А. Валентинов¹. «Крымская эпопея»²

Четвертая поездка (с 30 августа по 5 сентября). Объезд фронта

30 августа, через три дня после возвращения из Керчи полевой ставки, поезду Главнокомандующего было приказано отправляться вновь на фронт. В поезде, вместе с генералом Врангелем, должны были следовать военные агенты иностранных государств, состоявшие при Крымской армии. Поездке придавали громадное значение.

Несомненно, что она была блестящей победой политики П.Б. Струве. На фронте ждали и верили, что Европа и Америка узнают, наконец, правду о той тяжелой обстановке, в которой, напрягая последние силы, защищает дело мировой цивилизации горсточка в два с чем-то десятка тысяч почти обреченных безумцев. И офицеры, и солдаты жадно ждали, что пред глазами Европы — пред глазами всего мира — истина откроется во всей своей неприкрашенной очевидности. В этом, по крайней мере, было все спасение.

Первоначальный маршрут поездки, предусматривавший также осмотр Перекопского перешейка, был изменен. Дело ограничилось демонстрацией лишь Сивашско-Таганашских позиций, действительно прекрасно укрепленных, чему больше всего способствовал исключительно выгодный рельеф местности (ажурная сетка озер и узеньких дефиле). «Укрепления» Перекопского перешейка показаны не были. К некоторым предположениям относительно причин этого обстоятельства мы еще вернемся.

Пока же, быть может, читателю небезынтересно будет ознакомиться с кое-какими подробностями самой поездки. Воспроизвожу их буквально по очеркам своим, напечатанным в понедельничной газете «Севастопольский Вестник» от 7 сентября (№ 4). Должен здесь оговориться, что отчет мой об этой исключительно важной поездке должен был появиться в «Юге России» — наиболее распространенной газете в Крыму, читавшейся также и за границей. Но газета была на это время как раз удачно закрыта г-ном Тверским.

В первом очерке, описывавшем первые два дня поездки, я писал:

«Было что-то необычайное, странно волнующее, переносящее как-то невольно мысль к прежнему укладу внешних взаимоотношений России и Европы, в той картине, какую представляет собой севастопольский вокзал в вечер 30 августа. Сказывалось это, конечно, не в наружном блеске всей обстановки отхода поезда Главнокомандующего, не в этом сверкании электричества в вагонах, от которого мы, варвары, за два года успели отвыкнуть, не в цветах, которых так много в этих вагонах... Другое волновало, другое привлекало глаз, другое невольно будило забытые надежды, рождало опять старый, мучительный вопрос:

— Неужели?..

Неркели же вот эти знатные иностранцы из Версаля и с той стороны океана, гуляющие по перрону в этих новеньких, щегольски ярких военных формах и наутюженных смокингах, изволили, наконец, заинтересоваться какими-то нашими — боже, какой смех — Aleschka'ми, Каховками, Токмаками и еще там какой-то захолустной глушью, замечательной всего-навсего тем, что она лишь полита до пресыщения такой дешевой и такой выгодной для удобрения кровью русского солдата и офицера. Вот что было странно...

А между тем это было так. В поезде, отошедшем ровно в 11 часов вечера, вместе с Главнокомандующим и А.В. Кривошеиным, выехали на фронт представители Франции, победоносной Польши, Америки, Японии, Сербии и Англии. Получили места и сотрудники иностранной прессы.

Первая продолжительная, почти на два часа, остановка поезда на станции Таганаш. Быстро сгружаются с пяти особых платформ автомобили. Главнокомандующий, председатель правительства, руководители и чины иностранных миссий занимают в них места. Через несколько минут машины, одна за другой, исчезают в легкой, чуть заметной дымке раннего прохладного утра и мчатся к грозным Т-ским позициям, преграждающим противнику доступ в Крым.

Пред глазами развертывается постепенно панорама Сивашских озер, перешейков, могучих батарей и бесконечных рядов-сетей проволоки. Проволокой опутаны холмы, берега озер, каждая, кажется, между ними перемычка, каждый сухой клочок земли. Наши офицеры коротко, просто, больше на ходу, знакомят равнодушную еще вчера Европу с легендарной историей обороны Крыма, дают пояснения, устраивают пробы батарей. Тяжело ухают многодюймовые орудия... Далеко на горизонте взметывается буро-черная смесь из огня, грязи, дыма и земли...

Около полудня поезд Главнокомандующего, приняв вернувшихся с осмотра позиций, трогается далее, миновав перешейки. На станции М.

вновь остановка — смотр стальным орлам воздуха и одной из славных казачьих дивизий. На перроне командир корпуса генерал Кутепов, авиоглав, энергичный и храбрейший генерал Т. и высшие чины штаба армии. Опять вытягивается чуть не на две версты лента автомобилей, несущихся к аэродрому. Из-за холма видны силуэты выстроенных в ряд аэропланов. Их много, но сколько, не видно. Впереди — на расстоянии нескольких саженей от своих стальных птиц — стройные колонны летчиков-офицеров и команд. Главнокомандующий, сопровождающие лица и представители иностранных миссий направляются вдоль фронта. Иностранные корреспонденты (счастливцы, все с кодаками!) обгоняют несколько раз идущих; то и дело слышится усердное щелканье затворов. Совсем как в приличное человеческое время.

Но вот обход окончен. Все уже на другом конце аэродрома. Откуда-то появляются новенькие, чистые жестянки от бензина, и многие, запыхавшись от быстрого шага, которым приходится сопровождать Главнокомандующего, с благодарностью усаживаются на них и приготавливаются к самому интересному. Теперь фотографические аппараты видны уже на руках и у адмирала Маккэли, и у commandant Такахаси, и у других. Взвивается первая сигнальная ракета. Механики приводят в движение пропеллеры. Ко второй сигнальной ракете все моторы на холостом ходе, и еще чуть спустя аэропланы, один за другим, начинают выкатываться на середину аэродрома, откуда воздушная эскадрилья поднимается ввысь и производит ряд блестящих маневров.

По окончании полетов Главнокомандующий в присутствии представителей иностранных держав благодарил летчиков за самоотверженную службу, подчеркнув, что дела авиации ставятся им «в первую очередь». Генерал Т. от имени летчиков просит Главнокомандующего и председателя правительства ускорить высылку аэропланов из-за границы, чтобы использовать два остающихся теплых месяца. Главнокомандующий сообщает летчикам, что им принимаются в этом направлении все необходимые меры, и добавляет:

— Задержка произошла с той стороны, откуда мы могли ожидать ее меньше всего... (Намек на англичан. — А.В.)

Вслед за тем в деревне А. состоялся смотр доблестной коннице генерала Б. Показанная в заключение смотра ловкая джигитовка произвела огромное оживление среди чинов миссий и сотрудников иностранной прессы. Особенный восторг вызвало проделанное кубанцами «умыкание» невесты. Картина мчавшихся карьером «похитителей» со схваченной на полном ходу коня крестьянской девушкой и погоня за ними с удалым гиканием и стрельбой истощила, кажется, добрую половину пленок у всех семи корреспондентов европейской и американской печати. И, грешный человек, сознаюсь, что не мог удержаться от смеха, когда один из присутствовавших при этой фотографической лихорадке старых боевых офицеров сказал мне:

— Даю голову на отсечение, что во всех чикагских и неапольских журналах это будет зафиксировано как спасение храбрым le kosak своей жены от кровожадных bolschewiks...

Мне не удалось разубедить моего собеседника в том, что Европа пожелала, наконец, порвать со своей легендарной осведомленностью о наших делах.

— Шутка сказать, семь ведь газет представлено... Посмотрите!..

Старый вояка заливался от смеха и упрямо твердил свое.

Факт посещения армии представителями ряда держав произвел, судя по первым признакам, большое впечатление. Надо полагать, что оно будет много сильнее на самом фронте, куда сейчас и выезжаем».

Второй очерк был посвящен у меня посещению иностранными представителями корниловской дивизии и воистину блестящему параду корниловцев на площади колонии Кронсфельд.

Сейчас, когда все кончено, когда непобедимая вчера еще дивизия томится на положении жалких невольников в лагерях Галлиполи, нельзя без волнения читать правдивое описание той обстановки, в которой предстали эти люди пред глазами мимоходом заглянувшей к ним Европы 1 сентября 1920 года. Люди, должно добавить, дравшиеся почти без передышки с 23 мая, вывезенные потихоньку на «тачанках» специально для парада прямо из окопов и через полчаса после парада отправленные в те же окопы.

Воспроизвожу отдельные места этого очерка.

«Вот приезд... Растянувшиеся длинной-длинной лентой автомобили один за другим выезжают полным ходом в колонию... Генерал Врангель в сопровождении г-на Кривошеина, громадной свиты и представителей иностранных государств направляются вдоль фронта... От края до края громадной площади несутся приветственные крики и неизменное «рады стараться». Проходит пять — десять — пятнадцать минут, обход все продолжается. Все гремит музыка. Все несется такое бодрое, звучное корниловское приветствие.

Наконец, последние колонны — артиллерия полевая, тяжелая — все! Главнокомандующий, окруженный целым цветником русских и иностранных мундиров, направляется к аналою. Возле — на особом столике — знаменитое знамя сказочного Георгиевского батальона, которое вручается сегодня корниловцам. После речи архимандрита Антония, выражающего уверенность, что знамя увидит золотые маковки московских храмов, начинается торжественное молебствие. Поет хор корниловцев. Слова молитв то и дело прерываются щелканьем фотографических затворов. Иностранные корреспонденты торопятся запечатлеть на пленках то коленопреклонную фигуру Главнокомандующего, то наше духовенство, то народ. Представитель итальянской прессы ломаным русским языком жалуется с отчаянием, что у него вышли все пленки. Молебен подходит к концу... Многолетие... Вечная память... Во время последней все присутствующие опускаются на колени. Представители иностранных миссий тоже. Картина сильная. Впервые на коленях стоят на земле, орошенной кровью русского солдата, и те, за безмятежное спокойствие которых он проливает эту кровь. Это бросается в глаза, это трогает и волнует.

Кончена «Вечная память» («мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий») и опять «Многая лета» русскому воинству, потом — окропление святой водой. Команда — «накройсь», и вслед затем начинается церемония вручения знамени. Взгляд невольно обращается в сторону правого фланга. Там — знаменитая корниловская офицерская полурота. Боже! Какая маленькая горсточка людей-счастливцев, доживших до этой исторической для легендарного полка минуты...

Иностранцы с любопытством наблюдают прибивку знамени. Первый гвоздь вбивает Главнокомандующий, второй — генерал Кутепов, третий — командир корпуса, четвертый — начальник дивизии, и за ним командиры полков. Раздается команда:

— Слушай, на караул!..

Сверкает от края до края сплошная лента стали.

Воцаряется немая тишина, и Главнокомандующий, выступив вперед, громовым, на весь плац, голосом произносит с огромным подъемом следующую речь:

«Орлы ратные, корниловцы! Сегодня впервые после зачисления в ваши славные ряды довелось мне увидеть вас. Сегодня привез я вам, достойнейшим из достойных этой чести, знамя бывшего Георгиевского батальона — батальона храбрых, которым оно было вручено самим Корниловым, чье бессмертное имя носите вы — бессмертные корниловцы. На этом знамени начертаны слова, которые носил в своем сердце Корнилов, которые носите у себя в сердце вы — «Благо родины превыше всего».

Благо родины, орлы корниловцы, это то, за что лучшие сыны ее три года уже орошают своею кровью ее поля. Это то, что заставляет вас пренебрегать холодом, голодом. Это то, ради чего вы несетесь чрез тучи пуль к победе, не считая врага.

Я вручаю вам это знамя храбрейших, на котором изображен орел, расправивший свои могучие крылья, — ваш прообраз, корниловцы. На этом знамени георгиевские ленты и георгиевский крест, украшающие груди русских храбрецов. Достойнейшая награда попадает вам, орлы корниловцы, и я знаю, что вы вполне достойны ее.

Орлы! Одним криком, криком русского солдата могучее корниловское «Ура!» нашей страдалице, матери России!».

Раздается громовое «Ура!». Главнокомандующий вручает знамя коленопреклоненному командиру полка, целующему край знамени и произносящему с поднятой рукой слова клятвы. Командир передает знамя коленопреклоненному знаменщику, приближаются офицеры-ассистенты, подходит легендарная офицерская полурота. Последняя берет развернутое знамя на плечо и обносит под музыку по фронту всей дивизии, пока не возвращается на свое место — на крайнем правом фланге. Еще минута, и начинается церемониальный марш. Без конца стройными рядами проходит пехота, проходят люди, идущие в атаку под бешеным пулеметным огнем, «по традиции» с винтовкой на ремне, с папиросой в зубах, мчится на рысях кавалерия, грохочут батареи в конской запряжке и на мулах...

Диву даешься. Не знаешь, сон это или наяву. Марсово поле или плац немецкой колонии... Ведь вчера еще эти люди сидели в окопах, носились лавой на врага, ведь им не до репетиций парадов, не до подготовок эффектов... А между тем это — старые русские полки!.. Да, это была старая русская гвардия, если бы... если бы не эта пестрота мундиров... Вот один прошел в розовой ситцевой рубахе с полотняными погонами, другой в голубой, вот правофланговый без обмоток — серые английские чулки снаружи облегают концы брюк...

На мгновение делается больно, обидно. Но стыда, о, стыда нет. Пусть! Пусть весь мир знает, в каких условиях дерется русский солдат. Пусть щелкают затворы камер! Пусть! Взглядываю на иностранцев. На лицах напряженное внимание и... кажется, изумление. Адмирал Маккэли и майор Такахаси возятся с аппаратами.

— Смотри, смотри, Европа! Смотри, Англия... — раздается ясно за моей спиной. Говорит старый раненый корниловец, кажется капитан, не участвующий в параде. Глаза устремлены на элегантных людей в иностранных мундирах. Бог их знает, что хотели сказать эти глаза.

Но сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспоминается почему-то разговор, который пришлось иметь часа два спустя, в Н. — в штабе дивизии с одним из старейших корниловцев капитаном К. Вспоминая этот разговор, который целиком по многим причинам не поместишь в печати, трудно удержаться, чтобы не сказать и в свою очередь:

— Смотри, Европа — эти люди еще вчера, спасая мир от страшной заразы, рвали голыми руками по пяти рядов Каховских проволочных заграждений, да — голыми, потому что ты до сих пор не удосужилась прислать им пары старых, завалявшихся со времен Марны ножниц.

— Смотри, Англия, — эти люди цвет интеллигенции, оплот нации гибли под убийственной шрапнелью на проклятой проволоке, разметывая ее прикладами и штыками, ради экономии когда-то присланных тобой снарядов...

— Смотри, Европа, эти люди не могут допустить мысли, что ты бросишь их спокойно умирать в ледяных окопах, не шевельнув пальцем ради помощи им...

— Смотрите все, кому надо смотреть. Вышедшие сейчас из окопов, чтобы пройти мимо вас, проходили с глазами, полными веры и надежды в ваше благородство, в ваш разум, в вашу честь» («Северный Вестник» № 4).

Увы! Сегодня, когда не приходится уже думать о цензурных вымарках, должно сказать прямо, что представители иностранных государств в Крыму не сумели вовремя ни посмотреть, ни оценить, ни понять всей остроты создававшейся обстановки. И что хуже, что, быть может, ужаснее всего, это то, что едва ли справедливо будет винить в этом иностранцев. Тех севастопольских «аккредитованных» иностранцев, пред которыми только и делали, что расшаркивались и говорили приятные вещи. В ответ удостаивались комплиментов, на которые в свою очередь отвечали новыми сахарными любезностями. Крымская кукушка хвалила Гальского петуха, петух не скупился на похвалы кукушке. Временами эти приторные комплименты вызывали у людей дела чувства самого острого раздражения. Так бывало в минуты, когда от самой пустяковой, в сущности, поддержки Запада зависел весь исход борьбы, а эта поддержка тормозилась по совершенно непонятным причинам.

Особые соображения заставляют пока воздержаться от опубликования весьма любопытных исторических документов, проливающих свет на эту сторону дела. Можно сейчас выразить крайнее сожаление, что все они без исключения были скрыты от общества и продолжавшей восторженно умиляться казенной печати. Для примера укажу хотя бы на один только более чем характерный документ (разумеется, «совершенно» секретный), представляющий собой отношение флагманского радиотелеграфного офицера штаба командующего флотом за № 849 от 12 июля 1920 года. В документе этом речь идет о препятствиях, встреченных одним из наших виднейших военных представителей заграницей при попытках установить крайне для нас важную радиосвязь с западом, связь, предусматривавшую прежде всего бесконечно в то время существенную координацию действий с поляками. Вот этот документ: «Генерал Лукомский получил от командующего французскими силами в Константинополе Франшэ-д'Эспрэ категорическое запрещение устанавливать русскую станцию в Константинополе и, если таковая уже установлена, то тотчас же убрать ее. Чем вызвано это в рапорте не указано. В дальнейшем дело по исходатайствованию разрешения на установку радиостанции в Константинополе взял на себя наш военно-морской агент капитан 2-го ранга Щербачев, коему удалось убедить французов созвать международную комиссию для разрешения этого вопроса. Каковы результаты этого до сего времени неизвестно, так как донесений в штакомфлоте не имеется. Подлинный подписал лейтенант (подпись)».

Такие документы и такие факты скрывались, преступно скрывались от общества и печати в то время, как даже большевистская пресса была вполне свободна в области своих суждений о поступках иностранных правительств в отношении России. Конечно, все это ни в какой степени не следует связывать с политикой П.Б. Струве, сумевшего к концу лета добиться в Париже признания правительства генерала Врангеля. (Какую бы услугу оказал П.Б. Струве, если бы добился тогда признания лишь армии, лишь самого генерала Врангеля, но... не его правительства!)

Вся трагедия была в том, что в Париже была политика, а в Крыму, — не могу подобрать других слов, — было, извините, цацканье, нянченье, а иногда (в печати) и неприличное лакейство. А над всем этим доминировал постоянно страх, как бы знатные иностранцы не увидели наших дыр и прорех, когда о них должно было кричать с высокоподнятой головой, как кричали когда-то буры, имевшие по пять патронов на десять суток, стяжавшие уважение всего мира и, после поражения, не оказавшиеся, рк конечно, в том положении, в каком оказались русские беженцы. Но то были буры. У них были свои из ряда вон выходящие обстоятельства, а в Крыму, как я уже упоминал, самым хорошим тоном считалось пребывать в уверенности, что «никаких происшествий не случалось». Так и пребывали во здравии с этой уверенностью до эвакуационного приказа 30 октября. Опять же и сотрудники «Великой России» и т. п. уверяли всех до этого дня (и кажется, даже на сутки позже), что все, слава богу, благополучно и что в Московском совнаркоме укладывают уже чемоданы.

И наибольшая нелепость здесь заключалась в том, что сознательной лжи, сознательного намерения кого-то обмануть тут не было. (А если и было, то как исключение.) В девяносто девяти из ста случаев налицо была все та же страусова премудрость. Эта страусова премудрость ревностно опекала всех приезжавших в Крым чужестранцев и даже родных заморских гостей. Достаточно определенно обнаружилась она и в историческом сентябрьском объезде фронта. Для примера едва ли будет сейчас уже предосудительным предложить себе хотя бы вопрос о причинах непосещения иностранными военными агентами Перекопа.

Почему, в самом деле, для демонстрирования иностранцам были избраны позиции у Таганаша, а не знаменитый Перекопский перешеек, который по теории вероятности должен был сделаться ареной боев? Ответ на этот вопрос читатель найдет ниже, в секретном рапорте начальника Сивашско-Перекопского укрепленного района генерала Макеева. Из него многое становится ясным. Разве могли мы, признанные в Париже, демонстрировать à nos petits amis то, что только именовалось укреплениями, а в действительности было сплошным скандалом? Конечно, никогда! Какое же создастся впечатление. Ведь мы накануне признания Америкой. Нельзя! Стыд!

Вот была точка зрения, в которой я имел ужас убедиться во время этой поездки. Стыда же то как раз не должно было быть, ибо добрая половина Перекопских укреплений не могла быть сооружена вследствие недостатка технических материалов. Доставка же этих материалов тормозилась зачастую именно теми, пред кем краснели и смущались больше всего. Такова была уродливая действительность. Европа была той фатальной княгиней Марьей Алексеевной, в глазах которой, пуще собственной смерти, боялись потерять атом престижа. И этот престижный idée-fixe — да будет позволено так выразиться — был вторым, после «осважного», микробом, успевшим сесть на корабли в Новороссийске и попавшим в Крым. Быть может, будущий историк признает его за продукт болезненного самолюбия у тех, кто не мог мыслить России иначе, как великодержавной и благоустроенной даже на малом клочке ее территории, но, увы, это не ослабляет его вредоносности.

Представители шести государств Европы и Америки, побывавшие в первых числах сентября на фронте армии, с любопытством смотрели на солдат и офицеров этой армии, с еще большим, кажется, любопытством созерцали «умыкание кубанцами крестьянской девушки», но громадной трагедии, переживавшейся этой армией, они — можно сказать с уверенностью — не чувствовали, ибо о ней старались им говорить меньше всего. Но рядовые боевые офицеры говорили о ней много.

Выше, описывая парад, я упоминал о беседе, которую довелось мне иметь после этого парада с капитаном К., одним из старейших корниловцев, и которую, по цензурным условиям, нельзя было воспроизвести в крымской печати. Сейчас можно к этому добавить, что капитан К, занимал должность заведующего политической частью штаба дивизии и, касаясь всего пережитого дивизией, говорил мне: «Самое ужасное это то, что нигде даже не имеют понятия о тех горах трупов, которые нам приходится укладывать при любой атаке каких-нибудь двух рядов проволоки. Мы не можем себе позволить роскоши уничтожить проволоку огнем артиллерии. Надо экономить снаряды. Атаки под Каховкой стоили нам страшных жертв и произвели самое тягостное впечатление на людей. Больно уже чувствовалось, как мало стала цениться человеческая жизнь, как легко стали расходовать ее за счет экономии недостающих технических средств... И никто об этом не знает... Никто не догадывается...».

Таков был, в двух словах, общий смысл слов старого боевого офицера. Как умел, я изложил их эзоповым языком в цитированной выше статье. Их остается дополнить еще одним тяжелым предположением, которое я беру на себя смелость высказать. Мне кажется почему-то, что трагические обстоятельства, отмеченные выше, не были в большей своей части известны даже тем немногим безукоризненно честным заморским гостям, которые заглядывали изредка в Крым. Да простят они дерзкое сравнение, но мне всегда отчего-то казалось, что в Севастополе, едва вступали они на берег, надевали им, как ненадежным горячим коням, этакие плотные, хорошие наглазники. Чтобы не волновались, не пугались и «по бокам» понапрасно не смотрели.

И они не пугались, как не испугался нисколько, побывав на фронте, м-р Шарль Ривэ — редактор «Temps», так мило в свое время воспевший, правда не фронт, но тесные севастопольские домики, где расположились... канцелярии ведомств г-на Бернацкого и г-на Кривошеина («Temps» — 14 октября 1920 года). Тесные!.. Бедняжки, мучаются, страдают... «Рабочий стол чиновника находится рядом с походной кроватью, на которой чемодан заменяет подушку...» Это ли, действительно, не самое важное и самое трогательное из всей Крымской эпопеи?.. И напечатано почти накануне катастрофы.

Я позволю себе закончить эту главу цитатой из моей статьи. Сцена возле автомобилей пред самым отъездом иностранных представителей после описанного выше парада Корниловской дивизии... «Кто-то выразил опасение, не произведет ли дурного впечатления на иностранных военных атташе внешний вид некоторых частей, где люди изрядно поизносились. Надо было слышать ту горячую отповедь, которая последовала в ответ... Старый боевой корниловец, сверкая глазами, почти кричал своему сомневающемуся соратнику:

— А хотя бы и так... Хотя бы и так, поручик!.. Имея всего вдосталь не фокус драться... А ты вот подерись три года, когда тебе по капле, из милости, отпускают все до поганой подметки включительно... Когда лезешь на рожон с голыми руками. Когда... Эй! — Говоривший махнул рукой. — Пусть обмозгуют, что могли бы мы сделать, будь у нас все, что требуется. Пусть смотрят на все наши дыры, на все отрепья, на все заплаты. Не нам краснеть, не нам стыдиться...».

Эпиграфом к этой «рискованной» статье взято не менее дерзкое пушкинское:

И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир...

Вышеприведенными двумя очерками исчерпывается, собственно говоря, описание всей поездки. Последовавшие в тот же день (1 сентября) смотры частям Марковской и Дроздовской дивизий выведенным в буквальном смысле этого слова прямо из окопов, заняли не более полутора часа. Оба смотра прошли не менее гладко. Только внешний вид людей был много печальнее.

Вечером все находившиеся в поезде лица вернулись обратно в Мелитополь и оттуда в полночь выехали в Джанкой. В Джанкое вагоны А.В. Кривошеина и военных агентов были отцеплены от состава Главнокомандующего и отправлены в Севастополь. Сам генерал Врангель проехал из Джанкоя на Перекоп и оттуда на линию Днепра, где произвел смотр некоторым частям 2-й армии. Понесшие тяжкие потери, едва одетые и полуобутые части эти производили крайне тяжелое впечатление. 5 сентября генерал Врангель и сопровождавшие его лица вернулись в Севастополь. Из представителей иностранных государств генерала Врангеля сопровождали: адмирал Маккэли и полковник Кокс (Америка), майор Этьеван (Франция), поручик Стефанович (Сербия), поручик Михальский (Польша), майор Такахаси (Япония), полковник Уольд и капитан Вудвард (Англия).

Пятая поездка (с 24 сентября по 3 октября). Заднепровская операция

Трагический исход Кубанской операции глубоко взволновал всех, для кого этот исход не был секретом. Политика самообмана насчет взаимоотношения сил и средств своих и противника получила жестокий урок. Прямой, честный, трезвый взгляд на свое положение, взгляд в глаза действительности становился окончательно вопросом спасения армии, спасения Крыма, спасения всего дела. Необходимость сказать всю правду в лицо и самим себе и (прежде всего) издали, платонически «восхищавшейся» Европе — созрела, казалось, вполне. Этого требовали властно и героизм армии, и ее бесчисленные жертвы, и те грозные последствия, к которым неизбежно должны были привести армию дальнейшие прогулки в казенных розовых очках присосавшихся к ее делу присяжных оптимистов. Насколько сильно выразилось в различных слоях общества желание услышать правду о положении армии, можно заключить из следующего эпизода, который воспроизвожу исключительно ввиду его показательного значения.

По окончании Кубанской операции мною была напечатана в газете А.Т. Аверченки «Юг России» статья под заглавием «Юнкера». В статье, каким-то чудом прошедшей через цензуру, было дано всего несколько штрихов из того кошмара, который пришлось пережить на Кубани несчастной, попавшей в военные училища, учащейся молодежи, рвавшей голыми руками, за отсутствием ножниц, проволочные заграждения и сотнями своих трупов устилавших подступы к ним.

Статья была небрежная, короткая — всего в столбец с чем-то, — штрихи были мимолетные, но никогда на мою долю не выпадало такого обилия благодарностей «за правду», какого удостоился я в дни появления статьи. Из Симферополя и Феодосии сообщали, что статья переписывается юнкерами расположенных там училищ и молодым офицерством. В редакции мне был передан пакет, содержавший оттиск стихотворения, заглавие которого представляло собой одну из красных строк упомянутой выше статьи. Стихотворение было написано начальником военного управления генералом Вязьмитиновым, писавшим одновременно, что взволновавшая его статья послужила темой для приложенных стихов.

И причины волнения, охватившего одинаково и 17-летнего мальчика-юнкера, и военного министра, повторяю еще раз, крылись вовсе не в достоинствах газетной стати, о которых говорить не приходится, а в том лишь, что среди хора лжи, лести, лакейства и самообмана, которыми были окутаны отчеты об операции в казеннокоштной печати, было сказано несколько слов необходимой живительной правды, которая — да простится мне моя непоколебимая вера — одна лишь могла сделать в Крыму чудеса и зажечь сердца спасительным воодушевлением.

Только желание оттенить это обстоятельство заставляет меня, не без чувства некоторой неловкости, упомянуть об этом случае. Он достаточно характерен. В своем усердии затушевать и сгладить впечатление от кубанского фиаско казеннокоштные оптимисты не знали границ. В те самые дни и часы, когда в Ачуеве разыгрывался последний эпилог с обратной посадкой на суда, «Великая Россия» etc. живописали о восторженных встречах генерала Врангеля в Тамани и об именинных настроениях казачества. Бессовестное освещение «Великой Россией» фактов вызывало иногда негодование и среди высших чинов Главного командования. Генерал Шатилов обратил однажды внимание генерал-квартирмейстера генерала Коновалова, что он считает совершенно недопустимым, чтобы такого рода «информация» передавалась по оперативному телеграфу и помечалась в заголовках депеш — «поезд Главнокомандующего». Генерал Коновалов отвечал (разговор велся по телефону, который соединял непосредственно вагоны наштаглава и генквармглава), что он сам крайне возмущен этим и не понимает, с чьего разрешения оперативный телеграф поезда принимает эти депеши.

Вызвав меня, находившегося по должности у него на дежурстве, генерал-квартирмейстер, ударив с негодованием по лежавшему на столе номеру «Великой России», спросил:

— Вы не знаете, кто это старается?..

Жалею сейчас, что не ответил тогда прямому и честному генералу Коновалову:

— Состоящий при главкоме г-н Чебышев, ваше превосходительство...

Но так как, кроме г-на Чебышева, в поезде находился еще один сотрудник «Великой России» (корреспондент Г-н), то я отговорился незнанием.

— Черт знает что такое!.. — продолжает генерал-квартирмейстер, и тут же проходит в вагон оперативного отделения отдать приказ о прекращении оперативным телеграфом приема бесплатных сочинений сотрудников «Великой России».

Все это проделывалось для поддержания «бодрости духа» в населении и (вероятно) для того, чтобы не ударить в грязь пред снисходительно улыбавшейся à l'aventure de Crimée Европой.

Апофеозом этой мудрой страусовой политики явилось изделие г-на Чебышева в «Великой России», повидавшегося где-то с генералом Врангелем и сообщавшего от его имени, что все на Кубани окончилось, слава богу, благополучно, что десант увеличился вдвое (на три четверти Камышевым элементом! — А. В.) и что теперь-то, собственно говоря, наступило как раз время приступить к самой что ни на есть настоящей операции — «протянуть руку на запад». Кому — полякам? петлюровцам? — сказано не было. Ни у г-на Чебышева, как бы там ни было, бывшего министра (правда, по особому совещанию), ни у некоторых других, кто мог и должен был это сделать, не хватило мужества и политической дальновидности, объяснить генералу Врангелю, в какое положение ставит его пред обществом это объяснение ухода с Кубани, становившееся к тому же рискованным векселем в случае неудачи «на западе».

В ставке обработка г-ном Чебышевым Кубанской операции заставила одних густо краснеть, других негодовать. Поводов же для негодования было более чем достаточно. Вместо честного спокойного разъяснения обществу всей серьезности предстоящего в близком будущем положения, разъяснения, которое тогда еще не могло вызвать никакой абсолютно паники, вместо призыва ко всем, для кого спасение армии генерала Врангеля было вопросом личного существования, призыва напрячь все силы для подготовки к неизбежной осаде Крыма, вместо всякой попытки пробудить в обществе энтузиазм, налицо было новое partie de plaisir в розовых очках, новый ненужный самообман, новые неизбежные жертвы. (По секретным официальным объяснениям, причина неудачи за Днепром крылась, впрочем, не в излишних розовых иллюзиях, а снова, как при Кубанской операции, в неточных донесениях разведки.) Упомянутое выше интервью г-на Чебышева было поднесено и Европе.

При таких-то обстоятельствах внезапно началась и столь же внезапно печально закончилась так называемая Заднепровская операция. Протянутая неведомо кому через Днепр «рука на запад» не встретила ничьего дружеского пожатия и не была никем поддержана. Не достигла операция и более ясных, конкретных целей, какими считались: очищение грозного Каховского тет-де-пона, прочное обеспечение за собой линии Днепра и уничтожение живой силы противника, начинавшего уже переброску с Польского фронта.

Началу операции предшествовала сложная, весьма, однако, успешно проведенная работа по реорганизации армии после возвращения к ней обратно Кубанского десанта. Все добровольческие части (дивизии Корниловская, Марковская и Дроздовская), а также донцы в составе двух кавалерийских и одной пехотной дивизии составили 1-ю армию, во главе которой был поставлен генерал Кутепов. Все вернувшиеся с Кубани части, кроме конницы генерала Бабиева, а также 2-й корпус генерала Витковского, составили 2-ю армию, под общим командованием генерала Драценко. Конница генерала Бабиева была выделена в самостоятельную группу. Самостоятельно действовал также и конный корпус генерала Барбовича, объединявший всю регулярную кавалерию.

Выполнение главной задачи было возложено на 2-ю армию генерала Драценко. По директиве, отданной генералом Врангелем 22 сентября, главные силы 2-й армии должны были перейти на правый берег Днепра в районе одной из деревень (Ушкалка), расположенных южнее Александровска, недалеко от Никополя. Вслед за тем переправившиеся части должны были начать стремительное наступление в общем направлении на станцию Апостолово (железнодорожный узел), а также начать обход противника с тыла в направлении на Каховку. В помощь частям 2-й армии должны были одновременно переправиться у Кичкасской переправы (возле Александровска) марковцы и казаки генерала Бабиева, 2-й корпус генерала Витковского должен был, по получении приказа из Ставки, атаковать Каховку в лоб, как только последняя будет обойдена с тыла. Наконец, в двух местах (у Херсона и Никополя) приказано было произвести демонстрацию переправы. В ночь с 24-го на 25 сентября было приступлено к выполнению этой директивы. О дальнейшем развитии операции читатель может судить по нижепечатаемым записям дневника.

«24 сентября. После пятикратных откладываний сегодня, наконец, выезжаем двумя составами. Главнокомандующий в 5 часов вечера, штаб в 9 часов. Впрочем, штабной состав отходит с некоторым опозданием. Выезжаем около 10 часов. За четверть часа до отхода прибыли неожиданно пулеметчики-ординарцы при двух пулеметах. Говорят, что получены сведения о готовящемся на поезд покушении. До Симферополя приказано не раздеваться, не спать и быть при «полной боевой». Один из пулеметов установлен на паровозе. В 2 часа ночи благополучно миновали Симферополь.

25 сентября. В 11 часов утра прибыли в Мелитополь. Состав Главкома ждал у станции. Мы прошли, не останавливаясь, прямо на запасный путь, где стояли в июне. Сюда же вслед перевели и состав Главкома. К вечеру — первые известия о переходе наших частей через Днепр севернее Александровска. Корниловцами взят в плен один полк красных. Марковцами также захвачены пленные. В 6 часов вечера генкварм ездил с визитом к генералу Достовалову. Штаб 1-й армии тоже еще в Мелитополе. В 10 часов вечера к генкварму приезжал генерал Достовалов. Красные вступают в Бердянск.

Сел на мель «Беспокойный». Штафлот просит послать отряд судов для выручки. Генерал Коновалов говорил по этому поводу по телефону с наштаглавом, признано бесполезным, так как операция потребовала бы дня три, а за это время его успеют расстрелять. (В конце концов «Беспокойный» был все-таки снят вопреки ожиданиям Ставки. Люди, находившиеся на нем, пережили тяжелые минуты. О случае нигде не было упомянуто, как не было ни разу упомянуто о постоянных подрывах на минах наших несчастных тральщиков. Число обреченных и погибших людей, на них находившихся, доходит до многих десятков человек.)

В полночь генерал-квартирмейстер беседовал по телефону с обер-квартирмейстером штаба 1-й армии полковником С. о положении на фронте. Весьма неопределенное. Генкварм лично будил Шатилова, потом напоминал полковнику С. о директиве Главкома, касающейся уничтожения живой силы противника.

26 сентября. Наступление наше на западе — за Днепром — успешно развивается. Взяты в плен еще два полка. Наши части обходят Никополь. Вечером слухи об установлении связи с Махно. Чепуха. Генерал-квартирмейстер разносил сегодня одного донца-начальника артиллерийских складов за отсутствие на позициях донского корпуса снарядов, что послужило будто бы причиной отступления нашего на востоке. Тот сваливает всю вину на начальника военных сообщений. Кстати, забыл вчера записать, что, по словам начвосо, мы вывезли из Мариуполя 10 вагонов сукна, железа и всего-навсего 30 тысяч пудов угля. Смехотворная цифра. А как рассчитывали на мариупольский уголь! Ночью начсвязь докладывал генкварму о выступлении ординарцев штаглава против зеленых, скрывающихся в горах у Бахчисарая.

27 сентября. Наступление наше на запад и... красных с востока продолжается. Наши части выдвинулись верст от 10 до 25 от берега Днепра на протяжении от Кичкаса до Никополя. Красные на меридиане Ногайск — Поповка. В 10 часов утра полковник Ш. просил у генкварма разрешения «распечь» летчиков за то, что до сих пор не вылетели на разведку. Генкварм разрешил и сказал, между прочим: «Сегодня все-таки генерального сражения не будет...» На фронте 2-го корпуса ночь, по донесению, прошла спокойно. В 11 часов утра генерал-квартирмейстер сообщил по телефону наштаглаву, что переправа наших главных сил через Днепр в полном разгаре. В 4 часа — радио о заключении поляками перемирия. Скверно. Очень скверно. Вечером пришли из Севастополя газеты. Полным-полно обычных заголовков в стиле — «12-й час Совдепии» и т. п. В 9 часов вечера — телеграмма о занятии корниловцами и кубанцами Красно-Григорьевки. Взято 560 пленных. Там и заночевали. Все как будто идет успешно, хотя чувствуется какое-то нервное напряжение и неуверенность. В 10 часов вечера генерал-квартирмейстер, разговаривая с Главнокомандующим, доложил, что утром 6-й запасный батальон 6-й дивизии оставил Димитриевку, бросив красным 2 орудия. Генкварм полагает, что это лишь налет. В 11 часов вечера генерал-квартирмейстер сообщил наштаглаву, что по всем получающимся сведениям у него создается ясное представление, что все свои конные части противник стягивает к Каховке, где надо ожидать переправы. События могут разыграться даже послезавтра. Генералу Витковскому предписано строго усилить в этом районе бдительность воздушной разведки. В 12 часов ночи приехал начальник штаба 1-й армии генерал Достовалов, доложивший генкварму, что после упорного боя с превосходными силами красных, донцы, обойденные с флангов, сдали Гуляй-Поле.

Наступление красных с востока продолжается. Силы их, по заключению Достовалова, разделяются в общем на три части: 1-я крайняя на север — сборный отряд из разных частей — в том числе 5-я советская Кубанская бригада, занявшая Гуляй-Поле, в центре — ударная группа, еще южнее, к Азовскому морю — Таганрогская дивизия. Главная задача по прорыву нашего фронта возложена на ударную группу, в состав которой входят 9-я стрелковая, 7-я и 9-я кавалерийские советские дивизии. Поповку донцы было уступили, но после очень ожесточенного боя выбили все-таки противника. Далее Достовалов доложил о начатой перегруппировке донских частей для сосредоточения кулака и высказал пожелание о скорейшем возвращении в распоряжение 1-й армии марковцев, а также корниловцев. Дроздовцы только сегодня вошли в связь с противником, до этого времени в направлении на север было пусто. Достовалов считает, что последнее обстоятельство надо было бы использовать. Генерал-квартирмейстер осведомил его о сосредоточении большевиками всех конных сил в Каховском районе. В общем решено, по-видимому, ничего крупного на востоке не предпринимать, пока не определится ясно успех удара на Днепре.

28 сентября. Ничего особенного. Операции на правом берегу Днепра продолжают развиваться.

29 сентября. Днем получены сведения об успехе на правом фланге; взято в плен 4 тысячи. Разноречивые слухи о положении польско-советских переговоров. Советское радио (секретное) полно призывов расправиться с армией генерала Врангеля до наступления зимних холодов. Оно же сообщает об отъезде на Крымский фронт самого Каменева.

30 сентября. С утра на фронте ничего особенного. Главнокомандующий отправил резкую телеграмму генералу Драценко, где говорит, что отказывается понимать, чем вызвана его крайняя медлительность и нерешительность. То же относится и к Бабиеву. Французское радио сообщает, что подписание польско-советского перемирия затягивается, вследствие трудности установления демаркационной линии. Сегодняшнее советское радио опять полно призывов расправиться с Крымом до зимы. «Красный Крым должен быть принесен в подарок рабоче-крестьянской власти» ко дням Октябрьского юбилея. Между прочим, в радио есть и такие строки: «Крымское гнездо должно быть разорено до тла...» Кроме того, сообщается о выезде, якобы вследствие неудачи, из Варшавы генерала «барона» Махрова и о требовании Струве в Париже повлиять на Польшу в смысле необходимости продолжения военных действий, иначе «Врангель будет раздавлен...». Вечером сообщение о занятии нами на правом берегу Днепра Апостолова. В полночь в оперативном отделении получены донесения об обнаружении нашей воздушной разведкой начала очищения красными Каховского района. Отступление замаскировывается сильной стрельбой из пулеметов и ружей. (На основании этого донесения был отдан приказ об атаке Каховских укреплений. Атака успехом не увенчалась. Атаковавшие войска понесли очень тяжелые потери. Во время атаки погибли почти все наши танки. Все это с наглядной очевидностью доказывает, что никакого очищения Каховского района красные в действительности не предпринимали и что ловкая демонстрация была принята в ставке за чистую монету. Неудача произвела тяжелое впечатление в армии.) Поздно вечером наштаглав вновь телеграфировал Драценко, что при скудости сведений, поступающих от него, Главнокомандующий не может руководить операцией.

1 октября. На рассвете получена шифрованная телеграмма командующего 2-й армией генерала Драценко. Шифровальное отделение долго не могло расшифровать. Часть депеши затребовали по прямому проводу в дешифрированном виде. Очень скверные известия. В 6 часов утра разбудили наштаглава и генерал-квартирмейстера. Генерал Драценко доносит, что, натолкнувшись на правом берегу на крупные силы противника, понеся тяжелые потери и не желая дальше подвергать гибели всю свою армию, он лично, не запрашивая даже разрешения Главнокомандующего, вынужден был отдать приказ об отступлении обратно на левый берег. Разрывом снаряда убит генерал Бабиев. Вся операция насмарку. Говорят, Главнокомандующий вышел из себя, прочитав телеграмму Драценко.

А под Каховкой с раннего утра приступлено к выполнению директивы главкома об атаке Каховских укреплений. К чему теперь?! (Директива имела в виду комбинированную операцию. Одновременно с атакой в лоб Каховских укреплений 2-я армия генерала Драценко, распространившаяся по правому берегу Днепра, должна была обойти Каховку с тыла. Отступление генерала Драценко обратно на левый берег делало почти безнадежной атаку Каховки в лоб.) В 9½ часов утра генерал-квартирмейстер сообщил наштаглаву, что атака Каховских укреплений началась и что началом ее он не доволен. «Опять идут тройными цепями — и все по-старому...» Днем — донесения о неудаче и тяжелых потерях под Каховкой. Подробностей пока нет. Так и следовало ожидать! Третья серьезная неудача.

В 2 часа дня — советское радио о подписании перемирия с Польшей на 21 день. В 4 часа дня наштаглав запросил по телеграфу генерала Масловского о подробностях смерти генерала Бабиева. В 6 часов вечера Главком лично запрашивал по прямому проводу о причинах отступления Драценко. Все то же: превосходство сил, главным образом, кавалерии, безнадежность операции. Получается впечатление, что 2-я армия, переправившись через Днепр, пустилась на какую-то авантюру. В 8 часов вечера сообщили по телефону из штаба 1-й армии о взятии нами Ногайска. Эпизод — не больше. Генкварм сообщил, что «Драценко в кислом настроении» и что «у Витковского тоже ничего не выходит». Какие там «настроения», когда налицо все признаки форменной катастрофы. В 9 часов вечера Главнокомандующий, наштаглав и генерал-квартирмейстер опять беседовали по прямому проводу с Масловским, добиваясь объяснений о причинах отступления. Бабиев убит шальным снарядом на левом берегу Днепра, когда садился в повозку. Поздно вечером генерал-квартирмейстер спрашивал наштаглава, не следует ли дать Кутепову указания, что при сложившейся обстановке задача его отныне сводится к защите подступов Северной Таврии. Говорят, что генерал Масловский пытался объяснить причины случившегося отсутствием хорошей связи. Главком приказал проверить это, а также узнать, насколько серьезно ранен генерал Науменко. Выбытие из строя Науменко — громадная потеря. Около полуночи стало известно, что в результате очень резкого вечернего разговора с Масловским Главнокомандующий отдал приказ об устранении от должности генерала Драценко. Передают, что в течение дня Главком обращался ко многим с просьбой объяснить, чем вызван приказ Драценко об отступлении и насколько он прав. Никто пока ничего толком не знает.

2 октября. В 7 часов утра для расследования обстоятельств Заднепровского поражения выехал на автомобиле в Большой Рогачик сам наштаглав. В 11 часов утра генерал-квартирмейстера, впервые, кажется, после столкновения его с Кривошеиным, посетил Главнокомандующий, имевший с ним продолжительную беседу по поводу случившегося. (На одном из заседаний в Большом дворце в Севастополе, происходившем под председательством генерала Врангеля, генерал Коновалов подверг критике политику Кривошеина. Главнокомандующий заметил генералу Коновалову, что он приглашен лишь как генерал-квартирмейстер.) Генерал Коновалов подал мотивированное прошение об отставке. Через несколько дней генерал Врангель вернул прошение об отставке обратно. Главнокомандующий говорил с большим возбуждением. Многие невольно слышали почти все. Главнокомандующий говорил, что он не считает происшедшее катастрофой и спрашивает у генкварма совета, не созвать ли военный совет. Генерал Коновалов высказался, заметив: «К чему, ваше п-во, эти советы, когда на последнем совещании, происходившем у вас, весь Генштаб оказался на поводу у генерала Кутепова и все было проделано по его плану...» Записываю эту фразу буквально, со слов корнета М. Неясно только, к сожалению, одно: какая операция была проделана по настоянию Кутепова — Заднепровская или Кубанская?.. Вечером получены подробности о смерти генерала Бабиева. Рана была смертельная. Умер через полчаса, в страшных мучениях. До смерти был ранен 14 раз. Получено любопытное донесение о функционировании у большевиков особых команд по разрушению средств связи у противника. Команды снабжены «котами», ножницами и т. д. Главком говорил по прямому проводу с наштаглавом, запрашивая его о результатах расследования. Беседа началась фразой: «Здравствуй, Павлуша. Расскажи мне подробности вчерашнего позорища». В 10 часов вечера наштаглав вернулся. Около 11 часов состав Главкома приказано готовить к отправлению на юг.

Ночь с 2-го на 3 октября. В половине 12-го ночи по боевой тревоге разбужены состоящие при поезде ординарцы. Приказано одеться и приготовить оружие. Слухи о причинах панические. Передают, что большевики высадили десант у Степановки (чуть севернее места высадки генерала Слащева), отрезали путь в Акимовку, в 15 верстах от Мелитополя, и что состав Главкома не отправляется, так как весь поезд отрезан. Все ходят молча, очень внимательно осматривают винтовки и патронташи. Двоим ординарцам приказано ехать вместе с капитаном Л. в город, зачем — неизвестно. В 12 часов ночи пришел ротмистр Е. и рассеял несколько тучи: говорит, что просто прорвались большевистские разъезды, обнаруженные сейчас в 15 верстах от Мелитополя. Приказал выслать дозоры, указал угрожающее направление. От конвоя также высланы патрули-дозоры. Сбор по тревоге у вагона генерала Шатилова. В 1-м часу ночи состав главкома отправили, потушив в нем все огни. В 1.30 из Аки-мовки передали, что состав миновал станцию благополучно.

Наштаглав остался и приказал 2-й состав также приготовить к отправлению. Со станции сообщили, что паровозов под парами нет и паровоз может быть готов только к 5 часам утра. Около 2 часов ночи генкварм справлялся о готовности ординарцев, полковник П. доложил, что в поезде находится 40 человек, при двух пулеметах. Генкварм пригласил ротмистра М. и объяснил ему по карте создавшееся положение, справившись, можно ли в случае чего рассчитывать на ординарцев. Е. ответил: «Так точно. В грязь, ваше п-во, лицом не ударим...» В 2 часа ночи вернулись капитан Л. и ординарцы, привезшие 25 русских старых, скверных винтовок, отпущенных по ордеру — штаба 1-й армии из артиллерийских складов. По приказанию штаба армии из города отправлены на разведку броневики. Офицеры генштаба спят все одетыми, генкварм тоже; ложась зарядил свой карабин.

3 октября. Встали в 7 часов утра. У нашего состава уже паровоз, но уйдем не раньше 10. Страх, по-видимому, рассеялся. В 8.30 дежурный по Генштабу полковник М. сделал доклад генералу-квартирмейстеру о событиях сегодняшней ночи. Он передал генкварму схему-карту с обозначением красной волнистой линией всего ночного рейда большевиков. Рейд обхватывает громадную площадь от параллели станции Пришиб до Азовского почти моря, имея в центре Большой Токмак, и подходит к Мелитополю на 15—20 верст. Село Астраханка в 20 верстах от Мелитополя было занято красными. В Большом Токмаке взорвано 8 вагонов со снарядами и разграблен поезд Донского атамана. Сам атаман, адъютант есаул Ж. и несколько ординарцев едва успели вскочить в одном белье в автомобиль. По дороге автомобиль наскочил на столб и сломался. Красные настигли и напали на атамана и ординарцев. Атаман и есаул Ж., воспользовавшись темнотой, бросились бежать пешком по пашне и едва спаслись. Добежав до одной из деревень, занятых донцами, они подняли тревогу. Конвой атамана тоже разбежался. Кроме кавалерии, в рейде, по некоторым сведениям, участвовала будто бы и пехота. Подробности выясняются далее начвосо полковником О-вым по железнодорожному телеграфу.

В 10 часов утра на оперативном телеграфе получена телеграмма о потерях, понесенных танковыми частями при атаке Каховских укреплений. Погибли, застряв в проволочных заграждениях, 2 танка; разбиты огнем орудий, не доходя до заграждений, 4 танка; остался цел 1 и повреждены, но могут быть исправлены 3 танка. За последние, впрочем, ручаться нельзя. Окончательно, следовательно, выведено из строя и уничтожено под Каховкой 6 танков. Это почти все, что у нас было. В 10.30 утра наштаглав ездил в штаарм 1 и, вернувшись через полчаса, довольно долго беседовал с генквармом, прогуливаясь вдоль поезда. В 11 часов 33 минуты утра выезжаем составом в 17 вагонов в Севастополь».

Накануне катастрофы. Падение Перекопа

Заднепровская операция была последней операцией, предпринятой по инициативе главного командования. С момента ее печального завершения инициатива окончательно переходит в руки противника, почти открыто стягивающего свои войска к границам Северной Таврии для решительного боя за обладание Крымом. Разведывательные сводки каждый день приносят сведения о появлении у противника новых и новых резервов, переброшенных с Польского фронта. Сумерки сгущаются с каждым часом. Обстановка с каждым лишним днем становится все более и более серьезной. Самим генералом Врангелем эта обстановка была обрисована в беседе с представителями крымской печати вечером 22 октября, то есть ровно за четыре дня до катастрофы. Воспроизводим ее от начала до конца дословно по газете «Военный Голос» (от 2 октября, № 163), где в этот день напечатано:

«Главнокомандующий в беседе с представителями Севастопольской печати по поводу последних событий на фронте сообщил следующее: «После заключения мира с Польшей большевики получили возможность все свои силы бросить на нас, и вот, как вы знаете, уже три месяца идет лозунг: «Все на Врангеля!».

Мне сообщен весьма интересный документ — интервью Ленина с каким-то бельгийцем по поводу нас, где он доказывает, что единственная опасность для Советской России — это наша сила, ибо русский народ может заразиться теми идеями, которые мы несем. Большевики стали сосредоточивать против нас свои отборные части: главным образом коммунистические полки, школы курсантов, латышские дивизии и конные части. Это сосредоточение было мною своевременно учтено, и сегодняшний переход наш в Крым для нас неожиданным не был. Об этом я предупредил и членов экономического совещания, бывших здесь, и Донской войсковой крут во время моего посещения его в Евпатории.

Я решил прежде всего оказывать противнику сопротивление и удержать в своих руках Северную Таврию возможно дольше, нанося врагу короткие удары, однако не ввязываться в упорные бои, которые грозили бы поражением моей армии при том неравенстве сил, которое имелось.

Стратегический план большевиков благодаря хорошо поставленной нами агентуре был нам заранее известен. Он состоял в том, чтобы, наступая между Днепром и Азовским морем двумя армиями: 13-й и отчасти 9-й, охватывая левый фланг нашей северной группы 2-й конной армией, главной массой сил, а именно, всей 6-й армией и конной — Буденного, действуя со стороны Каховки, прорваться в тыл Русской Армии, захватив перешейки, и отрезать ее от Крыма.

Я решил со своей стороны дать противнику стянуться возможно глубже от Днепра к перешейкам, не считаясь с тем, что временно наши армии могли оказаться отрезанными от своей базы, затем сосредоточить сильную ударную группу и обрушиться на прорвавшегося противника и прижать его к Сивашу. Такой маневр мог быть предпринят лишь войсками исключительной доблести и при уверенности, что временно отрезанные от своей базы, и таким образом не имея тыла, они не потеряют своей боеспособности.

17 октября, развивая чрезвычайно энергичное наступление, 10-тысячная конница Буденного, подкрепленная двумя пехотными дивизиями, почти не встречая сопротивления, проникла глубоко в наш тыл и к вечеру вышла, передовыми частями, на линию железной дороги в районе станции Сальково. Здесь был противником захвачен, случайно, один подвижной наш состав и некоторые тыловые учреждения, случайно здесь находившиеся, а разъезды противника даже проникли на Чонгарский полуостров. Красные, видимо, считали свое дело выигранным, и во вчерашнем радио за подписью Троцкого объявляется о полном окружении Русской Армии железным кольцом пяти красных армий и отдается приказание красной коннице преследовать остатки белогвардейских банд Врангеля, чтобы не дать им возможности сесть на французские корабли.

Между тем ночным переходом в ночь с 17-го на 18-е, заслонившись с севера конным Донским корпусом, удачно отбившим атаки второй конной армии, наша группа неожиданно подошла к расположившимся на ночлег в районе Салькова красным. При этом некоторые, наиболее отдаленные наши пехотные части сделали в ночь до 40 верст. На рассвете 18-го мы, неожиданно развернувшись на высоте станции Рыково, атаковали красных, прижав их к Сивашу. Одновременно, ударом с севера и северо-запада, конница Буденного была разбита, и мы захватили 17 орудий, более 100 пулеметов и целиком уничтожили латышскую бригаду.

В то же самое время Донской конный корпус на севере разбил части 2-й конной армии и 13-й, захватив полностью три полка в плен и еще 2 орудия. Разбитая конница Буденного, отброшенная на запад, отошла на подходящую свою пехоту и до полудня 19-го не рисковала нас атаковать. После полудня 1-го противник атаковал нас по всему фронту с запада 1-й и 6-й армиями, с севера 2-й конной и частями подходившей 13-й. В это время хватил мороз, доходивший до 16 градусов.

Так как большинство станций в боях разбиты и цистерны замерзли, паровозы потухли, эвакуация наша стала. Между тем еще не все санитарные поезда и часть грузов наших были вывезены. Ввиду этого я приказал частям держаться во что бы то ни стало, до окончания эвакуации, несмотря на подавляющую численность противника и на то, что противник, соединившись с северной и западной группами, атаковал нас по всему фронту. Все попытки противника сбросить нас успехом не увенчались, и в течение всего дня 20-го эвакуация продолжалась, прикрываемая нашими частями. Лишь после того, когда последний поезд прошел через Сивашский мост, наши части отошли, после чего мосты были взорваны и войска стали занимать укрепленные позиции.

Из захваченных у пленных документов выясняется, что общая численность всех 3 армий, действовавших против нас, превышает сто тысяч штыков и шашек, из коих конных в 3-х группах более 25 тысяч. Из этих же документов устанавливается, что противник, особенно конница Буденного, понес в последних боях громадные потери, в частности в командном составе; ранено два начальника дивизий и два командира бригад; у нас, благодаря планомерному отходу и содействию тяжелой артиллерии наших броневых поездов, потери незначительны.

Таким образом, стратегический план красных, рассчитанный на овладение с налета укрепленной Крымской позицией, окружение и уничтожение наших армий, потерпел полную неудачу. Нанося врагу ряд тактических поражений, наша армия, сохранив свою живую силу и моральный дух, отошла на укрепленные позиции. Здесь, одевшись и поставив в свои ряды пополнения из запасных частей, приведя в порядок материальную часть и отдохнув после беспрерывных пятимесячных боев, мы будем ждать желанного часа, чтобы нанести врагу последний удар.

По единогласному свидетельству всех участников последних боев, начиная со старших начальников и до рядовых бойцов, красные части дерутся плохо за исключением некоторых отборных частей, так, например, инструкторских школ. Все пленные единогласно показывают, что внутреннее положение Совдепии отчаянное, всюду беспрерывно вспыхивают восстания, экономическое положение ужасно, в то же время украинская армия и русские части, объединившиеся после борьбы на Польском фронте в 3-ю Русскую армию, продолжают продвигаться на восток. Противник, несомненно, в ближайшие дни попытается атаковать наши позиции; он встретит должный отпор. Все состоит в том, чтобы выиграть время.

Внутреннее разложение, необходимость оттянуть часть своих сил для борьбы с антибольшевистскими русскими силами, наступающими с запада, и для подавления очагов восстаний ослабить противника, находящегося против нас, и наша задача лишь в том, чтобы выдержать лишения, неизбежно связанные с пребыванием в осажденной крепости, и не упустить надлежащего момента для перехода от обороны в наступление.

Сейчас мы, после пятимесячной борьбы в Северной Таврии, вновь отошли в Крым. За это время сделано очень много; 5 красных армий оттянуто нами, и в поражении большевиков на Польском фронте мы участвовали в той же мере, как и польские войска. Запад, которому большевизм грозит в той же мере, как и нам, должен учесть ту роль, которую наша армия сыграла в победе Польши. Наша армия за эти пять месяцев увеличилась почти в три раза, пополнилась лошадьми, орудиями и пулеметами.

Значительное число запасов Северной Таврии использовано нами для обеспечения нашей базы — Крыма. Однако иллюзий себе делать нельзя. Нам временно предстоят тяжкие лишения, население должно делить эти лишения наравне с армией. Малодушию и ропоту нет места. Тем, кто не чувствует себя в силах делить с армией испытания, предоставляется свободный выезд из Крыма. Те, кто, укрываясь за спиной армии, не пожелают этим правом воспользоваться и будут мешать армии в выполнении ее долга, рассчитывать на снисхождение не должны — они будут беспощадно препровождаться через фронт наших войск.

Всех же честных сынов родины я призываю к дружной работе и ни одной минуты не сомневаюсь в конечном торжестве нашего дела».

Для выслушания этого сообщения представители всех крымских газет были приглашены в Большой дворец, как уже упоминалось, в 5 часов вечера 22 октября ст. стиля. Одновременно за подписями наштаглава генерала Шатилова, генквармглава генерала Коновалова и начальника оперативного отделения Генштаба полковника Шкеленко было опубликовано официальное сообщение штаба Главнокомандующего. Эта историческая сводка была опубликована тоже 22 октября, то есть также всего за четыре дня до катастрофы.

В ночь же с 26-го на 27 октября разыгрались уже события, не находящиеся ни в каком соответствии с высказанным в вышеприведенных документах, под которыми подписались, приняв на себя всю тяжесть ответственности пред историей, высшие руководители армии. По немногим документам, относящимся к этому последнему молниеносному промежутку времени, картина рисуется следующим образом.

9 октября, то есть ровно через неделю по окончании Заднепровской операции, красные форсировали Днепр у деревни Нижний Рогачик и одновременно повели наступление с Каховского плацдарма. Измученные части 2-го корпуса генерала Витковского, не успевшие еще оправиться после Заднепровской операции, с большими потерями отступили на юг к Перекопским позициям. Не выдержали у Рогачика и обескровленные беспрерывными в течение всего лета боями корниловцы. Несчастный живой тришкин кафтан, честно, из последних сил служивший до конца, окончательно лопнул. Фронт был прорван. Конные массы Буденного, не встречая почти никакого сопротивления, стремительно двинулись от Каховки на восток, имея целью перерезать железную дорогу на Крым и тем самым отрезать от перешейков 1-ю армию генерала Кутепова, все еще занимавшего район Акимовка — Мелитополь. К утру 1 октября 1-я армия была отрезана от Крыма. Связь со Ставкой прервалась.

Насколько это обстоятельство было действительно предусмотрено Главным командованием, могли бы выяснить оперативные документы, большая часть которых была, к сожалению, брошена у одной из пристаней в Севастополе. Но во всяком случае, заявление генерала Врангеля о том, что он решил «дать противнику стянуться возможно глубже от Днепра к Перешейкам, не считаясь с тем, что временно наши армии могли оказаться отрезанными от базы», должно дополнить одним, имеющим свою историческую ныне ценность, обстоятельством.

В тот момент, когда маневр Буденного определился со всей своей неумолимой очевидностью, ставкой были вытребованы на фронт все остатки резервов из Крыма до неоправившихся еще после Кубани юнкеров включительно. А когда авангарды Буденного появились на Чонгарском полуострове и пред Ставкой — был такой момент — встала леденящая возможность спасаться одной без всей остальной армии — тогда, в эти незабываемые минуты, с оперативного телеграфа поезда Главнокомандующего в Джанкое понеслись телеграммы в Феодосию на имя генерала Фостикова.

Генералу Фостикову было поручено привести в боеспособный вид вывезенных с Кавказа восставших, «Камышевых» и прочих кубанцев. В силу целого ряда обстоятельств (недостатка оружия, обмундирования и т. д.) дело подвигалось крайне туго. Немедленно по получении приказаний генерал Фостиков известил Ставку, что он лишен возможности их выполнить, так как в его распоряжении нет сколько-нибудь значительных партий готовых людей. Из Ставки было приказано посылать. Не медля ни минуты, в каком угодно количестве, хотя бы группами по сто человек и чуть ли даже не десятками. Из Феодосии телеграфировали, что люди не одеты, не обуты, не вооружены. В ответ было сказано, что все будет дано в пути. Кубанцы выехали.

Только нерешительность красного командования и блестящий маневр 3-й Донской дивизии, вышедшей в тыл красным, спасли на несколько дней армию. Донцы вынудили противника оставить Геническ и Сальково, захватив трофеи и пленных (4 полка). Дорога на юг войскам генерала Кутепова была вновь открыта. Потрясенные, обессиленные части, измученные морозами, загнавшие лошадей, стихийно хлынули за перешейки.

В Ставке сделали в последний раз вид, что «никаких происшествий не случалось», и отдали директиву о переходе в наступление во фланг и в тыл красным частям, начинавшим атаки Перекопа. Директива, конечно, выполнена не была. Главные силы армии 21 октября все уже были на юг от перешейков. Официальное сообщение штаба полагает, что силы эти отошли «почти без потерь». Если признавать за потери только количество людей, выбывших из строя за смертью и по ранениям, то это заключение едва ли вызовет чьи-либо возражения, так как большая часть армии отступила из Северной Таврии, как только определился прорыв фронта. Но если принять при этом во внимание количество людей, потерявших веру в благополучный исход дела и дезертировавших из армии, если исключить весь небоеспособный по моральному своему состоянию элемент, то, пожалуй, трудно будет определить, существовала ли уже вообще тогда армия как таковая.

Да и что можно было требовать от людей, вынужденных держать винтовки голыми руками при 15—16 градусах мороза, кутавшихся вместо полушубков в мешки, набитые соломой, растерявших сплошь и рядом во время отступления свои хозяйственные части и последние жалкие крохи того, что имели.

А «патриотическая» печать даже в эти страдные дни гоголем продолжала гулять по Крыму и на всех перекрестках трубила о бодром духе в армии и о всяческом благополучии. Ни разу за все лето, ни разу даже в эти дни не раздалось тех призывов к спасению армии и всего дела, какими были полны при аналогичных недавних обстоятельствах польские и советские газеты. В лучшем случае дело ограничивалось трафаретными просьбами редакций к сердобольным людям о пожертвовании теплых вещей. Исключение составляло, пожалуй, симферопольское «Время» Бор. Суворина, отважившееся сообщать о довольно часто получавшихся в редакции целых коллекциях писем от раздетых, замерзающих офицеров и солдат. Как образец того розового настроения, в котором пребывала в эти дни печать, позволю себе воспроизвести целиком следующий очерк, озаглавленный... «Накануне победы» и напечатанный... 21 октября. Жизнерадостный предсказатель «невиданных побед» не видал в Джанкое ничего, кроме «веселого генерала Врангеля», «бодрых веселых лиц штабных» и мечущегося «как лев» тоже бодрого и развеселого генерала Слащева. Насколько соответствовала вся эта ура-глупость действительности, читатель может убедиться, сверив это описание с вышеотмеченным фактом экстренного вызова ставкой последних резервов, в том числе и кубанцев генерала Фостикова.

Никогда, разумеется, Ставка не переживала более тяжелых дней, и с веселыми лицами могли ходить только некоторые корреспонденты, близкие по духу тому герою народной сказки, который танцевал в присядку во время похорон. А между тем при желании можно было заметить в эти дни в Джанкое и описать много поучительного, что могло бы еще, пожалуй (как знать), потрясти общество и даже вызвать взрыв того подъема, который в иных случаях рождается инстинктом самосохранения.

И если брать, например, день, которым датирована эта замечательная корреспонденция, то не стоило ли разве омрачить веселую «картинку Джанкоя» кошмарной сценой прихода в тот день санитарного поезда с... замерзшими трупами, остановившегося почти рядом с поездами ставки. Окоченевшие в лишенных печей санитарных «теплушках» тела раненых были наглядным олицетворением всех преимуществ и плодов, какие могла и должна была дать в конечном своем итоге страусовая премудрость. Среди свидетелей этого преступления был один из личных адъютантов генерала Врангеля, приглашенный к санитарному поезду. Таковы были потери в людях.

Не менее серьезны были они и в материальной части. Говорить серьезно об успешном исходе эвакуации совершенно не приходится. В Мелитополе до самого последнего дня запрещено было произносить слово «эвакуация», и в штабе генерала Кутепова, за несколько часов до ухода штаба, с презрением говорили о «тыловых паникерах». В результате по официальному секретному донесению, при оставлении Северной Таврии нами было оставлено: 5 бронепоездов, несколько бронеплощадок, 18 исправных орудий (в Мелитополе), много орудий тяжелых и легких в других местах, около 100 вагонов со снарядами, 10 миллионов патронов, 25 паровозов, составы с продовольствием и интендантским имуществом, более 2 000 000 пудов хлеба и пр. Все это было несомненно результатом всего того же фатального патриотического оптимизма и упорного нежелания смотреть прямо в глаза действительности.

Паровозы для эвакуации Мелитополя мчались на север тогда, когда уже кавалерия Буденного подходила чуть ли не к самому полотну железной дороги. Бросались имущество и грузы, заблаговременная эвакуация которых диктовалась, казалось, всей логикой вещей. Брошенными миллионами пудов хлеба можно было бы прокормить население Крыма в течение всей зимней осады. Что внушило ведомству г-на Налбандова (торговли и промышленности) мысль держать его до последней минуты на территории явно угрожаемого района, так и осталось тайной.

Интересно отметить, что секретная сводка об упомянутых потерях, полученная 22 октября утром, не была сразу доложена генералу Врангелю. За обедом в этот день в Большом дворце Главнокомандующий сообщил присутствовавшим о «благополучном» завершении эвакуации Мелитополя (записываю со слов лица, присутствовавшего обычно на обеде). Все смущенно промолчали. Было совершенно непонятно, скрыта ли телеграмма от Главнокомандующего или наштаглав не успел доложить ее. Спустя три часа генерал Врангель сообщил то же и представителям печати.

При таких обстоятельствах совершился стоивший нам громадных жертв отход в Крым. «Стратегический план красных, — как выразился в своем заявлении генерал Врангель, — рассчитанный на овладение с налета укрепленной Крымской позицией, окружение и уничтожение наших армий», потерпел действительно «полную неудачу». Но едва ли кто-нибудь станет оспаривать теперь, что более чем рискованное решение главного командования относительно выполнения задуманного маневра на просторе Северной Таврии не дало совершенно ожидавшихся результатов и даже, быть может, было одной из главных причин свершившейся трагедии.

21 октября замерзающая, полураздетая, деморализованная армия, закончив отход, заняла первую линию Сиваш-Перекопских позиций. Большевики сейчас же начали предпринимать подготовительные работы для атаки перешейков. К Перекопу подвозились тяжелые орудия, произведена была необходимая перегруппировка. 1-я Конная армия Буденного, занявшая было Чонгарский полуостров, отошла на север, расположившись на линии Петровское — Отрада — Ново-Троицкое — Стокопани, а на ее место стали подводиться пешие части. Красное командование предприняло исследование дна Сивашей с целью форсирования их. Для этого, между прочим, к Сивашским озерам были подтянуты не то отколовшиеся, не то вошедшие в контакт с красными (осталось невыясненным) части «армии Махно».

В какой же, спрашивается теперь, степени надежны были укрепления, которые предстояло преодолеть противнику? О состоянии Сивашских позиций уже упоминалось при описании осмотра их иностранными военными агентами. Они были вполне удовлетворительны и трудно преодолимы вследствие исключительно выгодного рельефа местности (ажурная сетка из озер и дефиле). Что же представлял собой в боевом отношении Перекоп? Тот самый Перекоп, который был и неизбежно должен был стать ареной боев, имевших решить участь Крыма. Тот Перекоп, в укрепленности которого никто не сомневался и падение которого в промежуток трех дней поразило весь мир своей ошеломляющей неожиданностью.

Я думаю, что теперь настал час, когда об этой «укрепленности» можно и должно сказать всю правду. Должно хотя бы для того, чтобы положить предел тем нелепым и обидным толкам и представлениям, которые существуют на этот счет за границей. То, что явилось полной неожиданностью для русского и иностранного общества, едва ли было неожиданным для того ограниченного круга лиц, которому давно были известны боевые качества Перекопских позиций.

Еще 13 июля 1920 года начальник Перекоп-Сивашского укрепленного района генерал-лейтенант Макеев в совершенно секретном обширном рапорте за № 4937 на имя начальника штаба Главнокомандующего срочно докладывал: «Копия. (Выдержка) Начинжтехо обещал единовременно 21 тысячу бревен, 25 200 досок и ежемесячно по 6550 бревен, по 8400 досок, по 25 740 жердей и по 169 тысяч кольев. С мая до сего дня доставлено фактически 20 тысяч кольев, заготовленных еще строительством до начинжтехо, два вагона дров и 540 штук крюков для телеграфных столбов. В настоящее время работы по постройке Чонгарского моста, блиндажей, блокгаузов землянок стоят за недостатком лесных материалов». Этот рапорт, подводящий убийственный итог работам за целую, самую притом важную в отношении климатических возможностей, половину кампании, достаточно содержателен. Не менее содержательны были и последующие донесения генерала Макеева.

В результате: к моменту катастрофы укреплений, способных противостоять огню тяжелых, а в девяти из десяти случаев и легких батарей, не было. Вместо обшитых, подготовленных для осенней слякоти и зимней стужи, окопов были почти повсеместно традиционные российские канавы. Блиндажами (более чем сомнительного качества) блистал к началу осени (мне довелось быть на Перекопе в последний раз в сентябре месяце) чуть ли не один лишь Перекопский вал. Железная дорога от Юшуня, бесконечно необходимая для подвоза к Перекопу снарядов и снабжения, не была к осени закончена даже в четвертой своей части, хотя была начата еще ранней весной и хотя надо было проложить всего 20 с лишком верст. Проложенные за это время несколько верст были непровозоспособны. Проселочные дороги на Перекопском перешейке при первых же осенних дождях покрывались непролазной грязью. Долговременных артиллерийских укреплений на перешейке не было вовсе. Существовавшие полевые были весьма примитивны. Установка большей части артиллерии была рассчитана на последнюю минуту, так как свободных тяжелых орудий в запасе в Крыму не было, заграница их не присылала.

Можно с достаточной достоверностью утверждать, что первое место среди средств обороны Перекопского перешейка принадлежало проволоке. При пересечении Перекопа с юга на север, от Юшуня до Перекопского вала, насчитывалось к началу осени всего 17 рядов проволочных заграждений. Электрический ток, фугасы, якобы заложенные между ними, и т.п. — все это было лишь плодом досужей фантазии. При мощности артиллерии противника и крайне слабом развитии всех прочих средств обороны этого было далеко не достаточно. Большинство окопов не было обеспечено проволокой с тыла, то есть на случай обхода.

Еще в мае месяце до начала наступления, в момент весьма острого положения на Перекопе английское командование в Константинополе обратилось к нашим представителям с недоуменным вопросом, почему проволока, предназначенная для укрепления позиций, привезена из Севастополя обратно в Константинополь и там распродается. Назначенное по приказанию помощника Главнокомандующего генерала Шатилова расследование выяснило, что закупленная у союзников проволока находилась на пароходе Добровольного флота «Саратов», вышедшем из Одессы, простоявшем всю весну в Севастополе и получившем приказ идти, не выгружаясь, в Константинополь за срочным грузом. По приходе выяснилось, что все трюмы «Саратова» заполнены проволокой. Новый спешный груз грузить было некуда. И вот группа лиц при содействии нашего бывшего торгового агента в Константинополе профессора Пиленко была поставлена в необходимость, как докладывал впоследствии генерал Лукомский, продать означенную проволоку обратно иностранцам. Всем лицам, участвовавшим в этой неприятной операции, был объявлен в свое время выговор. Итак, в отношении проволоки дело оставляло желать тоже многого.

Каким же образом — спросит читатель — держался Перекоп всю предыдущую зиму, когда не было и этих укреплений? На этот вопрос можно было бы ответить вопросом: «А каким образом держались отряды Чернецова в самом начале Гражданской войны, каким образом держались те, кто вышел 9 февраля из Ростова, каким образом совершались ледяные походы и штурмы Ставрополя-Кавказского?..» Когда говорят, что Ставрополь был взят генералом Шкуро, у меня пред глазами знакомые поля и холмы, сплошь усеянные телами тех близких мне, кто стоял лишь на пороге жизни, кто хотел, горячо хотел верить в своих вождей, учиться у них любви к родине, как учился еще вчера в стенах гимназии, в аудиториях университета. Правда, сейчас на окоченевших плечах этих погибших не студенческие наплечники, а погоны с большим или меньшим количеством звездочек или со скромными трехцветными жгутовыми кантами, но не погоны, а по-своему понятую любовь к родине носили они в душе своей. Любовь, может быть, и ошибочную, может быть, больную (как предвидеть суд истории), но любовь пламенную, искреннюю, чистую, которую они унесли с собой в могилу.

И кто спас Перекоп весной 1920 года, решить не так уж трудно, если вспомнить о бесчисленных могилах юношей-юнкеров, рассеянных по этому проклятому гиблому месту. Для большей полноты и ради исторической справедливости можно еще добавить: этими юнкерами командовал генерал-майор Слащев, подвергавший несколько раз в то время свою жизнь опасности. Такая постановка вопроса и ответа будет наиболее правильной, ибо в истории Гражданской войны она вполне уместна. К этому остается добавить еще одно: весной 1920 года большевики не могли сосредоточить против Перекопа и одной пятой, а то и десятой того количества артиллерии, которое они сосредоточили для прорыва одной Юшуньской линии (до 150 орудий).

Для того чтобы противостоять такому напору, надо было иметь свои крепостные артиллерийские укрепления, прочные обшитые окопы, а не «идеальный профиль»... канав, нужны были землянки, блиндажи, а не 450 штук каких-то, извините, крюков для телеграфных столбов, о которых сообщает генерал Макеев и которые удосужились доставить за пол-лета.

Увы, у нас до того боялись «нытия» и «понижения настроений», что даже 31 октября в 3 часа дня ухитрялись (газета «Курьер» в Севастополе) выходить с аншлагом: «Тревоги не должно быть места!» Под аккомпанемент этого бодрого тылового хора победных фанфар и литавров пробил полный безысходного трагизма 12-й час. В ночь с 26-го на 27 октября перекопские «твердыни» зашатались и спустя всего три дня рухнули окончательно.

События разыгрались с трагической быстротой, явив собою логическое и окончательное завершение страусовой политики. «Совершенно деморализованные» красные части перешли дважды вброд при двухградусном морозе Сиваши и появились на Чувашском полуострове, угрожая флангу и тылу расположенных на Перекопе частей. По произведенной накануне генералом Кутеповым перегруппировке защита Чувашского полуострова была возложена на кубанцев генерала Фостикова (вместо 34-й дивизии, стоявшей там раньше). На тех самых кубанцев, которых Ставка спешно потребовала из Феодосии, не считаясь ни с какими донесениями о полной их небоеспособности. Это была раздетая, голодная, измученная скитанием по горам Черноморья масса в несколько тысяч человек, едва-едва дисциплинированных. Отсутствие теплой одежды отозвалось самым печальным образом на их моральном состоянии.

В то время когда на Севастопольском рейде появился, наконец, транспорт «Рион», доставивший из-за границы обмундирование, армия уже, увы, замерзала. Офицеры и солдаты спасались только у костров и набивали соломой кули, чтобы хоть как-нибудь укрыться от холода. Опоздание обмундирования, за которое, если не ошибаюсь, было уплачено золотом еще покойным адм. Колчаком, имело фатальное значение, что было подчеркнуто и в одном из последних официальных сообщений Ставки.

Кубанцы не выдержали и бросили оружие. Лавина противника ринулась по двумя направлениям: на Армянск, то есть в глубокий тыл, и перейдя еще раз вброд Сиваш, по направлению главной оборонительной линии — в тыл защищавшей ее Дроздовской дивизии. Здесь произошел предпоследний небывало ожесточенный и кровопролитный бой. Дроздовцы и корниловцы, окруженные с севера и юга, вынуждены были пробивать себе дорогу в тыл по направлению к Юшуню. Настали последние дни страшной и тяжелой агонии.

Последние дни Большого дворца

27 октября. С девяти часов утра идет обычная для Большого дворца работа. Приходят, уходят посетители. Трещат телефоны. Являются с докладами к Главнокомандующему и начальнику штаба. После обеда генерал Врангель в сопровождении начальника штаба должен выехать на фронт. Делаются необходимые приготовления к отъезду, переносятся в автомобиль и отправляются на вокзал новенькие, еще не освященные знамена для вручения частям Корниловской, Марковской и Дроздовской дивизий. В 3 часа дня Главнокомандующий уезжает, начальник же штаба остается в Севастополе.

28 октября. Ночью Главнокомандующий возвратился. Он доехал только до Джанкоя и там имел продолжительное совещание с генералом Кутеповым, совещание, на котором была решена судьба Крыма. Знамен раздать не успел. Непривычно рано — в начале десятого часа, приходит адмирал Мак-Келли (глава американской миссии). После его ухода докладывают о приезде графа де Мартеля (представитель Франции на Юге России). Во дворец вызывается командующий флотом, и больше часа в кабинете Главкома идет совещание. Затем почти до самого обеда продолжается прием иностранных представителей.

Настроение у всех подавленное, чувствуется растерянность. Никто не сомневается в полном крахе, всех интересует одно — как пройдет эвакуация. В порту судов на 30000 тонн. Усиленно говорят о том, что де Мартель обещал вызвать из Константинополя транспорты и военные суда для защиты, в случае надобности, подступов к Севастополю. Пока что все находящиеся в порту коммерческие суда, независимо от национальности, реквизированы; уже начинают грузить лазареты на транспорт «Ялта» и некоторые центральные учреждения на «Рион». В городе чувствуется большая нервность, встречаются телеги с вещами, автомобили с больными и ранеными. Цены лихорадочно растут, фунт стерлингов дошел до 600 тысяч.

По последним известиям с фронта, войска занимают укрепления на линии село Казак — Соленые Озера. Напор большевиков продолжается с невероятной силой. За ночь они подвезли тяжелую артиллерию и при ее поддержке предпринимают одну атаку за другой. В Севастополе боятся главным образом выступления местных коммунистов и беспорядков в порту. По приказанию начальника штаба из чинов управления генерал-квартирмейстера и дежурного генерала составлены отдельные команды. Все вооружены, кроме винтовок, еще и ручными гранатами, чтобы иметь возможность, в случае нападения, отстоять штаб собственными силами. Часть конвоя Главнокомандующего еще днем переведена во дворец, в 8 часов вечера по приказанию коменданта главной квартиры туда же прибывает взвод офицерской роты и размещается в обоих этажах здания.

Во дворце работа кипит. Никто не думает об отдыхе. По телефонам ежеминутно отдаются распоряжения. В 9 часов в помещении Главнокомандующего начинается заседание членов правительства, посвященное вопросам текущего момента. На заседании присутствуют по особому приглашению митрополит Антоний и епископ Вениамин. Генерал Врангель почти не выходит из своего кабинета. В два с половиной часа ночи во дворец вызывается генерал Слащев, и Главнокомандующий предлагает ему выехать на фронт. Об этом, видимо желая успокоить общество, сейчас же дают знать во все газеты.

29 октября. Вчера сданы позиции у Соленых Озер. Войска отошли к станции Юшунь на третью и последнюю линию укреплений. Такой быстрой сдачи «укреплений» у Соленых Озер, кажется, мало кто ожидал. Всюду деятельно готовятся к эвакуации. В штабе — в полутемных и узких коридорах гостиницы «Бристоль» — суета. Спешно строятся и вооружаются чиновники и писари штаба. Во всех отделениях идет упаковка бумаг, карт, увязываются сундуки. Берется только самое необходимое, все остальное беспощадно сжигается. Жгут, конечно, не разбирая, и наряду с ненужными бумагами бросаются в огонь и весьма ценные, с исторической точки зрения, документы. Менее нервно идут приготовления к отъезду в Большом дворце.

По соглашению с командующим флотом — назначены суда для эвакуации; все наличные пароходы распределены примерно так: 1-му армейскому корпусу будут предоставлены крупные транспорты Добровольного флота «Херсон» и «Саратов», транспорт «Сиам», «Седжет», «Рион», «Кронштадт», «Якут» и «Алмаз» предназначены для центральных военных и морских учреждений и семей офицеров гарнизонов Севастополя и Симферополя. Гражданскому населению будут предоставлены оставшиеся от погрузки войска корабли. Согласно разработанному ранее плану, корпус генерала Кутепова будет отходить на Севастополь, регулярная конница генерала Барбовича — на Ялту, кубанцы — в Феодосию и донцы — в Керчь.

С раннего утра и штаб, и Большой дворец осаждаются желающими узнать о положении вещей. Обыватель, наученный не сладким опытом пережитых эвакуаций, старается выяснить размеры надвигающейся опасности и заранее запастись пропуском на пароход. Наплыв посетителей заставляет вывесить на дверях Большого дворца объявление, гласившее, что по всем вопросам относительно отъезда надлежит обращаться к командующему войсками армейского тылового района генералу Скалону. Официального приказа об эвакуации еще не было опубликовано, но эта краткая записка сообщала всем, что мы оставляем Крым.

В два часа дня прибывает из Константинополя крейсер «Waldeck-Rousseau» и французский миноносец. На пристани выстроен почетный караул. Транспортов нет, по-видимому, и не придут. Во дворце все готовятся к отъезду. Часть семьи генерала Шатилова уехала еще утром 28-го. Сегодня ночью должны погрузиться некоторые чины личного штаба генерала Врангеля, присутствие которых в данный момент не является необходимым. Укладка вещей идет полным ходом. В два и в шесть часов дня во дворце состоялись заседания, на которых присутствовали все члены правительства.

30 октября. Красные, сосредоточив небывалое количество артиллерии (свыше 20 легких и 15 тяжелых орудий), овладели Юшуньскими позициями. Войска стремительно отступают на Джанкой.

Город нельзя узнать. Главные улицы буквально запружены народом, по Нахимовскому и Екатерининской тянутся подводы, груженные скарбом, вещами, в сопровождении вооруженных военных. Приказ об эвакуации явился для всех громом средь ясного неба. Все идут с озабоченными лицами, все торопятся к пристаням на погрузку. На Нахимовском поперек тротуара лежит окровавленный труп, около него толпа. «Кто убит? За что?» Никто не знает... Магазины торгуют бойко, распродавая последний товар по баснословным ценам. Некоторые магазины уже закрыты. У булочных стоят громадные очереди, ожидая выпечки. Возле меняльных лавочек и банкирских контор оживленно переговаривающиеся группы «дельцов». Валюты нигде нет. За нее готовы отдать все. Правда, знаки Главного командования еще принимаются, но рубль потерял всякую покупную способность. За фунт стерлингов предлагают свыше миллиона. Около пристаней толпы народу, груды вещей. Грузится гражданское население, грузятся военные учреждения. Автомобили подъезжают и отъезжают, уступая место следующим. Толкотня, суета невообразимая.

Штаб Главнокомандующего погрузился почти целиком. В гостинице «Бристоль» остались только некоторые высшие чины штаба, поддерживающие еще связь с погибающим фронтом. В пустых номерах навалены груды бумаг, карт, патроны, лежат винтовки. Где-то звонит телефон. Бегают сбившиеся с ног ординарцы, исполняя поручения. В нижнем этаже в аппаратной осталось несколько телеграфистов и дежурный офицер. Трещат Юз и Морзе, принося известия с фронта. Линия проходит уже южнее станции Юшунь. В предупреждении внезапного налета зеленых отдано приказание генералу Скалону и коменданту Севастопольской крепости генералу Стогову озаботиться защитой Севастополя с северной стороны. Боятся, что зеленые могут перерезать линию железной дороги, где-либо между Бахчисараем и Севастополем.

У Большого дворца стоят автомобили и подводы. Г-н Кривошеин, чины его канцелярии и г-н Чебышев погрузились сегодня ночью, погрузились и некоторые лица из личного штаба Главнокомандующего. Во дворце не видно обычной для последних дней суеты. В вестибюле пусто. Одиноко стоят конвойцы с обнаженными шашками. В углу стоят два-три посетителя. В верхнем этаже у камина сидит ординарец и жжет бумаги, дела, карты, телеграммы. Проходит Главнокомандующий. Усталый, измученный вид. «Сидите, сидите, — обращается он к ординарцу, — что, холодно стало, так камин затопили?..».

Он постоянно проходит к командующему флотом справляться относительно вопросов эвакуации. Эвакуация проходит в общем спокойно. Благодаря распорядительности и присутствию воинских команд, несущих караулы, в корне пресекается возможность проявления разных бесчинств. Правда, рассказывают, на одной из пристаней какой-то офицер пытался стрелять и ссаживать уже погрузившихся, но он был расстрелян, и Главнокомандующий заявил представителям города на их просьбу о поддержании порядка: «Я прикажу расстрелять еще сотню, но наведу порядок...».

Предназначенный для раненых транспорт «Ялта» нагружен, но раненых и больных остается еще порядочное количество. Санитарный инспектор совещался по этому поводу с Главнокомандующим и генералом Шатиловым.

— Англичане обещали взять пятьдесят раненых, — докладывает Главкому генерал Шатилов, — но ведь это капля в море; всех все равно нельзя взять и вывезти...

— Раненые должны быть вывезены, и они будут вывезены, — нетерпеливо перебивает Главнокомандующий.

— Что они должны быть вывезены, я согласен, но невозможного нельзя сделать.

— А я тебе говорю, что пока не будут вывезены раненые, я не уеду.

Около 4 часов приходит из города адъютант генерала Врангеля и сообщает, что только что умер генерал Май-Маевский. Все поражены. Часа за полтора до этого Май-Маевский был во дворце и просил у начальника штаба автомобиль для перевозки вещей на пароход. Машина ему сейчас же была дана, и он, заехав домой за вещами, отправился на пристань, но, проезжая по Екатерининской улице, умер в автомобиле от разрыва сердца.

Вечером, часов в 5, генерал Врангель приказал позвать пять человек казаков из конвоя. Робко вошли они в кабинет и столпились у двери, тихо ответив на приветствие Главнокомандующего. Он указал им на большую рельефную карту, занимавшую всю стену и изображавшую Перекоп-Сивашские позиции: «Вот, молодцы, мне когда-то подарили эту карту, взять ее с собой я не могу и не хочу, чтобы она досталась этой сволочи, разрубите и сожгите ее». Карту с надписью: «Нашему вождю от защитников Крыма 1920 года» вынесли из кабинета, и до самых сумерек по опустевшим комнатам дворца гулко отдавались удары шашек.

Вечером прибыл во дворец де Мартель и французские морские офицеры. В приемной находилось несколько чинов личного штаба Главнокомандующего, ожидавших конца совещания. Спустя некоторое время генерал Врангель вышел и с облегчением обратился к присутствующим: «Вопрос улажен. Армию, семьи и беженцев принимают. Чтобы показать, что мы находимся под покровительством французов, я поеду на французском миноносце. Подходя к Константинополю, миноносец поднимет мой флаг, наши суда, кроме андреевского, поднимут еще и французский. Нужно будет перенести вещи с «Корнилова» на миноносец». (Когда было отменено это распоряжение и почему генерал Врангель поехал все же на «Корнилове», не известно.)

Несмотря на благоприятное решение вопроса о беженцах и армии, до сих пор никому не известно о нашей дальнейшей судьбе. Среди обывателей, офицеров и даже среди чинов штаба полная неуверенность в своем будущем, ходят всевозможные слухи, строятся самые невероятные, фантастические предположения. Одни говорят об отходе к Акманайским позициям и удержании за собой Керченского полуострова, с целью перенесения потом операций на Тамань и Кубань, другие говорят о приезде в Константинополь, сидении на островах и о переброске армии на западный фронт к Балаховичу и Перемыкину, третьи говорят о десанте на Одессу, и наконец четвертые фантазируют о... переезде армии к атаману Семенову. Но ни эта полная неизвестность, ни лишения впереди, немногих, кажется, удержат от отъезда из Крыма. Лучше полная неизвестность и какие угодно неприятности «там», чем господство большевиков «здесь».

Вечером начинают собирать последние вещи и готовиться к переходу из Большого дворца. В кабинете главкома забирают бумаги, складывают карту с помеченной линией фронта к 2 часам дня. Входит Главком. Лицо похудело, выражает невероятную усталость. Медленно направляется к окну и долго смотрит на огоньки судов. Через комнату пролетает его заглушённый шепот: «Ох как тяжело». Затем так же медленно идет обратно к двери и долго ходит по опустевшей зале и приемной.

Как-то холодно и неуютно сделалось сразу во дворце. Тихо шелестит бумага, толстые ковры скрадывают звук шагов. Все говорят шепотом, точно вблизи покойник. В 9 часов Главнокомандующий и начальник штаба переходят в гостиницу «Кист», где уже находится генерал Скалон со своим штабом. До сегодняшнего утра гостиница занималась иностранными миссиями, и около комнат, занимаемых штабом генерала Скалона, группа (только что прибывших из Симферополя) военных читает и оживленно комментирует вышедший сегодня утром приказ Главнокомандующего об эвакуации.

Внезапно половина неба покрывается ярким заревом. Издалека, со стороны вокзала, доносятся звуки отдельных выстрелов. То загорелся склад американского Красного Креста, и городская чернь пытается громить его. Затакал пулемет, разрастается зарево, где-то вдали стелется едкий черный дым. Прибывает из Симферополя Офицерская Кавалерийская школа и размещается на площади перед «Кистом». Они были вызваны по тревоге, все предполагали, что в Севастополе не эвакуация, а лишь местное восстание, и выехали налегке, не взяв с собой даже ничего из вещей.

Около 11 часов распространяется слух, что в районе вокзала вспыхнули беспорядки. Еще днем было отдано распоряжение сосредоточить все свободные машины около штаба, дабы в нужный момент в случае восстания, иметь возможность сразу ликвидировать его. Почему-то машин на площади нет и приходится звонить по телефону в гараж. Звонят — отвечают, что через 20 минут автомобили будут. Проходит полчаса, час, никаких результатов. Выясняется, что нет бензина, нет шоферов. Наконец автомобили прибывают. Грузятся юнкера и едут в район вокзала. Все с нетерпением ожидают известий. Часа через полтора юнкера благополучно возвращаются, выяснив, что на вокзале все спокойно. В 2 часа ночи Главнокомандующий просыпается и приказывает узнать о положении на фронте. С телеграфа, пока все еще находящегося в «Бристоле», сообщают, что линия фронта проходит южнее Джанкоя. Штаб 1-го корпуса по-прежнему стоит в Симферополе. Остаток ночи протекает спокойно.

31 октября. Утром прибыло из Симферополя Атаманское училище и расположилось на площади перед гостиницей «Кист». Вышел Главнокомандующий и, обратившись к юнкерам с краткой речью, поблагодарил их за службу и обещал продолжение борьбы на другом фронте. Возвращаясь после смотра в гостиницу, он проходит мимо групп офицеров, только что прибывших с фронта. Из среды их выделяется один и сильно взволнованным голосом просит разрешения переговорить с Главнокомандующим.

— В чем дело?

— Ваше высокопревосходительство, я старый офицер, несколько раз ранен, не бросайте меня...

— Чего вы волнуетесь, ведь вы видите, я еще здесь. Вы офицер? Стыдитесь!

В 10 часов утра Главнокомандующий идет в «Бристоль» к генералу-квартирмейстеру. Через некоторое время возвращается. Фронт проходит около Сарабуза. Отступление идет почти без соприкосновения с противником.

На улицах гораздо спокойнее. Почти все учреждения уже погружены. Эвакуация протекает значительно нормальнее, чем это предполагали. Некоторые пароходы уже вышли на рейд. В 1 час дня на буксире выводят дредноут «Генерал Алексеев». Магазины все закрыты, действуют только кафе. Деньги главного командования совершенно обесценены. Фунт стерлингов котируется около двух миллионов, хлеб стоит 10—15 тысяч фунт. Ординарец Донского атамана за кусок колбасы в пять фунтов заплатил полмиллиона. Все, что где-либо появляется на лотках или в киосках, расхватывается моментально. К обеду на английском миноносце прибывает из Константинополя баронесса Врангель. Главнокомандующий отдает категорическое приказание не пускать ее на берег.

Постепенно у всех начинает появляться уверенность, что эвакуация пройдет благополучно. Части местного гарнизона уже все погружены, лазареты также, охрана штаба и города фактически осуществляется юнкерами Донского и Симферопольского училищ. Кто-то сообщает, что у понтонного моста через Южную бухту находится девять раненых, их забыли погрузить. Генерал Шатилов тотчас же отдает приказание, и раненые принимаются на борт одного из кораблей.

Вечером из Симферополя прибывает со своим штабом генерал Кутепов и долго совещается с Главнокомандующим и начальником штаба, а затем направляется на крейсер «Корнилов» для совещания с командующим флотом. Вечером в «Кист» переходят и остальные чины штаба — генерал-квартирмейстер, генерал Коновалов, начальник оперативного отделения, начальник связи, несколько ординарцев. Отдается директива на следующий день, 1 ноября. Войска должны занять примерно линию укреплений 1855 года. Генералу Скалону приказано защищать Северную сторону от моря до линии железной дороги. Генералу Кутепову — от железной дороги до вокзала и дальше к морю. Командующему флотом приказано закончить всю погрузку к 12 часам дня, посадить все заставы и к 1 часу вывести суда на рейд. Заставы генерала Кутепова будут грузиться у пристаней в Южной бухте, остальные вместе с войсками в Килен-бухте. Это место внушает наиболее серьезные опасения, так как там должен быть погружен весь 1-й корпус.

К вечеру снова начинают опасаться волнений и беспорядков, но ночь проходит вполне спокойно. Рейд сильно опустел. В Южной бухте виднеется серый массив «Генерала Корнилова» и парохода «Херсонес», который должен забрать последние заставы тех, кто обслуживает до последней минуты штаб. За понтонным мостом, в глубине бухты, сквозь дымку утреннего тумана вырисовываются силуэты «Иоанна Златоуста», «Трех Святителей» и других старых служак, которые не могут выйти в море даже на буксире. На рейде вырисовывается шеститрубный «Waldeck-Rousseau» — герой Новороссийска, несколько иностранных миноносцев и большие транспорты, предназначенные для погрузки главной массы войск.

В 10 часов утра в «Кист» прибывают 10 офицеров Корниловских, Марковских и Дроздовских полков и проходят к номеру, занимаемому Главнокомандующим, для принятия знамен, которые не смогли им быть вручены при последней поездке на фронт. Просто проходит церемония. Офицеры скромно, как бы чувствуя неловкость, становятся в коридоре. Звонко отбивая ногу, приносят конвойные казаки знамена, и Главнокомандующий вручает их. Почти три года существовали полки — дети революции или, вернее, «контрреволюции», три года сражались, и сражались геройски, и какая насмешка судьбы! Получили знамена лишь в тот день, когда покидали последний клочок русской земли, прекращали борьбу, а может быть и свое существование. Впрочем, кто знает, это могло быть насмешкой и не судьбы...

Собираются последние вещи, постепенно переносятся на Графскую пристань и на катер для отправки на «Генерала Корнилова». По лестнице Графской пристани спускается в сопровождении командующего флотом генерал Врангель, садится на катер и едет в Килен-бухту. Часа через полтора возвращается и с чувством глубокого удовлетворения сообщает: «Войска погружены. Сейчас грузятся заставы». Пустеет площадь, пусто и на пристани. Несколько беженцев садятся на французский катер и едут на «Waldeck-Rousseau».

Главнокомандующий обходит грузящиеся заставы. Здоровается. Слышно «Ура!». Где-то раздается стрельба. Это, вероятно, громят последние склады, несмотря на приказ о том, что все имущество является народным достоянием и передано под охрану рабочих. А может быть, ссаживают с пароходов население, чтобы дать возможность погрузиться последним заставам. Вот от здания «Киста» отделяется небольшая группа. Проходит к пристани и грузится на «Херсонес». Это последние телеграфисты, державшие связь, и дежурные офицеры. Последняя связь с фронтом была прервана Симферопольским телеграфным узлом, сообщившим в ставку, что чины узла занимают нейтральную позицию и не будут более обслуживать ни одну из воюющих сторон. После этого дежурные телеграфисты Ставки и Симферополя обменялись взаимно только несколькими частными вопросами и распрощались. Подходят последние ординарцы во главе с ротмистром Е. Последние чины армии, оставшиеся на берегу до последней минуты. На пароходе не хватает места. В воду сбрасывают ящики со снарядами, мешки с солью.

Вот на белых ступенях Графской пристани появляется высокая фигура Главнокомандующего в серой офицерской шинели и фуражке Корниловского полка. За ним идут начальник штаба, генерал Коновалов, генерал Скалон, начальник связи, генерального штаба полковник П., адъютант, несколько лейб-казаков. Все садятся на катер, казаки становятся по бортам. В 2 часа 40 минут дня катер отваливает от пристани. Медленно обогнув с носа крейсер «Корнилов», он приближается к правому борту. У Андреевского флага видна высокая фигура в серой шинели. Команда выстроена у борта. Главнокомандующий поднимается по трапу. Оркестр играет встречу. Рапорт. Генерал Врангель произносит речь, указывает на то, что Русская Армия принуждена оставить родную землю, и выражает надежду на продолжение борьбы.

Вспоминается солнечное утро 25 марта. Первый парад в Крыму. Вспоминается другая речь, другое настроение. При взгляде на эту высокую фигуру, на осунувшееся, похудевшее лицо, в памяти воскресает вдруг образ старого, железного рыцаря средневековой легенды. Главнокомандующий проходит в отведенное ему помещение. Все устраиваются с радостным чувством, что отделались, что эвакуация Севастополя прошла благополучно.

На крейсере «Генерал Корнилов» (К. Тимофеевского)

В самом начале эвакуации при распределении кораблей между различными лицами и учреждениями, «Генерал Корнилов» был предназначен специально для Главнокомандующего, его личного штаба, командующего флотом со своим штабом и для некоторых лиц из центральных управлений, как то: генерал-квартирмейстера, высших чинов оперативного отделения, генерала Скалона и для некоторых других. Во время самой эвакуации, когда выяснилось громадное число желающих выехать из Крыма, как служащих центральных учреждений, так и частной публики, а также семей военных, пришлось сделать исключение и на «Генерале Корнилове» разместить лиц, не попавших на другие корабли. Главным образом это исключение было сделано для семей морских офицеров, но потом уже в последние дни разбирать не приходилось, принимали много посторонней публики, в результате чего «Корнилов» оказался перегруженным, как и все другие корабли.

Все палубы, трюмы, кубрики, все было переполнено беженцами, вещами. Команда ютилась вперемежку с частной публикой. Около кухни в каком-то закоулке были скучены даже свиньи — собственность команды. Публика самая разнообразная. Стоят матросы и оживленно беседуют с кем-то; оказывается, происходит товарообмен, меняют на предметы питания, боясь голодовки. Вот рядом группа казаков из конвоя. Яркие красные бескозырки резко выделяются среди общего серого тона. Проходит судовой священник, какие-то офицеры, у всех озабоченный вид: как бы лучше устроиться, разместиться, но все же видна радость на всех лицах, радость избавления от опасности, может быть, от смерти.

Мимо «Корнилова» проходят последние суда — «Херсонес», яхта «Лукулл». Трубы крейсера дымятся черным, густым дымом. Все ждут с нетерпением отхода. Единственное место, не столь загруженное, это адмиральское помещение на корме, отведенное для Главнокомандующего. Кают-компанию с прилегающей к ней небольшой каютой занимает Главнокомандующий. Собственно, в кают-компании ютятся все, и адъютанты, и генерал Скалон, и все чины личного штаба. У дверей стоят парные часовые. Рядом в маленькой каюте устроились генерал-квартирмейстер генерал Коновалов, начальник связи, начальник оперативного отделения, еще несколько офицеров, и временно устраивается тут же Донской атаман генерал Богаевский. В каюте с трудом можно повернуться. Несколько дальше по коридору помещается начальник штаба командующего флотом. В конце коридора каюта самого командующего. Сквозь полуоткрытую дверь виднеется в углу портрет генерала Корнилова. Командующий флотом постоянно проходит к Главкому.

В 3 часа 10 минут дня «Корнилов» поднимает якорь и медленно и плавно выходит из Южной бухты под флагом Главнокомандующего. В глубине большой бухты видны «Waldeck-Rousseau», какие-то транспорты с войсками, миноносцы. «Корнилов» поворачивает, идет вдоль Приморского бульвара, выходит на внешний рейд и становится на якорь. Рядом видны американские, французские и английские миноносцы; проходят с войсками какие-то баржи, проплывает громадный американский транспорт «Faraby». Проходит транспорт с ранеными.

— Санитарный инспектор у вас? — кричит генерал Шатилов.

— Нет.

— Где же он?

— Не знаем. Он нас погрузил и остался на берегу.

Генерал Шатилов сильно волнуется. Докладывают о происшедшем Главнокомандующему. Из его каюты слышны громовые раскаты:

— Это подлость! Безобразие! Позорище! Оставили человека. Черт знает что такое! А. и П., — обращается он к генералу для поручений и адъютанту, — отправляйтесь немедленно в город и разыщите его!

Забирают 5 казаков и едут в оставленный уже город. Через полтора часа возвращаются.

— Не нашли... Были у Понтонного моста, ждали там, ходили, но никаких результатов...

В городе спокойно, много гуляющих. На пристанях много гражданской публики. Просят взять с собой. Военных нет. Главнокомандующий не перестает возмущаться и приказывает еще раз ехать на берег и одновременно запросить по радио иностранные корабли. Через полчаса в сопровождении двух англичан появляется смущенный санитарный инспектор. Главком успокаивается. Инцидент исчерпан.

Мимо крейсера проходит какая-то баржа. Главнокомандующий здоровается. Бодро отвечают, слышно «Ура!». Приходит флаг-офицер и докладывает командующему флотом, что где-то находится еще около 200 донцов. Это последние оставшиеся войска. Главнокомандующий обращается к адмиралу Кедрову:

— Ну, адмирал, забирайте этих 200 «отцов», и тогда марш в Ялту... Просите американца идти с нами.

Ночью должны сняться и идти. В каюте у генерал-квартирмейстера уже кипит работа. Зашифровывают радиограмму, стучит пишущая машина, приносят какие-то бумаги. Постоянно входят адъютанты Главнокомандующего и начальника штаба, и то и дело слышится: «Главком приказал», «Начальник штаба просит это переписать», «Вас вызывает Главнокомандующий» и т. п.

Сейчас же спешно переписывается и переводится письмо Главнокомандующего к графу де Мартелю, верховному комиссару Французской Республики на Юге России. Бумага эта была ответом на письмо де Мартеля от 1/14 ноября, в котором он предлагает пока, как единственно возможное, русским офицерам, преимущественно специалистам, перейти на французскую службу, для чего придется принять и... французское подданство, и просит также составить списки беженцев с распределением их по роду занятий, возрасту и пр. Письмо подписано. Ждут катера с «Waldeck-Rousseau», чтобы передать его по назначению. Но тут происходит заминка с номером. Дело в том, что все исходящие и входящие журналы, все делопроизводство брошено или сожжено в Севастополе. Какой ставить номер на эту историческую бумагу? № 1-й неудобно, а какой следует, неизвестно. Недоразумение разрешает генерал К.:

— Чего там долго думать. А.М., — обращается он к офицеру Генерального штаба, — вы какой одеколон употребляете?

Полковник не сразу догадывается и несколько удивленно отвечает:

— № 4711.

— Ну и великолепно. Отлично! Ставьте этот номер и отправляйте бумагу, черт ее дери...

Недоразумение улаживается, к всеобщему удовольствию. Оживленный смех покрывает слова генерала. Вечереет. На небе прорезь молодого месяца. Весь рейд горит огнями. Ярко осветились иностранные военные корабли, сигнальными огнями горят транспорты. В гладкой поверхности воды отражаются огненные змейки. «Государство на воде». Единственный, пожалуй, случай в истории. Некоторые суда отходят в Константинополь, многие уже ушли. Постепенно опускается ночь. Тишина продолжается по-прежнему. Ни выстрела.

Ночью «Корнилов» снимается с якоря и идет в Ялту. Утром при легком ветре крейсер проходит вдоль южного побережья. На море легкая, чуть заметная зыбь. Масса чаек кружится с криками над крейсером. Точно фарфоровые, грациозно и плавно летят они и опускаются за рыбешкой. Видны отчетливо здания, дачи. Ярко белеет на солнце Ливадийский дворец.

В 9½ часов «Корнилов» входит на внешний рейд и становится на якорь. Тут же стоит французский крейсер, миноносцы. К молу пришвартованы корабли. Это «Крым» и «Русь» грузят последние части конницы генерала Барбовича. В городе видно большое оживление. На молу, на набережной масса публики. Проезжают экипажи, всадники. На «Корнилове» прибывает командир «Waldeck'a Rousseau» и сообщает генералу Врангелю о ходе эвакуации в Ялте. В 10 часов 45 минут Главнокомандующий с адъютантом на шлюпке съезжает на берег. Дружно взмахивают весла. Резко выделяется на корме фигура Главнокомандующего. Через несколько минут Андреевский флаг скрывается за молом. Оттуда доносится «Ура!».

Через полчаса шлюпка возвращается. Погрузка прошла отлично. Все части погружены. Мимо «Корнилова» проходят транспорты, облепленные людьми как мухами.

В 2 часа снимаются и идут, держа курс на юг, в открытое море. На горизонте какая-то точка и струйка дыма. Это уходит из Феодосии «Дон» с конными кубанцами. «Корнилов» к 4 часам нагоняет его и опять Главнокомандующий на шлюпке отплывает. Через несколько минут с «Дона» доносится «Ура!», и в 5½ часов, повернув к берегу, крейсер идет по направлению к Феодосии. Со слов пассажиров «Дона» рассказывают, что и в Феодосии эвакуация прошла хорошо. Погружены все конные кубанские части. Пешие пошли в Керчь, так как не хватило тоннажа. В Феодосии было восстание местных коммунистов, правда, тотчас же подавленное. Между Феодосией и Керчью большевики проявляют некоторую активность.

Около 8 часов вдали виднеется Судакский маяк. Слегка покачиваясь, «Корнилов» держит курс на Феодосию. Погода по-прежнему благоприятствует, хотя несколько туманно. Около 9 часов утра крейсер становится на якорь в Феодосийском заливе, довольно далеко от берега, так что с трудом на западной стороне залива виднеются очертания Феодосии. В 10½ часов рожок играет боевую тревогу. Оказывается, на берегу различают какие-то группы людей. Их принимают за красных. Всю публику сгоняют вниз. Вращаются орудия, к ним подкатываются беседки со снарядами. Все на местах. На мостике, на палубе — всюду целый ряд биноклей устремлен на берег. Высказываются различные предположения, может быть, это не красные, а свои. Пока не стреляют. Около 11 часов прибывает командир французской канонерки, о чем-то совещается с Главнокомандующим. Наконец решено не стрелять. Играют отбой. Снимаемся с якоря и медленно двигаемся на восток по направлению к Керчи.

Около 2 часов «Waldeck-Rousseau», который ранее прибыл сюда, отходит в Константинополь. На его мачте взвивается флаг Главнокомандующего, и доносится салют в 21 выстрел. «Корнилов» отвечает тем же и поднимает французский флаг. «Корнилов» до вечера остается на месте. Ждут «Гайдамака», ушедшего в Керчь. У всех настроение улучшилось. Всех подбадривает отличный ход эвакуации. Перехватывается радио красных из Феодосии. Какой-то комиссар взывает о том, что нет местных работников, нет сил для насаждения и проведения коммунизма.

В Константинополь Кривошеину отправляется радио «для широкого распространения». Сообщается о том, что армия ушла из Крыма, эвакуация проходит блестяще. Вывезено около 130000 человек и свыше 100 судов русского флота. В 5 часов 20 минут подходит французский миноносец «А. С.». С его мостика передают в рупор: «Командир французского миноносца «А. С.» передает следующее: Начальнику штаба Главнокомандующего. Имею честь стать в распоряжение Главнокомандующего Русской Армией генерала Врангеля. Прошу ваших распоряжений». На палубу выходит контр-адмирал Кедров: «Говорит командующий Русским флотом: Сегодня в 22 часа снимаемся с якоря и идем в Константинополь. Пойдем со скоростью 7 узлов в час. Просим Вас сопровождать нас».

Темнеет. Опускается густой туман и как молочной пеленой окутывает все кругом. В нескольких шагах ничего не видно. Раздаются гудки и мерный звон колокола. Точно набат. Как тоскливо, точно похоронный звон. Какие-то мрачные мысли лезут в голову. Что впереди? Куда, зачем? Действительно чем-то погребальным веет от этого звона и непроницаемой завесы. Как-то сыро. Может быть, это действительно хоронят Россию? Может быть, никогда и не суждено нам ее увидеть снова? В далекие, неведомые, чужие края, неизвестно на какие лишения... Наконец в половине двенадцатого ночи подходит «Гайдамак». На нем прибыл из Керчи начальник штаба 2-й армии генерал Кусонский³. Тотчас же проходит в каюту Главнокомандующего и докладывает ему о положении дел в Керчи:

— Погрузка проходит блестяще. Благодаря удивительной энергии командующего армией и неутомимой работе моряков мы погрузили не только донцов, но также и пришедших из Феодосии кубанцев. Настроение казаков на редкость бодрое. Ваше превосходительство, я уполномочен командующим армией просить вас не разоружаться в Константинополе. Я верю в настроение казаков...

— Но ведь это невозможно, генерал...

— Все же, ваше превосходительство. Я вас покорнейше прошу, я вас умоляю! Вы не можете себе представить, какое бодрое, боевое настроение царит среди донцов. С такими солдатами, с таким настроением мы можем и будем чудеса делать. Я в этом убежден. Ведь до сегодняшнего утра мы и не думали грузиться. Только сегодня утром мы начали погрузку. И то погружено все. Все до одного казака. И все вооружены. Ни один казак не оставил оружия. Повторяю, ваше пр-во, настроение донцов поразительно бодрое.

Главнокомандующий убеждает генерала Кусонского в абсурдности и невозможности выполнения этого решения.

— Что же делать! Все равно о нас должны будут позаботиться. Запад предал нас, и теперь он обязан нам помочь...

Генерал вновь рассказывает об отменном ходе эвакуации Керчи.

— Да! — восклицает генерал Врангель. — Эвакуация проведена блестяще! Отлично! Это полное удовлетворение.

В 1 час 30 минут «Корнилов» снимается и идет вдоль берега по направлению к Севастополю. Около южной оконечности, говорят моряки, повернем к Константинополю.

Утром 4 ноября яркое солнце в последний для нас раз озарило берега Крыма. Через несколько часов скроется и этот последний клочок родной земли. Медленно идет «Корнилов», море усеяно барашками, стаи дельфинов плещутся, кувыркаются и резвятся у самого борта, играя на солнце блестящей кожей. Едущие облепили борта и в последний раз смотрят на берега Крыма, наслаждаясь чудесным видом южного побережья. В одиннадцатом часу нагоняет французский миноносец, отставший почему-то от крейсера. На небе ни облачка. Легкий ветерок. Слегка прохладно. Вот виднеется Ялта. Спустя некоторое время различаются вершины Ай-Петри, Байдарские ворота, далеко сзади вершина Могаби. Вечереет. У южной оконечности Крыма «Корнилов» поворачивает и идет прямо в открытое море. Где-то далеко виднеется смутно Балаклавская бухта. Там Севастополь, еще так недавно столица Южной России, оплот армии. Как-то странно, непривычно и даже жутко подумать, что теперь там льется невинная кровь, что торжествующие победители «мстят» своим уже бессильным врагам. Из радиорубки приносят исписанный карандашом наспех бланк: это перехваченное радио красных. Буденный хвастается взятием Крыма. Наконец-то «цик» получил в подарок долгожданный Крым, последний оплот «белогвардейщины», оплот «контрреволюции». «Гидра раздавлена». Достойный подарок ко дню коммунистической революции.

Садится солнце. Туда в расплавленное море держит курс «Корнилов». Туда, где полная неизвестность. Спускают флаг. Быстро темнеет. Все жаждут посмотреть на последние уже туманные очертания родной земли. Спустилась ночь. Темно. Уже ничего не видно за кормой, но все же никто не сходит вниз, все продолжают смотреть в темную даль. На душе тоскливо... Прощай, Россия.

Луна золотит яркую, змеевидную дорожку. К вечеру следующего дня, после захода солнца, вереди начинают мигать какие-то огоньки. Это маяки Босфора. У всех, наверное, вертится мучительный вопрос: что это, заря ли новой жизни или закат перед долгой ночью. Может быть, закат навсегда? Половина одиннадцатого. На передней мачте поднимается французский флаг, эмблема покровительства «нашей испытанной союзницы». «Корнилов» входит в Босфор. С обеих сторон берега. Мерцают огоньки Буюк-Дере.

Кто-то рассказывает:

— Вы знаете, я слышал, милые союзники разоружают наши суда и отбирают у военных оружие. На «Генерале Алексееве» сняли замки с орудий, разоружены подводные лодки. Наверное, завтра и нас ожидает та же участь. Отберут оружие, и сделаемся мы штатскими людьми. Прощай военная помощь России...

Встали на якорь. Ночью Босфор проходить нельзя. Утром в 9 часов 20 минут поднимаем якорь, и «Корнилов» медленно проходит по Босфору. На полпути «Генерала Корнилова» встречает катер под Андреевским флагом, на котором находятся Кривошеин, генерал Лукомский, Нератов и др. Катеру приказано следовать за крейсером. С обеих сторон автомобили, пробегает трамвай. По Босфору шныряют катера под всеми европейскими флагами, каики с «кардашами», пытающимися за хлеб или вязку инжира получить «наган» или смену белья. Вот знаменитый султанский дворец Дольмэ-бахчэ с вычурными воротами и как бы ажурной решеткой. В 10 часов «Корнилов» подходит к месту стоянки международной эскадры близ Золотого Рога и салютует иностранным военным судам. Те отвечают. На борту греческого «Аверова» и «Waldeck-Rousseau» выстроены команды. Судовые караулы иностранцев отдают честь. Орудийного салюта с «Корнилова» не последовало, хотя орудия были заряжены. Ограничились приспусканием флага.

На «Провансе» происходит артиллерийское учение. Орудия случайно поворачиваются в сторону «Корнилова». По палубе вполголоса проносится:

— Направляют орудия... Будут разоружать... «Алексеева» разоружили...

Через минуту недоразумение разъясняется. В 10 часов 15 минут «Корнилов» становится на якорь. К борту пристает шедший вслед катер. По трапу поднимаются Кривошеин, генерал Лукомский и Нератов и проходят в помещение Главнокомандующего. К борту «Корнилова» то и дело подходят катера. Виднеются элегантные, франтоватые фигуры английских и французских моряков.

Вдали, несколько в тумане, Золотой Рог, Ая-София, Стамбул. Дальше в море у Моды виднеется целый лес мачт. Это новое «государство на воде» — все 126 судов Русского флота. В узком коридоре около каюты Главнокомандующего невероятная толкотня. Тут и представители командования, и корреспонденты иностранных газет, спешащих интервьюировать о последних днях Крыма, и общественные деятели.

В маленькой каюте генерала Коновалова кипит работа. Пишутся приказы, переводятся какие-то телеграммы, приходят посетители. Спешно переписывается приказ о реорганизации армии. Остается три корпуса: первый (регулярные войска), донской и кубанский. Сокращаются все штаты, масса учреждений расформировывается. Издается приказ о военно-полевых судах. Составляются информационные бюллетени. Со всех кораблей являются посетители и наперерыв желают добиться справок.

Какой-то генерал дрожащим голосом рассказывает, как пришлось эвакуироваться. Ужасом веет от его слов: «Я был комендантом на миноносце «Грозный». Вы только подумайте. В эту маленькую скорлупку набилось 1015 человек. Не хватает угля, не было воды. Некоторые сошли с ума от этих ужасных условий. Продуктов не хватало. Приходилось реквизировать у тех, кто имел запасы. Была всего лишь одна уборная. Очередь у нее стояла по несколько часов. Шли мы четверо суток со скоростью 1½ узла. Ведь это ужас! Вы только себе представьте это. Что делать дальше, положительно не знаю. Кошмар...».

Какой-то поручик рассказывает леденящие душу подробности о путешествии на одном из французских пароходов. Тоже не хватило хлеба, не было воды.

— Можете себе представить! Коменданта буквально рвут на части. То не хватило продовольствия в одном трюме, то умер кто-нибудь, то заявляют о том, что где-то на палубе несчастная мать родила ребенка, и никто не может подать помощь. И так все время. Теснота, грязь, масса насекомых...

— Ну а что впереди?.. Что с нами будет?.. Куда нас направляют? — допытывается кто-то.

А рядом передают о кошмаре, какой пришлось пережить на одном из пароходов, вышедших из Феодосии... В пути несколько женщин разрешилось от бремени, две или три умерли. Потом на этом пароходе устроили особую «родильную каюту» и в нее доставляют теперь женщин и с других пароходов. В каюте во время пути творилось что-то невообразимое. Почти все младенцы — мертворожденные. Докторов и медикаментов не было. На одном из пароходов произошло возмущение на почве голода и тесноты.

Слышатся возгласы из какой-то каюты. Это кому-то делают выговор.

— Имейте в виду, что русская армия еще существует, военно-полевые суды не упразднены, расстреливать можно и на борту парохода. Могила готова. Мраморное море. И расстреливать будем десятки, сотни, сколько потребуется.

Постепенно положение выясняется. По соглашению с французами И другими державами армия и беженцы понемногу начинают расселяться. Регулярные части идут в Галлиполи, донцы в Чаталджу, кубанцы на остров Лемнос. Беженцы направляются в лагеря и в Сербию. Штаб буквально забрасывают просьбами о розыске родных и близких. Отвечать, конечно, нет почти никакой возможности.

Один за другим уходят из Моды русские корабли. Нагруженные до краев, переполненные войсками и беженцами, в самых невероятных условиях, лишенные подчас самого необходимого.

Те, кто побывал в Галлиполи и Чаталдже, рассказывают о всех ужасах концентрационных лагерей. Спят в свиных хлевах, просто на голой земле. Иностранцы дают мало и хлеба, и остального продовольствия. Нет даже бани, чтобы помыться и избавиться от насекомых.

И потянулись дальше нудные, серые дни в беженских лагерях, на островах и в самом Константинополе. У большинства в результате всего пережитого явилась какая-то покорность судьбе, непротивление, и лишь немногие угарно проживали последние гроши в блестящих ресторанах Перы, а там хоть головой вниз с Моста Народов. И казалось, какой-то насмешкой звучали звонкие и красивые слова последних приказов Русской Армии для всех этих несчастных, исковерканных, издерганных людей. Европа, которую они защищали столько времени, не сумела и не захотела их понять. Так, пожалуй, им и в самом деле остается лишь одно — «смело ждать суда будущей России».

Примечания

1. А.А. Валентинов — журналист, находившийся весной — осенью 1920 г. при Ставке Главнокомандующего Русской Армией.

2. Впервые опубликовано: Архив русской революции. Т. 5. Берлин, 1922.

3. Кусонский Павел Алексеевич, р. в 1880 г. Полтавский кадетский корпус, Михайловское артиллерийское училище (1900), академия Генштаба (1911)., Полковник, начальник оперативного отдела Ставки ВГК. В Добровольческой армии и ВСЮР; с июня 1918 г. генерал для поручений при Главнокомандующем, с 1 января 1919 г. генерал-квартирмейстер штаба Добровольческой армии (с мая — Кавказской армии), летом — осенью 1919 г. начальник штаба 5-го кавалерийского корпуса. В Русской Армии и. д. начальника гарнизона Симферополя, с августа 1920 г. начальник штаба 3-го армейского корпуса, к октябрю 1920 г. начальник штаба 2-й армии до эвакуации Крыма. Затем помощник начальника штаба Главнокомандующего. Генерал-лейтенант (с 16 февраля 1922 г.). В эмиграции во Франции, в распоряжении председателя РОВС, к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба, с 1934 г. начальник канцелярии РОВС, с 1938 г. в Бельгии. Арестован немцами в 1941 г. в Брюсселе. Умер 22 августа 1941 г. в лагере Бреендонк.