М. Каратеев¹. «Последние дни в Крыму»²

В годы Гражданской войны почти все кадеты южнорусских кадетских корпусов, в возрасте от четырнадцати лет и выше, пошли добровольцами в Белую армию. Ни у корпусного начальства, ни у родителей разрешения никто не спрашивал — это было время всеобщей разрухи и крушения нормальных устоев, — но при записи в воинские части все младшие, конечно, врали, что им исполнилось шестнадцать лет. Командиры полков и батарей верили на слово или делали вид, что верили, принимали кадет охотно и даже до некоторой степени щеголяли друг перед другом количеством такого рода подчиненных, считавшихся особенно надежными. Но в августе 1920 года из Грузии привезли в Ялту уцелевшие кадры Полтавского³ и Владикавказского⁴ кадетских корпусов, вслед за чем, по приказу генерала Врангеля, всех находившихся на фронте кадет начали откомандировывать из воинских частей, для окончания курса наук в этом сводном корпусе.

Мне в это время было около семнадцати лет, и я уже имел солидный боевой стаж. В начале 1920 года, после эвакуации Кавказского побережья, волею случая попал из армии во флот и теперь, едва возвратившись из крайне неудачного для нас десанта на Таманский полуостров, получил предписание немедленно отправляться в Ялту.

То, что после трех лет революционной бури и Гражданской войны сохранилось от моего, Петровского-Полтавского кадетского корпуса, я нашел в Орианде, в казарме Крымского конного полка. Там было человек двадцать воспитателей и преподавателей да несколько десятков кадет младших классов. Примерно столько же насчитывалось владикавказцев. Старшеклассников было еще очень мало, к моменту моего приезда из кадет первой роты (первая или строевая рота в кадетских корпусах включала кадет двух старших классов — шестого и седьмого) собралось не более двадцати человек.

Жизнь едва налаживалась, кормили впроголодь — преимущественно камсой и шрапнелью (камса — мелкая черноморская рыбешка; шрапнелью мы называли перловую крупу), спали мы на деревянных топчанах, укрываясь собственными шинелями. Учебных занятий еще не было. Малышей, чтобы поменьше хулиганили, воспитатели старались занять какими-то чтениями и повторениями, а нас, старших, ввиду нашей малочисленности, предоставили самим себе. Вообще в отношении кадет-фронтовиков в корпусе наблюдалась некая неуверенность. Мы приезжали с оружием (винтовки сдавали в цейхгауз, а револьверы и шашки оставляли), многие с Георгиевскими крестами и с не вполне залеченными ранами; вид и повадки у всех были независимые, и начальство явно затруднялось в обращении с нами и в выборе методов приведения нас в нормально-кадетское состояние.

И мы, пользуясь этим, что называется, прожигали жизнь с двух концов: днем до одури резались в преферанс и в подкидного дурака, а вечером, наведя красоту, отправлялись в сказочно прекрасный Ориандский парк или в Ливадию, ухаживать за местными барышнями. Впрочем, я нашел время и для того, чтобы нагнать пропущенное в области учебных занятий и благополучно сдать экзамены в седьмой класс.

С фронта между тем ежедневно прибывали кадеты всевозможных корпусов, и, когда их собралось несколько сот человек, нас перевели из Орианды в Массандру, где нашлось более обширное и удобное помещение. К этому времени наш Сводный корпус приказом генерала Врангеля был переименован в Крымский⁵, с установлением нового, общего для всех погона. Директором этого корпуса был назначен генерал-лейтенант В.В. Римский-Корсаков⁶, в просторечьи Дед, прежде бывший директором Первого Московского.

Едва мы немного обжились в Массандре и собирались приступить к классным занятиям, пришла грозная весть о падении Перекопа и почти сейчас же — приказ спешно готовиться к эвакуации. Первую роту вооружили винтовками и предоставили в распоряжение ялтинского коменданта, для несения караульной службы в городе и для борьбы с начавшимися грабежами. Младшие кадеты помогали паковать корпусное имущество и перевозить его в порт.

Поначалу все шло благополучно, в соответствии с общим планом эвакуации. Корпусу отвели для погрузки пришедший в Ялту транспорт «Сарыч», на него уже успели погрузить часть имущества и младших кадет, когда в город пришли отступающие части конницы генерала Барбовича и «Сарыч» был передан им. Нас сгрузили, и корпус оказался в неопределенном, если не сказать — критическом положении. В порту в это время находился еще один транспорт, уже до отказа набитый людьми и вскоре ушедший, да пассажирский пароход «Константин», на который тоже грузилась конница Барбовича, вперемежку с ялтинской «знатью». Никаких иных транспортных средств не предвиделось, и не на шутку встревоженный Дед, Римский-Корсаков, отправился к заведующему эвакуацией генералу Драценко, чтобы выяснить судьбу корпуса. Для внушительности он взял с собою адъютанта и двух старших кадет, георгиевских кавалеров, вооруженных винтовками. Я был одним из них и присутствовал при этом драматическом разговоре.

— К сожалению, ничего не могу сделать, ваше превосходительство, — заявил генерал Драценко. — Эвакуируются десятки, если не сотни тысяч людей, и транспортов для всех не хватает. В моем распоряжении больше ничего нет.

— Но ведь эвакуация кадетского корпуса была предусмотрена. Мы получили приказ к ней готовиться, и транспорт нам был не только обещан, но и прислан.

— Я это знаю. Но неожиданно в Ялту отступили женские части, которые по плану эвакуации должны были грузиться в других портах. И согласно распоряжению штаба Главнокомандующего, я обязан обеспечить их транспортными средствами в первую очередь.

— Но не оставлять же здесь кадет! Вы не хуже меня знаете, какая участь их ожидает в этом случае. Прошу вас немедленно позвонить в штаб генерала Врангеля и добиться того, чтобы нам предоставили возможность эвакуироваться.

— Я уже звонил и докладывал обстановку. Ответили, что свободных транспортов нет, но обещали, что, если где-нибудь окажется недогруженный пароход или военный корабль, его в последний момент направят в Ялту. Будем надеяться на это.

— Мне нужна не надежда, а уверенность в том, что кадеты не будут брошены. Я за них отвечаю не только перед родителями, но и перед Россией, ибо никто не защищал ее с большей жертвенностью, чем они.

— Я вас понимаю и сочувствую вам, генерал. Но изменить существующее положение не в моей власти.

— Однако городскую публику, которая, оставаясь здесь, рискует гораздо меньше, вы грузите и для нее место нашли. А несколько сот таких вот мальчиков, — сказал багровый от возмущения Дед, указывая на нас рукой, — готовы оставить на расстрел! И это после того, как в самые трудные годы они не жалели для Родины ни крови, ни жизней. Сколько ты получил ранений, Каратеев?

— Три, ваше превосходительство!

— А ты, Вержбицкий?

— Двенадцать, ваше превосходительство!

Кадет Вячеслав Вержбицкий, в 1918 году тяжело раненный осколками снаряда в обе ноги, упал на улице города, в который уже ворвались красные. Мимоходом они его добивали — он получил три пули в голову, два сабельных удара и четыре раза был проткнут штыком. Нашей контратакой город был отбит, Вержбицкий чудом выжил и после бесчисленных операций и трепанаций черепа, пролежав больше года в госпитале, снова возвратился в армию и служил на бронепоезде.

— Вот видите, генерал! И таких у меня больше половины, а остальные, по возрасту своему, еще не в состоянии поднять винтовку. Что же, оставлять их всех на расправу красным?

— Ах, боже мой! — схватился за голову Драценко. — Что же я могу сделать! Есть у меня, правда, одна баржа, но я не рисковал ее вам предложить, ибо она так ненадежна, что никто не захотел на нее грузиться. Если будет буря, наверняка потонет. Словом, посудина дрянь, а команда и того хуже. Но если хотите...

— Можно ее посмотреть?

— Пожалуйста. Мой адъютант вас проводит.

«Посудина» оказалась большой плоскодонной баржей «Хриси», которая принадлежала какому-то греку и обычно совершала рейсы в пределах Черного моря, промышляя главным образом контрабандой. Она была снабжена машиной, позволявшей развивать, скорость до пяти узлов в час, и общий ее вид не внушал никакого доверия. С первого, даже неопытного взгляда было ясно, что в период осенних штормов пересекать на ней море весьма рискованно, особенно при той осадке, которую она получит, когда на нее погрузится несколько сот человек, со всем корпусным имуществом. Но, отказавшись от нее, мы обрекли бы себя на еще больший риск, и потому Дед раздумывал не долго. Баржа была одобрена, к великому неудовольствию ее капитана, который пустил в ход все свое красноречие, чтобы отговорить нас от безумной, по его мнению, затеи. Его поддержала и команда — человек восемь всякого причерноморского сброда, глядевшего волками. Но все это не возымело на нас никакого действия. Баржа была подана к молу, и мы начали на нее грузиться.

К вечеру тринадцатого ноября по новому стилю погрузка была закончена. На «Хриси», до предела заполнив ее палубу и трюмы, поместились все имущество корпуса, большая часть его персонала и три старшие роты кадет. Четвертую удалось пристроить на «Константин», где малыши не подвергались опасностям столь рискованного плавания, в какое пускались мы. Загруженная сверх всякой нормы баржа осела так, что, перегнувшись через фальшборт, можно было достать рукой до поверхности моря. Вдобавок было свежо, ветер крепчал, и, когда настала пора сниматься с якоря, капитан заявил, что в такую погоду и с такой нагрузкой он отказывается выйти в море. На окраинах города в это время уже шла довольно интенсивная стрельба — выбора у нас не было, и, понимая, что капитан, в сущности, прав, мы все же заставили его переменить решение. Он пробурчал, что подчиняется силе, за дальнейшее снимая с себя всякую ответственность.

Но время шло, а «Хриси» не двигалась с места. Наконец кто-то пошел выяснять, в чем дело, и оказалось, что машина в неисправности. Возле нее хмуро копошились два механика, сказавшие, что погнулся какой-то вал и раньше чем на следующий день они не надеются его исправить. Было совершенно очевидно, что в действительности они надеются на другое: что ночью в Ялту войдут красные. Мы дали им полчаса на починку машины, предупредив, что в случае неудачи по истечении этого срока один из механиков, по жребию, будет расстрелян.

Четверть часа спустя машина уже работала как новая и, отшвартовавшись, мы вышли в море. Во избежание дальнейших поломок, в машинное отделение были посажены два кадета с револьверами в руках и с приказанием не спускать глаз с механиков.

По Черному морю

Небо было покрыто густыми тучами, ветер не уменьшался, но, к счастью, и не крепчал. Баржу качало, четырехузловым ходом она медленно двигалась вперед, неуклюже вгрызаясь в темное и мрачное море. Теоретически возможного пятого узла, несмотря на все усердие наших «погонял», механикам так и не удалось выжать из машины. Было уже близко к полуночи, когда последние огоньки русского берега погасила даль, для большинства из нас навсегда. Но тогда о такой возможности никто не думал — мы были уверены, что покидаем Родину ненадолго, и среди кадет особого уныния не наблюдалось.

В битком набитых трюмах непривычные к качке люди вели себя весьма неаккуратно, обильно удобряя друг друга, ибо выбраться на верхнюю палубу было не так просто. Я предпочел остаться наверху и, отыскав себе местечко под перевернутой шлюпкой, забрался туда и уже собирался соснуть, когда меня неожиданно вызвали к директору.

— Ты, кажется, старый морской волк? — пошутил Дед, когда я предстал перед ним. — Служил во флоте?

— Так точно, ваше превосходительство. Последние семь месяцев я прослужил сигнальщиком на эскадренном миноносце «Беспокойный».

— А в рулевом деле и в компасе ты что-нибудь смыслишь?

— С компасом знаком хорошо, а с рулевым делом только теоретически. Между делами и походами, я окончил в Севастополе военную школу рулевых и сигнальщиков, курс у нас был почти общий.

— Вот и отлично, — обрадовался Дед. — Пойди-ка на мостик и посмотри, куда нас везут. Сможешь сообразить, если поглядишь на компас?

— Смогу, ваше превосходительство. Только сначала надо взглянуть на карту.

Карту мне нашли, и, прикинув по ней приблизительно румб на Константинополь, я поднялся на мостик. Тут тоже было много спавших или глазевших по сторонам кадет, а потому стоявший на руле грек не обратил на меня никакого внимания, когда я, с видом любопытствующего профана, приблизился и взглянул через его плечо на картушку компаса. Все обстояло благополучно, мы шли правильным курсом. Я доложил об этом директору.

— Ну, слава богу, — промолвил он. — Но все же надо поглядывать, команда тут очень подозрительная, не завезли бы к большевикам. Есть ли у нас еще кто-нибудь из моряков?

— Кадет Перекрестов⁷ служил на крейсере «Генерал Корнилов». Правда, он был там комендором (артиллеристом), но о морском компасе представление имеет, это я знаю из разговоров с ним.

— Прекрасно, возьми его в помощь, и наблюдайте по очереди, чтобы, когда один спит, другой посматривал.

С трудом отыскав в человеческой каше Перекрестова, я сговорился с ним о часах дежурства, отправил его на мостик, а сам завалился спать, наказав немедленно разбудить меня, если рулевой переменит курс.

Было еще далеко до рассвета, когда меня не особенно деликатно растолкал взволнованный Перекрестов:

— Мишка! Кажись, дело неладно. А ну-ка, пойди погляди на компас!

Я поднялся на мостик и с первого взгляда на картушку увидел, что дело действительно неладно: мы шли курсом на Одессу.

Грека рулевого мы сгоряча хотели выбросить за борт, но он цеплялся за поручни и так орал, что на шум начал сбегаться народ. Пришел и Дед. Узнав, в чем дело, он приказал арестовать рулевого, который, призывая Бога в свидетели, клялся, что такой курс дал ему капитан. Затем последовало бурное объяснение с капитаном — этот уверял, что грек по незнанию языка Не понял его указаний. Было совершенно очевидно, что это ложь, ибо рулевой по-русски лопотал довольно бойко, а потому, для вразумления ткнув капитана в брюхо дулом револьвера, ему порекомендовали сидеть в своей каюте, а возле нее поставили часового с винтовкой, приказав ему ни на шаг не отставать от капитана, если он куда-нибудь выйдет.

Управление судном после этого перешло в наши руки. Я стал за штурвал и, как умел, выправил курс. Попасть прямо в Босфор я не очень надеялся, но рассчитывал на то, что, увидев турецкий берег, пойму, в какую сторону мы уклонились. В крайнем случае можно было так или иначе получить нужные сведения от арестованного капитана, но мое морское самолюбие решительно отвергало этот выход.

Заметив, что одна сторона мостика совершенно обуглена, чего раньше не было, я спросил, что тут произошло. Оказывается, пока я спал, под мостиком на палубе вспыхнул пожар, который общими силами потушили, выбросив за борт все горевшие вещи, а также большую железную бочку с бензином, которая была привязана к борту, в сфере пожара. Что находится в этой бочке, никто не знал, и потому на нее вначале не обратили внимания. Вокруг уже все горело, когда один из матросов издали крикнул, что в ней бензин. Несколько кадет, с риском для жизни, бросились туда и вовремя успели ее отвязать и столкнуть в море. Кадет моего класса Салосьев и двое других получили при этом серьезные ожоги.

На следующий день по виду все шло благополучно. Ветер немного стих, машина работала без перебоев, никто из команды не высовывал из кубрика носа, капитан тоже ни разу не вышел из своей каюты, а мы с Перекрестовым по очереди стояли на руле. Вечером тучи рассеялись и на небе показались звезды. Вспомнив, что Полярная звезда испокон веков служила надежным ориентиром для всех моряков, я взглянул на нее, потом на компас, и обмер: стрелка указывала на несколько градусов левее. В том, что никакой злоумышленник не мог сдвинуть Полярную звезду с ее законного места и она продолжает указывать направление на север, я был совершенно уверен. Оставалось заключить, что наш компас безбожно врал.

К счастью, моих познаний хватило на то, чтобы сделать правильное предположение относительно причины этого. Мостик был завален какими-то тюками и мешками, которые мы сейчас же принялись исследовать и в одном из них обнаружили полный набор железных гирь, начиная с двухпудовика. Оказывается, помощник корпусного эконома — полтавский хохол, совершенно несведущий в морских премудростях, но чрезвычайно бережно относившийся к вверенному ему имуществу, — заботливо эвакуировал кухонные весы и брезентовый мешок с гирями пристроил «в куток», возле самого компаса. Едва мы его убрали, стрелка последнего стремительно рванулась вправо, наглядно подтвердив, что Полярная звезда и сегодня находится там, где Богом ей положено быть.

Но где теперь находится наша «Хриси», более суток шедшая никому не ведомым курсом, тоже было известно одному Богу. Секстанта у нас не было, да и с его помощью я едва ли сумел бы определить точное местоположение судна. Но, заметив угол отклонения от правильного курса и приблизительно зная пройденное от Ялты расстояние, я все же сообразил, где мы примерно находимся. Правда, ошибка могла быть велика, ибо я посчитал, что мы все время шли четырехузловым ходом, тогда как скорость, вероятно, менялась. Кроме того, было неизвестно — сколько времени мы шли курсом на Одессу и где именно легли на прежний курс. Попав в такое положение теперь, я бы, вероятно, пал духом. Но юности присущи оптимизм и беспечность, к тому же пессимизм в данном случае мог бы только ухудшить дело, и потому я бодро взялся за штурвал, а встревоженному этим происшествием Деду сказал, что для беспокойства нет никаких оснований и что, если мы не потонем в пути, до Константинополя доберемся непременно.

На третий день выяснилось, что в цистернах нашей «Хриси» почти не осталось пресной воды, и на нее был установлен строжайший рацион. От подлинных мук жажды нас спасло только случайное обстоятельство: выследив одного из матросов, удалось обнаружить еще одну цистерну с водой, существование которой команда от нас тщательно скрывала.

Очень неважно обстояло дело и с нашим питанием. Горячей пищи мы, конечно, не получали, приготовить ее было негде и не из чего. Последние дни в Ялте никаких продуктов нельзя было достать, да на их поиски не оставалось и времени, — взяли мы с собой лишь те небольшие запасы муки и консервов, которые к моменту эвакуации находились в корпусных кладовых, и то количество хлеба, которое успели выпечь. Если бы мы выехали, как предполагалось, на «Сарыче», который шел до Константинополя два дня, этих запасов нам бы вполне хватило, но для затяжного путешествия на «Хриси» их оказалось далеко не достаточно.

Первые два дня мы питались хлебом и мясными консервами, которых выдавали по фунтовой банке в день на человека. На третий день хлеб кончился, консервы тоже были на исходе. Оставалась еще мука, из которой наша корпусная стряпуха, тетка Харитина, как-то умудрялась выпекать лепешки. Однако на маленькой жаровне, пользуясь щепками от разбитых ящиков в качестве топлива, наготовить их на несколько сот едоков было чрезвычайно трудно, и последние два дня наше бренное существование поддерживалось одной такой лепешкой в день на каждого да банкой консервов на четырех человек. Голодные как волки кадеты, в поисках чего-нибудь съедобного, занялись исследованием каких-то «посторонних» ящиков, лежавших в трюме, — почти во всех оказалось мыло, но в двух или трех были обнаружены жестяные банки со спиртом, который, к искреннему, но бессильному негодованию начальства, с избытком возместил нам недостающие калории.

На пятые сутки пути мы увидели впереди землю — пустынный берег и невысокие горы. Не помню уж, по каким признакам удалось определить, что мы уклонились к востоку от Босфора и что перед нами берега Анатолии. Дальше все было относительно просто; повернув на запад и все время идя параллельно берегу, часа три-четыре спустя мы благополучно добрались до Босфора, в своем святом неведении пройдя, как после выяснилось, по еще не протраленным после войны минным полям.

Относительно Босфора я знал, что вход в него, особенно осенью, довольно труден и опасен, но нам и тут повезло: день был ясный и безветренный, море спокойно, а когда мы приблизились к проливу, в него как раз входил какой-то большой пароход. Я пристроился к нему в кильватер и завершил путешествие вполне благополучно.

На Константинопольский рейд «Хриси» вступила с такой же законной гордостью, как тысячу лет назад вступали на него ладьи князя Олега. Так как это уже касалось моей прямой специальности, я постарался: на наших реях, кроме «позывных» (комбинация сигнальных флагов, означающая название данного судна), развевались сигналы «Терпим голод» и «Терпим жажду».

Союзные благодетели и голодный бунт

Поднятые мной сигналы довольно быстро возымели свое действие, хотя и не такое, как мы ожидали. В простоте нашей русской души, еще не тронутой западной цивилизацией, мы думали, что нас прежде всего накормят. Но вышло иное. Часа пол спустя после того, как мы бросили якорь, к нам подлетел нарядный английский истребитель и остановился в нескольких метрах от «Хриси». На его верхней палубе был установлен на треноге киносъемочный аппарат, рядом стоял стол, на котором высилась большая груда нарезанного кусками белого хлеба, а вокруг толпилось десятка полтора изысканно одетых дам и джентльменов, среди которых мы заметили одного, тоже очень импозантного, русского «земгусара» в полувоенной форме с широкими золотыми погонами. Земгусарами у нас называли чиновников Земского Союза и Союза Городов, которые во время войны надели военную форму и из желания походить на офицеров нередко «пересаливали»: вместо положенных им узких погон, носили широкие, надевали шпоры и т. п.

— Вы очень голодны? — осведомился последний.

Мы ответили утвердительно, пояснив, что два дня почти ничего не ели.

— Эти леди о вас позаботятся. Но сначала мы сделаем небольшую киносъемочку. Она будет для вас полезна: на ваше положение обратят внимание солидные круги английской общественности.

Не очень довольные таким началом и не понимая — зачем мы понадобились английской общественности или она нам, — все замерли у борта, ожидая, что нас запечатлеют на пленке, а потом будут кормить. Но оказалось, что нас хотят фильмовать не просто, а, так сказать, художественно, с желательными для англичан эффектами. Дамы с палубы истребителя начали кидать в толпу кадет куски хлеба. Кое-кто из голодных малышей кинулся было хватать их, но наш генерал выпуска Лазаревич — старший кадет, слово которого, в силу традиции, было для всех остальных непререкаемо, — громко крикнул. Генералом выпуска в кадетских корпусах провозглашался тот кадет седьмого (выпускного) класса, который дольше всех пробыл в стенах данного корпуса, иными словами, он минимум в двух, а иногда и в трех классах оставался на второй год.

— Не прикасаться к этому хлебу! Не видите, что ли, эти халдеи хотят вызвать среди нас свалку, чтобы потом показывать у себя в Англии, как «русские дикари» дерутся из-за еды!

Куски хлеба сыпались на наши головы и плечи, но мы стояли неподвижно, как бы не замечая этого. Тогда англичане, видя, что на хлеб русские не клюют, принялись метать в нас сигареты, но их тоже никто не ловил и не поднимал. Застрекотавший было киноаппарат сразу замолк. Физиономии английских дам приняли оскорбленно-негодующее выражение — наш образ действий казался им явно неприличным.

— Напрасно вы так, — укоризненно промолвил земгусар. — Что вам стоит доставить дамам это удовольствие? Они вам очень сочувствуют и хотят сделать интересные снимки, которые для вас же будут полезны...

— Скажи своим дамам, что для них будет полезно, если они отсюда поскорее смоются, да и сам убирайся с ними ко всем чертям! — крикнул кто-то из нашей толпы. — А то мы сейчас начнем швырять в вас не хлебом, а чем-нибудь потяжелее!

Земгусар что-то негромко сказал по-английски, «общественность» возмущенно залопотала, но доброго совета послушалась: истребитель дал ход и минуту спустя скрылся за кормой стоявшего поблизости транспорта.

Вся «Белая Русь» уже находилась здесь, рейд был усыпан нашими военными кораблями, пароходами, транспортами и баржами, — мы, кажется, пришли последними. Заметив в отдалении миноносец «Беспокойный», я взял сигнальные флажки и просемафорил туда:

— Привет господам офицерам и команде от капитана дальнего плавания Михаила Каратеева.

— По лоханке и капитан, — ответил вахтенный сигнальщик с «Беспокойного». — Куда тебя везут, Мишка?

— Не знаю. А вас куда?

— Говорят, в Африку.

— Ну, кланяйся от меня слонам и бегемотам.

— Есть кланяться слонам и бегемотам.

Все наши военные корабли действительно были направлены в тунисский порт Бизерту, и ни одного своего сослуживца по «Беспокойному» я больше никогда в жизни не встретил.

Через час после визита английской «общественности» обед нам прислали французы. Правда, он был отвратителен, но имел то преимущество, что его нам выдали без всяких издевательств. Это было варево из червивых галет и неочищенной, даже не мытой картошки. Черви плавали на этом, с позволения сказать, супе толстым слоем, есть его было немыслимо, но мы вылавливали из него картошку, чистили ее, обмывали в воде и ели.

Выручали также «кардаши» — турецкие лодочники-торговцы, сновавшие вокруг наших судов и с предельной бессовестностью обменивавшие на хлеб, инжир и халву все, что им могли предложить голодные люди. Впрочем, мы быстро научились с ними обращаться. Такой кардаш, чтобы его не относило течение, прежде чем вступить в торговлю, бросал веревочный конец со своей лодки на борт, и мы его наверху закрепляли. И вот когда он за револьвер, часы или золотое кольцо, которое стоило дороже всей его плавучей лавочки, совал нам кусок халвы и пару хлебцев, а «добычу» опускал в карман, мы начинали за конец подтягивать его лодку кверху. Турок сначала свирепо ругался, но по мере того, как его лодка приближалась к вертикальному положению и товары с нее готовы были посыпаться в воду, он входил в разум и принимался кидать наверх хлеб, халву и вязки инжира, пока мы, удовлетворенные полученным, его не опускали.

Ни в первый день нашего стояния на Константинопольском рейде, ни на следующий никто не знал — оставят ли нас в Турции или повезут дальше, и куда именно. Слухи ходили самые разнообразные — говорили о Египте, Греции, Болгарии, каких-то островах и даже о Бразилии. Наш директор между тем несколько раз съезжал на берег и с кем-то вел там переговоры, в результате которых на третий или на четвертый день определилось, что мы отправляемся в Королевство СХС (Сербов, Хорватов и Словенцев), как тогда называлась Югославия.

В тот же день нас перегрузили на огромный пароход русского Добровольного флота «Владимир». Здесь, кроме нас, находилось еще несколько тысяч беженцев, военных и штатских, но корпусу отвели два больших трюмных помещения, в которых мы расположились хотя и не очень комфортабельно, но все же несравненно удобней, чем на «Христи». Тут, между прочим, выяснилось, что с нами едет десятка полтора совершенно посторонних и никому не известных лиц, которых Дед, по доброте своей, согласился условно записать как служащих корпуса, чтобы облегчить им въезд в Югославию. Опережая события, скажу, что по приезде на место от большинства из них он не смог отделаться и вынужден был действительно изобрести им какие-то должности при корпусе. Кое-кто из этих «служащих» нам впоследствии изрядно напакостил.

Дальнейшее наше плавание протекало без особых приключений, во всяком случае крупных. Мелкие были. Из них стоит отметить так называемый «голодный бунт», в котором ведущую роль с большим темпераментом и успехом провел мой одноклассник Коля Михайлов — впоследствии инженер и родной отец ныне широко известного югославского литератора Михаиле Михайлова. Предварительно надо сказать, что на «Владимире» кормили нас хуже чем впроголодь и, в частности, выдавали очень мало хлеба, так как он находился в ведении не нашего эконома, а какого-то высокопоставленного интенданта, который отпускал его всему населению парохода. Хлеба в его распоряжении было сколько угодно — он, сложенный высокими штабелями, как дрова, лежал в нескольких местах на палубе, накрытый брезентами, и, чтобы его не растаскивали голодные люди, возле этих складов стояли наши же кадеты часовые, с винтовками в руках.

В связи с этим вспоминается забавный случай. В хлебные караулы часовыми назначались кадеты шестого класса, а караульными начальниками и разводящими были семиклассники. Кажется, на вторую ночь караульным начальником был я, а одним из часовых кадет Владимир Бурман. Около девяти часов вечера, когда он стоял на посту, в караульное помещение вошел один из воспитателей Владикавказского корпуса, полковник К., и с возмущением мне сказал:

— Безобразие! Ваш часовой кадет Бурман, вместо того чтобы охранять хлеб, стоя на посту, жрет его сам! Потрудитесь завтра доложить об этом директору корпуса.

— Слушаю, господин полковник! — ответил я и, отправившись на место происшествия, распушил бедного Бурмана, как требовала служба.

Однако этим дело не кончилось. В два часа ночи, когда на посту опять стоял Бурман, с палубы пришел какой-то незнакомый мне человек и сообщил, что часовой, стоящий на посту номер три, просит караульного начальника прийти на пост, чтобы принять арестованного за кражу хлеба. Я поспешил туда и, увидев арестованного, не хотел верить глазам: это был полковник К. Сияя торжеством, Бурман сдал мне его с поличным — с буханкой хлеба в руках, которую он, под угрозой винтовки, не позволил положить на место до моего прихода. Как после выяснилось, сообразив, что полковник в столь поздний час не зря прогуливается по палубе, Бурман спрятался под брезент и умудрился накрыть своего врага.

По дороге в караульное помещение я сказал:

— Что же, господин полковник, завтра, когда по вашему приказанию я буду докладывать директору корпуса о проступке кадета Бурмана, придется и о вашем приключении сказать ему несколько слов.

— Ради бога, Каратеев, не возбуждайте скандала! — взмолился полковник. — Поймите, я не для себя взял этот хлеб, у меня семья голодает!

— Бурман тоже ел хлеб не из озорства, а от голода, однако вы этого не захотели понять. Но к счастью, я понимаю вас обоих, ибо сам голоден, а потому ни о ком докладывать директору не буду, и поставим на этом деле крест. Спокойной ночи, господин полковник!

Однако возвращаюсь к «бунту». Вскоре лежавший на палубе хлеб от сырости начал зеленеть и покрываться плесенью, а нам по-прежнему выдавали его мизерными порциями. Такое положение привело к тому, что в один прекрасный день человек десять кадет первой роты отправились на поиски интенданта. Он был обнаружен на верхней палубе. Никаких определенных планов относительно методов воздействия на него у нас не было, может быть, все обошлось бы мирно, но, увидев перед собой развалившуюся в лонгшезе упитанную фигуру военного чиновника, в роскошной генеральской шинели с красными отворотами, голодный как волк Михайлов сразу озверел. Интендант, на беду, тоже попался гоноровый. Между ними произошел такой диалог:

— Это вы главный интендант парохода?

— Да, я. Но, к вашему сведению, у меня есть чин: тайный советник, титулуемый превосходительством, — так ко мне и следует обращаться. Что вам угодно?

— Угодно знать, для кого вы бережете хлеб?

— Я вам не обязан давать в этом отчет.

— Вы так думаете? А вы никогда не видели, как из тайного советника делают явного покойника?

— Это бунт! — заорал «советник», вскакивая с кресла.

Михайлов выхватил наган. Мы их окружили, готовые в случае надобности удержать от крайностей рассвирепевшего Михайлова, но вместе с тем угрожающе рыча на интенданта.

— Я бы на вашем месте согласился раздать хлеб, — вкрадчивым голосом порекомендовал ему спокойный и рассудительный кадет Трофимов. — А то долго ли до греха? Будет жаль, если зря погибнет такой шикарный советник, титулуемый превосходительством.

— Хорошо, я распоряжусь, — бледнея, пробормотал чиновник, при виде нагана сразу утративший весь свой апломб.

В этот момент на палубе появился Дед, которого кто-то из пассажиров известил о происходящем. Он немедленно нас разогнал и принялся успокаивать интенданта, который при новом обороте дела воспрянул духом и снова зарокотал возмущенным «генеральским» голосом.

Этот «бунт» имел два последствия: хлеба стали давать вдоволь, но, по требованию капитана парохода мы были разоружены. Опасаясь эксцессов, начальство провело эту операцию очень осторожно: кадетам не сказали ничего, а глубокой ночью унесли и сдали пароходному коменданту все наши винтовки, стоявшие в козлах, в углу трюма. Для успокоения нам обещали возвратить их по высадке на берег, но больше мы их никогда не увидели и утешились тем, что револьверы у нас остались.

Интендант рвал и метал, требуя для зачинщиков чуть ли не расстрела, но, кроме выговора, виновникам этого инцидента ничего не было. Дед своих в обиду не давал.

Примечания

1. Каратеев Михаил Дмитриевич, р. в 1904 г. Кадет Полтавского кадетского корпуса (окончил в 1919 г.). В Добровольческой армии и ВСЮР; с весны 1920 г. на эсминце «Беспокойный». Георгиевский крест 4-й ст. В эмиграции в Югославии и Болгарии. Окончил Крымский кадетский корпус (1921), Сергиевское артиллерийское училище (1923), университет. Подпоручик конной артиллерии. Писатель, автор исторических романов, к 1967 г. сотрудник журнала «Военная Быль». Умер 24 октября 1978 г. в Аас-Тоскас, Монтевидео (Уругвай).

2. Здесь публикуются главы из книги: Каратеев М. Белогвардейцы на Балканах. Буэнос-Айрес, 1977.

3. Полтавский кадетский корпус. Восстановлен на некоторое время в 1918 г. при власти гетмана. После освобождения Полтавы войсками ВСЮР вновь организован 7 августа 1919 г. и действовал до 21 ноября 1919 г., когда покинул Полтаву и был переведен во Владикавказ (прибыл 4 декабря 1919 г.). 4 марта 1920 г. отступил походным порядком в Грузию, откуда переброшен в Крым. В Русской Армии в Крыму из остатков его и Владикавказского кадетского корпуса был создан Крымский кадетский корпус, до эвакуации располагавшийся в Ореанде, а затем эвакуированный в Югославию. Директор — полковник Антонов. Инспектор классов — д.с.с. Данков.

4. Владикавказский кадетский корпус. Восстановлен во ВСЮР после освобождения Владикавказа. 4 декабря 1919 г. в него был влит Полтавский кадетский корпус. 4 марта 1920 г. отступил походным порядком в Грузию, откуда переброшен в Крым. В Русской Армии в Крыму из остатков его и Полтавского кадетского корпуса был создан Крымский кадетский корпус, до эвакуации располагавшийся в Ореанде, а затем эвакуированный в Югославию. Директоры: генерал-майор В. Троцкий-Сенютович (до 29 октября 1919 г.), генерал-майор М.Н. Голеевский.

5. Крымский кадетский корпус. Создан в Крыму (в Ореанде) из остатков Владикавказского и Полтавского корпусов. Эвакуирован в Белую Церковь (Югославия). Провел через свои ряды более 1000 кадет (до 75% его кадет в Крыму участвовали в боях, из них 46 георгиевских кавалеров) и 150 чинов персонала. При эвакуации он насчитывал 650 кадет (в т. ч. 108 воспитанников Феодосийского интерната) и 37 чинов персонала, в 1922 г. — 579 кадет, к моменту закрытия — 250 кадет и 44 человек персонала. При расформировании корпуса в 1929 г. 103 кадета перешло в Донской кадетский корпус, остальные — в 1-й Русский кадетский корпус. Умерло 5 чинов персонала и 27 кадет. Полный курс окончили 604 (616) кадета. Из них 85 (по неполным данным, 122, а всего из учившихся 158) затем окончили университеты, 3 — Белградскую академию художеств, 1 — балетную школу, 64 — Югославскую военную академию (1 — французское и 2 — румынское военные училища), 56 — курсы при артиллерийском заводе в Крагуеваце, 43 — геодезические курсы (4 — геодезическую школу), 66 выпускников поступили в Николаевское кавалерийское училище, 4 — в Сергиевское артиллерийское. Директоры: генерал-лейтенант В.В. Римский-Корсаков и генерал-лейтенант М.Н. Промтов. Инспекторы классов: полковник Г.К. Маслов, действительный статский советник А.И. Абрамцев.

6. Римский-Корсаков Владимир Валерианович, р. 14 июля 1859 г. Полтавский кадетский корпус (1877), Александровское военное училище (1879), Военно-юридическая академия. Офицер л.-гв. Преображенского полка. Генерал-лейтенант, директор 1-го Московского кадетского корпуса. Во ВСЮР и Русской Армии. В эмиграции в Югославии, с 1 сентября 1920 г. по 11 декабря 1924 г. директор Крымского кадетского корпуса, затем во Франции, с 1930 г. основатель и директор корпуса-лицея в Версале. Умер 8 ноября 1933 г. в г. Вилье-ле-Бель (Франция).

7. Перекрестов Георгий Михайлович. Из дворян. Кадет Полтавского кадетского корпуса. В Вооруженных силах Юга России на крейсере «Генерал Корнилов». Георгиевский крест 4-й ст. Галлиполиец. В эмиграции в Югославии. Окончил Крымский кадетский корпус (1922), Николаевское кавалерийское училище в Белой Церкви в 1924 г. и зачислен в 17-й гусарский полк. Корнет. Застрелился 8 июля 1926 г. в Белграде.