Глава восьмая. Генеральский треугольник (Деникин — Врангель — Слащёв)

1

Антон Иванович Деникин родился в декабре 1872 года в Влоцлавеке в семье отставного майора пограничной стражи. Уже в четыре года одарённый мальчик научился бегло читать, а с детства свободно говорил на русском и польском языках. При этом маленький Антон воспитывался исключительно «в русскости и православии».

С детства мечтая о военной службе, в 1890 году, после реального училища, Антон Иванович был зачислен вольноопределяющимся в 1-й стрелковый полк и был принят в Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом. В 1892 г. подпоручика Деникина назначили во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду, расквартированную в уездном городе Бела Седлецкой губернии. Своё новое место службы спустя годы будущий генерал назовёт не иначе, как типичную стоянку для большинства войсковых частей, заброшенных в захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского военных округов.

Летом 1895 года Деникин поступает в Академию Генерального штаба, в Санкт-Петербурге. Однако уже в конце первого года учёбы его отчисляют из самого престижного учебного заведения России за несдачу экзамена по истории военного искусства. Но буквально через три месяца Антон Иванович снова выдерживает экзамен и его снова зачисляют на первый курс Академии.

Весной 1899 года по завершении курса Деникина производят в чин капитана, но случается то, о чём ему трудно было представить себе даже в самых худших снах. Накануне выпуска новый начальник Академии Генштаба генерал Сухотин произвольно изменил списки выпускников, причисленных к Генеральному штабу, в результате чего Антон Иванович не попал в это число. Справедливо посчитав, что его права нарушены, капитан Деникин подаёт жалобу на военного министра А.Н. Куропаткина, утверждавшего этот список. Товарищам по несчастью он предложил сделать то же самое, но те не решились. Прямым начальником военного министра был сам император, соответственно и жалоба подавалась на его Высочайшее имя. И это был не просто поступок, это был единственный в истории Русской армии случай, когда никому не известный капитан выступил против существующих порядков. Примечательно, что конференция академии признала требования Деникина справедливыми, и военный министр согласился удовлетворить прошение «непричисленного», однако Антон Иванович подавать такое ходатайство наотрез отказался. «Я в милости не нуждаюсь и требую законного», — сказал он в ответ.

Тогда по его делу назначили следствие, которое пришло к выводу о правомерности жалобы. Но Куропаткин не сдавался, написав следующую резолюцию: «Согласен с заключением Главного судного управления, но одобрить действия капитана Деникина не могу, ибо жалоба была неосновательная, а для лица, добивающегося службы в Генеральном штабе, неосновательность — недостаток существенный». Оставалось ждать решения государя. Но тот удовлетворился пояснением министра: «Этот офицер, Ваше Императорское Величество, не причислен к Генеральному штабу за характер»...

Антон Иванович вернулся в свою бригаду, но через два года упрямо напишет частное письмо Куропаткину. Когда последний его прочтёт, то не без гнева начертает: «Ввиду ходатайства Варшавского начальства и чистосердечного раскаяния, признаю возможным ходатайствовать перед государем о причислении Деникина к Генеральному штабу с назначением в войска Варшавского военного округа. Нежелательно, чтобы обращение за защитою к государю, хотя бы и вполне неосновательное, наказывалось без милости к раскаявшемуся. 30 октября 1901 г.». Таким образом, настойчивость Деникина в борьбе за свои права определила всю его дальнейшую жизнь!

В Русско-японской войне Антон Иванович будет участвовать как начальник штаба сначала Забайкальской казачьей дивизии, затем Уральско-Забайкальской дивизии генерала Мищенко. В Цинхеченском сражении одна из сопок вошла в военную историю под названием «Деникинской». «Деникинская сопка» была названа в честь схватки, в которой Антон Иванович штыками отбил наступление неприятеля. Вот что по этому поводу пишет биограф Деникина Дмитрий Лехович:

«Например, в ноябре 1904 года во время Цинхеченского боя генерал Ренненкампф, по просьбе Деникина, послал его в авангард заменить командира одного из казачьих полков. Деникин блестяще выполнил свою миссию и штыками отбил японские атаки.

За отличие в боях Деникина быстро произвели в подполковники, затем в полковники. В те времена производство в полковники на тринадцатом году службы свидетельствовало об успешной карьере.

Сочетание боевых качеств Мищенко и Деникина принесло известность отряду. В мае 1905 года, совершив конный набег в тыл противника, отряд истребил японские склады и транспорты, испортил подвозной путь и телеграфное сообщение, захватил пленных. Но главное следствие этого рейда — моральный подъём в армии, не слишком избалованной успехами. Деникин уважал и ценил генерала Мищенко. О совместной работе с ним Деникин запомнил, между прочим, следующее:

«Когда бой становился жарким, генерал Мищенко со своим штабом неизменно шёл впереди с солдатами в стрелковой цепи. «Я своих казаков знаю, — говаривал он, — им, знаете ли, легче, когда они видят, что и начальству плохо приходится»».

До июня 1910 года Антон Иванович проходил службу на штабных должностях, после чего был назначен командиром 17-го пехотного Архангелогородского полка, которым командовал до марта 1914-го. В июне этого года, на должности генерала для поручений при Командующем войсками Киевского военного округа Деникин был произведён в чин «генерал-майора».

Встретив Первую мировую войну генерал-квартирмейстером 8-й армии, уже в сентябре Антон Иванович по собственному желанию был переведён на строевую должность — командира 4-й стрелковой бригады, впоследствии развёрнутой в дивизию и получившей название «Железной». Сам командир в эмиграции напишет:

«За доблесть Железной бригады в этих тяжёлых боях я был награждён Георгиевским оружием, причём в Высочайшей грамоте было сказано: «За то, что вы в боях с 8 по 12 сентября 1914 года у Гродека с выдающимся искусством и мужеством отбивали отчаянные атаки превосходного в силах противника, особенно настойчивые 11 сентября, при стремлении австрийцев прорвать центр корпуса; а утром 12 сентября сами перешли с бригадой в решительное наступление»».

Его Железная бригада, а потом и дивизия не просто воевала, но умудрялась сохранить свой воинский дух. Так, Д. Лехович в своей книге подчёркивает:

«Несмотря на огромные потери офицеров и солдат, деникинская бригада (в апреле 1915 года переформированная в дивизию) приобрела большую известность. В тяжёлый момент на фронте Железная дивизия всегда выручала. Заслужив почётное звание «пожарной команды» 8-й армии, она всё время перебрасывалась с одного участка на другой, туда, где трудно, где прорыв, где угроза окружения. Когда задание было выполнено, дивизию отзывали в резерв командующего армией, а через день или два снова бросали её, как говорил Деникин, «на чью-либо выручку в самое пекло боя»».

Много сохранилось свидетельств этих эпизодов. Все они говорят о высоких боевых заслугах и чрезвычайной выносливости как начальника, так его офицеров и солдат. Деникин с честью выполнял директивы штаба генерала Брусилова. Но какой ценой!

«Весна 1915 года останется у меня навсегда в памяти, — писал он, — великая трагедия русской армии — отступление от Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжёлые переходы, бесконечная усталость — физическая и моральная, то робкие надежды, то беспросветная жуть.

Помню сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жестокого боя 4-й стрелковой дивизии... одиннадцать дней страшного гула немецкой артиллерии, буквально срывающей целые ряды окопов вместе с защитниками их. Мы почти не отвечали — нечем. Полки, истощённые до последней степени, отбивали одну атаку за другой — штыками или стрельбой в упор; лилась кровь, ряды редели, росли могильные холмы... два полка почти уничтожены одним огнём... Когда после трёхдневного молчания нашей единственной шестидюймовой батареи ей подвезли 50 снарядов, об этом сообщено было по телефону немедленно всем полкам, всем ротам; и все стрелки вздохнули с радостью и облегчением...»

Даже при отступлении и при отсутствии снарядов дивизия Деникина умудрялась наносить неприятелю весьма болезненные удары».

За успешные операции и личную храбрость Антон Иванович был награждён орденом Святого Георгия 3-й (3 ноября 1915 г.) и 4-й (24 апреля 1915 г.) степеней, а в 1916-м его произвели в чин «генерал-лейтенанта» и назначили командовать 8-м корпусом на Румынском фронте. В апреле — мае 1917 года Деникин был начальником штаба Верховного Главнокомандующего, затем — командующим Западным и Юго-Западным фронтами.

В августе 1917 года генерал Деникин был арестован за резкую телеграмму Временному правительству, в которой была выражена солидарность с генералом Корниловым. Вместе с Корниловым и другими генералами и офицерами Антон Иванович содержался в Быховской тюрьме по обвинению в мятеже. Неволя длилась почти месяц. Каждый прожитый в ней день грозил им самосудом и расправой. Наконец, узнав о приближении эшелонов с революционными матросами, Деникин и другие арестованные генералы бежали.

С удостоверением на имя «помощника начальника перевязочного отряда Александра Домбровского» Деникин благополучно добрался до Новочеркасска, где принял участие в создании Добровольческой армии, возглавив 1-ю дивизию во время кубанского похода, а после гибели Корнилова, в апреле 1918-го, всю армию.

В январе 1918 г. Добровольческая армия вошла в состав Вооружённых сил Юга России, а генерал Деникин возглавил их, официально признав власть адмирала Колчака как «Верховного Правителя Русского государства и Верховного Главнокомандующего Русских армий» (12 июня 1919 г.).

Подавив сопротивление большевиков на Северном Кавказе, подчинив себе казачьи войска Дона и Кубани и получив от союзников России по Антанте большое количество оружия, боеприпасов и снаряжения, генерал Деникин в июле 1919-го начал широкомасштабный поход на Москву. К октябрю его войска заняли Донбасс и обширную часть от Царицына до Киева и Одессы. В октябре — Воронеж и Орёл. Наконец подошли к Туле. В этот момент новая власть молодой советской республики висела на волоске и была в одном шаге от катастрофы. Но именно в середине октября 1919-го положение армии Деникина вдруг ухудшилось: тылы были разрушены махновским рейдом по Украине. Против махновцев пришлось снимать войска с фронта. Ленин заключил перемирие с поляками и с петлюровцами, таким образом, высвободив необходимые силы для борьбы с Деникиным.

После создания необходимого количественного, почти трёхкратного, и качественного превосходства над противником Красная армия перешла в контрнаступление. Уже зимой 1919—1920 гг. войска Деникина оставили Харьков, Киев, Донбасс, Ростов-на-Дону. В феврале — марте последовало их поражение в битве за Кубань. Фронт белых армий развалился и отступил в Новороссийск, а уже оттуда в конце марта отошёл морем в Крым.

После расстрела адмирала Колчака Антон Иванович официально отказался возложить на себя всероссийскую власть. Более того, столкнувшись после поражения своих войск с активизацией оппозиционных настроений в среде Белого движения, он оставил пост Главнокомандующего, передав его генералу Врангелю. 22 марта 1920 года Антон Иванович отдал свой последний приказ:

«Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооружёнными силами Юга России.

Всем шедшим честно со мною в тяжёлой борьбе — низкий поклон. Господи, дай победу армии и спасти Россию».

На следующий день к пристани Константинополя подошедший катер доставил на берег с британского миноносца генерала Деникина и его начальника штаба генерала Романовского. Антону Ивановичу было предложено поехать прямо на английский корабль, но около двух недель в здании русского посольства его ждала жена, которую он очень хотел увидеть. И после любезного согласия генерала В.П. Агапеева, военного представителя при британском и французском командовании в Константинополе, Деникин и Романовский отправились в посольство на ожидавшем их автомобиле. Но то, что произошло после свидания с семьёй, стало для Антона Ивановича поистине страшным потрясением. Рассказывает Д. Лехович:

«Две комнаты жены с девятью жильцами не могли вместить двух приехавших генералов, и Антон Иванович обратился к пришедшему дипломатическому поверенному в делах с просьбой отвести ему вместе с Романовским лишнюю комнату. Он получил сухой и уклончивый ответ. Для бывшего главнокомандующего не оказалось в русском посольстве комнаты... На помощь подоспел Агапеев, предложивший остановиться во флигеле военного агента.

По роковой случайности, адъютанты Деникина и Романовского выехали из Феодосии на другом корабле и прибыли в Константинополь часом позже своих генералов. А поэтому Иван Павлович Романовский взял на себя их обязанности и всякие мелкие хлопоты.

В то время когда генерал Деникин разговаривал с Агапеевым, Романовского в комнате уже не было. Вдруг раздалось два выстрела.

— Однако у вас пальба, — заметил Деникин Агапееву, а вслед за тем в комнату вбежал бледный полковник Б.А. Энгельгард:

— Ваше превосходительство, генерал Романовский убит!

«Деникин сидел на стуле за столом, — вспоминал эту минуту полковник В.С. Хитрово, вбежавший в комнату вслед за Энгельгардом. — Ничего не отвечая, он схватился двумя руками за голову и молчал». «Этот удар доконал меня, — писал Деникин. — Сознание помутнело, и силы оставили меня — первый раз в жизни...»»

Убийство начальника штаба генерала Романовского стало глубокой личной драмой Антона Ивановича и, как точно подмечает Д. Лехович, «жестоким эпилогом всего его бескорыстного служения родине. Со смертью неразлучного друга Ивана Павловича обрывалась одна из последних нитей, связывающих Деникина с эпохой больших надежд, душевных потрясений, радости и безысходного горя».

Так генерал Деникин вступил на чужую землю, чтобы уже до конца доживать свой век в эмиграции.

2

Своё отношение к Слащёву генерал Деникин выразил в своих знаменитых «Очерках» следующим образом:

«К концу декабря корпус генерала Слащёва отошёл за перешейки, где в течение ближайших месяцев с большим успехом отражал наступление большевиков, охраняя Крым — последнее убежище белых армий Юга.

Приняв участие в нашей борьбе ещё со времён Второго Кубанского похода, генерал Слащёв выдвинулся впервые в качестве начальника дивизии, пройдя с удачными боями от Акманайской позиции (Крым) до Нижнего Днепра и от Днепра до Вапнярки. Вероятно, по натуре своей он был лучше, чем его сделали безвременье, успех и грубая лесть крымских животолюбцев. Это был ещё совсем молодой генерал, человек позы, неглубокий, с большим честолюбием и густым налётом авантюризма. Но вместе с тем он обладал несомненными военными способностями, порывом, инициативой и решимостью. И корпус повиновался ему и дрался хорошо.

В крымских перешейках было очень мало жилья, мороз стоял жестокий (до 22 гр.), наши части, так же как и советские, были малоспособны к позиционной войне. Поэтому Слащёв отвёл свой корпус за перешейки, занимая их только сторожевым охранением, и, сосредоточив крупные резервы, оборонял Крым, атакуя промёрзшего, не имевшего возможности развернуть свои силы, дебуширующего из перешейков противника. В целом ряде боёв, разбивая советские части и преследуя их, Слащёв трижды захватывал Перекоп и Чонгар, неизменно возвращаясь в исходное положение. Начавшиеся в феврале военные действия между большевиками и махновцами, вклинившимися в 14-ю советскую армию, ещё более укрепили положение Крымского фронта.

В результате все усилия советских войск проникнуть в Крым успеха не имели.

Эта тактика, соответствовавшая духу и психологии армий гражданской войны, вызывала возмущение и большие опасения правоверных военных и даже в политических кругах Крыма и Новороссийска. Чувства эти нашли отражение и в беседе со мной делегации бывшего Особого Совещания... Вместе с тем генерал Лукомский, опасаясь за Перекоп, неоднократно телеграфировал мне о необходимости замены Слащёва «лицом, которое могло бы пользоваться доверием как войск, так и населения».

Цену Слащёву я знал. Но он твёрдо отстаивал перешейки, увольнение его могло вызвать осложнения в его корпусе и было слишком опасным. Такого же мнения придерживался, очевидно, и барон Врангель после вступления своего на пост главнокомандующего. По крайней мере, в первый же день он телеграфировал Слащёву: «...Для выполнения возложенной на меня задачи мне необходимо, чтобы фронт был непоколебим. Он — в Ваших руках, и я спокоен»».

3

Барон Пётр Николаевич Врангель родился в августе 1878 года в Новоалександровске в семье учёного-искусствоведа, писателя и собирателя антиквариата. Известно, что старинный дворянский род Врангелей ведёт свою родословную с начала XIII века. Имя одного из предков барона Врангеля значилось на пятнадцатой стене храма Христа Спасителя в Москве, как раненного во время Отечественной войны 1812 года. Другой предок Петра Николаевича — барон А.Е. Врангель пленил самого Шамиля. Ещё один был известным русским мореплавателем и полярным исследователем (адмирал барон Ф.П. Врангель), имя которого носит остров Врангеля в Северном Ледовитом океане. Сам Пётр Николаевич офицером быть не мечтал и по желанию своего отца готовился к сугубо гражданской карьере. В 1896 г. он окончил Ростовское реальное училище. В 1901 г. — Горный институт в Санкт-Петербурге (с золотой медалью), получив образование инженера. В этом же году, для обязательного по закону прохождения действительной военной службы, в сентябре 1901 г. он поступил вольноопределяющимся 1-го разряда в лейб-гвардии Конный полк, где служили многие из рода баронов Врангелей. Осенью следующего года Пётр Николаевич выдержал испытание на корнета гвардии при Николаевском кавалерийском училище по 1-му разряду. Его произвели в чин корнета гвардии и зачислили в запас гвардейской кавалерии. После этого события молодой барон срочно покинул столицу, отправившись в Иркутск чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. После начала Русско-японской войны в 1904 году Врангель в срочном порядке поступает на военную службу во 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска в чине хорунжего. Так начинается его служба в Русской армии, которой он посвятит всю оставшуюся жизнь.

За отличия в боях против японцев на груди Петра Николаевича появятся первые ордена: Святой Анны 4-й степени с надписью на холодном оружии «За храбрость» и Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом.

В 1906 году штабс-ротмистр Врангель получает назначение в 55-й драгунский Финляндский полк, а в 1907-м его переводят в лейб-гвардии Конный полк в чине поручика.

1907 год стал для барона Врангеля годом важных свершений: во-первых, в августе он женился на фрейлине, дочери камергера Высочайшего Двора, Ольге Михайловне Иваненко, впоследствии родившей ему четверых детей, а во-вторых, в октябре его зачислили в Николаевскую императорскую академию Генерального штаба.

Например, важность такого события, как поступление в академию, подчёркивает следующий факт: «Из 300 человек, экзаменовавшихся в Петербурге, было допущено 150, то есть 50% желающих поступить в академию». Далее: «из 150 офицеров, приехавших держать экзамен в академию, было принято 124 человека, то есть 82,6%».

Об этом писал в своих воспоминаниях Маршал Советского Союза Б.М. Шапошников, который учился в этом престижнейшем учебном заведении России вместе с бароном Врангелем. Что же касается женитьбы барона, то нетрудно догадаться: фрейлина и дочь камергера для гвардейского офицера — это не только удачный союз, но и успешная карьера.

О том, как учился барон Врангель в академии, спустя годы напишет всё тот же Борис Михайлович Шапошников, в честности которого сомневаться не приходится:

«Со мной на курсе учился поручик лейб-гвардии конного полка барон Врангель, впоследствии один из руководителей русской контрреволюции на юге России в период гражданской войны 1918—1920 годов, так называемый «чёрный барон». Окончив Горный институт, Врангель пошёл служить в архиаристократический конный полк, участвовал в Русско-японской войне. Вернувшись в Петербург уже в чине поручика гвардии, он поступил в Академию Генерального штаба. Известный кавалергард Игнатьев в своих воспоминаниях «Пятьдесят лет в строю» говорит о том, что офицеры 1-й гвардейской кавалерийской дивизии избегали знакомства с офицерами 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Вот так же и Врангель в академии вёл знакомство только с гвардейцами и кое с кем из армейцев. Я не принадлежал к числу последних и никогда не здоровался с Врангелем. Высокого роста, худой, чёрный, он производил отталкивающее впечатление. С ним-то и произошёл неприятный случай на экзамене по геодезии. Врангель вышел к столу, взял билет, на доске написал: «Барон Врангель, № 8», обозначив номер билета, который он вытащил. Вслед за ним вышел сотник казачьего Донского полка Герасимов, очень умный, скромный и тактичный офицер. Вынул билет, не помню сейчас, какой номер, ну, положим, № 12, и написал: «Герасимов, № 12». Оба стали готовиться к ответу. Герасимов вытащил очень лёгкий билет — описание мензулы, а у Врангеля был трудный, с какими-то математическими вычислениями. Смотрим, Врангель всё время заглядывает в программу, затем берёт губку, стирает свой № 8 и пишет № 12. Таким образом, у двух слушателей оказался один и тот же билет. Ждём, что же будет дальше. Подходит очередь отвечать Врангелю. Шарнгорст посмотрел в свои записи, потом на доски с номерами билетов и спрашивает Герасимова: «Как это у вас оказался тоже билет № 12?» Тот отвечает, что он взял его и этот номер должен быть записан у Шарнгорста. Врангель молчит. И вот, к нашему удивлению, строгий, неподкупный старик генерал Шарнгорст говорит: «Вы, барон Врангель, отвечаете номер 12, а вы, сотник Герасимов, номер 8». Герасимов и за № 8 получил 12 баллов. Конечно, 12 баллов получил и Врангель, но престиж Шарнгорста и академии упал.

Когда закончился экзамен, в кулуарах собрался весь курс и началось обсуждение поступка Врангеля. К сожалению, суда общества офицеров у нас в академии не было. По адресу гвардейцев было высказано много нелестного. Идти к начальству с жалобой не позволяла офицерская этика, да и что начальство, когда сам Шарнгорст покрыл жульничество Врангеля. Поругались-поругались — и разошлись. Но число бойкотирующих Врангеля, то есть не здоровающихся с ним, увеличилось».

После академии барон Врангель окончил полный курс Офицерской кавалерийской школы (1911). В 1912 году он вернулся в свой Конный полк на должность командира эскадрона, где был произведён в чин ротмистра.

В своей книге «Упущенный шанс Врангеля» А.Б. Широкорад приводит весьма любопытное воспоминание С.В. Карпенко о молодом бароне:

«Среди однополчан он выделялся крайним честолюбием, решительностью, находчивостью и вспыльчивостью, обладая при этом обычной для конногвардейцев неумеренной склонностью к кутежам. За пристрастие к шампанскому «Piper-Heidsieck» он получил среди товарищей прозвище «Пайпер»».

Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова рассказывала писателю Роману Гулю историю, связанную с упоминанием имени барона Врангеля:

«В кругу близких Михаил Александрович часто любил пошутить...

Помню, как подшутил он ещё над приближённым к нему офицером бароном Врангелем. За столом великого князя подавалось вино и водка, но сам он ничего не пил. И как-то шутя предложил со всех пьющих брать штраф в пользу раненых и завёл для этого кружку.

Барон Врангель любил выпить, но был скуп и, дабы не платить штрафа, под разными предлогами стал во время обеда выходить из-за стола в свою комнату и, там выпив изрядно, возвращался к столу. Однажды Михаил Александрович застал Врангеля на «месте преступления», и... барон должен был опустить в кружку великого князя целых 50 рублей!»

Даже по этим мелким деталям из жизни будущего «чёрного барона» можно сделать не самый положительный вывод о чести и характере этого офицера гвардии. Но так скажем, все эти мелочи, как обычно это бывает, остались за кадром официальной биографии барона Врангеля.

Как отмечает Владимир Черкасов-Георгиевский («Главнокомандующий», «Последний рыцарь империи»), «Завсегдатай Офицерского собрания, остряк и прекрасный рассказчик, Врангель, как потом писали свидетели, «обыкновенно не воздерживался высказывать откровенно свои мнения, «метко» характеризовал окружающих, из-за чего «уже тогда имел недоброжелателей».

Своим врагам блестящий барон-конногвардеец виделся «крайне честолюбивым, решительным, находчивым и вспыльчивым, обладая при этом обычной для конногвардейцев неумеренной склонностью к кутежам»».

Первую мировую войну барон встретил всё в том же чине и в той же должности. Однако возможность отличиться ему представилась практически сразу.

«Утром 6 августа 1914 года, спустя несколько дней после начала Первой мировой войны, части лейб-гвардии Его императорского Величества Конного полка, вместе с кавалергардами стремительно наступавшие от восточнопрусской границы, взяли деревню Краупишкен, — пишет В. Черкасов-Георгиевский. — Противник закрепился дальше — в деревне Каушен. Оттуда немецкая пехота и артиллерия обрушили на русских конногвардейцев бешеный огонь. Был отдан приказ спешиться. И кирасирская гвардия, устилая поле своими телами, пошла на германские батареи в полный рост. В сумасшедшей грохочущей круговерти казалось: столь успешное поначалу русское наступление вот-вот захлебнётся. Вдвойне горько, что в пешем строю гибла кавалерийская элита.

Цел пока оставался лишь единственный эскадрон Конного полка — 3-й шефский Его Величества под командой ротмистра барона Петра Врангеля. По традиции он охранял полковое знамя. Но в критический момент командир дивизии генерал Казнаков был вынужден бросить в бой и его.

Именно благодаря действиям этого эскадрона Каушенский бой позднее войдёт в анналы.

Из служебной характеристики: «Ротмистр барон Врангель — отличный эскадронный командир. Блестяще военно подготовлен. Энергичный. Лихой. Требовательный и очень добросовестный. Входит в мелочи жизни эскадрона. Хороший товарищ. Хороший ездок. Немного излишне горяч. Обладает очень хорошими денежными средствами. Прекрасной нравственности. В полном смысле слова выдающийся эскадронный командир».

Получив приказ атаковать в конном строю Каушен, Врангель прекрасно знал академические утверждения, что в конной атаке победа над прицельно палящими чуть не в упор пехотинцами и артиллеристами... невозможна...

И конники эскадрона Петра Врангеля ринулись в дымы и разрывы Каушена.

Доскакать можно было, только примеряясь к местности. Врангель превосходно использовал её: перелесок, пригорки, — чтобы под их прикрытием сблизиться с палаческой батареей, наглухо прикрытой мельницей. Эскадрон вылетел против неё на ста тридцати шагах и молниеносно развернулся. Изумлённые внезапностью немцы ударили наудачу...

Но эскадрон уже нёсся в лоб, не сворачивая. И редел — в грохоте пушек, визге пуль, предсмертных криках, лошадином ржанье, свисте осколков... Все его офицеры, кроме командира, и два десятка солдат нашли свою смерть в этом последнем броске.

Конь Врангеля, обливаясь кровью от девяти картечных ран, рухнул под ротмистром уже около вражеских укреплений. Вскочив на ноги, барон кинулся с шашкой к батарее. Остатки врангелевского эскадрона отчаянно дрались врукопашную на немецких позициях...

Так был взят Каушен.

Командир Конного полка полковник Б.Г. Гартман, раненный в сражении при Каушене, потом писал, что блестящие конные атаки белых — целой дивизией и даже корпусом — во время Гражданской войны явились следствием той веры, которую утвердил во Врангеле Каушенский бой. Ещё бы, в первом же бою той войны он атаковал боеспособную пехоту, поддержанную артиллерией, и имел над ними полный успех. Атака под Каушеном была для Врангеля тем же, чем Тулон — для Наполеона.

Так ротмистр барон П.Н. Врангель стал первым среди офицеров георгиевским кавалером Первой мировой войны, о чём гласит запись в дневнике Государя Императора Николая II (от 1914 года):

«10-го октября. Пятница.

...После доклада Барка принял Костю, вернувшегося из Осташева, и ротм. Л.-Гв. Конного полка бар. Врангеля, первого георгиевского кавалера в эту кампанию...»» Послужной список барона Врангеля весьма наглядно показывает служебный рост Петра Николаевича в период Первой мировой войны.

Уже в сентябре 1914-го его назначают начальником штаба Сводно-кавалерийской дивизии. Затем помощником командира Конного полка по строевой части. В декабре 1914-го Петра Николаевича производят в чин полковника. С октября 1915 г. Врангель командует 1-м Нерчинским казачьим полком Уссурийской дивизии. В конце 1916-го — он командир 2-й бригады Уссурийской конной дивизии. В январе 1917-го произведён в чин генерал-майора и назначен командующим 1-й бригадой Уссурийской конной дивизии. С января 1917-го Врангель временно командовал Уссурийской конной дивизией. В июле 1917-го он допущен к командованию 7-й кавалерийской дивизией, а потом и к командованию Сводным конным корпусом. В сентябре 1917 г. Врангеля назначают командиром 3-го конного корпуса, однако из-за произошедшей революции большевиков от этого назначения барон отказался.

Любопытно, что одной из самых характерных черт Врангеля было его отношение к начальникам в зависимости от их поведения в боевой обстановке. «Поэтому он был большим поклонником генерала Ренненкампфа, — утверждает Черкасов-Георгиевский. — И уже тогда сказывалось врангелевское стремление к оценке людей с преувеличением их положительных и отрицательных качеств. Для Врангеля они делились на или «потрясающих» или «ни к чёртовой матери» — середины не существовало. По баронской снисходительности, «потрясающий» балл выставлялся много чаще. Однако он неминуемо летел к низшей отметке, если случалось менять впечатление о человеке».

В конце 1917 года Врангель поселился в Крыму, на даче в Ялте. Именно там с ним обсуждался вопрос о его поступлении на службу «Курултаю», конечной целью которого было создание независимого татарского государства. Барону предложили должность командующего войсками. Побывав в Симферополе, пообщавшись с действующими лицами, Пётр Николаевич от предложения отказался и вернулся домой. А вскоре его арестовали большевики и после непродолжительного заключения отпустили. Теперь он на всякий случай скрывается вплоть до вступления в Крым германской армии.

Следующим шагом Врангеля, в попытке хоть куда-то пристроить свои воинские таланты, следует поездка в Киев. Там он встречается с гетманом Скоропадским. Однако договориться двум генералам так и не удалось. Правда, во второй раз на завтраке у Скоропадского Пётр Николаевич случайно узнаёт, что проживающий в Киеве генерал А.М. Драгомиров собирается ехать на Дон и Кавказ. Разговор с Драгомировым решает участь барона:

«Генерал Драгомиров передал мне, что он только что получил письмо от генерала Алексеева. Генерал Алексеев получил предложение объединить русские противобольшевистские силы на сибирском фронте, ему обещана широкая поддержка союзных держав. Генерал Алексеев приглашал генерала Драгомирова ехать с ним, и последний через несколько дней выезжал в Екатеринодар. Он звал меня с собой, но мне необходимо было заехать к семье в Крым, и мы решили встретиться в Екатеринодаре.

Через пять дней я был уже в Ялте, а через пятнадцать, вместе с женой, решившей разделить мою судьбу, выехал пароходом в Ростов».

Там Врангель вступает во временное командование 1-й конной дивизией. Всего несколько месяцев спустя его назначают командиром 1-го конного корпуса и за боевые отличия производят в чин «генерал-лейтенанта».

Как уточняет «Википедия», «Пётр Николаевич был противником ведения конными частями боёв по всему фронту. Генерал Врангель стремился собирать конницу в кулак и бросать её в прорыв. Именно блистательные атаки врангелевской конницы определили окончательный результат боёв на Кубани и Северном Кавказе.

В январе 1919 года некоторое время командовал Добровольческой армией, с января 1919-го Кавказской Добровольческой армией. Находился в натянутых отношениях с главнокомандующим ВСЮР генералом А.И. Деникиным, так как требовал скорейшего наступления в царицынском направлении для соединения с армией адмирала А.В. Колчака (Деникин настаивал на скорейшем наступлении на Москву). Крупной военной победой барона стало взятие Царицына 30 июня 1919 года, до этого трижды безуспешно штурмовавшегося войсками атамана П.Н. Краснова в течение 1918 года. Именно в Царицыне прибывший туда вскоре Деникин подписал свою знаменитую «Московскую директиву», которая, по мнению Врангеля, «являлась смертным приговором войскам Юга России». В ноябре 1919 года был назначен командующим Добровольческой армией, действовавшей на московском направлении. 20 декабря 1919 года из-за разногласий и конфликта с главнокомандующим ВСЮР был отстранён от командования войсками, а 8 февраля 1920 года уволен в отставку и отбыл в Константинополь».

4

Оглядываясь назад, генерал Слащёв коснётся и взаимоотношений Деникина с Врангелем. Он напишет об этом не только потому, что это сильно навредило Белому делу, но ещё и по той простой причине, что сам Яков Александрович оказался в эпицентре этого раздора, виновником и зачинщиком которого был, бесспорно, прежде всего барон.

«Врангель интриговал против Деникина ещё тогда, когда Добровольческая армия была в хорошем состоянии. Уже под Царицыном он доказывал, что Деникин никуда не годится, и тогда ещё нанятые им люди и газеты рекламировали его на всех перекрёстках, выдумывая несуществующие доблести и заставляя толпу невольно этому верить...

Деникин терпел долго, но после поражений в Донецком бассейне Врангель был устранён от должности. Врангель остался не у дел и ведал подготовкой новороссийской эвакуации, добиваясь назначения командиром кубанской, но эту должность у него перебил Шкура.

Врангель обиделся, сел на пароход «Александр Михайлович» и уехал в Крым».

Гораздо подробнее, а самое главное, более объективнее, о конфликте Врангеля с Деникиным написал Димитрий Лехович:

«К середине ноября 1919 года расхождения между Деникиным и Врангелем поставили последнего в самый центр той политической оппозиции, которая в скрытом виде ещё с конца прошлого года существовала к Деникину в правых кругах и которая нашла наконец в генерале Врангеле открытого выразителя своего недовольства.

В то время, как взаимодействие командующих Добровольческой и Донской армиями со Ставкой Главнокомандующего имели, по выражению Антона Ивановича, «характер обмена оперативными взглядами и не выходили из пределов дисциплины и подчинённости», иначе обстояло дело с командующим Кавказской армией генералом Врангелем.

«Не проходило дня, — писал Деникин, — чтобы от генерала Врангеля Ставка или я не получали телеграмм нервных, требовательных, резких, временами оскорбительных, имевших целью доказать превосходство его стратегических и тактических планов, намеренное невнимание к его армии и вину нашу в задержках и неудачах его операций... Эта систематическая внутренняя борьба создавала тягостную атмосферу и антагонизмы. Настроение передавалось штабам, через них в армию и общество... Эти взаимоотношения между начальником и подчинённым, невозможные, конечно, в армиях нормального происхождения и состава, находили благодарную почву вследствие утери преемственности верховной власти и военной традиции».

К этому времени Врангель приобрёл широкую известность как талантливый кавалерист и полководец. У него появилось много восторженных поклонников не только среди офицеров, но и той части гражданского населения, которая видела в нём человека более гибкого и менее ригористического, чем Деникин, в лозунгах борьбы, во взаимоотношениях с вновь образовавшимися государствами на окраинах России и в подходах к целому ряду других принципиальных вопросов. Врангель импонировал наружностью, гигантским ростом, властной манерой в обращении с окружающими. Его решительность, неприятие беспорядков в армии, умение подчинить себе строптивых начальников, честолюбие и несомненная жажда власти — всё это в глазах его сторонников гарантировало перемены в верхах белого движения.

Трудно было представить себе более двух разных людей, нежели Врангель и Деникин.

Врангель обладал красивой наружностью и светским блеском офицера одного из лучших кавалерийских полков старой императорской гвардии. Был порывист, нервен, нетерпелив, властен, резок и вместе с тем имел свойства реалиста-практика, чрезвычайно эластичного в вопросах политики. Деникин же, человек негибкий, никогда не искавший власти, к тому времени разочарованный в своих помощниках, сдержанный, скупой на слова, сохранил в себе, несмотря на все превратности судьбы, некоторые черты идеалиста-романтика, сосредоточенного на внутреннем мире своих принципов и взглядов на жизнь, увы, так резко расходившихся с действительностью. Врангель по натуре своей был врождённым вождём и диктатором; Деникин видел в диктатуре лишь переходную фазу, неизбежную в условиях гражданской смуты. И неудивительно, что при таком взгляде на свои функции так называемая «диктатура» его имела весьма призрачный характер. В подборе подчинённых генерал Врангель, не считаясь со старшинством и с прошлой службой офицеров, отметал в сторону тех, кто ему подходил.

Иное отношение к этому вопросу было у генерала Деникина. Он связывал себе руки лояльностью к прошлым заслугам своих соратников...

В середине июня 1919 года письма и рапорты генерала Врангеля к Главнокомандующему приняли характер памфлетов, предназначенных для постороннего читателя. С их содержанием Врангель знакомил своих помощников и некоторых общественных деятелей, а через них они становились достоянием офицерской массы и обывателей. Письма и рапорты, составленные в резкой форме требований и критики того, что делалось Ставкой, попадая в руки постороннего читателя, подрывали в его глазах авторитет Главнокомандующего. (...)

Последняя встреча двух генералов состоялась 27 декабря 1919 года. «За время общего разговора, — писал Врангель, — генерал Деникин не сказал мне ни слова».

Больше они никогда не встречались, но окончательный разрыв произошёл только в феврале 1920 года.

Молча и тяжело переживал Деникин «борьбу за власть» человека, которого он когда-то ценил и всячески выдвигал по службе. В неопубликованных заметках Антона Ивановича имеется следующая запись: «Мне вообще тяжело было писать о нашей распре, тем более что в намерение моё не входило дискредитирование моего заместителя на потеху большевикам... История нас рассудит...»(...)

Давно назревавший кризис близился к развязке. Совместная работа была уже немыслима. На сжатом пространстве Крыма Деникину и Врангелю было слишком тесно, и через британского военного представителя генерала Хольмана генералу Врангелю от имени Главнокомандующего предложено было покинуть пределы Вооружённых сил Юга России.

Перед своим отъездом в Константинополь генерал Врангель в порыве раздражения отправил Главнокомандующему «обличительное» письмо.

Несколько лет спустя, когда барон Врангель готовил к печати свои воспоминания, он не процитировал полностью текст этого письма. Он признал, что, «написанное под влиянием гнева», оно «грешило резкостью, содержало местами личные выпады».

«Боевое счастье улыбалось вам, росла слава и с ней вместе стали расти в сердце вашем честолюбивые мечты... Вы пишете, что подчиняетесь адмиралу Колчаку, «отдавая свою жизнь служению горячо любимой родине» и «ставя превыше всего её счастье»... Не жизнь приносите вы в жертву родине, а только власть, и неужели подчинение другому лицу для блага родины есть жертва для честного сына её... эту жертву не в силах был уже принести возвестивший её, упоённый новыми успехами честолюбец... Войска адмирала Колчака, предательски оставленные нами, были разбиты...

Цепляясь за ускользавшую из ваших рук власть, вы успели уже стать на пагубный путь компромиссов и, уступая самостийникам, решили непреклонно бороться с вашими ближайшими помощниками, затеявшими, как вам казалось, государственный переворот».

В этом письме Деникин выставлялся человеком «отравленным ядом честолюбия, вкусившим власти, окружённым бесчестными льстецами», думающими уже «не о спасении отечества, а лишь о сохранении власти». (...)

Ответ Деникина Врангелю был направлен в «собственные руки». В печати он появился лишь много лет спустя:

«Милостивый государь Пётр Николаевич!

Ваше письмо пришло как раз вовремя — в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены...

Если у меня и было маленькое сомнение в вашей роли в борьбе за власть, то письмо ваше рассеяло его окончательно. В нём нет ни слова правды. Вы это знаете. В нём приведены чудовищные обвинения, в которые сами не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты.

Для подрыва власти и развала вы делаете всё, что можете.

Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей вас, вы говорили Юзефовичу, что Бог карает вас за непомерное честолюбие...

Пусть Он и теперь простит вас за сделанное вами русскому делу зло»».

Здесь следует особо подчеркнуть, что, кроме всего прочего, генерал Врангель за спиной генерала Деникина вёл переговоры с некоторыми из старших начальников об удалении Антона Ивановича с поста Главнокомандующего. Но тогда у него это не получилось. Но, как говорится, было бы счастье, да несчастье помогло... Вот только Врангелю...

В марте 1920-го, когда генерал Кутепов не смог выполнить приказ Деникина оборонять Таманский полуостров, из-за чего не особенно сложная операция по переброске артиллерии и конницы в Крым вдруг провалилась, управление армией было потеряно. Началась паника, перешедшая в её более страшную форму — катастрофу. Тяжело переживая случившееся, генерал Деникин принимает решение уйти.

Вот как об этом пишет Д. Лехович:

«Поздно ночью, 19 марта, Деникин вызвал своего нового начальника штаба генерала Махрова.

«Вид (у Деникина) был измученный, усталый, — рассказывал Махров. — Он вручил мне для рассылки приказ о выборе нового Главнокомандующего и нашу короткую беседу закончил словами: «Моё решение бесповоротно. Я всё взвесил и обдумал. Я болен физически и разбит морально; армия потеряла веру в вождя, я — в армию».

Приказ, о котором говорил генерал Махров, был разослан всем начальникам, включая, конечно, командиров Добровольческого и Крымского корпусов, а также начальникам дивизий и бригадным командирам, старшим офицерам флота, Ставки, других штабов с предложением собраться 21 марта в Севастополе на Военный совет под председательством генерала А.М. Драгомирова «для избрания преемника Главнокомандующему Вооружёнными Силами Юга России».

«В число участников, — писал генерал Деникин, — я включил и находившихся не у дел известных мне претендентов на власть, и наиболее активных представителей оппозиции». Особой телеграммой из Константинополя был вызван на Военный совет генерал Врангель».

Решения Военного совета Деникин ждал два дня в Феодосии.

«Генерал Врангель прибыл в Севастополь 22 марта утром, — пишет Николай Росс. — Председатель военного совещания генерал Драгомиров сообщил ему, что на первом заседании не смогли договориться, так как значительное число членов совещания считало неуместной саму процедуру выбора главнокомандующего. Запрошенный по телефону в Феодосии генерал Деникин продолжал отказываться от назначения себе заместителя. Пока генералы Врангель и Драгомиров обсуждали положение, в соседнем зале севастопольского «Большого дворца» собиралось на заседание многолюдное и шумное военное совещание... генерал Драгомиров исключил из списка участников совещания всех лиц должностью ниже командира корпуса «или равных им по власти». Осталось, включая самого Врангеля, 20 человек. Когда они все собрались, генерал Врангель сделал сообщение о решении англичан прекратить Деникину всякую помощь, если тот не откажется от продолжения вооружённой борьбы против большевиков, — что Врангель узнал от адмирала де Робека. Затем, когда была принята предложенная Драгомировым новая процедура назначения преемника генерала Деникина — довести до сведения генерала Деникина имя выбранного старшими начальниками кандидата и снова предложить ему назначить себе преемника, — генерал Врангель снова попросил слова и заявил, что новый главнокомандующий, кем бы он ни был, не сможет при нынешних обстоятельствах обещать победы и что «самое большее, что можно от него требовать — это сохранить честь вверенного армии русского знамени»».

Значительно дополняют эту картину факты, приведённые в книге Д. Леховича:

«Добровольцы твёрдо и единодушно настаивали на том, чтобы просить генерала Деникина остаться у власти, так как, по словам одного из участников, «мы не могли мыслить об ином Главнокомандующем». Начальник Дроздовской дивизии генерал Витковский заявил, что «чины его дивизии находят невозможным для себя принять участие в выборах и категорически от этого отказываются». К его заявлению сразу же присоединились начальники Корниловской, Марковской и Алексеевской дивизий, других частей добровольческого корпуса. Все собравшиеся добровольцы внимательно следили за поведением генерала Кутепова. Они не могли понять, почему он не поддержал их единогласного призыва к генералу Деникину не покидать их.

А Кутепов, знавший о непреклонном решении Главнокомандующего, подавленный всем происшедшим, писал потом:

«Я отлично сознавал, что генерала Деникина заменить никто не может, поэтому считал, что дело наше проиграно».

Генерал Сидорин от имени донцов отказался «давать какие-либо указания о преемнике, считая своё представительство слишком малочисленным, не соответствующим боевому составу». Отказался голосовать за свой корпус и генерал Слащёв. Он мотивировал отказ тем, что только три представителя его от корпуса смогли приехать на заседание. Единственным исключением оказались моряки. Они выставили кандидатуру генерала Врангеля».

Как утверждает Лехович, «всем участникам заседания было ясно, что приезд Врангеля в Крым означал его принципиальное согласие принять Верховное командование. Убедившись, наконец, что Деникин не изменит своего решения, Военный совет остановился на кандидатуре Врангеля. Драгомиров тут же известил об этом Деникина. Он просил Главнокомандующего прислать приказ о назначении Врангеля «без ссылки на избрание Военного совета»».

В ответ Антон Иванович отдал свой последний приказ, в котором первым пунктом и состоялось назначение генерала Врангеля Главнокомандующим.

5

«5 апреля 1920 г. Врангель вступил в командование Вооружёнными силами Юга России, — отметит в своей книге Я.А. Слащёв. — Деникина я так и не видел, и это, пожалуй, к лучшему: я его помню заблуждающимся, но честным человеком».

Князь Оболенский, например, знал о Врангеле, «как о выдающемся молодом генерале, победителе при Царицыне, известном своей решительностью и безусловной честностью».

Но минус нового вождя князь видел прежде всего в том, что «овладеть Врангелем собираются в сущности те же силы, которые... погубили Деникина».

Более того, Оболенского «возмущало, что Врангель распространял в это время в Крыму своё письмо к Деникину, полное личных выпадов против этого неудачного диктатора, но благородного человека и патриота».

Любопытно сравнение князем Деникина и Врангеля:

«Деникин очаровывал своим милым добродушным лицом, простотой обращения и ласковой, слегка лукавой улыбкой. Чувствовалось, что с ним можно было говорить откровенно, о чём угодно и совершенно запросто. Однако, когда я бывал у него, всегда выходило так, что он куда-то торопился, смотрел на часы, и я видел, что разговор со мной его мало интересует. Инициатива разговора принадлежала мне, он же давал реплики, иногда возражал, но почти ничего не спрашивал. Этот несомненно умный и одарённый человек был чрезвычайно прямолинеен в своих чувствах, взглядах и суждениях. Раз усвоив их, он оставался им верен до конца, хотя бы жизнь на каждом шагу давала ему разочарования».

Врангель: «...и его высокая, стройная и гибкая фигура «джигита» в чёрной черкеске, его странное, удлинённое лицо с живыми, несколько волчьими глазами произвели на меня большое впечатление. Во всём — в манере говорить, в нервных, повелительных жестах, во взгляде, в голосе — чувствовался сильный и волевой, решительный человек, созданный быть вождём. Неприятно поражала несуразно длинная шея, без всякого утолщения переходящая в затылок и как будто кончающаяся только на макушке. Эта шея с плоским затылком совершенно не гармонировала с умными, проницательными глазами, придавая его облику какой-то отпечаток легкомыслия».

По мнению генерала Шатилова, Врангель слыл светским человеком, любившим общество. Прекрасно танцевал и дирижировал на балах. Непременно участвовал во всех офицерских товарищеских собраниях. Николай Росс добавляет к этому свидетельства очевидцев:

«Физический облик генерала Врангеля выделял его из его окружения: он был очень высокого роста, с длинной шеей, длинным лицом и большими глазами, несколько навыкате. Даже обсуждая серьёзные вопросы, он не всегда смог сдержать тонкой иронической улыбки. Он любил одеваться в светло-серую или тёмную черкеску и носил папаху кубанку. Голосом своим он владел в совершенстве, придавая ему громовые раскаты, когда выступал перед войсками, или спокойную убедительность в разговоре с частным посетителем. Здоровье у него было хорошее, хотя при сильном волнении, вследствие полученной в бою контузии, появлялись очень болезненные сердечные спазмы.

Нередко знакомившихся с генералом Врангелем людей поражала его «чисто юношеская импульсивность». Долго проживший с ним в одном поезде А.А. Валентинов описывает, как «после обеда главком, увлечённый спором во время прогулки по платформе, вытащил кинжал, присел на корточки и принялся чертить на асфальте какую-то схему»...

У генерала Врангеля было большое чувство юмора и вообще склонность к ироническому восприятию людей и ситуаций. Войдя в тон самого главнокомандующего, его окружение про него говорило, что земельный закон он учредил лишь потому, что у его тёщи в Северной Таврии было огромное имение... А на жалобу о том, что земельный закон слишком тяжёл для помещиков, Врангель отвечал с улыбкой, что он сам помещик и что у него первого придётся делить землю».

Отношение Врангеля к генералу Слащёву также не было лишено чувства юмора. Но если быть более точным, то скорее сарказма. В своих мемуарах он просто высмеивает бывшего своего подчинённого:

«Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.

Одет он был в какой-то фантастический костюм — чёрные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху-«кубанку» и белую бурку.

Перескакивая с одного предмета на другой и неожиданно прерывая рассказ громким смехом, он говорил о тех тяжёлых боях, которые довелось ему вести при отходе на Крым, о тех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы собрать и сколотить сбившиеся в Крыму отдельные воинские команды и запасные части разных полков, о том, как крутыми, беспощадными мерами удалось ему пресечь в самом корне подготовлявшееся севастопольскими рабочими восстание».

«Наконец день нашего отъезда был окончательно установлен. За несколько дней до него я получил письмо генерала Слащёва. Письмо это было совершенно сумбурное. Слащёв убеждал меня не уезжать из Константинополя и ожидать какой-то телеграммы от него и Сената (Сенат из Ростова был эвакуирован в Ялту, где продолжало оставаться большинство сенаторов).

Он просил меня верить в бескорыстность руководивших им чувств, «но, — писал он, — учитывая в армии популярность Вашего и моего имени, необходимо их связать, назначив меня Вашим начальником штаба». Письмо было для меня загадкой. Через несколько дней она разъяснилась».

«Фронт удерживался частями генерала Слащёва, сведёнными в Крымский корпус. Корпус состоял из бесчисленного количества обрывков войсковых частей, зачастую ещё в зародыше, отдельных штабов и нестроевых команд. Всего до пятидесяти отдельных пехотных и кавалерийских частей. При этом боевой состав корпуса не превышал 3500 штыков и 2000 шашек. Общая же численность противника на фронте генерала Слащёва — 13-й советской армии — была до 6000 штыков и 3000 шашек. При этих условиях сил у генерала Слащёва для обороны перешейков было достаточно, однако сборный состав его частей, их слабая подготовка и отмеченное нашей разведкой постоянное усиление противника заставляли считать наше положение далеко не устойчивым».

«Я собирался ехать на крейсер «Генерал Корнилов», когда мне передали принятую по аппарату телеграмму генералу Слащёва; последний телеграфировал, что считает моё положение в Севастополе опасным и просит разрешения прибыть с бронепоездом и отрядом своих войск для моей охраны. Я приказал ответить, что в охране не нуждаюсь, прибытие бронепоезда и войск считаю излишним, лично же генерала Слащёва всегда рад буду видеть».

«Генерал Слащёв, бывший полновластный властитель Крыма, с переходом ставки в Феодосию оставался во главе своего корпуса. Генерал Шиллинг был отчислен в распоряжение Главнокомандующего. Хороший строевой офицер, генерал Слащёв, имея сборные случайные войска, отлично справлялся со своей задачей. С горстью людей среди общего развала он отстоял Крым. Однако полная, вне всякого контроля, самостоятельность, сознание безнаказанности окончательно вскружили ему голову. Неуравновешенный от природы, слабохарактерный, легко поддающийся самой низкопробной лести, плохо разбирающийся в людях, к тому же подверженный болезненному пристрастию к наркотикам и вину, он в атмосфере общего развала окончательно запутался. Не довольствуясь уже ролью строевого начальника, он стремился влиять на общую политическую работу, засыпал ставку всевозможными проектами и предположениями, одно другого сумбурнее, настаивал на смене целого ряда других начальников, требовал привлечения к работе казавшихся ему выдающимися лиц».

«Прибыл генерал Слащёв. После нашего последнего свидания он ещё более осунулся и обрюзг. Его фантастический костюм, громкий нервный смех и беспорядочный отрывистый разговор производили тягостное впечатление. Я выразил ему восхищение перед выполненной им трудной задачей по удержанию Крыма и высказал уверенность, что под защитой его войск я буду иметь возможность привести армию в порядок и наладить тыл. Затем я ознакомил его с последними решениями военного совета. Генерал Слащёв ответил, что с решением совета он полностью согласен, и просил верить, что его части выполнят свой долг. Он имел основание ожидать в ближайшие дни наступления противника. Я вкратце ознакомил его с намечаемой операцией по овладению выходами из Крыма. Затем генерал Слащёв затронул вопросы общего характера. Он считал необходимым в ближайшие дни широко оповестить войска и население о взглядах нового Главнокомандующего на вопросы внутренней и внешней политики.

Неопределённая в последнее время, неустойчивая политика генерала Деникина, в связи с широко развившейся пропагандой враждебных нашему делу групп, окончательно сбила с толку всех. Необходимо было ясно и определённо дать ответ на наиболее жгучие вопросы, вырвать их из рук наших врагов козыри их политической игры. Без этого нам не вдохнуть в войска утерянную веру в правоту нашего дела и не вернуть доверия населения. С этим нельзя было не согласиться.

Тут же генерал Слащёв стал жаловаться на «левизну» начальника штаба и его ближайших помощников, на несоответствие целого ряда старших начальников добровольческих частей, которые якобы «совсем ненадёжны», что его корпус, во главе с ним самим, единственно верные мне части и что он имеет сведения о том, что в Севастополе старшие чины Добровольческого корпуса «подготавливают переворот», чем и вызвана была его телеграмма накануне. Я поспешил прекратить разговор, предложив генералу Слащёву съехать со мной на берег, чтобы повидать прибывших с ним людей его конвоя.

На Нахимовской площади был выстроен полуэскадрон. Я поздоровался с людьми, благодарил их за славную службу и объявил, что в ознаменование заслуг славных войск, отстоявших последнюю пядь родной земли, произвожу их начальника генерала Слащёва в генерал-лейтенанты, а его начальника штаба в генерал-майоры. Генерал Слащёв отбыл на фронт, я вернулся на крейсер «Генерал Корнилов», где принял депутацию духовенства и общественных деятелей».

«В Севастополе я пробыл всего день и проехал в Симферополь, где смотрел части 1-го корпуса, несущие в городе гарнизонную службу, присутствовал на молебствии в соборе, принимал ряд должностных лиц и осмотрел несколько лечебных заведений. По приезде на вокзал я был встречен почётным караулом от Добровольческого корпуса и был очень поражён увидеть выстроенный у моего вагона караул юнкеров Константиновского училища, входившего в состав частей, подчинённых генералу Слащёву. На правом фланге стоял сам генерал Слащёв; последний доложил мне, что, узнав о предстоящем прибытии моём в Симферополь и «не доверяя добровольцам», прибыл с юнкерами для моей охраны. Я весьма сухо заметил ему, что одинаково доверяю всем частям и ни в какой особой охране не нуждаюсь, и, поздоровавшись с юнкерами, прекратил дальнейшие разговоры и прошёл к почётному караулу 1-го корпуса, а затем на площадь, где были выстроены войска. Генерал Слащёв был, видимо, весьма смущён».

«Одним решительным ударом был положен предел оппозиционной работе донского командования. Проискам и интригам недовольных генералов наступил конец. Одновременно с генералами Сидориным и Келчевским выехали за границу генералы Покровский, Боровский, Постовский. Интриги прекратились.

Один лишь генерал Слащёв не мог успокоиться. Убедившись, что я в разговорах с ним тщательно избегаю касаться всего того, что не имеет отношения к вопросам, связанным с его командованием, он стал засыпать меня своими сумбурными рапортами. Рапорты эти столь характерны, что я не могу не привести одного из них.

5 апреля 1920 года

СЕКРЕТНО В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ
Главнокомандующему Вооружёнными Силами
на Юге России

№ 021

РАПОРТ

I. Мне известно, что многочисленные штабы бывшего Главнокомандующего и командвойска не вполне уясняют себе ложность переживаемого времени, не понимают современного курса политики и условий новой работы. Замечается перегруженность канцелярий, многочисленность проектов, комиссий, предположений о ломке всего того, что, может быть, и худо, но не способствовало удержанию Крыма (внешне и внутренне).

Всё это сказалось:

1. Печать, идущая на помощь фронту, остаётся без бумаги либо болтается из стороны в сторону.

2. Интриги вызывают самые дикие слухи, а причиной этому — нежелание некоторых лиц, делающих вид, что хотят создать что-то новое, расстаться со старыми местами. (Разрушается моя контрразведка, намечаются новые газеты, когда не хватает бумаги для старых, а мне не высылают орудий и автомобилей.)

Интриги на маленькой территории Крыма невероятно растут. Борьба идёт с коренными защитниками фронта, до меня включительно, вторгаясь даже в мою частную жизнь (спирт, кокаин).

II. Сейчас в Вашем штабе остались лица «Керенского» направления с добавлением невероятного себялюбия, к этому присоединяется карьеризм и переменчивость взглядов некоторых старших начальников.

1. Утверждаю, что генералы Кутепов и Витковский на военном совете (уход генерала Деникина) заявили во всеуслышание, в присутствии командиров полков, что если генерал Деникин уйдёт, то они служить не смогут, и провозгласили ему «ура». Это заявление и «ура» на заседании государственной важности было настолько возмутительным, что считал своим долгом встать и спросить: «Чему мы служим — Родине или лицам?» Ответа не было. Сорвав заседание, я приказал отцепить вагон генерала Кутепова от своего поезда. (Войск и пулемётов около вагона заседания и моего вагона было так много, что противник испугался бы.)

2. Генерал Махров и полковник Коновалов портят всё дело и подрывают обаяние Вашего имени проведением на государственные должности «лиц», подобных Оболенскому. От Вашего имени посылают телеграмму о возложении всей ответственности за предпринятый мною бой — на меня, чем могли бы сорвать операцию. Бронепоезда задерживаются в тылу, мои настойчивые требования не исполняются, а сегодня их прислали без паровозов. Сменяются лица, работавшие на совесть в тылу для фронта (доктор Вейс). Отменяются отданные мною приказания (комиссия осмотра тыла № 5464), чем подрываются нервы, и так натянутые у всех фронтовых, до меня включительно. (Ведь комиссия была создана по просьбе фронтовых — отметил доктор Артемьев.)

III. Для спасения Родины и по долгу службы настойчиво осмеливаюсь ходатайствовать перед Вашим Превосходительством:

1. Пресечь попытки разных лиц и партий провести у меня на фронте перемену личного состава, работой которого я был доволен.

2. Поддержать старую печать (по Вашему указанию). Открывающиеся новые газеты вызовут осложнения.

3. Объявить себя диктатором (неограниченным правителем) без флёра, а ясно для всех (для народа).

4. Дать немедленно крестьянам землю (за плату хлебом), а рабочим — хлеб за труд.

5. Под благовидным предлогом устранить генералов Кутепова, Витковского, Махрова, полковника Коновалова, доктора Артемьева, хотя бы на должности, где их интриги будут бессильны.

6. Вернуть доктора Вейса на пользу фронта.

VI. Я взял на себя смелость подать Вам этот рапорт, потому что не могу работать в создавшейся обстановке (ведь на телеграмму генерала Деникина я ответил донесением, что оборону Крыма ставлю для себя вопросом не только долга, но и чести).

Слово своё сдержал.

Честь свою я сохранил и тогда, когда уходил генерал Деникин.

Вы это знаете.

Но сейчас, если не изменится обстановка, ручаться за фронт не могу. Интриги разложат фронт.

Поэтому умоляю при Вашем несогласии с моим докладом снять с меня ответственность за оборону Крыма, так как уйти из армии в тяжёлый момент не могу, назначьте меня туда, куца найдёте нужным, хотя бы рядовым — я сделаю всё, чтобы не повредить делу и не запятнать своей чести.

Прошу этому верить.

V. Подаю этот рапорт Вам, в собственные руки, но ходатайствую, если найдёте нужным, прочесть лицам по Вашему усмотрению.

Слащёв».

«4 августа я получил рапорт генерала Слащёва:
Срочно. Вне очереди. Главкому.
Ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнении в отставку. Основание: 1) удручающая обстановка, о которой неоднократно просил разрешения доложить Вам лично, но получил отказ; 2) безвыходно тяжёлые условия для ведения операций, в которые меня ставили (особенно отказом в технических средствах); 3) обидная телеграмма № 008070 за последнюю операцию, в которой я применил все свои силы согласно директиве и обстановке. Всё это вместе взятое привело меня к заключению, что я уже своё дело сделал, а теперь являюсь лишним.
№ 519, х. Александровский, 23 часа 2 августа 1920 года. Слащёв.

Рапорт этот являлся ответом на телеграмму мою, в коей я выражал генералу Слащёву неудовольствие по поводу его последней операции. Я решил удовлетворить его ходатайство и освободить от должности. Ценя его заслуги в прошлом, я прощал ему многое, однако за последнее время всё более убеждался, что оставление его далее во главе корпуса является невозможным.

Злоупотребляя наркотиками и вином, генерал Слащёв окружил себя всякими проходимцами. Мне стало известно из доклада главного военного прокурора об аресте, по обвинению в вымогательстве и убийстве ряда лиц с целью грабежа, начальника контрразведки генерала Слащёва военного чиновника Шарова. Последнего генерал Слащёв всячески выгораживал, отказываясь выдать судебным властям. Следствие между прочим обнаружило, что в состоянии невменяемости генералом Слащёвым был отдан чиновнику Шарову, по его докладу, приказ расстрелять без суда и следствия полковника Протопопова как дезертира. Полковник Протопопов был расстрелян, причём вещи его, два золотых кольца и золотые часы, присвоил себе чиновник Шаров. Бескорыстность генерала Слащёва была несомненна, и к преступлениям чиновника Шарова он, конечно, прямого касательства не имел. Опустившийся, большей частью невменяемый, он достиг предела, когда человек не может быть ответственен за свои поступки.

Немедленно по получении рапорта генерала Слащёва я телеграфировал ему:

Генералу Слащёву
Я с глубокой скорбью вынужден удовлетворить возбуждённое Вами ходатайство об отчислении Вас от должности командира 2-го корпуса. Родина оценит всё сделанное Вами. Я же прошу принять от меня глубокую благодарность. Назначенный командиром 2-го корпуса генерал Витковский завтра выезжает в село Чаплинку. Впредь до его прибытия в командование корпусом укажите вступить старшему. Вас прошу прибыть в Севастополь.
4(17) августа, № 009379. Врангель.

Назначенный командиром 2-го корпуса, начальник Дроздовской дивизии генерал Витковский был генерал большой личной храбрости, прекрасно разбиравшийся в обстановке, исключительно хороший организатор. Последнее было особенно важно для 2-го корпуса, сильно расстроенного управлением последнего командира. (...)

5 августа генерал Слащёв прибыл в Севастополь. Вид его был ужасен: мертвенно-бледный, с трясущейся челюстью. Слёзы беспрерывно текли по его щекам. Он вручил мне рапорт, содержание которого не оставляло сомнений, что передо мной психически больной человек. Он упоминал о том, что «вследствие действий генерала Коновалова явилась последовательная работа по уничтожению 2-го корпуса и приведению его к лево-социал-революционному знаменателю», упрекал меня в том, что «чтобы окончательно подорвать дух 2-го корпуса, моим заместителем назначен генерал Витковский, человек, заявивший в момент ухода генерала Деникина, что если уйдёт Деникин — уйдёт и Витковский со своей Дроздовской дивизией». Рапорт заканчивался следующими словами: «Как подчинённый ходатайствую, как офицер у офицера прошу, а как русский у русского требую назначения следствия над начальником штаба Главнокомандующего, начальником штаба 2-ш корпуса и надо мной...»

С трудом удалось мне его успокоить. Возможно задушевнее я постарался его убедить в необходимости лечиться, высказывая уверенность, что отдохнувши и поправившись, он вновь получит возможность служить нашему общему делу. Я обещал сделать всё от меня зависящее, чтобы уход его не был истолкован как отрешение. В изъятие из общих правил, я наметил зачислить генерала Слащёва в своё распоряжение с сохранением содержания, что давало ему возможность спокойно заняться лечением. В заключение нашего разговора я передал генералу Слащёву приказ, в коем в воздаяние его заслуг по спасению Крыма ему присваивалось наименование «Крымский»; я знал, что это была его давнишняя мечта (приказ № 3505, 6(19) августа 1920 г.).

Слащёв растрогался совершенно; захлёбывающимся, прерываемым слезами голосом он благодарил меня. Без жалости нельзя было на него смотреть.

В тот же день генерал Слащёв с женой был у моей жены с визитом. На следующий день мы поехали отдавать визит. Слащёв жил в своём вагоне на вокзале. В вагоне царил невероятный беспорядок. Стол, уставленный бутылками и закусками, на диванах — разбросанная одежда, карты, оружие. Среди этого беспорядка Слащёв в фантастическом белом ментике, расшитом жёлтыми шнурами и отороченным мехом, окружённый всевозможными птицами. Тут были и журавль, и ворон, и ласточка, и скворец. Они прыгали по столу, по дивану, вспархивали на плечи и на голову своего хозяина.

Я настоял на том, чтобы генерал Слащёв дал осмотреть себя врачам. Последние определили сильнейшую форму неврастении, требующую самого серьёзного лечения. По словам врачей, последнее возможно было лишь в санатории, и рекомендовали генералу Слащёву отправиться для лечения за границу, однако все попытки мои убедить его в этом оказались тщетными, он решил поселиться в Ялте...»

Всё это, написанное бароном уже на чужбине, вполне можно было бы принять за горькую правду, если бы не одно но... В своей книге митрополит Вениамин, уже упоминаемый нами, чёрным по белому написал:

«В другой раз генерал Врангель поехал на Джанкойский фронт, ближе к Азовскому морю. Красные наступали тремя цепями. С левого боку от них и значительно впереди шёл бронепоезд. Всё это было видно нам. Наши наступали тремя цепями, и тоже с бронепоездом, шедшим впереди.

Друг друга угощали гранатами. Генерал Врангель и мне предложил прогуляться. Сказали мы краткие речи и пошли. Прошли третью цепь, потом вторую. То слева, то справа рвались гранаты. Ещё издалека слышался визжащий лёт: «Гу-у!» И не знаешь, куда она угодит. Вдруг справа «Ба-ах!» между рядами. Идём дальше, ещё: «Гу-у-у, ба-а-ах!» Я никак не могу удержаться, от страха непроизвольно вскрикиваю и непременно пригибаюсь к земле. «Ну как вам, владыка, не стыдно кланяться всякой гранате?» — шутит Врангель, быстро шагая на своих длинных ногах, так что мы едва успеваем скоренько следовать за ним.

Сам он шёл совершенно спокойно. Так же спокойно, по видимости, вели себя офицеры и ряды солдат. Привыкли, что ли, они? Или скрывали чувство страха? Вероятнее, привыкли. Прошли мы и первую цепь. Впереди, довольно далеко, был наш бронепоезд, а навстречу ему двигался красный. Точно два быка впереди своих стад, сходились они в бой. Генерал Врангель хотел пройти и туда. Но генерал Слащёв очень ласково, но твёрдо отрапортовал, что Врангель у нас один главнокомандующий и рисковать собою не имеет права. Врангель послушался. Вот в этот раз я и видел Слащёва в валенке на одной ноге и в сапоге на другой. Но всё же он был красив и привлекателен!»

6

«Проблемы у боевого генерала начались, когда на пост командующего вооружёнными силами юга России перешёл от А.И. Деникина к П.Н. Врангелю, — рассказывает С. Ченнык. — К тому времени ситуация была достаточно стабилизирована, в тылу все успокоились, и на Слащёва набросились недоброжелатели, которых за время защиты Крыма у него появилось великое множество. Он был немедленно обвинён во всех грехах, с которыми сам же боролся. Пресса слепила образ психически неуравновешенного социально опасного человека, «предавшегося болезненной страсти к возлияниям и наркотикам», потерявшего контроль над собой «в общей атмосфере распущенности». Врангель, чувствуя в нём не просто яркую личность, но и подозревая возможную политическую конкуренцию, не только не возражает против таких дискредитирующих командира корпуса нападок, но и подогревает их. В итоге он отстраняет Слащёва от должности. Слащёв сам написал рапорт новому главнокомандующему, требуя суда над собой. Почти шесть лет непрерывной войны не могли не сказаться на психике. Нервная система генерала была истощена. Когда он был нужен, на его проделки смотрели сквозь пальцы. Как-то Врангелю сообщили о чудачествах Слащёва, он ответил: «Какое вам дело? Если он даже воткнёт павлинье перо себе себе в з...цу, но будет продолжать так же хорошо драться, это безразлично»». Но теперь Врангель поступает иначе...

В очерке генерала Аверьянова о Слащёве есть очень интересный эпизод, который раскрывает Якова Александровича ещё с одной стороны:

«Производство в чины и награждение орденами за Гражданскую войну Слащов считал лишними, ненужными, даже вредными, создающими «вундеркиндов», развращающими Добрармию и понижающими значение и чина, и награды. Но установление знака в память того или иного периода борьбы, ознаменованной самопожертвованием и георгиевскими подвигами и трудами войск, знака, выдаваемого при этом всем действительным участникам борьбы в этот период, Слащов признавал очень полезным для воспитания войск, поддержания в них духа и создания традиций.

Так, когда кончился период самостоятельной обороны Крыма войсками одного лишь слащовского отряда, Слащов просил генерала Врангеля установить знак в виде небольшого восьмиконечного православного креста на ленточке русских национальных цветов (для ношения на груди, как носились медали), и наградить этим знаком всех чинов (офицеров и солдат) слащовского отряда, не допустившего превосходным силам большевиков овладеть Крымом. Генерал Врангель отнёсся к этому ходатайству очень недоброжелательно, не постеснявшись высказать Слащову, что, по его, Врангеля, мнению, нет оснований для такой награды, так как «отряд боёв почти не вёл, потери нёс незначительные, он больше сидит на позиции». Конечно, такое мнение генерала Врангеля было явно пристрастным и совершенно не соответствовавшим действительности: будущий военный историк легко и с большой точностью установит, что в эпоху обороны Крыма Слащовым соотношение сил обеих сторон было в значительно большей степени не в пользу белых, нежели в эпоху обороны Крыма генералом Врангелем. Наконец, и самый «критериум» для оценки степени боевого успеха, выдвинутый Врангелем, а именно: «количество потерь», совершенно неверен, не говоря уже о том, что и самые потери не были такими ничтожными, т. к. бывали дни, когда из строя выбывало по 20 и более офицеров. Вскоре, однако, Врангель переменил своё первое решение по ходатайству Слащёва и наградил его отряд жестяными знаками на головной убор с надписью «За защиту Крыма», каковыми знаками с надписью «За отличие» или «За отличие в таком-то деле» и т. п. награждались части императорской армии, но только царские знаки были изготовлены более или менее изящно, а врангелевские, по описанию очевидцев, были, по-видимому, вырезаны тупыми ножницами крайне небрежно из ржавой жести, причём надпись на этих значках была выцарапана гвоздём.

В такой награде Слащов не без оснований усмотрел намерение со стороны Врангеля унизить и оскорбить его, Слащова, а также и «только сидевшие на позиции» войска слащовского отряда. Поэтому в своём приказе по отряду Слащов не приказал носить на головных уборах эти знаки, а лишь «разрешил желающим носить эти знаки на головном уборе», но никто в отряде этим разрешением не воспользовался».

Сам же Слащов в своих воспоминаниях по этому поводу, как всегда, краток и точен: «...Ничего исполнено не было, а дана была бляха на шапку (вроде как у городовых в старое время)».

«Необходимо отметить, — подчёркивает С. Ченнык, — что к этому времени взаимоотношения между Слащёвым и Врангелем стали совершенно негативными. Корпусной командир откровенно критиковал своего начальника за бездарное руководство войсками, отсутствие тактического мышления и, как следствие, невероятно большие потери.

В свою очередь, в апреле 1920 г. П.Н. Врангель переименовал 3-й армейский корпус во 2-й и его наименование «Крымский» незаметно, но постепенно, стёрлось из употребления». И тем не менее сам Врангель прекрасно понимал влияние генерала Слащёва в армии и только поэтому не стал обострять свои отношения с ним. Исходя из этих соображений, и появился «Приказ Главнокомандующего Русской Армией»:

«г. Севастополь
6/19 августа 1920 г.
В настоящей братоубийственной войне среди позора и ужаса измены, среди трусости и корыстолюбия особенно дороги должны быть для каждого русского человека имена честных и стойких русских людей, которые отдали жизнь за здоровье и счастье Родины.
Среди таких имён займёт почётное место в истории освобождения России от красного ига — имя генерала Слащова.
С горстью героев он отстоял последнюю пядь русской земли — Крым, дав возможность оправиться русским орлам для продолжения борьбы за счастье Родины.
России отдал генерал Слащов свои силы и здоровье и ныне вынужден на время отойти на покой. Я верю, что, оправившись, генерал Слащов вновь поведёт войска к победе; дабы связать навеки имя генерала Слащова со славной страницей настоящей великой борьбы, — дорогому сердцу русских воинов генералу Слащову именоваться впредь — Слащов-Крымский.
Главнокомандующий генерал Врангель».

«Генерал Я.А. Слащов, — констатирует С. Ченнык, — стал вторым после генерал-аншефа, князя Василия Михайловича Долгорукова обладателем подобного титула. (Долгорукий получил его в 1772 г.) Спустя буквально несколько дней постановлением Ялтинской городской думы от 10 сентября 1920 г. генералу Слащёву было преподнесено звание «Почётного гражданина города Ялты» с размещением в городском управлении его портрета».

* * *

Завершая эту главу, было бы не совсем правильно, с исторической точки зрения, пропустить так называемую «Орловщину».

Участник Белого движения В. Дружинин в Софии в 1928 году запишет:

«...Через два дня мы прибыли в Симферополь и расположились в Крымских казармах, где стоял конвой генерала Слащова. Начали знакомиться с городом. Вскоре нас удивило то, что у всех жителей на устах было два имени: Слащов и Орлов.

В это время генерал Слащов был героем Крыма. Его все боялись и уважали. Только благодаря его самообладанию Крым был спасён от красных и принял тысячи добровольцев и беженцев из Новороссийска, Туапсе и Грузии. Слащов отдавал свои знаменитые, пародии на суворовские, приказы, и все им восхищались. Так, например, по случаю сдачи Перекопа в начале марта 1920 года он написал приказ:

«Кто отдавал приказание сдать Перекоп? Перекоп завтра взять!

Слащов».

Его приказы были злобой дня. Даже барышни и те цитировали его приказы. Генерал Слащов был грозой тыла и любимцем фронта. Где появлялся он, там был обеспечен успех. Многие утверждали, что он ненормальный и только кокаин даёт ему энергию. Появлялся он в роскошной казачьей форме.

Его противником был капитан Орлов, который восстал против произвола генералов. С этим Орловым быстро покончил Слащов.

«Орловцы» — их было около 2000 человек — большей частью принесли повинную Слащову, а остальные разбежались по Крымским горам и превратились в «зелёных»».

Капитан Николай Иванович Орлов родился в Симферополе, в 1912 г. окончил гимназию, участвовал в Первой мировой войне. В рядах 60-го пехотного Замосцкого полка и был произведён в офицерский чин. В 1917-м он штабс-капитан. С ноября следующего года Орлов сформировал 1-й Симферопольский офицерский батальон, во главе которого в январе 1919-го подавил большевистское восстание в каменоломнях в районе Евпатории. В дальнейшем командовал 1-м батальоном Симферопольского офицерского полка, входившего в состав 4-й пехотной дивизии. С декабря 1919-го формировал в Симферополе «Особый отряд обороны Крыма», развёрнутый затем в 1-й Симферопольский добровольческий офицерский полк. После двух попыток вооружённого мятежа бежал в горы, где скрывался до занятия Крыма Красной армией.

Князь В.А. Оболенский характеризовал Орлова как георгиевского кавалера, известного своей невероятной физической силой, храбростью и полной порядочностью. Однако, по его же мнению, Орлов производил впечатление «человека, искренне угнетённого всем происходящим, но несколько легкомысленного и ограниченного — качества, особенно подчёркивавшиеся большой самоуверенностью и резкостью его суждений».

Примерно такого же мнения об Орлове был и Слащёв: «И вот капитан Орлов в Крыму возглавил группу, провозглашавшую борьбу с высшим комсоставом.

Капитан Орлов — кадровый офицер, неудачник, за время войны не подвинувшийся выше капитана, но со страшным самолюбием и самомнением. В тылу Добровольческой армии развилась мания формирования частей. Старый крымчанин Орлов взялся за это. В момент моего прибытия в Крым он уже имел «мандат» на формирование части».

В своей книге Яков Александрович называет «Орловщину» не иначе, как «движение партии «И.И.» («Испуганный интеллигент»)». В частности, он пишет:

«Орловщина зародилась не в Крыму — там она, благодаря Орлову, получила только своё название. Орловщина была результатом поведения старшего командного состава белых и появилась в Крыму после бегства от Орла и с предыдущими эвакуациями весною 1919 г. из Одессы и из Севастополя; она питалась ожиданием таковых в будущем при поражении...»

Надо сказать, что Орлов своими восстаниями и протестами доставил немало хлопот Белой армии. О нём злобно писали генералы Деникин и Врангель. Но нельзя забывать о том, что поставить на место этого наглого штабс-капитана мог только Яков Александрович Слащёв.

Например, в январе 1920 года, когда Орлов получил приказ Слащёва о выдвижении на фронт, штабс-капитан в день атаки красных на Тюп-Джанкой (совместно с князем Романовским и герцогом Лейхтенбергским) захватывает Симферополь. Он арестовывает коменданта, губернатора, а также начальника штаба войск Новороссии и начальника гражданской части.

Этот назревающий бунт подавляется Слащёвым достаточно просто. Он отправляет Орлову телеграмму следующего содержания: «Если не освободите арестованных, то взыщу я». Следом отправляет вторую: «Бывшему отряду Орлова построиться на площади у вокзала для моего осмотра». В результате мятежный офицер уходит из Симферополя. С ним остаются около 150 человек. Остальные 400 из его отряда, построившись у симферопольского вокзала, ожидают прибытия Слащёва.

Во второй раз Орлов вместо необходимого участия в боях, когда на фронте сложилось весьма критическое положение, покинул своё расположение и направился в Симферополь.

Вот как об этом пишет сам Яков Александрович:

«Орлов, узнав о собранных для неизвестной цели в Симферополе припасах, получил мой приказ сдать отряд, двинулся на Симферополь.

Прямо объявить о своих намерениях он не решился. Людям своим он заявил, что генерал Слащёв приказал двигаться на Симферополь, где начались беспорядки. Он был настолько военно безграмотен, что такой же приказ дал стоявшим около него танкам, но там сейчас же усомнились в том, чтобы я мог дать приказ танкам идти походным порядком на Симферополь, и донесли мне.

За Орловым была организована погоня сводным полком 9-й кавалерийской дивизии (400 шашек) с 8 конными орудиями и 100 шашками конвоя, с моим поездом и 2 бронепоездами, взятыми из Таганаша. Лётчики следили за движением Орлова. На фронте была уже победа».

Вспоминая подавление второго и последнего бунта Орлова, Слащёв напишет:

«Орловщина была уничтожена, но расцветала врангелевщина».