостью мог бы утверждать обратное и на этом закончить свою защитительную речь.

Но я не пойду по этому пути, я не буду перечислять все эпизоды. Для удобства я разделил их на следующие группы: документы, которые составил Бариев сам лично и которые он считает правильными с точки зрения содержания, документы, которые Бариев только подписал и одобрил. К третьей группе я отношу распространение Бариевым лично и совместно с другими этих документов. И в особую группу я выделяю документы и эпизоды, которые ошибочно, в результате необъективности и предвзятости следствия, вменены Бариеву в вину.

С последней группы фактов я и начну. Я уже упоминал в своей речи о событиях, которые имели место в Чирчике у Комсомольского моста. Так вот, этот эпизод подлежит исключению из обвинения Бариева, так как он не нашел своего подтверждения.

Так же ошибочно вменено Бариеву изготовление информации № 68. Бариев к ней никакого отношения не имеет. Он лишь составил текст телеграммы в Политбюро, которая затем была включена в эту информацию. Сам факт составления этой телеграммы вменяется ему самостоятельным эпизодом, к тому же в этой телеграмме нет ничего порочащего советский государственный и общественный строй.

Авторы обвинительного заключения вменяют Бариеву изготовление двух документов. В действительности же Бариев их только подписал, и поэтому я их отнес ко второй группе. Это обращение «К советской общественности и Президиуму Верховного Совета СССР» и обращение «К советским писателям, работникам науки, искусства, политическим и общественным деятелям СССР».

Такое обобщение по группам поможет объединить несколько документов, так как речь в них идет об одном: во всех этих документах ставится вопрос о возвращении крымских татар в Крым.

Так вот, само по себе движение крымских татар за возвращение на родину в рамках конституционных норм не представляет ничего преступного. Больше того, крымские татары действуют в соответствии с основными положениями марксизма-ленинизма по национальному вопросу и они никогда не согласятся с утверждением, что крымско-татарский вопрос партией и правительством решен окончательно. Просто не укладывается в голове, чтобы уничтоженная в страшные годы культа личности крымская нация не заняла своего достойного места в ряду других наций и народностей. Вопрос этот будет решен, но и сейчас требование крымских татар о возвращении в Крым не может быть признано преступным, потому что в нем нет ничего клеветнического и порочащего наш государственный и общественный строй. Ибо для состава преступления, предусмотренного статьей 191⁴, с субъективной стороны обязательна заведомость ложных измышлений. Другими словами, это преступление всегда совершается с прямым умыслом, то есть человек, который изготовляет или распространяет те или иные факты, должен быть убежден, что они клеветнические. Только тогда в его действиях можно признать состав преступления.

А мог ли Бариев Айдер и другие, писавшие в своих информациях, например, о чирчикских событиях, очевидцами которых они были, мог ли он, видевший своими глазами то, что произошло 22 апреля 1968 года, писать по-другому? Вот почему появились такие резкие, грубые слова, как «бесчинство», «произвол», «репрессии». Подсудимые видели своими глазами, как празднично одетых людей, пришедших отметить свой национальный праздник Рамазан, праздник Весны, который совпал с другим большим праздником всего нашего народа — с днем рождения Ленина, начали разгонять, насильно запихивать в машины, поливая специальной мутной жидкостью из брандспойтов. Вы слышали, что об этом говорили не только Бариев, Байрамов, но и все, кто присутствовал 22 апреля на улицах Чирчика. Я имею в виду показания свидетелей Ибриша и Изидинова. Люди пели, танцевали, устраивали национальные игры. Никто из граждан крымской национальности не нарушал общественного порядка, это нарушение было спровоцировано сотрудниками карательных органов.

Поэтому неудивительно, что личное, субъективное восприятие этих событий нашло свое отражение в информациях «Чирчикских громил — к ответу!», «Кровавое воскресенье» и др. Сам факт направления этих документов в центральные правительственные и партийные органы говорит об одном: у авторов документов не было цели клеветать на государственный и общественный строй. Больше того, помимо составленных информаций были посланы представители в Москву, чтобы осветить эти события перед высокопоставленными лицами. Но и в столице с ними поступили не лучшим образом. Вы слышали показания подсудимых, как их насильственно, прямо из приемных водворяли обратно. Их задерживали, везли на вокзал, сажали в вагоны и под надзором высылали в Узбекистан.

И если чирчикские события отражены только в некоторых документах, то требование о возвращении в Крым звучит во всех информациях и телеграммах. Следственные органы и прокурор в судебном заседании также считают чем-то преступным желание граждан крымской национальности проживать в Крыму. И при этом недоуменно разводят руками: что, мол, крымским татарам там делать, когда в Узбекистане и в других районах страны им живется хорошо. На этот вопрос не так просто ответить, как непросто объяснить, почему ребенок тянется к груди матери, а растение — к свету... Это то же самое, что спросить у чукчи или эскимоса, почему они живут на севере, а не на юге.

Да, у всех у нас есть одна советская Родина, но у каждой нации есть более близкий и родной уголок земли: у украинцев — Украина, у русских — Россия, а у крымских татар — Крым. И тут уж ничего не попишешь, и превращать это желание возвратиться на малую родину в преступление, как это сделали авторы обвинительного заключения и прокурор, по меньшей мере неумно.

Здесь пытались утверждать некоторые, и чуть ли не от имени государства, что крымско-татарский вопрос решен окончательно и бесповоротно и что крымским татарам никогда не видеть Крыма. Так могут говорить только оголтелые и недальновидные люди, но я уверен, что принятие Указа от 5 сентября 1967 года лишь первый шаг на пути реабилитации крымских татар как нации. И хотя в настоящее время этот вопрос окончательно не решен, в действиях Бариева и других подсудимых нет состава преступления, когда они говорят о желании вернуться в Крым.

Нет состава преступления в действиях этих людей, когда они пишут в документах, что сорок шесть процентов крымских татар погибло при насильственном переселении в 1944 году. Мой коллега по защите освещал уже этот вопрос, и я только постараюсь дополнить его. Здесь, так же как и в чирчикских событиях, нет заведомой ложности. Это субъективное утверждение людей. Тем более что случилась довольно-таки странная вещь: официально никто не занимался не только учетом смертности крымских татар, но и установлением численности оставшихся в живых людей этой национальности, ибо официально в настоящее время такой нации не существует. Но народ сам вел учет, и защита предоставила вам выборочные списки, по которым можно судить, что смертность среди крымских татар в первые годы после насильственного выселения была довольно высокая. По этим спискам были допрошены свидетели Халилов, Сулейманов, которые принимали участие в похоронах людей и в составлении этих списков. Но даже если бы не было ни списков, ни свидетелей, то и тогда бы нельзя было обвинять Бариева и других подсудимых в клевете и измышлениях. Этого делать нельзя потому, что на листах 1—2 тома 20 находится официальная справка спецотдела УВД, из которой видно, что погибшие лишь за первые полгода 1944/45 года составили примерно семнадцать процентов. А если еще расшифровать эти цифры, то становится не по себе: в основном погибли дети и старики.

При таком положении, когда следственные органы признали, что смертность среди крымских татар имела место, разве можно этих людей обвинять в клевете. Естественно, субъективно они могли и добросовестно заблуждаться, и несколько преувеличить процент погибших сородичей. К тому же не нужно забывать, какие это были годы: еще не кончилась война, и, понятно, было не до полной и объективной статистики. Не случайно в официальной справке есть такая фраза: «Установить процент погибших в 1945 году не представляется возможным». Уж если официальные власти не могли установить точно количество погибших, то, естественно, не могла вычислить с точностью до одного человека количество погибших и народная статистика, и если сейчас обнаружилось расхождение, то это никак нельзя считать клеветой, которая порочит советский государственный и общественный строй.

Теперь, после всего сказанного, мне легче будет объяснить вам содержание информации № 72, которую составил Бариев и в которой в основном содержатся все криминальные слова, вмененные ему, в частности такие, как «геноцид», «насильственная ассимиляция» и «антисоветский характер» Указа от 5 сентября 1967 года.

Непосредственным поводом к написанию данной информации послужили события, которые имели место в Москве и Чирчике. Факт выдворения крымских татар из Москвы, чирчикские события, имевшие место неправильные действия местных властей в Крыму, — все это способствовало тому, что эмоциональное восприятие фактов нашло свое наиболее яркое субъективное выражение в этой информации. Но после объяснений Бариева в суде видно, что он не совсем правильно понимает смысл этих слов, а значение некоторых выражений, таких, как великодержавный шовинизм, он не может объяснить совсем. Я думаю, нет смысла приводить здесь научное определение этих понятий. Суд знает их. Нам важно уяснить, как понимает эти слова Бариев и несет ли в себе это его понимание заведомую ложность, а значит, порочит ли это советский государственный и общественный строй.

Выселили крымских татар в 1944 году из Крыма, не разрешают им в настоящее время жить там — значит, это геноцид. А отсюда и следующий вывод: живут крымские татары в Узбекистане и в других местах страны, и, коль скоро они не могут снова переселиться в Крым, выходит, это насильственная ассимиляция. Даже из этих объяснений Бариева, которые записаны в протоколе судебного заседания, видно, сколь субъективны его определения и сколь ничего общего они не имеют с действительным пониманием таких слов, как «геноцид», «ассимиляция». В данном случае неправильное употребление тех или иных слов не является преступным. Здесь речь может идти лишь о чрезмерной эмоциональности Бариева и других подсудимых, которые подчас в документах употребляют слова, не понимая их истинного значения. А судить за эмоции нельзя. Вот, пожалуй, единственно правильное объяснение действий Бариева, из которого должен исходить суд при решении вопроса о том, есть ли состав преступления статьи 191⁴ УК Узб. ССР в содержании информации № 72.

На этом документе фактически исчерпывается авторство Бариева. Мне лишь хочется сказать несколько слов о телеграмме У. Тану. Что касается содержания, то в этой телеграмме нет ничего клеветнического. Но так как в суде интересовались, почему же именно решили написать Генеральному секретарю ООН, то, отвечая на этот вопрос, можно сказать, что ничего особенного в этом факте нет, ибо всем известно, что Организация Объединенных Наций — самая представительная международная организация, снискавшая уважение граждан, всего мира своей борьбой за права человека. И то, что все обиженные, в какой бы стране они ни жили в первую очередь обращаются в ООН, вполне понятно. Так хотели сделать и Бариев с Байрамовым и Аметовой, когда составляли свою телеграмму. Я говорю «хотели», потому что они не довели до конца своего намерения. Они составили лишь черновик и не отправили телеграмму. Но один факт составления телеграммы не является еще преступным. Поэтому данный эпизод должен быть исключен из обвинения Бариева и других.

Проще обстоит дело, с моей точки зрения, с документами, которые он подписал и одобрил. Я считаю и глубоко убежден, что органы следствия ошибочно вменили Бариеву их в вину. Кроме того, что в содержании этих документов нет ничего клеветнического, сам факт подписания того или иного документа не может считаться авторством. И вот почему. Подписание коллективных документов не открытие крымских татар, и до них такие документы составлялись, и не только в нашей стране, но никогда еще никому не приходило в голову считать всех подписавшихся авторами того или иного документа. Да и по нашему делу следователь понимал это и не случайно не привлек к уголовной ответственности сотни, тысячи людей, которые подписали те или иные информации. У меня есть еще один довод, что простое подписание того или иного документа не является авторством, ибо ни в Гражданском кодексе Узбекистана, ни в каком другом кодексе такого понятия авторства не содержится. Да это было бы просто смешно. Сейчас, наверное, нашлось бы много желающих считать себя авторами «Войны и мира» лишь на том основании, что они одобрили это произведение и поставили под ним свою подпись. Но, однако, мы все знаем, что автором этого гениального произведения является Лев Николаевич Толстой. Подобную нелепицу — ставить знак равенства между одобрением, подписанием и авторством — можно было позволить себе лишь в отношении крымских татар, которые, видимо, действительно находятся в бесправном положении.

Теперь мне в отношении обвинения, предъявленного Бариеву, остается только остановиться на распространении тех или иных документов, которые вменяются ему в вину. Здесь я буду краток. Мои товарищи по защите уже останавливались на этом вопросе. Но я не могу не сказать основного. При изготовлении того или иного документа главное значение все-таки имеет содержание данного документа. Бариеву вменяется в вину распространение информации. Я уже анализировал их содержание и поэтому не хочу повторяться и отнимать время у суда. Я считаю, что в действиях Бариева в этой части нет состава преступления потому, что все перечисленные информации он официально направил в правительственные и общественные организации. Вы посмотрите адреса: ЦК КПСС, Советское правительство, Президиум Верховного Совета СССР и даже Комитет государственной безопасности.

Бариев и другие подсудимые по настоящему делу не настолько глупы, чтобы заведомо ложные документы, порочащие советский государственный и общественный строй, направлять в столь высокие организации. Одним словом, при распространении состав преступления может быть только тогда, когда документ, признанный преступным, направляется отдельным гражданам, то есть объектом данного преступления может быть только частное лицо, а не учреждение. В данном случае в отношении Бариева спор может идти только по одному факту, а именно что он и Аметова были у писателя Бондарина. Однако они вручили ему документы не как частному лицу, а как представителю общественной организации, Союза писателей СССР. К тому же Бондарин в зал суда не явился и проверить в судебном заседании, какой между ними состоялся разговор, не представилось возможным. Бариев и на предварительном следствии, и в суде утверждал одно и то же: ничего клеветнического, порочащего наш государственный строй в беседе с писателем Бондариным он не высказывал, лишь поставил его в известность о положении крымских татар в СССР. Это подтвердила не только Аметова, но допрошенный на предварительном следствии свидетель Бондарин.

Таким образом, и эпизоды распространения не нашли своего подтверждения в судебном заседании. Вот почему Бариев все время отвергал обвинение в совершении преступления, так же как и Гафаров.

Больше того, Гафаров и сейчас не понимает, почему оказался на скамье подсудимых. Он глубоко убежден, что его судят дважды за одно и то же. А что может быть более несправедливым, чем отбывать наказание за преступление, за которое уже заплачено слишком дорогой ценой — свободой и здоровьем. Год Ридван Гафаров находился под стражей, и вот опять он уже более десяти месяцев содержится в тюрьме. Можно только преклоняться перед мужеством этого человека. И я никак не могу удержаться, чтобы не привести слова большого писателя-гуманиста Эрнеста Хемингуэя, которые как нельзя кстати относятся к Гафарову: «Человек создан не для того, чтобы все время терпеть поражения. Человека можно унизить, но его нельзя победить».

Так вот, перефразируя это высказывание применительно к Гафарову, можно сказать: «Гафарова можно судить еще раз за одно и то же, но этим вы не сломите его волю». Он больной человек, инвалид второй группы, но у следователя не дрогнула рука вынести необоснованное постановление о заключении этого человека под стражу, а прокурор механически утвердил постановление следователя. Видимо, им обоим заслонила глаза прошлая судимость Гафарова, и они уже ничего другого не видели. Не видели, что человек дожил до пятидесяти лет и не совершил никаких преступлений и, лишь включившись в движение своего народа за возвращение в Крым, попал на скамью подсудимых. Но это для Гафарова и тех, кто осужден за аналогичные преступления, не позор, а беда, потому что придет время, и Гафаров Ридван-ага будет реабилитирован, а его осуждение компетентные органы признают ошибкой. Много перенес этот человек, но не затаил обиду на Советскую власть, не держал все это время камень за пазухой. А как он работал, видно из характеристики, которая представлена в суд. Ему, одному из первых, было присвоено звание ударника коммунистического труда.

Гафаров дорогой ценой заплатил за свои трудовые успехи. Он заболел, перенес в 1961 году операцию, затем вторую, и его признали инвалидом. Казалось бы, все эти документы имелись в распоряжении следователя, но когда следователь не хочет умышленно что-то видеть, он не видит. Я бы мог понять его, если бы у Гафарова было много эпизодов обвинения, а не эти два, да и то ничем не подтвержденные. Следователь, видно, уповал на количество документов, изъятых у Гафарова при обыске. В трех томах собраны документы на Гафарова, но все они относятся к 1966 году, когда Гафаров был уже осужден, а по закону дважды за одно и то же судить нельзя.

И вот, казалось бы, встанет прокурор и откажется от обвинения в отношении Гафарова. Нет, говорят вам, Гафаров совершил преступление, но никакого анализа почему-то не прозвучало. Да и трудно его дать, основываясь на тех данных, которые имеются в материалах дела, и особенно на тех, которые были добыты в суде.

Итак, что же нового вменяется в вину Гафарову? Оговорюсь сразу, хранение документов, которые изъяты при обыске, не содержит состава преступления, предусмотренного статьей 191⁴ УК Узб. ССР. Информация-отчет № 8. Даже при самом тщательном анализе этого документа трудно что-либо усмотреть в нем криминального. Это, пожалуй, самый безобидный документ из всех, которые собраны в двадцати томах. О чем в нем идет речь? Он занимает всего полстраницы, и его можно привести целиком: «В настоящее время еще больше усилились гонения, преследования и репрессии против крымских татар. До сих пор томятся в тюрьмах десятки крымских татар, участвующих в национальном движении, и органы власти повсеместно проводят многочисленные обыски и массовые допросы крымских татар с целью создания и фабрикации уголовных дел...»

Что же здесь клеветнического усмотрели следственные органы? Указание, что арестован Эльдар Шабанов и Джафер Асанов? Но действительно эти люди были арестованы, и я лично принимал участие в процессе в Белогорске, защищая их. Что осуждены двенадцать человек? Так и это обстоятельство полностью подтвердилось. В деле есть копии приговоров на указанных лиц. Значит, и этот пункт не содержит ничего клеветнического. Если же к этому добавить, что Гафаров данную, информацию не составлял, а только подписал, как и сотни других людей, то картина, насколько опасное в кавычках преступление совершил Гафаров, станет совсем ясной.

Вот этот единственный документ и вменяется Гафарову в вину. Было бы просто кощунственно повторить это обвинение вслед за прокурором. И я уверен, что вы это, товарищи судьи, не сделаете.

У Гафарова еще остается очень «грозное» обвинение — в том, что он был членом инициативной группы, собирал у себя дома дважды многочисленные собрания, на которых распространяя документы, «порочащие советский государственный и общественный строй». Но что касается членства в инициативной группе, то это никогда не рассматривалось как преступление, и следователь, видимо, указал на это как на своеобразный довесок.

А теперь о распространении. В обвинительном заключении об этом говорится так: «Гафаров систематически организовывал у себя дома нелегальные сборища. Так, в июне—июле 1968 года в доме Гафарова на сборище были оглашены информации № 69, 70, 71». Однако сам Ридван Гафаров категорически отрицал это обстоятельство и на предварительном следствии, и на суде. Допрошенные свидетели полностью подтвердили сказанное Гафаровым и показали, что действительно после освобождения из заключения Гафаров в связи с заболеванием отошел от активной деятельности, но по старой привычке к нему домой все еще продолжали поступать информации и различные документы, заходили соседи и знакомые, но не по 30—50 человек, как утверждает автор обвинительного заключения, а по пять-шесть, не больше. И естественно, когда встречаются два крымских татарина, то они начинают говорить о наболевшем — о возвращении крымских татар в Крым, о последних новостях в национальном движении.

И уж никак нельзя эти встречи называть нелегальными сборищами. Даже если и бывали в других местах собрания, то они проводились легально, и задолго до их начала представители крымских татар ставили в известность органы милиции. При всех обстоятельствах присутствие на таких собраниях не является преступлением, так как нет ничего предосудительного в том, что тот или иной человек является членом инициативной труппы; А ведь именно в этом я основном обвиняется Гафаров. Поэтому у меня не может быть иной позиции, кроме как просить вас, товарищи судьи, о вынесении оправдательного приговора как Ридвану Гафарову, так и Айдеру Бариеву. Это будет единственно справедливое решение!»

Высказался и сразу почувствовал громадное облегчение. Правда, я не особенно обольщался. Мы отлично понимали, что участие адвокатов в данном деле — чистая формальность. Дело было на контроле в ЦК и в Комитете государственной безопасности, а бороться с этими органами бесполезно и небезопасно для любого человека. Суд вынесет такой приговор, какой ему укажут сверху, а, судя по ориентиру — речи прокурора, ждать от приговора ничего хорошего подсудимым не приходилось. Да и нам тоже. Из-за участия в этом процессе мы попали в тот еще переплет, и выберемся ли из него, сказать трудно. Наш проверяющий инспектор Склярский Исаак Израилевич недвусмысленно дал нам это понять.

Особенно он «обрадовал» меня. Сидя вечером в гостинице и обсуждая создавшееся положение, он как бы мимоходом заметил: «В отношении вас пришла не совсем приятная бумага», и, видя, как я сразу изменился в лице, проверяющий поспешно добавил: «Не связанная с этим делом...» И как я ни пытался выяснить, что же это за бумага, он ничего вразумительного мне не сказал. В Ташкенте мы к этому разговору больше не возвращались. Да и некогда было, нужно было доставать билеты в Москву, успеть обсудить с подсудимыми вопрос об обжаловании приговора.

Приговор суд вынес не совсем такой, какой ожидался крымскими татарами, да и нами тоже. Достаточно сказать, что троих подсудимых суд освободил из-под стражи — двух девушек и одного из моих подзащитных, Гафарова Ридвана. А если к этому добавить, что Эминова Руслана суд не взял под стражу, как просил прокурор, а определил ему условное наказание, то по обычным меркам результатом по делу можно было бы гордиться. Можно было бы... если суд хотя бы одного из подсудимых признал невиновным. Но в том-то и дело, что суд признал вину всех подсудимых в полном объеме и лишь в отношении наказания четырем подсудимым пошел на компромисс: не взял их под стражу, как просил прокурор, а ограничился фактически отбытым сроком, так что трое из десяти подсудимых из зала суда пошли не в тюрьму, а домой. Зато остальным шести суд назначил максимальное наказание — три года лишения свободы.

И еще была одна маленькая победа. Частного определения в адрес адвокатов суд все-таки не вынес, и поэтому в Москву мы улетели в хорошем настроении от сознания честно выполненного профессионального и гражданского долга.