Век минувший

Крым только что окончательно и бесповоротно вошел в состав России. В 1784 г. торжественно и пышно проследовал праздничный кортеж императрицы Екатерины II — владычицы огромного многонационального государства — по первой, свежепроложенной (и для своего времени благоустроенной) «столбовой» дороге из Санкт-Петербурга в новорожденный Севастополь. До сих пор уцелели в Крыму кое-где «екатерининские мили» — каменные столбы, расставленные по этому, ныне заглохшему пути.

Великолепное путешествие царицы было актом, увенчавшим военный и политический триумф помещичье-дворянской России.

Перевозилась с места на место бутафория — знаменитые, неоднократно и зря осмеянные «потемкинские деревни» — вместе со статистами: челядью, войсками, подневольным крестьянским людом, которому предстояло обживать новые места. На каждом этапе пути наспех подготовленная декорация встречала высокопоставленных лицедеев — сопровождавших царицу русских вельмож и ее приближенных, «августейших» иноземных гостей, иностранных дипломатов при российском дворе. Постановщики и солисты спектакля — императрица, «светлейший» Потемкин, разумеется, не ставили своей целью невозможный, да и ненужный обман Европы. Макеты будущих населенных пунктов водружались посреди еще пустынного края для того, чтобы наглядно продемонстрировать не только беспримерные достижения, но и дальнейшие «виды», т. е. экономические и политические намерения России.

Поэтому-то и понадобился своего рода костюмированный праздник. Пасторали с отплясывавшими казачка пейзанами и подношениями хлеба-соли на расшитых рушниках разыгрывались перед муляжами украинских хат в степях «Малороссии». Вскоре, когда кортеж продвинулся поближе к Черному морю, хаты сменились псевдовосточными павильонами «в аравском вкусе»; сцены «изъявления покорности» татарами сопровождались соответствующими хореографическими выступлениями под писк зурны и тарахтенье бубна. А затем, когда императрица вступила в пределы античной Таврики — на земли древних тавров и скифов, — новый сюрприз: отряд прехорошеньких «амазонок», вылетев откуда-то из-за кустов, застыл на вздыбленных конях у самой царской кареты. «Амазонская рота» состояла из ряженых — жен и дочерей офицеров расквартированного в Балаклаве Греческого батальона.

Однако то был не только маскарад людей, но и маскарад идей. Экзальтированный барокко^* повсеместно вытеснялся так называемым классицизмом. И уже не он, а классицизм становился стилем не только искусства, а и самой жизни. Вот почему в художественном оформлении путешествия царицы — неизбежном и характерном для екатерининской эпохи — так тесно переплелись две струи: туземная полусредневековая экзотика и античные реминисценции, которыми начинала дышать вся культура дворянской Европы.

Королевский и царский абсолютизм пытался прикрыться (по образцу древнеримской империи) личиной демократизма. Безудержное стяжательство царских сановников — слуг самодержавия — не мешало им рассуждать, наподобие древних трибунов, о благе отечества; французский, британский, российский богач-помещик стремился выглядеть неким Цинциннатом^**, а видный чиновник-бюрократ драпировался в тогу сенатора; вельможа корчил из себя патриция, генерал — античного героя, и каждый, даже самый незначительный из монархов Европы, пыжился, пытаясь походить на римского императора.

Не было в те времена художника, архитектора, актера или театрального режиссера, не было поэта или прозаика, философа, историка, политика, который в своей творческой деятельности не отдал бы дань «классическому» образу мыслей. Классицизмом проникнут был и весь государственный, юридический, научный, даже обиходный лексикон дворянства, «классическим» было общее для всех дворян гуманитарное образование.

Российский классицизм появился в стране, не имевшей еще собственных греческих и римских памятников. Лишенный непосредственного, чувственного восприятия античности, он пробавлялся, так сказать, сухим пайком — сочинениями древних авторов, книгами их комментаторов и подражателей, стихами и театральными пьесами, картинами, скульптурами на сюжеты из греко-римской мифологии и древней истории. С пеленок все это воспринималось в смеси с исконно русскими патриархальными обычаями, феодальным крепостничеством и барством, православием и прочим бытовым и духовным отечественным багажом.

Большинству представителей дворянской молодежи классическое образование придавало приблизительно равный внешний лоск, но души дворянские были далеко не одинаковы. Иной «в садах лицея» штудировал и брал на вооружение Цицерона, Цезаря, Тацита, всерьез уходил в науку или поэзию. Такие-то и дали России плеяду крупных и великих поэтов, ученых, государственных деятелей. Другой — недоросль-«классик» — «читал охотно Апулея» и потом, дома, в деревне, жирел и барствовал не просто: для помещичьих своих затей — от бражничанья и псовой охоты до крепостных балетов или гаремов — подыскивал он, в меру личной осведомленности, подходящую «классическую» марку, окружал себя псевдоантичной декорацией и реквизитом. В памяти его от юношеских лет застревало достаточно мифологических и исторических аналогий. А все это вместе вызывало тягу к классике уже не книжной — воплощенной материально.

Столица России, другие русские города строили дворцы и казармы с «классическими» фасадами, барельефами, статуями. Наполнялись покупными коллекциями древностей императорский Эрмитаж и особняки знати. Русские архитекторы, как могли, восполняли отсутствие в стране собственных антиков. В садах и парках «Северной Пальмиры»^*** создавались фальшивые руины античных храмов.

В поместьях царей и вельмож возводились псевдоримские термы (бани) и тому подобные сооружения: тут — бельведер с изящной колоннадой или павильон «в античном духе», там — искусственный грот на берегу заросшего пруда.

Псевдоклассицизму, ставшему — в сфере идей — мировоззрением высших слоев общества, а во внешних формах бытия — исторической модой целой эпохи, обязаны мы не только появлением многих подлинных произведений искусства, литературы, но и тем зрелым знанием древней истории, которым теперь располагает наука. Но тогда, на первых порах, это было именно модой, властно вторгавшейся и в науку.

Сразу же после присоединения Крыма к России первоисследователи один за другим едут на юг — путешествовать на манер греческих и римских историков, географов, естествоиспытателей. Таврида для них — terra incognita^****, и они пишут о ней, подражая Геродоту и Фукидиду или копируя Плиния, Страбона, Птолемея. Весьма образованные отечественные и иностранные путешественники по Южной России широко используют свидетельства древних об этой земле, комментируя их — не всегда наивно, чаще со знанием дела, наблюдательностью, остроумием.

Надо сказать, что такого рода деятельность не была личной прихотью, и ни в коем случае не следует неблагодарно отбрасывать оставленное ими научное наследие: мы достаточно часто и широко пользуемся их добром, хотя псевдоклассические ужимки и делают иногда этих писателей чуть-чуть комичными в наших глазах.

Изучение Тавриды диктовалось прежде всего нуждами «благоустроения», т. е. необходимостью создания в Крыму такой гибкой и практичной административной структуры, которая бы удовлетворяла и российского помещика, ставшего хозяином изрядной части новых земель, и туземную татарскую знать, что пошла в русскую службу, охотно вливаясь в ряды российского титулованного и нетитулованного дворянства, и тех иностранных колонистов, которых призвало в Крым правительство России для заселения пустующих земель. Чтобы поднять экономику края, расшатанную долгой войной, на деле и быстро осуществить освоение полуострова, надо было активно, в бодром темпе изучить его природу, население, историю.

Первый исследователь «Таврической области» К.И. Габлиц, командированный для этой цели правительством, был естествоиспытателем, а не историком, но оставил собранные им драгоценные для историка сведения по топонимии, этнографии и палеоэкономике Тавриды¹. Следом за ним П.С. Паллас, «первенствующий писатель о Крыме»^5*, гоже естествоиспытатель и государственный служащий, пристально и всесторонне изучал Тавриду, в том числе и в плане историческом².

Чиновные, служилые люди — П.И. Сумароков, В.В. Измайлов, И.М. Муравьев-Апостол (отец поэта-декабриста), путешествуя по служебным делам, оставили по себе записки, полные плодотворнейших исторических экскурсов в отдаленное прошлое Крыма³. У любого из них то и дело встречаются имена древних авторов, свидетельства которых на ходу используются эрудированным путешественником; мелькают мифические или подлинные эпизоды древней истории, прямо адресованные или с немалым основанием привязываемые к тем или иным местам Таврики.

Крымские впечатления, проникнутые образами античной Греции и древнего Рима, отлились в стихах, путевых записках, письмах поэтов классического направления, в чьем творчестве — особенно на почве Тавриды — родилось романтическое ответвление литературного классицизма. Подхваченное и развитое их продолжателями и подражателями, оно к концу века — увы — было затаскано и мещански опошлено эпигонами романтизма. Но то была еще пора его расцвета, когда Крым посетили В, А. Жуковский (1817 г.), А.С. Пушкин (1820 г.), Адам Мицкевич и А.С. Грибоедов (1825 г.). Они, в свою очередь, нимало не колеблясь (и часто не без оснований), приурочивали к тем или иным местам Тавриды то какое-либо событие античной истории, то эпизод связанного с Таврикой мифа или древнегреческой театральной пьесы.

Естественно, в центре внимания всех уже тогда стоял миф об Ифигении в Тавриде: для одних оттого, что он послужил Еврипиду сюжетом одноименной трагедии⁴, для других еще и потому, что вопрос о Деве-Артемиде, богине, общей для местных варваров и пришельцев-греков, является, как увидим, одним из краеугольных вопросов древнейшей истории края.

Все как один (за исключением П.И. Кеппена) увлекались поисками святилища Девы, находившегося, по указаниям некоторых древних авторов, в Таврике, где-то над морем, на круче мыса Партенион, о местоположении которого приходилось строить догадки. Впрочем, нашлось в Крыму место, подходящее по названию — Партенит. Ну как было не ухватиться за это совпадение! А что не соответствовало такой локализации (в текстах тех же античных авторов), отбрасывалось со всей беззаботностью, свойственной младенческому состоянию источниковедения.

Следующим номером в такого рода историко-географических изысканиях шел загадочный мыс Криумето-пон («Бараний Лоб»), упоминаемый — и тоже довольно сбивчиво — античными географами. Он привлекал внимание тем, что связан был с мифами о «жестоких» таврах, о золотошерстом баране и походе аргонавтов за золотым руном.

Неуловимый Криуметопон до сих пор ищут — кому не лень — в разных местах Крымского полуострова, так и эдак прикидывая указанные древними расстояния от него до других, более твердо локализуемых пунктов крымского и малоазийского побережья. Беда в том, что у разных античных авторов расстояния эти различны, как и мера длины — стадий, величина которого в древности колебалась (в разное время и в разных местах) от 145 до 250 м.

Таким образом, одним из кандидатов на «должность» Криуметопона стал Аю-Даг, тесно связанный с Партенитом. Благодаря созвучию и близкому смыслу названий Партенит и Партенион, или Парфенион (мыс, на котором, по словам Страбона, находился храм Девы), эти два понятия воспринимались как идентичные. Поскольку же Партенит все-таки не является мысом, то Партенионом нарекли Аю-Даг. Понятия «Бараний Лоб» и «Партенит» смешались, и неведомые развалины на Медведь-горе стали тут же руинами святилища Девы.

Однако о местоположении храма Девы-Артемиды высказывались и иные соображения. Ряд исследователей древней Таврики отождествлял со страбоновским Партенитом не Аю-Даг, а мыс, который в наши дни именуется Херсонесским.

П.С. Паллас первым из работавших в Крыму ученых уделил внимание этой теме.

В 1793 г. он, занявшись описанием древнего Херсонеса, выполнил то, что в наши дни называется археологической разведкой. Позднее по его следам прошел И.М. Муравьев-Апостол, а затем известный в Западной Европе исследователь — Ф. Дюбуа де Монпере, посетивший Кавказ и Крым по поручению Французской Академии. Он рассказывает, что к Палласу присоединился английский путешественник Кларк. На побережье между Балаклавой и Херсонесом искали они следы разрушенного скифами Ктенунта — гавани херсонеситов — и упомянутого выше Партениона. Паллас весьма скептически отнесся к локализации «некоторыми» Партениона на обрывистом берегу близ Георгиевского монастыря — на месте, где найдена была в его время древняя каменная колонна.

Дюбуа, как и Муравьев-Апостол, обратил внимание на один из многочисленных мысов сильно изрезанного бухтами побережья между Феолентом и Херсонесским маяком: там он обнаружил заброшенные руины большого прямоугольного здания. Вокруг одиноких развалин не оказалось никаких культурных отложений, обычно окружающих жилые или хозяйственные постройки. Исходя из этого, Дюбуа пришел к выводу о культовом характере строения, и предположил, что этот мыс и есть страбоновский Партенион с остатками храма Девы (Артемиды греков, Дианы древних римлян). Его археологические соображения по этому поводу весьма интересны и серьезны⁵.

Е.Н. Монтандон, автор первого путеводителя по Крыму, как и другие путешественники конца 30-х — начала 40-х годов (например, А.Н. Демидов, И.С. Всеволжский), продолжали разрабатывать ту же тему. Она сделалась традиционной, стоило лишь взяться за нее ученым-историкам.

В 1831 г. И.П. Бларамберг^6* опубликовал статью о святилище Девы — «Дианином храме» — в районе Партенита и Ламбат^7* 6. Его труд был тоже основан на сопоставлении с местностью и ее топонимией сведений из письменных источников. Казалось, за немногим стало дело — найти в окрестностях Партенита реальные остатки храма Девы, так до сих пор и не разысканные.

В те же годы был издан «Крымский сборник» П.И. Кеппена — одного из эрудированнейших первоисследователей Крыма⁷. Труд этот сохранил свое значение до нашего времени: он беспримерен по точности, сжатости и в то же время полноте его описательной части. Домыслы же и рассуждения, всегда веские и логичные, богато оснащенные разнообразным историческим материалом, у Кеппена четко отделены от твердо зафиксированных фактов, предполагаемое — от виденного собственными глазами, гипотезы — от того, что доказано неопровержимыми и тут же приведенными аргументами.

Кеппен постоянно живет в своем имении Карабах^8*. С 1819 г. он изучает Аю-Даг, подробно говорит о нем в «Крымском сборнике», упоминает о Партените и Ламбате, о Георгиевском монастыре и ни слова — в связи с ними — о том, что было на устах у всех, — о Криуметопоне и храме Девы.

В 1820 г. Тавриду посетил А.С. Пушкин. Юный поэт, пылко увлеченный классической древностью, здесь, в Партените и Гурзуфе, как бы наново открыл для себя древний мир. Позднее, в Михайловском, он часто вспоминает «волшебный край», где так легко и счастливо жилось ему, бездомному изгнаннику, в семье Раевских. Оживают в его поэзии романтизированные, уже творчески обобщенные образы древней Тавриды, связанные с ней мифы: грозный храм Девы, трагедия юной Ифигении, дружба Ореста и Пилада, не омраченная разразившейся бедой.

Однако на пушкинское «Я варю, здесь...», вырвавшееся из глубины его лирического «я» и вряд ли точно адресованное в какой-либо пункт полуострова^9*, имеет право поэт, но не ученый-исследователь, чей профессиональный удел — «холодные сомненья». Через них пролегают неизведанные тропы науки, и никто заранее не скажет, на каком ее этапе отыщется историческое зерно, затерянное в шелухе разноречий, иносказаний, домыслов.

Вот в чем одна из опасностей нелегкого исследовательского пути — в домыслах: поэтических или банальных, откровенно наивных или наукообразных, чистосердечных или своекорыстных — всегда, повторяем, социально обусловленных, а то и внушенных определенным политическим расчетом.

Археологические поиски Криуметопона и храма Девы еще далеко не завершены. Дело это сделано лишь в теоретическом, подготовительном плане: стократно рассмотрены, сопоставлены, взвешены античные мифы и свидетельства древних писателей, произведена их археологическая «примерка» на подходящие места побережья. Но нет до сих пор, несмотря на все попытки, полновесного археологического подтверждения южнобережного, а тем более аюдагского местоположения загадочного памятника. Поскольку же относительно развалин на Аю-Даге существуют разные суждения, есть и довольно остроумные догадки (не лишенные каждая своих, кажущихся вескими оснований), вопрос о Бараньем Лбе и месте «Дианина храма» приходится поставить и нам. Поставить, что называется, ребром.

Примечания

*. Барокко (в переводе с итальянского букв. «вычурный») — художественный стиль конца XVI — середины XVIII в. Отличался декоративной пышностью и живописностью.

**. Цинциннат — римский политический деятель и полководец V в. до н. э. По преданию, вел простой образ жизни и самолично обрабатывал землю. У древних римлян считался образцом доблести и скромности.

***. Нарицательное имя столицы России Санкт-Петербурга. Пальмира — древний город в Сирии, столица одноименного античного государства.

****. Земля неведомая (лат.).

5*. Так назвал его другой видный исследователь — П.И. Кеппен.

6*. Иван Павлович Бларамберг — первый директор Одесского и основатель Керченского музея, известный русский археолог, добрый знакомый А.С. Пушкина.

7*. Близ Алушты.

8*. Это название сохранила турбаза, расположенная у села Малый Маяк близ Алушты. Там находится и могила П.И. Кеппена.

9*. Точное указание «адреса» в известном «Отрывке из письма к Д.» — не более чем литературный прием.

Литература и источники

1. К.И. Габлиц. Физическое описание Таврической области по ее местоположению и по всем трем царствам природы. СПб, 1785.

2. П.С. Паллас. Поездка во внутренность Крыма, вдоль Керченского полуострова и на остров Тамань. Записки Одесского общества истории и древностей (ЗООИД), т. XII, Одесса, 1881.

3. П. Сумароков. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 г., М., 1800; В. Измайлов. Путешествие в полуденную Россию в 1799 г., М., 1805; И.М. Муравьев-Апостол. Путешествие по Тавриде в 1820 г., СПб, 1823.

4. Еврипид. Ифигения в Тавриде, ст. 28—41. Вестник древней истории (ВДИ), № 2, 1947, стр. 289.

5. F. Dubois de Montpereux. Voyage autour du Caucase..., en Crimée. Paris, t. VI, 1843, p. 262, 295—297.

6. И.П. Бларамберг. О предполагаемом местоположении Дианина храма в Тавриде. «Одесский альманах», Одесса, 1831, стр. 307.

7. П. Кеппен. Крымский сборник (О древностях Южного берега Крыма и гор Таврических). СПб, 1837.