8. Оставление русскими Южной стороны. Парижский мир

Наступил последний период героической обороны крепости. Неприятель ежедневно получал подвозимые на судах горы снарядов.

«Я решился не отходить на Северную часть, а продолжать защищать Южную с упорством, до того времени, пока уже не увижу невозможность отбить штурм. Конечно, мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма», — так писал Горчаков Александру 14(26) августа 1855 г. Для некоторого смягчения он, правда, прибавляет: «Может случиться, что нам удастся отбить неприятеля... и принудить [его]... снять осаду», но явно сам не верит в такую возможность.

Верки Малахова кургана стали деятельно и систематически возводиться только с конца ноября 1854 г., т. е. значительно позже, чем укрепления на правом русском фланге¹. Но затем было признано, что Малахов курган — ключ к Севастополю, и командование успело создать могучую оборонительную линию, с верками значительного профиля, тянувшимися от Малахова кургана до 6-го бастиона и защищавшими всю Корабельную сторону. Теперь и неприятель понял, наконец, то, чего в первые месяцы осады еще не оценил в достаточной мере: колоссальное значение господствующего положения Малахова кургана.

На другой же день после русской неудачи на Черной речке Пелисье, желая не дать русской армии опомниться, начал бомбардировку города.

И уже эта бомбардировка 5(17) августа была направлена больше всего против Малахова кургана и других укреплений Корабельной стороны.

«В истории самых кровавых событий, когда-либо совершенных человеческими руками, найдется немного подобных этой истинно адской бомбардировке... Но смерть, в какие бы чудовищные формы ни была облечена, не могла смутить бесстрашных воителей Севастополя; с хладнокровием и беззаботностью людей, отрешившихся от всего земного, трудились матросы около орудий, отвечая на выстрел выстрелом, и тут же отпуская острое слово при виде неприятельской бомбы, упавшей и готовой разорваться среди них, или отзываясь укоризною на несдержанный стон раненого или умирающего собрата»².

С 5(17) августа бомбардировка уже не прекращалась ни на один день вплоть до финальной катастрофы. Она то вдруг замирала на несколько часов, то яростно усиливалась. Русская артиллерия по числу орудий не уступала в эти страшные три недели неприятельской. С русской стороны действовали 1200 орудий, со стороны же неприятеля 300 больших мортир и 800 других орудий³. Но у русских не было и одной сотни крупных мортир, запасы разрывных снарядов были меньше неприятельских, запасы пороха совсем малы, а к концу этих трех с лишком недель велено было расходовать снаряды экономно. Трудно было проводить эту экономию, когда потери достигали 2000 и даже 2500 человек в день. Но что же было делать? Никто не сомневался, что после этой ужасающей по силе, продолжительности и непрерывности канонады города последует общий штурм. Для штурма и приходилось беречь последние боеприпасы.

В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных ежедневных потерь еще не было, но укрепления уничтожались одно за другим. «Неприятельские батареи, — говорит участник боев, — то залпами из всех орудий, то беглым артиллерийским огнем... поражали людей; щиты из троса были разбиты, и пули поражали прислугу сквозь амбразуры. Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек, но продолжали по ночам, под картечным огнем с ближних батарей атакующего, исправлять повреждения; труд напрасный: камни и сухая земля не имели никакой связи, и каждый удар снаряда разрушал снова то, что стоило страшных усилий и жертв. Насыпи уже отказались прикрывать своих защитников, гибнувших тысячами, но с мужеством продолжавших непоколебимо стоять под губительнейшим огнем, ожидая мгновения, когда враг бросится на штурм, грудью остановить его стремление и штыками выбросить за развалины своих окопов»⁴.

В ночь с 16(28) на 17(29) августа русская пятипудовая бомба ударила во французский пороховой склад, устроенный на бывшем Камчатском люнете, пробила каменный свод и разорвалась в погребе. В складе было две тысячи пудов пороха. Все взлетело на воздух. Взрыв был настолько сильный, что на бастионах спавших людей подбросило вместе с постелью⁵.

Примерно с 15(27) августа неприятельский огонь стал ослабевать, и числа с 20 ежедневные потери русских были чуть ли не вдвое меньше, чем в первые дни после битвы на Черной речке. Но вот на рассвете 24 августа (5 сентября) канонада началась с такой страшной силой, что можно было ожидать в тот же день общего штурма. Огонь, наиболее ожесточенный, был направлен на Корабельную сторону и особенно на Малахов курган, но бомбардировка велась буквально из всех орудий, которыми владел неприятель, так что не было участка на оборонительной линии, да и места в городе, куда не достигали бы снаряды. Верки, орудия, ящики со снарядами на левом русском фланге взлетали на воздух. Русские воины ожесточенно отстреливались. Весь день и всю ночь продолжался ураганный огонь. За эти сутки союзники выпустили около 70 тыс. ядер и около 16 тыс. бомб и гранат и перебили больше двух тысяч человек⁶.

Последний общий штурм Севастополя

На правом фланге в ночь с 24 на 25 работали, поправляли полуразрушенные верки, делали насыпи, убирали трупы и подбитые орудия. Все это происходило под непрекращающимся, хотя и более слабым, чем днем, огнем неприятеля. Но на левом фланге, особенно у Малахова кургана, исправления почти не производились, потому что разрушения оказались слишком уж велики. В городе с утра 24 вспыхнул ряд пожаров.

В эти последние севастопольские дни неприятель громил непрерывно не только всю оборонительную линию и самый город, но и бухту. 24 августа (5 сентября) сгорел транспорт «Дунай» от попавшего в него разрывного снаряда, 25(6 сентября) числа погиб фрегат «Коварна», 26(7 сентября) у Николаевской пристани взлетел на воздух баркас с драгоценнейшим грузом: 140 нудами пороха, при этом был затоплен и другой баркас, находившийся рядом, и также с грузом в 140 пудов пороха⁷.

С ночи на 24 августа (5 сентября) бомбардировка неслыханно усилилась. В среднем каждые сутки погибало до 2,5 тыс. и более защитников города. Отстреливаться становилось все труднее: не хватало пороха, а местами и снарядов. Город горел в нескольких местах, и пожаров уже не тушили; нельзя было пробраться к горевшим зданиям, и почти уже не было противопожарного инвентаря. Ночью, за много километров от Севастополя, слышен был непрерывный грохот, а темное южное небо казалось пронизанным огненными полосами. Взрыв порохового склада на Николаевской набережной 26 августа (7 сентября) был только самым страшным по размерам, но далеко не единственным: взлетали на воздух вместе с людьми пороховые запасы на отдельных бастионах.

Уже с 25 августа (6 сентября) Карпов, начальник 4-го отделения, в которое входили 2-й бастион и Малахов курган, известил штаб, что курган находится в тяжелом состоянии, и просил немедленно прислать артиллеристов и рабочих для исправления повреждений.

* * *

Наступило 27 августа (8 сентября) 1855 г., 349-й день обороны Севастополя. Вдруг, в утренние часы 27 августа, неприятельский огонь стал слабеть и даже сделался слабее, чем был в какой бы то ни было час за последние три дня начиная с рассвета 24 августа, хотя и в предшествующие три дня враг всегда уменьшал огонь после 9 часов утра. Но уже с 11 часов утра русские наблюдательные посты с Инкерманских высот заметили необычное движение неприятельских резервов к передовым траншеям перед Корабельной стороной. Инкерманский телеграф в начале 12 часов сигнализировал об этом в Севастополь. Тут случилась досаднейшая ошибка: телеграф вместо сигналов, обозначающих «сильные колонны идут на Корабельную», дал сигналы, обозначающие «неприятельский флот идет на Корабельную». Как могла случиться подобная оплошность, я нигде объяснений не нашел, а Константинов, передающий самый факт, тоже оставляет его без объяснений и только прибавляет: «разумеется, сигнала не поняли и послали из города на телеграф за объяснением». Если бы ждали возвращения посланного, то, конечно, так и не узнали бы вовремя о готовящемся штурме, потому что посланный в Инкерман не мог успеть вернуться. Но, к счастью, еще на рассвете солдаты с Малахова кургана, высланные в секреты, заметили, что неприятельские войска одеты в полную форму. Об этом «было донесено и растолковано, что в этот день быть штурму, но никак не ожидали его в полдень».

И все-таки, хоть вследствие непростительной оплошности телеграфа и не ждали штурма именно в полдень, но готовились к нему. Да и вообще уже с 24 числа не переставали его ждать.

В полдень грянули три залпа из всех неприятельских орудий, и французы, внезапно выйдя из траншей, беглым шагом устремились на Малахов курган. От самых передовых траншей, откуда вышли густые цепи, до Малахова кургана было всего 18 саженей, и дорого бы достались эти сажени неприятелю, если бы Малахов курган мог встретить их так, как он их встретил во время штурма 6(18) июня. Но Малахов курган на этот раз молчал... Его орудия были почти все выведены из строя, артиллерийская прислуга перебита, и штурмующие колонны вбежали на курган. Но это было лишь началом, а не концом борьбы за Малахов. Одновременно французам удалось захватить два бастиона и оборонительную стену, шедшую от 2-го бастиона до Малахова кургана. Но тут последовала бурная русская контратака Кременчугского полка, двух батальонов Олонецкого, батальона Белозерского и знаменитого Севского полка. Бросившись в штыки, защитники Севастополя выбросили вон французов из всех занятых ими только что мест, кроме Малахова кургана. Но и все то пространство перед Малаховым, которое в первый момент штурма французам удалось пробежать почти беспрепятственно, стало обстреливаться бомбами с пароходов «Владимир», «Херсон» и «Одесса», которые подошли к Килен-балке. Отхлынувшие к траншеям французы снова устремились на штурм. И снова были отброшены штыковым ударом. Тогда неприятель решил перед третьим штурмом усилить артиллерийскую подготовку, и независимо от продолжавшейся страшнейшей общей канонады французы выдвинули рядом с Камчатским люнетом, откуда все эти дни шла ураганная стрельба, еще особую батарею в шесть орудий. Но русская батарея, быстро пристрелявшись, снесла эту новую батарею прочь в несколько минут. Французы сейчас же подвезли и выставили новую батарею, — и опять русская артиллерия ее уничтожила. Тогда французы, уже не отсрочивая дальше нового приступа, пошли в третий раз на штурм, все на ту же соединяющую Малахов со 2-м бастионом оборонительную стену и на 2-й бастион, которые они уже два раза брали и откуда их дважды выбивали штыками. Им удалось на мгновение снова овладеть и стеной, и 2-м бастионом, но тут последовал взрыв находившегося под стеной порохового склада, — люди, камни, земля высоко взлетели на воздух. Не дав французам прийти в себя после неожиданного взрыва, уничтожившего многих из них, русские вновь бросились в штыки и снова выбили французов.

Штурмующая колонна в несколько тысяч человек бросилась на Малахов курган, когда часть гарнизона обедала. Гарнизон Малахова кургана с 25 по 27 августа состоял из 880 человек, по показаниям всех командиров частей на кургане. Но и эти 880 человек, защищавших 27 августа Малахов курган, не были налицо в полной боевой готовности в полдень, в момент штурма.

Всего шесть орудийных выстрелов встретили штурмующую колонну на Малаховом кургане. Русские были оттеснены. Ополченцы, бывшие на первой площадке, оборонялись отчаянно. Генерал Буссау, бывший с ними, когда у него было выбито оружие, стал бросать камнями во французов. Он был тут же убит. Из 60 человек, на которых обрушился первый натиск, уцелело восемь.

Бруствер был занят, но за ретраншементом еще находилось прикрытие. После отчаянной схватки французы заняли и его. Новые колонны французов, обойдя со стороны 2-го бастиона, бросились на Корниловский бастион и окончательно овладели курганом.

Таков был первый, но и последний успех союзников в этот день. Этот успех, как показали последствия, побудил Горчакова осуществить свое давнишнее намерение и оставить Южную сторону. Но в те ранние минуты штурма, когда Малахов курган был занят, ни Пелисье, ни Боске, ни Мак-Магон вовсе не думали, что этот успех окажется решающим, и даже не очень надеялись, что курган удастся удержать.

* * *

Дело в том, что именно после этого первого удавшегося приступа союзники и стали терпеть одну за другой кровавые неудачи буквально на всех прочих бастионах огромной русской оборонительной линии. Эти блестяще отбитые один за другим шесть новых французских и английских приступов обыкновенно крайне бегло и скупо упоминались впоследствии в официальных донесениях и в «патриотической» историографии Второй империи. Но совершенно непререкаемым историческим фактом является то, что в концу дня, когда Пелисье велел прекратить штурм, все севастопольские укрепления, кроме Малахова, прочно находились в руках его защитников, а земля перед ними была так густо усеяна трупами французов и англичан, как это не наблюдалось даже в день кровавого общего поражения союзников 18 июня.

Хрулев находился в каземате Павловской батареи, когда начался штурм. Он бросился с егерской бригадой 4-й дивизии к Малахову кургану, по пути послав ординарца к генералу Лысенко, командовавшему резервами, с приказом немедленно спешить туда же, к Малахову. Но вскоре Хрулев был тяжко ранен, а за ним выбыл из строя и изувеченный Лысенко.

В спешном порядке под Малахов курган подводили минную шахту с тем, чтобы взорвать Корниловский бастион, когда неприятель ворвется и займет его. 27 августа, однако, эта труднейшая работа не была закончена. «К несчастью, союзники штурмовали Севастополь днем или двумя ранее, чем мы готовы были их встретить». Даже в самый день приступа в минных галереях работало несколько сот человек⁸.

Все это время — от полудня, когда начался общий штурм, до 4-го часа дня — Пелисье получал сведения о повторных штурмах англичан на 3-й бастион. Неся потери, англичане, добравшись до рва, перебросили мостики и по приставленным лестницам стали взбираться на бруствер. Сначала они оттеснили было две роты Владимирского полка, но на них бросились три свежие роты (одна Селенгинского и две Якутского полка), и после кровопролитной рукопашной схватки англичане были сброшены в ров. Отсюда они были выбиты несколькими десятками вызвавшихся на опасное дело охотников. После этого новая большая колонна англичан устремилась на 3-й бастион — и снова была отбита. Отдохнув, в третий раз англичане храбро и стойко пошли на штурм — и опять были отброшены. Не успели окончиться упорные атаки на 3-й бастион, как начались одно за другим нападения на шесть батарей левого фланга (между батареей Жерве и 3-м бастионом). Но все эти шесть атак одна за другой были отражены. В эти часы русские войска превзошли самих себя.

Атака на 5-й бастион и на находившееся рядом с ним небольшое укрепление (люнет Белкина) была поддержана колонной, насчитывающей около 10 тыс. человек. Подольский полк штыками отразил это нападение. Неприятельская колонна с тяжкими потерями бежала. Сейчас же после этого двум последовательным атакам со стороны французов подвергся редут Шварца — и тут штурмующие во время первой атаки были перебиты почти полностью (кроме 153, захваченных в плен), а во время второй были отброшены с большими потерями. И до и после этих штурмов правого фланга русской обороны укрепления этого фланга подвергались усиленной бомбардировке с моря, со стороны сначала шести, а к концу боя девяти военных судов неприятеля.

Замечательно оборонялись защитники люнета Белкина, соседнего с редутом Шварца. Французы под начальством полковника Трошю в количестве до 2 тыс. собрались у обрыва перед спуском в ров люнета. Между тем именно в этом месте Белкин заложил мину, из четырех гнезд с 16 пудами пороха. Электрический провод соединял мину с люнетом. Методы минной войны у русских были более усовершенствованы, чем у врага. Мина была взорвана, и французы, потеряв множество людей убитыми и ранеными, отхлынули назад. Но двести человек все же бросились в ров и оттуда на бруствер. Поражаемые огнем редута Белкина и соседнего 5-го бастиона, французы были разгромлены: 6 офицеров и 78 нижних чинов были взяты в плен.

Артиллеристы с других бастионов и батарей левого фланга продолжали обстреливать Малахов курган, хотя не было возможности таким путем отнять его у французов. Одним удачным попаданием русской бомбы был взорван ящик с патронами, и множество французов было перебито и ранено.

Французы сами, по-видимому, не были уверены в прочности своего успеха, и главнокомандующий Пелисье даже послал приказание Мак-Магону, занимавшему курган, оставить его, но Мак-Магон все же продолжал оставаться на Малаховом кургане.

Мак-Магону, прочно утвердившемуся на Малаховом, доложили, что какие-то русские таинственным способом проникли на бастион, засели под каменной аркой и оттуда стреляют во французов. Сначала французы даже не могли сообразить, как потом они рассказывали, откуда на них сыплются пули. Так как их обстреливали очень усиленно извне, то им в голову не приходило, что обстрел идет еще откуда-то, с близкого расстояния. Это были 30 человек из Модлинского полка с тремя офицерами — Юньевым, Данильченко и Богдзевичем и двумя кондукторами морской артиллерии — Духониным и Венецким. Но догадка французов была неправильна. Эта кучка храбрецов вовсе не проникла на курган извне, — да и как она могла бы проникнуть, когда горка была в этот день совершенно недоступна? Они просто не ушли, когда русский гарнизон был вытеснен французским натиском с кургана. Как только, уже к концу битвы, отчаявшись в возможности выбить французов, русские батареи и стрелки прекратили стрельбу, — естественно, французы сейчас же открыли кучку модлинцев, скрывшихся под аркой и за стенкой и продолжавших стрелять. Зуавы бросились под арку, но были подняты на пики. Было ясно, что прямым нападением ничего не поделаешь, — так удачно эти герои устроились, и такой узкий вел к ним ход. Они находились как раз над пороховым погребом. Когда Мак-Магон это узнал, он отдал приказ обложить башню фашинником и зажечь, чтобы выкурить русских, как выкуривают французы арабов. Однако, Мак-Магону пришлось отменить приказ, чтобы не взлететь всем в воздух. Только обстрел гранатами положил конец этому фантастическому по своему героизму сопротивлению 30 человек многотысячному войску в недрах занятого неприятелем Малахова кургана.

* * *

На батарею Жерве французы произвели нападение не с фронта, а отчасти с левого фланга и тыла. Атаковавшие шли не со стороны линии французских траншей, а с Малахова кургана, над которым уже развевалось трехцветное французское знамя. Зуавы, сбежавшие с Малахова кургана и ринувшиеся на батарею Жерве, заняли только левый фланг батареи, и никакими усилиями французам не удавалось до самого вечера выбить Казанский полк с правого фланга батареи.

Масса раненых загромождала все подступы к укреплениям. Ни при Меншикове, ни при Горчакове врачам не удалось организовать должный уход за ранеными. Только к концу войны, во второй половине 1855 г., положение улучшилось вследствие настойчивых и энергичных ходатайств и глубоко продуманных мер хирурга Н.И. Пирогова, ставшего во главе военно-санитарной части.

Вот что творилось, по свидетельству Пирогова, весной, как раз когда шла бомбардировка города и кровопролитная борьба за Селенгинский, Волынский редуты и за Камчатский люнет: «В одну ночь в апреле 1855 г. я получил приказание из штаба перевести всех раненых и ампутированных после второй большой бомбардировки города из Николаевской батареи на Северную сторону... Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними и около них было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении и им приходилось попасть в лужи. Больные дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных ознобов; у многих показались последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать не иначе, как стоя на коленях в грязи. По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500 и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы. Было сделано строгое расследование, больных положили на койки, положили на двойные матрацы, но прошедшего не воротить, и страшная смертность продолжалась еще недели две после»⁹.

И заметим, к слову, что даже при этих отчаянных условиях великому русскому хирургу и организатору удалось провести счастливое новшество — создание специальных, прежде неизвестных, летних помещений: «Мы в этом отношении опередили Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подражателей» (в берлинском госпитале и др.)¹⁰.

* * *

Шесть отчаянных приступов французов и англичан на всех пунктах при громадной оборонительной линии были отбиты русскими с огромными потерями для неприятеля.

Буквально все бастионы и отдельные батареи подверглись приступу в этот день, но все атаки были отбиты. Когда русские отбили 2-й бастион, то французы потеряли при этом до полутораста человек убитыми, ранеными и пленными, в том числе 29 штаб- и обер-офицеров. Новые и новые атаки принесли французам новые и тяжкие потери. Тяжелые и бесполезные жертвы понес неприятель при повторных попытках овладеть и другими бастионами.

Но выбить французов из Малахова кургана не удавалось.

Горчаков под вечер 27 августа дал приказ взорвать укрепления и склады и оставить Южную сторону.

Уже садилось солнце, когда вдруг генерал Пелисье получил донесение с французского фрегата, наблюдавшего за Севастополем с моря: русские войска переходят через мост на Северную сторону. И очень скоро после этого сообщения один за другим начались оглушительные взрывы на всех укреплениях. Эти взрывы производили сами русские войска. Тогда — и только тогда Пелисье понял, что Горчаков решил оставить город. Для французов это явилось в тот момент неожиданностью.

Не следует забывать, что у главнокомандующего французской армией почти до самого вечера и не могло быть особенно победоносного настроения. Он, правда, еще не знал тогда, что эти четыре с половиною часа стоили французской армии (даже по сильно преуменьшенной официальной оценке) 7750 жертв, в том числе пяти убитых и десяти раненых генералов. Но что жертвы огромны, что лучший из французских генералов Боске тяжело ранен и что самые дельные полковые командиры перебиты, это он уже к 5 часам дня знал очень хорошо. И однако вовсе не это озабочивало и приводило в нервное состояние генерала Пелисье. К 5 часам этого дня он видел пока все события совсем в ином свете: он знал, что именно только первый приступ и удался, что все последующие приступы были отражены русскими и что он сам и его английский коллега Симпсон прекратили битву, успокаивая себя и свои штабы тем, что завтра можно будет продолжать. Да и прочность положения Мак-Магона на Малаховом кургане представлялась весьма сомнительной.

Но вот по французским траншеям пронесся (еще до того как Пелисье получил определенное донесение) первый слух, неожиданный настолько, что ему не сразу поверили: русские переходят через длинный мост на Северную сторону.

Русские войска, последовательно взрывая все укрепления, шли к переправе. Они шли молча. «Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя... Испытываемые чувства невольно вырывались наружу, у многих навертывались на глаза слезы. Другие, в особенности старики-матросы, рыдали как дети... Ядра и бомбы то и дело падали в воду по обе стороны переправы... Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горевших зданий и укреплений и перед не менее ярким блеском светящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям... Тихо, без шума и толкотни шла вся эта масса: до того сильно было впечатление переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!»¹¹ — вспоминает очевидец и участник.

Солдаты угрюмо и молча покидали Севастополь. А моряки кое-где выражали протесты. Тень Нахимова стояла перед ними. «Нам нельзя уходить, мы никакого распоряжения не получали; армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это Севастополь оставить? Разве это можно? Ведь штурм везде отбит; только на Малаховом остались французы, да и оттуда их завтра прогонят; а мы здесь на своем посту!..» «Ну, и сидите тут, пока неприятель заберет вас, ведь говорят вам, что Севастополь очищают». «То есть, что значит — отдают неприятелю? Об этом мы не слыхали. Армейское начальство этого не может разрешить, потому что у нас здесь все морское, доки, магазины, мало ли еще чего. Мы здесь должны помирать, а не уходить; что же об нас в России скажут?»¹². Штурман, сказавший это, был воспитан Нахимовым и знал, что Павел Степанович не велел уходить, и Горчаков («армейское начальство») не мог успокоить его душевного смятения...

Последние отряды переходили на Северную сторону. Севастополь пылал.

Последним ушел из Севастополя прославившийся многими подвигами генерал Хрущов в сопровождении капитана Воробьева¹³. Неприятель два дня не решался вступить в город. Только на Корабельной виднелись отдельные небольшие группы французских солдат. Лишь 29 августа (10 сентября) неприятель занял Южную сторону.

В ночь с 27 на 28 августа русские потопили шесть кораблей — «Париж», «Храбрый», «Константин», «Мария», «Чесма», «Иегудиил» и фрегат «Кулевичи». Пароходы (их было десять) были затоплены 29 августа, в их числе прославившиеся своими блестящими действиями во время осады «Владимир» и «Херсонес».

Взрывы продолжались ночью и утром 28 августа. Последней взлетела на воздух в 2 часа пополудни 28 августа Павловская батарея.

«Пожары были последствием нашествия обоих Наполеонов. Сгорела Москва, горит необъятным пламенем и многострадальный Севастополь. Зарево пожарища кроваво-красным светом отражается в тихой воде бухты и производит впечатление, как будто вода, земля и небо объяты общим огнем. Частые взрывы пороховых погребов на бастионах и батареях заставляет вздрагивать, как будто от ужаса, каменистую почву родного теперь всей России города, а оглушительный треск пороховых взрывов возвещает миру, что борьба не кончена, а возобновится вновь»¹⁴. Таковы были впечатления непосредственного наблюдателя в ночь после штурма.

«Так окончилась беспримерная 11-месячная, или 349-дневная, оборона незабвенного Севастополя, в которой не столько укрепления, как наши русские груди служили живым оплотом защиты столько времени против соединенных сил неприятеля. 23 августа рано утром стоял я на Северной стороне, и мной овладело такое тяжкое, неизъяснимое горе о разлуке с привычной жизнью, что я сожалел, что не убит. Невдалеке от меня лежали изуродованные груды тел еще не преданных земле защитников»¹⁵, — говорит израненный храбрец Горбунов.

Быстро наступала южная августовская ночь. Раненый офицер Вязмитинов попросил отстегнуть и опустить полу палатки и стал смотреть на гордую агонию, завершавшую 349-дневную борьбу. Перестрелка прекратилась. За бухтой тянулось сплошное море огня. Дым был так густ, что стоял местами непроницаемой черной стеной. «К глухому гулу взрыва пороховых погребов примешивались какие-то трещащие звуки; воздух раздирался громовым треском разрыва Многих сотен бомб и гранат, лопавшихся в подожженных бомбовых складах. Не знаю, было ли то в действительности или это только так представлялось моему горячему воображению, но мне казалось, что в воздухе слышится какое-то клокотанье. Чувствовалось что-то стихийное в том, что происходило тогда передо мною»¹⁶. Вязмитинову казалось тогда, что перед ним погибает древнеримская Помпея. Но впоследствии, посетив в самом деле Помпею, он убедился, что «Помпея гораздо менее разрушена». Разрушение Севастополя было полное, «потому что не было примера такой обороны, с тех пор как понятие о нападении и защите возникло в умах человеческих... Каждый квадратный дюйм севастопольской почвы был свидетелем геройского подвига и геройской смерти»¹⁷.

Вязмитинов был прав, думая, что Севастопольская оборона затмила все, что знала до той поры новая история осадных войн. Но мы знаем теперь и другую Севастопольскую оборону, сияющую блеском неменьшей славы, — оборону Севастополя в годы Великой Отечественной войны с фашистскими захватчиками.

* * *

В день штурма 27 августа (8 сентября) русские потеряли, по официальным подсчетам, убитыми и ранеными 12 913 человек, французы 7561, англичане 3440, итальянцы... 40 человек. Остальной русской армии удалось почти без потерь (если не считать одной сотни человек) перейти на Северную сторону по мосту, переброшенному своевременно через бухту С 7 часов вечера 27 августа до 8 часов утра 28 августа русская армия переходила через мост, угрюмая, молчаливая. Собранные генералом Хрущовым показания дают несколько иную цифру русских потерь. По его данным, всего выбыло из строя в день 27 августа 11 697 солдат, офицеров и генералов. Союзники считали, что они потеряли 9797 человек; из них французы 7309, англичане 2447, сардинцы 40 человек. Но русские участники дела утверждают, что на самом деле потери союзников в день последнего штурма были гораздо значительнее¹⁸.

Бессмертные страницы третьего из севастопольских рассказов Льва Толстого (о штурме 27 августа) вошли, как и первые два очерка, навеки в тот золотой фонд русской литературы, где тогда уже блистало лермонтовское «Бородино» и где еще было место для «Войны и мира». Лев Толстой писал о Севастополе как современник и как непосредственный участник. Другой русский классик — Некрасов не был активным участником событий, но писал, еще находясь под свежим впечатлением от них. Вместе со своим коробейником он тосковал о беде, свалившейся на Россию: «Подошла война проклятая, да и больно уж лиха... Перевод свинцу да олову, да удалым молодцам... Весь народ повесил голову, стон стоит по деревням!» И уж от собственного имени он говорил о «твердыне, избранной славой». Велик был в его глазах «народ-герой», не дрогнувший до конца, и «венок терновый», возложенный исторической судьбой на Россию под Севастополем, был, в глазах Некрасова, выше любого «победоносного венца».

У большинства людей тогдашних образованных слоев после первого момента острой скорби и растерянности стало быстро нарастать давно уже накапливавшееся чувство раздражения и негодования против безобразия и разгула, произвола и хищничества, против государственного и общественного быта, сделавших бесполезными великие жертвы, принесенные севастопольскими героями. Дальнейшее существование николаевщины и крепостничества предстало перед умственным взором сколько-нибудь вдумчивых людей как самая реальная опасность, как угроза национальной независимости. Даже все, чисто дипломатические, ошибки последних трех лет отошли на задний план перед этим полным и беспощадным осуждением всей внутренней политики самодержавия. Полное единство настроения царило (правда, краткий миг) между Герценом и Иваном Аксаковым, между Кавелиным и Чернышевским, между теми даже, которые были до сих пор и оказались в ближайшем будущем самыми непримиримыми противниками.

Л.Н. Толстой

Умеренный по своим взглядам, но внимательно наблюдавший современные настроения Д.А. Милютин констатировал также наличие в то время и гораздо более радикального, чем у упомянутых лиц, подхода к анализу таких событий, как русские неудачи в Крыму: «Не говорю о тех немногочисленных еще в то время пылких головах, которые, увлекаясь своей ожесточенной ненавистью к тогдашним нашим порядкам, не видели другого средства к спасению России, кроме революции, которые даже на тогдашние наши бедствия смотрели со злорадством, отзываясь о них цинически: чем хуже, тем лучше»¹⁹. К сожалению, Милютин в своих записках не уточняет своего интереснейшего именно для этого раннего момента свидетельства, не называет имен, не вдается в подробности.

Севастополь был занят противником 29 августа (10 сентября) 1855 г., а уже в ноябре в Петербурге были получены из Парижа частным путем, но явно согласно желанию императора французов Наполеона III, сведения о том, что он желает заключения мира. И в России, и во всей Европе знали, что еще с конца 1854 г. Австрия заключила военный союз с Францией и Англией и что если мир не будет подписан к 1 января 1856 г., то Австрийская империя обязалась объявить России войну.

Чем же объясняется, что после таких успехов для французского оружия, как битва на Черной речке и взятие Севастополя, имея притом такую поддержку в будущем, как скорое выступление против России большой и еще вовсе не воевавшей австрийской армии, Наполеон III, победитель, первый предложил мир побежденному, т. е. России?

Причин такого на первый взгляд неожиданного поступка было несколько.

Во-первых, лучше многих Наполеон III знал, что его победа еще пока сомнительна. Он-то знал очень хорошо, что Севастополь не взят, а оставлена Горчаковым только Южная его сторона, когда еще была возможность сопротивляться, и что союзники около двух суток после ухода русских на Северную сторону не осмелились даже и со всеми предосторожностями войти в город. Во-вторых, отчаянная, почти год длившаяся русская оборона Севастополя показывала, что если занять город удалось лишь на 349-й день после начала осады и после пролитых рек крови, то еще вовсе нельзя быть уверенным, что русские не продолжат сопротивления и в Крыму и в других местах. В-третьих, англичане были возмущены, что их коварный и могущественный союзник, французский император, собирается кончить войну, не сговорившись с ними. А он именно и желал мириться с Россией, чтобы не дать англичанам слишком много заполучить, если Россия будет очень ослаблена: англичане, согласно программе Пальмерстона, хотели отторгнуть от России ряд важнейших ее территорий, и в их числе Кавказ. Словом, французский император уже тогда затевал войти со временем в союз с Россией и разорвать теперь ненужный ему союз с Англией.

Наконец, героическая оборона под Севастополем обнаружила такую могучую нравственную силу в русской армии и флоте, такую способность стойко выдерживать в самых тяжелых условиях долгую борьбу, что эта «побежденная» страна очень мало походила на потерпевшую поражение, и продолжать воевать с ней казалось новым и небезопасным предприятием. А тут еще подоспело известие о взятии русскими войсками турецкой крепости Карс. Все это и побудило Наполеона III искать мира с Россией, не откладывая дела в долгий ящик.

Главными условиями, выставленными со стороны союзников, были: отказ России от исключительных прав в покровительстве христианским подданным султана, отказ от прав, которые принадлежали России в Молдавии и Валахии, отторжение от России ее владений в Бессарабии, наконец, — и это был самый волнующий пункт требований, — России предлагали отказаться от права содержать на Черном море военный флот, кроме очень ограниченного количества судов. Союзники обязывались вернуть те части Крыма, которые были ими заняты во время войны, а Россия обязывалась вернуть крепость и город Карс.

Борьба военная, борьба с оружием в руках кончилась. Уже с первых дней 1856 г. было провозглашено перемирие. Но в Париже в течение февраля и марта шла чисто дипломатическая борьба между русским представителем А.Ф. Орловым и представителями враждебных держав: Англии, во главе делегаций которой стоял лорд Кларендон; делегацию Австрии возглавлял граф Буоль. Представителем Франции был граф Валевский; его же Наполеон III назначил председателем Конгресса. Графу Орлову, очень умело и успешно действовавшему на Конгрессе, удалось 30 марта 1856 г. подписать так называемый Парижский мир, причем потери России оказались меньше, чем многие в Европе ожидали.

Алексей Орлов оказался человеком большого политического ума, так же как всегда его поддерживавший при дипломатических переговорах князь А.М. Горчаков. Алексей Орлов сразу же, с первых своих шагов в Париже, когда прибыл в феврале 1856 г. на Конгресс, понял, что Наполеон III после победы уже ничего от России не требует, что его влияние в Европе утверждено, что теперь главной политической соперницей Франций становится не Россия, но Англия и что прямой интерес России идти навстречу дружественным России шагам француэского императора. Благодаря этой могущественной для всей Европы неожиданной крутой перемене французской позиции Орлову удалось уступить не всю Бессарабию, а лишь часть ее, удалось смягчить в пользу России некоторые другие требования. Но не удалось отстоять право России заводить на Черном море новый военный флот в том количестве, как она захочет. Пришлось согласиться на требуемое ограничение в данном случае ее верховных прав, (Но уже в 1871 г. новый русский канцлер А.М. Горчаков объявил, что Россия не будет считать себя связанной в этом отношении, и урезывающий русские права пункт договора был отменен). После русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Россия вернула и ту часть Бессарабии, которую утратила в 1856 г.

Англия, в сущности, без серьезной дипломатической борьбы покорно подчинилась «союзнику» — Наполеону III, который решительно и неожиданно поддержал их вчерашнего общего врага — Россию. Для современников было ясно то, что до сих пор вуалируется и стыдливо замалчивается английскими историками, — именно, что Россию, потерпевшую поражение, французский император уже рассматривал как будущую возможную союзницу, а Англию после ее победы считал очень слабой. Если бы английские историки Крымской войны чаще заглядывали в свидетельства мыслящих современников Крымской войны и ознакомились бы, например, с блестящей и глубокой статьей Энгельса о Парижском мире²⁰, то они прочли бы там: «Луи Наполеон является в настоящий момент дипломатическим властелином Европы, даже в большей мере, чем был его дядя, который считался с Россией и никогда не диктовал условий Англии. Высокомерный враг Бонапартов (Англия. — Ред.), сокрушивший дядю, смирился перед племянником. Англия, уже не первая, а скорее переходящая в разряд второстепенных держав, ищет поддержки у своей могущественной союзницы. Луи Наполеон издавал свои декреты из Виндзорского дворца. Стоит ему только убрать руки, и Англия падет. Его слово, имеющее силу безапелляционного приказа, должно быть немедленно и покорно выполнено...».

В России могли только злорадствовать, наблюдая, до какого состояния доведена Англия русским сопротивлением после полутора лет военных действий. Кстати заметим, что именно к концу войны отношение к англичанам в широких кругах русского общества было гораздо более отрицательным, даже более того — озлобленным, чем, например, к французам. Известия о безобразных эксцессах английской солдатчины в оккупированных местах в Крыму, гнусное разграбление Керчи, насилия над мирными жителями, чего вовсе не ждали от «просвещенных мореплавателей», — все это раздражало и отталкивало. Даже военнопленные часто держали себя вызывающе. В России только после войны узнали из откровенной и неосторожной статьи в «Mechanic Magazine» о проекте адмирала Дендональда удушить русские войска, оборонявшие Севастополь, газами, которые получатся от подвезенных и внезапно подожженных двух тысяч тонн угля и 500 тонн серы. Проект рассматривался специальной комиссией, но так и не был осуществлен. Упомянутый журнал признавал, что, пожалуй, можно назвать такие мероприятия бесчеловечными, но что же делать, если люди хотят воевать?

Зверски обращались захватчики с русскими пленными, их, заковывали в цепи, увозили в Англию и Францию, содержали их там в темных и сырых подвалах, в тюрьмах, морили голодом. «Все русские военнопленные доставлялись в распоряжение английского правительства и до 12 апреля 1856 г. содержались на пустынном острове Проти, лежащем милях в 15 от Константинополя. Положение их во все время плена вообще было чрезвычайно тягостно и бедственно. Офицеры при следовании в неприятельский лагерь были ограблены...»²¹.

30 марта 1856 г. мирный договор был, наконец, подписан всеми участниками долгой кровавой войны.

В Европе многие понимали, что так сильно поддержавшая Россию неожиданная помощь Наполеона III тоже обусловлена была признанием поразительного, неслыханного героизма русских солдат и моряков. За столом, за которым заседала Парижская мирная конференция, — писали нейтральные газеты, — за креслом Орлова стояла тень Нахимова.

Прощаясь с Орловым, уезжавшим в Петербург, Наполеон III довольно отчетливо выразил готовность вступить с Россией в союз.

В Европе повторяли слова видного французского дипломата барона де Буркнэ, сказавшего о Парижском мирном договоре: «Никак нельзя сообразить, ознакомившись с этим документом, кто же тут победитель и кто побежденный».

Но преувеличивать «легкость» и «безвредность» для России этого договора не следует. Ограничение прав России на Черном море содержанием там лишь шести крупных и четырех мелких судов было принято с чувством горечи и обиды. Война подорвала влияние царской России на международной арене и ослабила крепостническую систему, углубила назревавший революционный кризис в стране, что заставило царя и помещиков во избежание крестьянской революции провести крестьянскую и другие реформы в стране. После Крымской войны роль «жандарма Европы» перешла на некоторое время к императорской Франции. Укрепилось еще больше и положение буржуазной Англии как мирового жандарма. Воображение современников и потомства было потрясено сказочной, небывалой, отчаянной борьбой за Севастополь, где так ярко проявился и массовый коллективный героизм и индивидуальная героика защитников Севастополя. В этой войне, несмотря на поражение царизма, моральная победа была одержана защитниками города, несмотря на отсталость царской России, о которой именно по поводу Крымской войны с такой горечью говорил Ленин.

Примечания

1. О. Константинов, Штурм Малахова кургана, «Русская старина», 1875, ноябрь, стр. 569.

2. Н.С. Милошевич, цит. соч., стр. 62—63.

3. О. Константинов, цит. соч., стр. 573.

4. Там же, стр. 573—574.

5. Л. Духонин, Под Севастополем в августе 1855 г., «Русская старина», 1885, ноябрь, стр. 599.

6. О. Константинов, цит. соч., стр. 576.

7. Там же.

8. О. Константинов, цит. соч., стр. 580. Две смены Люблинского полка по 130 в каждом.

9. Н.И. Пирогов, Севастопольские письма и воспоминания, стр. 150—152.

10. Там же, стр. 152.

11. «Из воспоминаний А.Н. Супонева», стр. 267—268.

12. Устный рассказ севастопольца, передаваемый Модестом Богдановичем, «Восточная война», т. IV, стр. 129.

13. «Кто последний оставил Севастополь», «Русская старина», 1875, май, стр. 140—142.

14. «Воспоминания Д.В. Ильинского», «Русский архив», 1893, № 4, стр. 334.

15. Н.А. Горбунов, Воспоминания. В кн.: «Сборник рукописей... о Севастопольской обороне», т. I: СПб., 1872, стр. 88.

16. А.А. Вязмитинов, Севастополь от 21 марта по 28 августа 1855 г., «Русская старина», 1882, апрель, стр. 61.

17. Там же, стр. 62.

18. А. П. Xрущов. История обороны Севастополя, стр. 154.

19. Библиотека им. Ленина, Рукописное отделение. М., 7851. Записки Д.А. Милютина, л. 218 об.

20. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. X, стр. 599.

21. ЦГВИА, ф. ВУА, д. 5855, л. 3 и об. Записи показаний военнопленных.