Глава седьмая. Портрет генерала «Яши»

1

Одним из первых, кто попытался рассказать о генерале Слащёве, стал белый генерал Пётр Иванович Аверьянов (1867—1929). В эмиграции он собрал и переработал воспоминания о Якове Александровиче его современников и сослуживцев, написав в 1929 г. в Югославии очерк, который стал приложением к его собственным мемуарам «Страницы прошлого». В основу очерка легли рассказы полковника В.Ф. Фролова — начальника штаба корпуса, которым командовал Я.А. Слащёв, и капитана А.А. фон Дрейтера, начальника команды связи.

В предисловии к очерку Пётр Иванович писал:

«Я лично не знал генерала Слащова, даже никогда не видел его, но его сильная и яркая личность всегда интересовала и привлекала меня. Ещё в 1920—1921 гг., т. е. во время моего переезда из Константинополя в Югославию и в первое полугодие пребывания в этой стране, мне довелось много беседовать о Слащове с его бывшим начальником штаба, Генерального штаба полковником Владимиром Фёдоровичем Фроловым, ныне уже покойным. А в текущем 1929 г. о том же генерале Слащове мне рассказывал много капитан лейб-гвардии Литовского полка Александр Алексеевич фон-Дрейтер, с которым мне пришлось работать в одной комнате в тригонометрическом отделении Генеральной дирекции государственного кадастра Югославии, где он служил чертёжником, а я — вычислителем «координат точек триангуляционной сети». Боевой, сильно контуженный и семь раз раненный капитан фон-Дрейтер участвовал в обороне Крыма Слащовым и в качестве начальника команды связи часто находился в общении со Слащовым.

Кроме того, я никогда не упускал случая побеседовать о генерале Слащове с теми из его бывших подчинённых, с которыми мне приходилось встречаться в Югославии. Результатом всех этих бесед, а главное — рассказов о Слащове полковника Фролова и капитана фон-Дрейтера — является предполагаемая вниманию читателей несколько систематизированная сводка накопившихся у меня сведений о личности генерала Слащова».

Кроме Аверьянова свои воспоминания о Якове Александровиче оставили и другие его современники и очевидцы.

2

Князь Владимир Андреевич Оболенский очень хорошо запомнил самую первую встречу с молодым генералом в Симферополе:

«В условленный час появился Слащов, крайне поразивший меня свои внешним видом.

Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывавшей ряд не совсем чистых зубов. Он всё время как-то странно дёргался, сидя, постоянно менял положения, а стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потреблением кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя и белая бурка. Всё ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланность и позёрство».

В следующий раз Слащёв лично попросил князя Оболенского срочно прибыть к нему в поезд на станцию Симферополь:

«Через пять минут я вошёл в салон-вагон поезда командующего военными силами Крыма.

— Подождите минутку, я сейчас доложу командующему, — любезно щёлкнув шпорами, сказал мне молодой штабной офицер, пропуская меня в общее помещение салон-вагона. В нём я увидел сидевшую на диване перед столом, заставленными недопитыми стаканами и с залитою красным вином скатертью, довольно миловидную, скромно одетую женщину.(...)

Я не успел с ней начать разговор, как меня уже попросили в купе к Слащову. В этом купе прежде всего бросалась в глаза большая клетка с попугаем. Попугай, тоже походный спутник Слащова, имел, по-видимому, огромный аппетит. По крайней мере, не только всё дно его клетки было покрыто большим слоем ореховой скорлупы, но скорлупа была рассыпана по полу и сиденью всего купе и хрустела под ногами. Про этого попугая я прежде уже слышал. Мне передавали недоумение английского генерала, посетившего Слащова на фронте. Слащов всё время разговаривал с ним, обсуждая стратегические вопросы, с попугаем на плече...

По этому поводу генерал говорил своим русским знакомым: «Удивительные все русские люди. У нас в Англии каждый англичанин имеет свои причуды, но он отдаёт причудам часы отдыха, а у вас генерал, командующий фронтом, во время разработки плана военных действий играет с попугаем».

Слащов, весь какой-то помятый, грязный и немытый, привстал с дивана, поздоровался со мной и задвинул плотно дверь в коридор.

— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, — начал он, когда мы расположились друг против друга на диванах. — Обещаю вам, что для вас ваша откровенность не будет иметь никаких плохих последствий и всё, сказанное вами, останется между нами.

Он говорил со мной тоном милостивого монарха, подбодряющего ошеломлённого его величием подданного.

Эта мысль, пришедшая мне тогда в голову, невольно заставила меня улыбнуться.

— Что вы, Бог с вами, генерал, — ответил я добродушно, — я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никакой тайны я из них делать не намерен.

Слащов, увидав перед собой вместо робкого подданного добродушного дядюшку, сразу перешёл на более простой разговорный тон и спросил:

— Скажите, пожалуйста, что это у вас за разговоры такие происходят в думе? В чём дело?

Я рассказал ему содержание моего доклада об автономии Крыма и стал объяснять, какие причины побудили меня выступить с соответствующим докладом.

Говорил я довольно долго.

Слащов, старавшийся вначале слушать меня внимательно, под конец заскучал и, видимо, был рад, когда я кончил свою лекцию.

— Значит, это у вас тут сепаратизм?

— Нет.

— Ну хорошо, я удовлетворён. А скажите, я слышал, что у вас решили какой-то совдеп устроить. Верно это?

Я рассказал о постановлении губернского избирательного съезда.

— Ну как же вы считаете, нужно мне узаконить существование этого учреждения?

— Избави Бог.

— Так, значит, разогнать?

— И этого не нужно. Учреждение это мёртворождённое и умрёт собственной смертью. Если же вы будете его разгонять, то только заведёте смуту у себя в тылу, смуту ненужную и вредную.

— Ну хорошо. Будь по-вашему.

Слащов задумался и вдруг, весело подмигнув мне, спросил:

— А что бы сказали вы, если бы я приехал к вам на заседание этого совдепа?

— Что ж, отлично, приезжайте и вы убедитесь сами, что я вам дал хороший совет.

Затем мы условились, что я переговорю с членами комитета (кажется, это учреждение было названо каким-то комитетом), и если они выразят желание видеть Слащова на ближайшем заседании, то извещу его телеграммой. Прощались мы приятелями.

Провожая меня к выходу, он вдруг весело обратился ко мне:

— А знаете, я везу с собой шесть большевиков.

— Каких большевиков?

— А видите ли, в Севастополе сейчас неспокойно. Идёт сильнейшая большевистская пропаганда и подготавливается забастовка. Вы понимаете, что положение на фронте очень серьёзно и малейшие волнения в тылу могут погубить всё дело обороны Крыма. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, которых мне там указали. Теперь я их везу с собой на фронт.

— Зачем же вы их везёте?

Слащов засмеялся и, почуяв в моём вопросе некоторую тревогу, успокоительно ответил:

— Вы думаете, что я их расстреляю. Вот и ошиблись. Я их просто велю вывести за линию наших позиций и там отпущу на все четыре стороны. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия».

Третью встречу со Слащёвым Оболенский описывает не менее красочно:

«Заседание в помещении городской управы по категорическому требованию Слащова было закрытое. Оно только что началось, когда в зал вошёл своей виляющей походкой генерал Слащов в сопровождении губернатора и полицмейстера.

Слащов был слегка выпивши, но обратился к собранию с довольно связной и неглупой речью, приблизительно следующего содержания: армия, которой он командует, не обычная дисциплинированная армия нормального времени, эта армия «революционная», легко возбудимая, способная при подъёме настроения на геройские поступки, но подверженная также унынию и панике. Для такой армии особенно важно спокойствие в тылу, ибо каждое волнение в тылу влияет на её настроение. К собранию он обратился с просьбой повлиять на спокойствие тыла и тем помочь армии исполнить свой долг.

Произнеся эту речь, Слащов расположился за столом и, развалившись в небрежной позе, почти лёжа на диване, стал попыхивать трубочкой, пуская из неё густые клубы дыма. Один из местных эсеров взял слово и в очень тягучей речи, подбирая осторожные и округлённые выражения, стал излагать Слащову целый ряд претензий на поведение войск, действия администрации и т. д. Слащов, лёжа на столе, прерывал оратора короткими и резкими замечаниями.

Диалог этот производил чрезвычайно комичное впечатление. Казалось, эсеровский оратор — не революционер, говорящий с генерал-губернатором, а лидер умеренной партии в парламенте, речь которого прерывается резкими выкриками революционера — Слащова.

— Не могу указать, — говорит оратор, — что воинские части не всегда ведут себя как следует...

— Грабят, — кричит с места Слащов, — это я знаю и принимаю меры, сколько могу.

— Власть, опирающаяся на доверие населения...

— Ну это пустяки, когда нужно бить большевиков...

— Раздаются жалобы на злоупотребления администрации...

— Назовите их, и я с ними живо расправлюсь.

И всё в таком же роде. Эсеровский оратор, очевидно, заранее подготовивший длинную парламентскую речь-запрос, совершенно был сбит этими короткими, развязными репликами Слащова. Поминутно прерываемый то сочувственными («верно», «правильно») или протестующими («вздор», «чепуха» и т. п.) замечаниями, он путался и мямлил.

Совершенно было неожиданно отношение Слащова к той части речи оратора, в которой он жаловался на безобразия, творившиеся карательным отрядом, в помощь полиции сформированным местными землевладельцами.

— Этому безобразию будет положен конец, — заявил Слащов, — я их пошлю на фронт.

— Но, ваше превосходительство, — скромно возразил губернатор, — отряд приносит огромную пользу и поддерживает порядок в тылу.

— Для этого у вас есть полиция, а отряд этот восстанавливает крестьян против помещиков. Это безобразие. На фронте он будет полезнее. А землевладельцы, которых мои войска защищают от большевиков, пусть его продолжают содержать... Ну-с, — и он снова стал слушать оратора...

Прощаясь со Слащовым, я у него спросил, признаёт ли он, что я был прав, когда советовал ему не разгонять этого совсем не страшного учреждения.

— Да, вы были правы. Если будет нужно, я всегда готов приехать на такое заседание.

Однако, насколько помню, это было первое и последнее заседание комитета. Как я и ожидал, он отцвёл, не успевши расцвесть.

Больше мне не приходилось встречаться со Слащовым...»

3

Митрополиту Вениамину (Федченкову) также доводилось встречаться со Слащёвым не однажды. Безусловно, его не мог не заинтересовать этот молодой генерал, имя которого было известно в Крыму едва ли не каждому...

Якова Александровича он называет «интересным человеком, полусказочного калибра»:

«Я его видел сам, живя в том же Крыму. Высокого роста красивый блондин с соколиным, смелым взором. Он обладал удивительной способностью внушать доверие и преданную любовь войскам. Обращался он к ним не по-старому: «Здорово, молодцы», а «Здорово, братья». Это была новость, и очень отрадная и современная. В ней уже слышалось новое, уважительное и дружественное отношение к «серому солдату». И я видел, как отвечали войска. Они готовы были тут же броситься по его слову в огонь и воду.

Но когда требовалось принять строгие меры, например, против грабителей, спекулянтов, тот же Слащёв не останавливался и перед смертной казнью. Это тоже все знали. И его любили и боялись, но и надеялись: Слащёв не выдаст. И действительно, говорят, однажды большевики прорвались-таки в одном месте. Курьер донёс ему. «Как прорвались? Почему вы к ним не прорвались, мерзавцы? На коней!»

И с маленьким штабным конвоем летит в опасное место, воодушевляет свои войска, гонит противников обратно за перевал. Дело ликвидировано... Вероятно, не так всё это было сказочно и просто, но такая легенда ходила между нами, и ей мы верили. Значит, верили в Слащёва.

Однажды я посетил его в штабе около ст. Джанкой. Отдельный вагон. Встречает меня его часовой, изящный, красивый, в солдатской форме. Оказывается, это бывшая сестра милосердия, теперь охрана и жена генерала. Вошёл Слащёв: на плече у него чёрный ворон. Одна нога в сапоге, другая в валенке — ранен... Бодрящее и милое впечатление произвёл он на меня. Что-то лучистое изливалось от всей его фигуры и розового весёлого лица... «Часовой», конечно, не был при нас... Говорили про него, что он пьёт, и не вино лишь, а даже возбуждающие наркотики... Возможно! (...)

Ходила про него легенда, что он совсем не Слащёв, а великий князь Михаил Александрович. Разумеется, это фантазия, но и она говорит о той легендарности, какой окружено было его имя».

Александр Николаевич Вертинский — эстрадный артист, киноактёр, композитор, поэт и певец, кумир эстрады в первой половине XX века, о своём общении с Яковом Александровичем вспоминал так:

«Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лёг спать. Часа в три ночи меня разбудил стук. Я встал, зажёг свет и открыл дверь. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксельбантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.

— Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащов просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.

— Господа, — взмолился я, — три часа ночи! Я устал! Я хочу отдохнуть!

Возражения были напрасны. Адъютанты оказались любезны, но непреклонны.

— Его превосходительство изъявил желание видеть вас, — настойчиво повторяли они.

Сопротивление было бесполезно. Я встал, оделся и вышел. У ворот нас ждала штабная машина.

Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещённом, за столом сидело десять — двенадцать человек. Грязные тарелки, бутылки и цветы... Всё уже было скомкано, смято, залито вином и разбросано по столу. Из-за стола быстро и шумно поднялась длинная, статная фигура Слащова. Огромная рука протянулась ко мне.

— Спасибо, что приехали. Я ваш большой поклонник. Вы поёте о многом таком, что мучает нас всех. Кокаину хотите?

— Нет, благодарю вас.

— Лида, налей Вертинскому! Ты же в него влюблена!

Справа от него встал молодой офицер в черкеске.

— Познакомьтесь, — хрипло бросил Слащов.

— Юнкер Нечволодов.

Это и была знаменитая Лида (Нина. — Примеч. авт.), его любовница, делившая с ним походную жизнь, участница всех сражений, дважды спасшая ему жизнь. Худая, стройная, с серыми сумасшедшими глазами, коротко стриженная, нервно курившая папиросу за папиросой.

Я поздоровался. Только теперь, оглядевшись вокруг, я увидел, что посредине стола стояла большая круглая табакерка с кокаином и что в руках у сидящих были маленькие гусиные пёрышки-зубочистки. Время от времени гости набирали в них белый порошок и нюхали, загоняя его то в одну, то в другую ноздрю. Привёзшие меня адъютанты почтительно стояли в дверях.

Я внимательно взглянул на Слащова. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно-белая маска с ярко-вишнёвым припухшим ртом, серо-зелёные мутные глаза, зеленовато-чёрные гнилые зубы. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками. Я выпил вина.

— Спойте мне, милый, эту... — Он задумался.

— О мальчиках... «Я не знаю зачем...»

Его лицо стало на миг живым и грустным.

— Вы угадали, Вертинский. Действительно, кому это было нужно? Правда, Лида?

На меня глянули серые глаза.

— Вы все помешаны на этой песне, — тихо сказала она.

Я попытался отговориться.

— У меня нет пианиста, — робко возражал я.

— Глупости. Николай, возьми гитару. Ты же знаешь наизусть его песни. И притуши свет.

Но сначала понюхаем.

Он взял большую щепотку кокаина. Я запел.

И никто не додумался
Просто стать на колени
И сказать этим малышкам.
Что в бездарной стране
Даже светлые подвиги —
Это только ступени
В бесконечные пропасти
К недоступной Весне!

Высокие свечи в бутылках озарили лицо Слащова — страшную гипсовую маску с мутными глазами. Он кусал губы и чуть-чуть раскачивался. Я кончил.

— Вам не страшно? — неожиданно спросил он.

— Чего?

— Да вот... что все эти молодые жизни... псу под хвост! Для какой-то сволочи, которая на чемоданах сидит!

Я молчал. Он устало повёл плечами, потом налил стакан коньяку.

— Выпьем милый Вертинский, за родину! Хотите? Спасибо за песню!

Я выпил. Он встал. Встали и гости.

— Господа! — сказал он, глядя куда-то в окно. — Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А вот он умеет! — Он положил руку на моё плечо. — А ведь с вашей песней, милый, мои мальчишки шли умирать! И ещё неизвестно, нужно ли это было... Он прав.

Гости молчали.

— Вы устали? — тихо спросил Слащов.

— Да... немного.

Он сделал знак адъютантам.

— Проводите Александра Николаевича!

Адъютанты подали мне пальто.

— Не сердитесь, — улыбаясь, сказал он. — У меня так редко бывают минуты отдыха... Вы отсюда куда едете?

— В Севастополь.

— Ну, увидимся. Прощайте. Слащов подал мне руку.

Я вышел».

4

А теперь стоит перейти непосредственно к очерку генерала Петра Ивановича Аверьянова, из мельчайших деталей которого складывается образ храброго русского офицера и талантливого (как минимум не обиженного Богом) военачальника.

«По поводу награждения войск за боевые операции у Слащова с Врангелем произошло «несогласие во взглядах» вторично, когда Слащов ходатайствовал о наградах за удачно выполненный на побережье Азовского моря десант для овладения Мелитополем. Генерал Врангель отклонил это ходатайство опять-таки по той причине, что «при десанте войска не понесли никаких потерь, т. е. был не десант, а простая высадка с судов на берег», на что Слащов «почтительно» доложил Врангелю, что «отсутствие потерь свидетельствует только об искусстве руководившего войсками начальника». Действительно, отряд, командуемый Слащовым, при выполнении самой высадки на побережье имел ничтожные потери (1 солдата придавило пароходом к балиндеру, 1 офицер убит, несколько человек ранены или получили повреждения), но это отсутствие потерь было следствием прежде всего искусства самого Слащова и непоколебимой ничем веры в своего начальника и выдержки командуемых им войск.

Сам Врангель провожал и напутствовал отправленный в Азовское море на судах десантный отряд Слащова, которому надлежало произвести высадку на обороняемое противником побережье Азовского моря и овладеть Мелитополем. С музыкой, игравшей на палубах, развевающимися флагами, с пением песен сидевшими на судах войсками, в стройных кильватерных колоннах, как на церемониальном марше, вошли в Азовское море суда и продолжали идти по этому морю на виду у наблюдавших с побережья красных. Наконец колонны судов стали на якорь, и на судах началось веселье и пляски под музыку и песни.

Оборонявшие побережье красные были в полном недоумении, не зная, чем объяснить такое поведение белых, они были поражены, и их воображение рисовало им самые невероятные подвохи со стороны белых, а в результате они даже стреляли, а с наступлением темноты стали и отступать от береговой линии. Между тем веселье продолжалось на судах Слащова до наступления темноты, а с темнотой, совершенно неожиданно для красных, началась высадка отряда Слащова на побережье. Она была произведена нижеследующим образом: войска разместились на балиндерах, эти балиндеры велись к берегу на буксире пароходами, которые, подходя к самому берегу, поворачивались кругом и «заносили» балиндеры почти к самому берегу, после чего отцеплялись от балиндеров и уходили в море, уничтожая таким образом всякий «путь отступления» находившимся на балиндерах войскам. Сам Слащов впереди всех на таком же балиндере, причём его балиндер зарылся в морское дно довольно далеко от берега, что не помешало ему соскочить в море и добраться до берега, идя по воде, достигавшей ему (человеку высокого роста) выше пояса. За ним по воде добрались и все люди с балиндера.

Надо заметить, что в это время Слащов уже страдал незаживающей фистулой на животе, образовавшейся после полученного им ранения тремя пулями; фистула эта приносила ему большие страдания, с целью смягчения которых Слащов и начал прибегать к кокаину.

А получил это ранение почти одновременно тремя пулями Слащов при таких обстоятельствах. Это было ещё в то время, когда Крым оборонял только один слащовский отряд. Часто очень тяжело приходилось этому малочисленному отряду под натиском превосходных по числу красных войск; ни на позиции, ни у самого Слащова в тылу никаких резервов не имелось. Однажды, когда фронт едва уже держался, на нашу позицию с большим шумом, на виду находящегося в 400—600 шагах противника, влетел автомобиль и остановился.

Слащов вышел из автомобиля, обошёл офицеров и солдат и сообщил им, что вслед за ним якобы идут сильные подкрепления в лице французских и греческих войск, на что на нашей позиции войска отвечали громким «ура». Само появление автомобиля на самой позиции, а потом эти «ура» произвели сильнейшее впечатление на красных: они на некоторое время прекратили даже огонь. Воодушевив войска, приостановив своим появлением на позиции даже натиск противника, Слащов вошёл в свой автомобиль, стоявший уже задним ходом к противнику; на несколько мгновений Слащов, стоя в автомобиле во весь рост, очутился спиной к противнику, и в эти мгновения три пулемётные пули попали ему в спину и ранили его: две пули — в лёгкие, одна — в живот. Как подкошенный, сел Слащов на сиденье автомобиля, и в тот же момент шофёр пустил автомобиль быстрым ходом вперёд, вследствие чего никто на позиции, кроме бывших вблизи автомобиля немногих офицеров, не заметил, что их любимый начальник ранен. Никаких французских и греческих подкреплений за Слащовым не было, но одно его личное появление на позиции и умное и вовремя применение такого опасного средства, как обман своих войск, спасли положение на позиции, создали перелом в настроении оборонявших её войск, поселили недоумение в рядах красных, понизили их порыв и даже приостановили на время их натиск, чем наши войска воспользовались для методичного, неторопливого отступления на другие позиции».

Молодого белого генерала солдаты ласково между собой называли «Яшей». В этом заключалась и любовь к своему военачальнику, и уважение... Потому что, как подчёркивает генерал Аверьянов, «держал себя Слащов с офицерами и солдатами очень просто, доступно, всякий мог смело обратиться к нему с правдивыми словами во всякое время и при всяких обстоятельствах. Жил тоже очень просто, в самой скромной обстановке, почти по-спартански, в обыкновенном вагоне. Вагон его начальника штаба был много роскошнее простого вагона начальника их отряда, а потом и командира корпуса Слащова. Никаких адъютантов, дежурных офицеров или иных «докладчиков» при Слащове в вагоне не имелось. Только «ординарец Никита» в том же вагоне, да ещё часовой у входа в средний вагон слащовского поезда, стоявшего в Джанкое. Маленький поезд из 3—4 вагонов и платформы с автомобилем Слащова. Кто имел надобность говорить со Слащовым, сам стучал в дверь его купе в любое время суток, не исключая ночи, и, получив в ответ на свой стук «входите», входил в купе и заставал Слащова почти всегда погруженным в рассматривание карты и планов.

Приближался полковой праздник одного из расположенных на позиции полков. По старым традициям этого полка, его офицерство начало празднование этого праздника ещё за два дня до наступления самого праздника и в дружеской попойке израсходовало весь имевшийся в полку запас водки. И вот один из офицеров, сильно охмелевший, предложил добыть водки у самого Слащова! Мигом на коня — и с позиции в ставку начальника отряда. Было уже далеко за полночь, когда этот офицер доскакал до слащовского поезда и вошёл в его вагон. Постучал в дверь и получил ответ «входите», но в этот момент весь хмель выскочил из головы офицера, как он потом рассказывал. Но делать нечего, нужно входить! И он решил поведать Слащову всю правду, ничего не утаивая, а потом извиниться перед ним. Он так и поступил. Слащов правильно понял всю обстановку, толкнувшую офицера на такой поступок, и сказал ему: «Хорошо, я дам Вам водки для офицеров, да и сам приеду к Вам на полковой праздник, моя будет водка, а Ваша закуска!» И действительно, Слащов исполнил своё обещание: приехал сам и привёз для праздника бочонок водки (кроме той, что выдал приехавшему к нему за ней офицеру). «Вот Вам обещанная водка, а Вы давайте закуску к ней», — обратился он к офицерам. Но этим не кончилось! Праздничная попойка шла вовсю, когда Слащов решил использовать удобный момент и созданное его приездом на полковой праздник «с бочонком водки» настроение полка, так и всего отряда, для выполнения тяжёлой боевой задачи. Он почувствовал, что в этот момент можно потребовать от полка выполнения самой невозможной при обычных условиях задачи. Впереди нашей позиции была занятая противником высота «71», откуда красные доминировали над всей местностью и наносили нам большие потери. Неоднократные попытки овладеть этой высотой кончались неудачей. И вот Слащов обратился к полку с такими речами: «Я исполнил своё обещание, приехал к Вам на праздник и привёз Вам водки. Теперь обещайте мне, что Вы исполните и моё желание!» Полк ответил клятвой исполнить всякое приказание Слащова. «Так разопьём же вот этот другой бочонок водки, но уже с моей закуской на высоте «71», возьмём сейчас эту высоту!» — сказал тогда Слащов, и полк ответил ему единодушным «ура».

Во главе со Слащовым, сопровождаемым «ординарцем Никитой», повёл наступление полка на высоту «71» и на этот раз без особенно больших потерь сбил с неё ошеломлённого и поражённого всем происходящим противника. Второй бочонок водки, под слащовскую закуску, был распит полком на высоте «71».

Не менее оригинально овладел Слащов и Чонгарским мостом через Сиваш.

Этот мост представлял собой открытое дефиле длиною до 2 вёрст. От середины это дефиле довольно круто понижалось в обе стороны — к нам и к противнику. Поэтому одна половина моста припадала, так сказать, нашему владычеству, а другая — противнику. На своей половине красные выставили для обороны дефиле орудия и пулемёты. По обе стороны дефиле — Сиваш. Слащов назвал это дефиле «сквозняком» и считал необходимым для успешной обороны владеть обоими выходами из него, но атаки на него не удались.

И вот однажды Слащов собрал вокруг себя на позиции начальников отдельных частей и предложил каждому из них овладеть со своей частью этим дефиле. Все начальники частей поочерёдно доложили Слащову, что не считают для себя возможным повести вверенных людей на явную смерть, не обещавшую ни малейшего успеха по причине местных условий, благоприятствующих обороне дефиле. «Ну, в таком случае я сам атакую противника, обороняющего «сквозняки», и захвачу его!» — сказал Слащов и приказал «ординарцу Никите» передать начальнику Константиновского военного училища приказание «немедленно прибыть с училищем в полном составе и с музыкой на позицию». Это выведенное из Киева пехотное военное училище размещалось в районе расквартирования слащовского отряда, в меру возможности вело свои занятия (и в классах, и в строю, и в поле) и в тяжёлые минуты привлекалось и на позицию.

Воодушевив прибывшее училище несколькими словами, Слащов повёл его (до 250—300 юнкеров) на мост сам, под звуки музыки, в колонне, отбивая шаг, точно на церемониальном марше. Имея во главе Слащова с «ординарцем Никитой», юнкера прошли по мосту и бросились в атаку на противника, который оставил свои пулемёты на мосту, не пытаясь даже стрелять из них. До такой степени поразило воображение противника и убило его дух вышеописанное наступление Слащова с колонной юнкеров под звуки музыки!

Любимым способом ведения боя, которым Слащов достигал успеха при атаке противника, отчасти же и при обороне позиции, и которому он обучал вверенные ему войска в периоды затишья в операциях, был нижеследующий: на противника при атаке велось энергичное наступление и иногда кончалось успешной атакой, но если последняя не удавалась или оказывалась трудновыполнимой, то слащовский отряд медленно отступал, увлекая за собой переходящего в наступление противника, но отступал лишь до заранее намеченной линии или до рубежа, откуда внезапно для противника бросался на него в атаку и, преследуя его по пятам, захватывал и первоначальную позицию противника.

В весьма широких размерах Слащов применил этот способ ведения наступательного боя и в операции на Днепре у Каховки, за неуспех в каковой Врангель поспешил отрешить Слащова от командования корпусом и отослать его на покой для поправления здоровья. Но все участники этой операции, все начальники и офицеры слащовского корпуса, боготворившие (да и по сей день боготворящие, за редким исключением) этого Богом одарённого, природного военного вождя, все они утверждают, что основанный на вышеописанном способе ведения боя план всей операции (одобренный и самим Врангелем), которому Слащов этот план доложил, развивался и выполнялся очень хорошо и успешно, обещая полнейший успех, и что в последнем уже не сомневались ни сам Слащов, ни его войска, когда вдруг настойчивое и несколько раз повторенное приказание из штаба Врангеля вырвало из рук Слащова в самый решающий момент операции уже пущенную в дело Слащовым конницу! Эту конницу, несмотря на протесты Слащова, штаб Врангеля выхватил из развивающейся операции и направил в глубокий тыл для переформирования! Так рассказывают и посейчас офицеры, служившие под начальством Слащова, и бывшие возле него во время этой операции. Они видели, как Слащов радовался, посылая эту конницу в тыл противника, видели, как настоял Слащов на том, чтобы начавшая уже отходить из боя (вследствие получения распоряжения штаба Врангеля) эта конница продолжала выполнение поставленной Слащовым задачи, и она вновь пошла по указанному ей направлению, видели эти офицеры, сотрудники Слащова, как рыдал Слащов, когда эта конница, получив повторное приказание из штаба Врангеля, наконец решительно отказалась повиноваться Слащову и ушла в тыл на «переформирование». Они же были свидетелями и того момента, когда Слащов потребовал от своих войск «напряжения всех сил», чтобы выполнить задачу и без конницы, бросившей поле сражения по приказанию врангелевского штаба, на каковое обращение к ним своего любимого вождя войска отвечали клятвой ценой своих жизней купить ему победу и не позволить никому осрамить его! И войска Слащова исполнили своё обещание, но есть предел всякому напряжению сил, и занять Каховку им не удалось, а вся суть операции и была в овладении и удержании за нами Каховки».

А вот как описывает свою встречу со Слащёвым командир 3-го отряда танков штабс-капитан А. Трембовельский:

«Приблизительно в средних числах апреля 1920 г. (точных дат не помню) на ст. Джанкой прибыл ген. Слащёв с отрядом юнкеров Константиновского Военного Училища. Наш командир отряда в те дни был по делам службы в Севастополе, и исполняющим обязанности командира был оставлен пишущий эти строки. Узнав о прибытии ген. Слащёва, я выстроил отряд и явился к нему с рапортом.

Сделав смотр отряду, генерал сказал, что он прибыл с целью вытеснить красных с полуострова Таганаш, и просил по возможности, чтобы усилить его редкую цепь юнкеров, влить в неё добровольцев танкистов.

Железнодорожный мост, соединяющий Крым с полуостровом Таганаш, был разрушен и находился под артиллерийским и пулемётным огнём красных. Другой переправы не было, а разрушенный мост не давал возможности танкам принять участие в этой операции.

Несмотря на то что танкисты являются проверенными специалистами и особенно ценны для армии, я всё же дал разрешение танкистам принять участие в этом бою. Но так как добровольцами оказался весь отряд, то мне вновь пришлось построить отряд, и рассчитав отряд на первый и второй, вторым дать право влиться в цепь ген. Слащёва.

Лихим ударом во главе с ген. Слащёвым красные были далеко отброшены с полуострова, и наши части заняли оборонительный участок на подступах к ст. Садьково».

Если же говорить обо всём периоде защиты Крыма под руководством Слащёва, то, как вспоминал сам Яков Александрович, он был крайне неудачным с точки зрения службы:

«Никогда в жизни я не получал столько выговоров — тут мне выговор и за тыл (передача Фроста), и за горцев, и за частную жизнь (возил подводы по Сивашу), и, наконец, за вмешательство не в свои дела, сказавшееся в желании ревизовать и контролировать мне не подчинённую крымскую контрразведку, в которой творилось много странного, за постановку задач флоту (личное желание командующего флотом Ненюкова) и, наконец, за то, что я одел всех людей своего корпуса и присоединившихся к нему частей, естественно исчерпав для этого содержимое складов».

По рассказам подчинённых Слащёва, «все военные операции и боевые планы Слащов разрабатывал единолично, совершенно не привлекая к этой работе ни начальника штаба отряда (потом — штаба корпуса), ни других штабных офицеров. Всё свободное от объездов войск и позиции время он проводил над картами и планами, изучая их, разбираясь в сведениях о противнике, составляя боевые приказы. Канцелярщины он не терпел и в своём штабе держал самое ограниченное число офицеров».

5

Одним из прозвищ белого генерала было не особенно лицеприятное: «Слащёв-вешатель». Дошла до наших времён и частушка, написанная неизвестным обывателем в Крыму: «От расстрелов идёт дым, то Слащёв спасает Крым». Так ли это было на самом деле? Попробуем разобраться.

Как пишет И. Софронов, «от Слащёва, ставшего, по сути, военным диктатором Крыма, доставалось всем — и большевистскому подполью, и анархистам-налётчикам, и безыдейным бандитам, и шкурникам-спекулянтам, и распоясавшимся офицерам Белой армии. Причём приговор для всех был один — виселица. И с приведением его в исполнение Яков Александрович не затягивал».

По мнению Кима Каневского, «сведения Михаила Булгакова о висельных мешках Слащёва, так ярко введённые в «Бег», не есть штрих авторской гиперболизации образа. Военный интеллигент, Генерального штаба Слащёв-Крымский удерживал оборону Крыма не только недюжинным стратегическим и оперативно-тактическим мастерством. За Турецким валом царили железная дисциплина и стальные кары. Это касалось практически всех. Страшно покидали мир рядовые, унтера, офицеры, статские должностные лица, попавшие под колесо. Трибунал фронта, контрразведки соединений крутили эту мясорубку днём и ночью. Не говоря уже о расправе над подпольщиками и пресечении любого сопротивления в тылу. Вешали всюду — на фонарях, габаритах мостов, козловых кранах и опорах пакгаузов. Собственно, на виселицах тоже. Ну и на деревьях, конечно.

Зная, что впечатлительный генерал не выносит смертной мимики, вешали в мешках, при расстреле завязывали глаза. Остроумному перу генерал-лейтенанта Слащёва-Крымского принадлежит известный приказ о том, что поскольку виновные в забитии желдорпутей пассажирскими и товарными составами (что снижало маневровые возможности воинских эшелонов и бронепоезда «Офицер») являются лицами военными, заменить им обычное повешение торжественным расстрелом. «Мешки, мешки, мешки» — не булгаковская выдумка: полуостров был буквально завешан мешками. Ну и кровищи хватало, конечно.

Как рассказывает генерал Аверьянов, «для тыла, тыловых офицеров, всякого рода шкурников и паникёров Слащов был грозой. Гроза эта обрушивалась одинаково и на генерала, и на офицера, и на солдата, и на рабочего, и на крестьянина. Ничего не могло спасти от этой грозы действительно виноватого или преступника. И одинаково виновным преступникам полагалась от этой страшной грозы и одинаковая суровая кара. Поэтому перед поездом Слащова одинаково висели на столбах по нескольку дней и офицеры, и солдаты, и рабочие, и крестьяне. И над каждым из них чёрная доска с прописанными на ней подробно фамилией, положением и преступлением казнённого, а через всю доску шла подпись мелом самого Слащова с указанием — сколько дней надлежит трупу казнённого висеть на столбе (в зависимости от вины 1, 2 или 3 дня). И тем не менее, невзирая на эти казни, имя Слащова, «диктатора Крыма», пользовалось уважением и даже любовью среди всех классов населения Крыма, не исключая и рабочих. Причины того — справедливость Слащова, одинаковое отношение ко всем классам населения, доступность его для всех и во всякое время, прямота во всех своих поступках и принятие на себя одного всей ответственности и последствий своих поступков, абсолютное бескорыстие и честность в материальном отношении, наконец, — личное мужество, личная храбрость, полное презрение к смерти! Рабочие митингуют, угрожают, выносят резолюции с требованиями, а Слащов мчится к ним на автомобиле один (не считая шофёра), въезжает в гущу митинга, требует для беседы «делегатов», увозит их с собой на автомобиле, потом спокойно беседует с ними у себя в поезде... В большинстве случаев, когда требования рабочих были разумны или они действительно притеснялись работодателями, Слащов приказывал последним удовлетворить те или иные пожелания рабочих. Но иногда, хотя и очень редко, мирная беседа с «делегатами», когда они нахальничали и продолжали угрожать забастовками и бунтами, оканчивалась тем, что делегаты висели на столбах перед поездом Слащова.

В Симферополе в виде протеста против какого-то распоряжения Слащова местные купцы и торговцы закрыли магазины и лавки. Горожане сообщили Слащову. Последовала от Слащова телеграмма по адресу купцов: «Немедленно открыть лавки, иначе приеду. Слащов». В один миг все торговые учреждения были открыты. Где бы ни показывался Слащов в городах Крыма, большинство городского населения встречало и провожало его овациями и восторженными криками. Такие же овации устроило Слащову и севастопольское население, когда, уже после назначения главнокомандующим Врангеля, Слащов показался на улицах Севастополя с Врангелем. Не Врангелю, мало кому известному в то время в Крыму, а своему любимому недавнему «диктатору» Слащову устроило население Севастополя овации... Естественно, что уже с этого момента зародилось у Врангеля чувство недоброжелательства в отношении Слащова.

Крестьянское население очень любило Слащова. Многие крестьяне почему-то были глубоко убеждены (и их невозможно было разубедить) в том, что Слащов в действительности брат государя, т. е. великий князь Михаил Александрович.

Что касается того чарующего обаяния, которое производил Слащов на офицеров и солдат той искренней любви, доходившей до обожания, которую испытывали в отношении Слащова вверенные ему войска, то эти обожание и любовь можно было наблюдать разве только ещё в отношениях между генералом Марковым и непосредственно Маркову подчинёнными войсками, как об этом свидетельствуют офицеры, которым посчастливилось служить и под начальством Маркова, и под начальством Слащова.

В отношении офицеров, совершивших преступление, Слащов был одинаково суров, как и в отношении «преступников» из других классов. Когда по прибытии в Крым разнузданных и развращённых остатков армии Деникина некоторые офицеры, особенно «цветных» полков, стали насильничать даже над городским населением, а два таких офицера среди белого дня, войдя в магазин ювелира в Симферополе, овладели перстнями с очень дорогими бриллиантами, после чего в том же Симферополе началась среди офицерства всех видов азартная игра, то Слащов прекратил этот ужас в один приём: собрав все потребные справки, он лично (и как всегда — один) на автомобиле прибыл неожиданно в игорный притон, арестовал офицеров-грабителей с перстнями (украденными) на пальцах, отвёз их на своём автомобиле в Джанкой и... приказал повесить их на столбах перед своим поездом. На чёрной доске над головами этих двух офицеров-грабителей была указана их вина — ограбление ювелира; трупы их висели 3 дня».

Однажды он приказал казнить солдата за украденного у крестьянина гуся. Повесил за трусость полковника — любимца самого барона Врангеля, приговаривая при этом: «Погоны позорить нельзя».

Был ли чрезмерно жесток Яков Александрович в таких карательных делах? Не думаю, потому что в годы Гражданской войны сама по себе жестокость была нормой. Просто в одних случаях она была справедлива, если хотите, как возмездие в условиях той войны, а в других несправедлива как инструмент, например, тотального террора. Чтобы хоть как-то понять суть неоправданной жестокости тех лет, стоит остановиться на смерти генерала Корнилова. Он погиб от разрыва гранаты, которая пробила стену возле окна и ударилась об пол под столом, за которым он сидел. Эта граната оказалась единственной, попавшей в тот дом. Единственной она оказалась и в той комнате, где находился генерал. И убила она только его. Злой рок, не более... Случилось это 31 марта 1918 г. по старому стилю. Захоронили генерала тайно. Могилу сровняли с землёй. Сняли план места погребения в трёх экземплярах. Рядом с Корниловым был похоронен, убитый ранее, любимец генерала подполковник Неженцев. О том, что было дальше, написал в своих «Очерках» А.И. Деникин:

«В тот же день (2 апреля), — говорится в описании Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, — Добровольческая армия оставила колонию Гначбау, а уже на следующее утро, 3 апреля, появились большевики в предшествии разъездов Темрюкского полка. Большевики первым делом бросились искать якобы «зарытые кадетами кассы и драгоценности». При этих розысках они натолкнулись на свежие могилы. Оба трупа были выкопаны, и тут же большевики, увидев на одном из трупов погоны полного генерала, решили, что это генерал Корнилов. Общей уверенности не могла поколебать оставшаяся в Гначбау по нездоровью сестра милосердия Добровольческой армии, которая, по предъявлении ей большевиками трупа для опознания, хотя и признала в нём генерала Корнилова, но стала уверять, что это не он. Труп полковника Неженцева был обратно зарыт в могилу, а тело генерала Корнилова, в одной рубашке, покрытое брезентом, повезли в Екатеринодар».

«В городе повозка эта въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарёв, Чистов, Чуприн. Двор был переполнен красноармейцами; ругали генерала Корнилова. Отдельные увещевания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, не помогли; настроение большевицкой толпы повышалось. Через некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель. Один из представителей советской власти Золотарёв появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпой, что это его отряд привёз тело Корнилова; но в то же время Сорокин оспаривал у Золотарёва честь привоза Корнилова, утверждая, что труп привезён не отрядом Золотарёва, а Темрюкцами. Появились фотографы; с покойника были сделаны снимки, после чего тут же проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана последняя рубашка, которая раздиралась на части и обрывки разбрасывались кругом. Несколько человек оказались на дереве и стали поднимать труп. Но верёвка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа всё прибывала, волновалась и шумела».

«После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки. Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Труп был уже неузнаваем: он представлял из себя бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю. Тело было привезено на городские бойни, где, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевицкой власти, прибывших на это зрелище на автомобилях».

«В один день не удалось докончить этой работы: на следующий день продолжили жечь жалкие останки; жгли и растаптывали ногами и потом опять жгли».

«Через несколько дней после расправы с трупом по городу двигалась какая-то шутовская ряженая процессия; её сопровождала толпа народа. Это должно было изображать «похороны Корнилова». Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег на помин души Корнилова»».

Всё это бесспорно можно назвать кощунством, но кощунством жестоким. И могло оно вызвать только одно: месть и ещё раз месть. Что, собственно говоря, и было в те самые годы Гражданской войны, когда генерал Слащёв отдавал приказы на расстрел или повешение. Но в тех самых случаях Яков Александрович руководствовался всё же иными мотивами, чем те, кто измывался над трупом генерала Корнилова.

6

«В период «диктатуры» над всем Крымом генерала Слащова офицерам трудно было укрыться или засидеться долгое время где-то в тыловых учреждениях, — пишет генерал Аверьянов. — Налетая неожиданно в своём автомобиле в города, например, в Севастополь или Симферополь, Слащов проезжал по улицам города, останавливал их и очень мило и дружески с ними беседовал, расспрашивал об их семейном и материальном положении, о прежней службе и о состоянии здоровья, после чего... или дружески прощался с офицерами (когда убеждался, что он не шкурник), или же приглашал к себе в автомобиль «прокатиться и побеседовать» (когда убеждался в шкурничестве офицера) и, набрав таким путём в свой автомобиль 4—5 здоровых офицеров, мчался в Джанкой и затем на позиции, всё время поддерживая дружеский разговор с захваченными офицерами. Прибыв на позицию, Слащов вызывал кого-либо из командиров отдельных частей и передавал ему привезённых офицеров, а вместо последних отвозил с позиции в тыл такое же число боевых офицеров, нуждавшихся в отдыхе или лечении.

В слащовском отряде не допускалось им то печальное и безобразное явление, столь обычное в Добрармии Деникина, когда безусый 20-летний поручик командовал офицерской ротой, в которой рядовыми состояли седые штаб-офицеры с георгиевским оружием, а то и с офицерским Георгиевским крестом! Храбрый, но совершенно невежественный в военном деле юнец, совершивший «ледяной поход» и награждённый за него «терновым венцом с мечом», считался в армии Деникина более достойным для командования ротой, нежели прослуживший в царской армии четверть века офицер, даже в штаб-офицерском чине и с Георгиевским крестом, и всё только потому, что ему не довелось служить в Добрармии с её основания, не довелось участвовать в «ледяном походе» и т. п.

У Слащова не было «офицерских рот», все командные должности в строю замещались строго по чинам, в ротах и батальонах во время боя было лишь положенное по штатам число офицеров, а остальные офицеры здесь же в тылу, но в районе позиции, занимались воспитанием и обучением солдат в запасных батальонах, но по мере потребности эти оставшиеся временно в тылу офицеры шли в боевые линии для замены выбывших из строя офицеров. В критические минуты иногда приходилось и офицерам сражаться в роли рядовых бойцов, но в общем Слащов избегал расходовать в неподходящих ролях трудно создаваемый офицерский состав. Не было в слащовском отряде и двух крайностей в отношении военнопленных красноармейцев, имевших место в Добрармии Деникина: ни массового расстрела захваченных в плен (что было в первый период существования Добрармии), ни немедленного, после захвата в плен, вливания в добровольческие части красных военнопленных (что нередко бывало в позднейший период существования Добрармии). В слащовском же отряде из захваченных в плен красных немедленно расстреливали только явных комиссаров и коммунистов, а остальных распределяли по ротам запасных батальонов, где они воспитывались и обучались. С ними в запасных ротах обращались хорошо, но они составляли отдельную команду в роте, не надевали полковой формы, а оставались в своей одежде без погон, которые они ещё должны были «заслужить», равно как должны были они заслужить и звание «солдата», а до того времени их называли «красноармейцы». С ними офицеры здоровались: «здорово, красноармейцы!», а с остальными солдатами: «здорово, братцы!» или «здорово, волынцы!», «здорово, литовцы!» и т. д. по полкам.

Погоны давались красноармейцам не всем одновременно, а постепенно, по выбору и списку командира запасной роты, когда последний находил, что известное число красноармейцев достаточно обучено и воспитано в духе прежнего русского солдата. Раздача погон (а с погонами красноармейцы получали почётное звание «солдата») происходила в торжественной обстановке. По рассказам офицеров, особенно служивших в гвардейских частях слащовского отряда, красноармейцы из кожи лезли, чтобы скорее заслужить погоны.

Достигнув высокого положения крымского диктатора ещё в цвете сил и в среднем возрасте... и вполне сочувствуя продвижению вперёд молодых талантливых сил, скромный по натуре Слащов не переносил «вундеркиндов», жадных к славе, почестям, чинам, орденам и материальным благам (в том числе и к иностранной валюте), которых в большом числе выдвинула в нашей армии сперва революция, а потом — Гражданская война. Когда известный на юге России, особенно же в Крыму, артист Владимир Ленский (гвардии штаб-ротмистр князь Владимир Иосифович Дадиани, получивший много ранений ещё в японскую войну и потому с того ещё времени находившийся в отставке), остроумный и талантливый конферансье созданного им в Севастополе театра-варьете «Весёлый беби», устроил на пожертвования посетителей этого театра и на свои личные средства (он был очень богатый человек и обладатель огромной коллекции превосходных бриллиантов) «поезд-чайную» имени генерала Слащова для обслуживания чаем и горячей пищей оборонявших Перекопский перешеек солдат, то Слащов, передавая Ленскому свою искреннюю благодарность за заботы о солдате, решительно настаивал на уничтожении в названии поезда слов «имени генерала Слащова», но Ленский ему ответил, что такова была воля жертвователей.

Своего отрицательного отношения к «вундеркиндам» и другим деятелям деникинского и врангелевского окружения, равно как и ко многим другим тёмным явлениям и сторонам деятельности этих двух правителей, Слащов не скрывал, а открыто его высказывал, причём не особенно стесняясь в выражениях, о чём, конечно, быстро становилось известным как самим правителям, так и приближённым к особам правителей «вундеркиндам». Нередко Слащов позволял себе и дерзкие выходки в своих приказах. Например, сообщая в приказе по вверенным ему войскам о прибытии в Феодосию (после новороссийской катастрофы) главнокомандующего Деникина, а в Севастополь — южнорусского правительства, он о последнем написал в приказе так: «такого-то числа в Севастополь прибыло никому не нужное Южное правительство». А сообщая в приказе о прибытии в Крым Добровольческого корпуса Кутепова, Слащов, после перечисления войск, написал ещё: «Теперь прощай порядок в Крыму!» И он был прав: хулиганствующее «офицерьё» цветных полков в своих безобразиях перешло все пределы, и Кутепову пришлось обращать его в «офицерство» слащовскими приёмами.

Личный друг Слащова и его начальник штаба полковник Генерального штаба Владимир Фёдорович Фролов, сохранивший до самой своей смерти (он недавно умер в Югославии) братскую любовь к своему другу и глубокую веру в своего начальника, рассказывал мне, что самой сильной, может быть, стороной натуры генерала Слащова было то, что при нём было совершенно немыслимо какое-либо «окружение», влияющее на ход дела, немыслимы были при Слащове ни деникинский генерал Романовский, ни тем более врангелевский Павлуша Шатилов; не потерпел бы Слащов и той паутины генеральских интриг, заговоров и распрей, которую терпеливо и долгое время выносил Деникин».

Очень мало строк в своём очерке генерал Аверьянов посвятил второй, и последней жене Слащёва, однако из рассказанного им вполне достаточно, чтобы понять, какая это была женщина:

«Не любил Слащов оставаться сколько-нибудь продолжительное время в тылу даже раненым. Так и теперь тяжело раненный тремя пулями, он прибыл лечиться на фронт, почти на самые позиции. Как и всегда, прибыл на фронт никого не оповещая, и расположился в избе ближайшего селения. Никто, кроме доктора и сестры милосердия, даже точно не знали, какую избу занимает раненый Слащов. Между тем пришлось отступать с позиции, и селение, в котором расположился Слащов, оказалось в районе расположения красных. Спасла Слащова молоденькая сестра милосердия, бывшая при гвардейском отряде, т. к. была сестрой служившего в этом отряде гвардейского офицера. Она верхом отправилась в селение, в котором лежал Слащов, метавшийся в то время в жару и беспамятстве, взвалила при помощи крестьян раненого на лошадь и на той же лошади прискакала с раненым к гвардейскому отряду. Эта сестра милосердия неотлучно оставалась при боровшемся со смертью Слащове и выходила его. Вскоре после выздоровления Слащов женился на спасшей ему жизнь сестре милосердия. Его первый брак не был счастлив. Эта же вторая его жена вполне подходила к нему: под видом ординарца (из вольноопределяющихся) Никиты она безотлучно находилась при Слащове и сопровождала его и в бою и под огнём».

О Нине Николаевне Нечволодовой действительно известно очень мало. Родилась она в 1899 году. Добровольцем ушла на фронт Первой мировой войны. Унтер-офицером с двумя георгиевскими крестами участвовала в Брусиловском прорыве. В 1918-м она вступает в казачий отряд Шкуро, где начальником штаба был Яков Александрович Слащёв. Родной брат Нины, белый офицер, до конца 1919 года находился на нелегальном положении в Тверской области. В Грозном ему удалось сорвать мятеж красных под началом Н.Ф. Гикало.

Юнкер Константиновского училища И. Сагацкий в апреле 1920 г. запишет в свою тетрадь: «...Около вагона Слащёва стояла большая группа и Ниночка-ординарец. Это была миловидная и стройная девица в белой рубахе с погонами унтер-офицера и одним или двумя Георгиевскими крестиками, в кавалерийских синих бриджах и сапогах со шпорами. Мне успели шепнуть, что Ниночка — из хорошей семьи, ведёт себя безупречно и вполне заслуживает свои Георгиевские крестики...» Именно «ординарец Никита» передала приказ Слащёва начальнику Константиновского военного училища «немедленно прибыть с училищем и музыкой на позицию», а потом преданно (будучи раненой) шла рядом со своим будущим мужем (едва оправившимся от ран) впереди юнкеров по мосту навстречу смерти...

Сам генерал Слащёв в своей книге об обороне Крыма напишет:

«Приказав бронепоездам сосредоточить огонь по цепи красных, я послал адъютанта, штаб-ротмистра Шебеко и ординарца Нечволодова (свою жену) к цепям передать приказ двинуться на гать. Не прошло и десяти минут, как пришло донесение, что штабс-ротмистр убит, а ординарец Нечволодов ранен, а цепи 13-й дивизии под сосредоточенным огнём красных подаются назад... Надо было прибегнуть к последнему средству, всегда выручавшему до сих пор, это средство — личный пример начальника. Поэтому я отдал приказ юнкерам построиться в колонне по отделениям и двинул её на гать мостом...

Батальон втянулся на гать. Я невольно подумал, что достаточно было одного пулемёта и одного орудия красных, но не в дрожащих руках, чтобы смести всё это, но такова сила нервного шока. Ошеломить можно кого угодно».

Как подчёркивает Сергей Бобров, «завязка сюжета Булгаковского «Бега» выстроена на почти фарсовой ситуации: химик Махров оказывается архиепископом Африканом, мадам Барабанчикова на сносях и «рожающая» под аккомпанемент суматохи оборачивается генералом Чарнотой. И среди этого маскарада — походная жена генерала, Люська, повторяющая слова генерала Врангеля, сказанные при вступлении в должность Главнокомандующего Русской Армии 22 марта 1920 г.: «Нам ещё предстоит испить горькую чашу до дна!..»

Автор статьи очень точно подмечает: «кавалерист-девица Люська Корсакова — вовсе не плод воображения Булгакова!» И это действительно так...