б) Расизм

Другой формой возврата к архаике является расизм. Прежде чем его идеология овладеет массами, народу необходимо проникнуться простой истиной — фактом своей этнической исключительности. Естественно, это удаётся далеко не всем, так как после великих и малых переселений народов и бесчисленных войн говорить о биологической «племенной» чистоте просто смешно — это раз. А во-вторых, вряд ли вообще какой-либо народ или этническая группа может похвастаться тем, что сохранила в незапятнанной чистоте и целости интеллектуальные и духовные ценности своих биологических предков. Вопрос, казалось бы, ясен. Тем не менее к нему приходится возвращаться в периоды, когда актуальность подобных проблем возрастает.

В принципе, расистские настроения для широких масс нехарактерны. Но при этом необходимым условием является нормальный ход исторического процесса¹, когда на каждом шагу народа подтверждаются его достоинство и полноценность в качестве цивилизационного субъекта. Но как только у него начинают возникать сомнения в этом, тут же рождаются мифы, прямо утверждающие его превосходство как такого субъекта над окружающими. Так преодолевается ощущение дискомфорта, а объективная истинность (или хотя бы правдоподобие мифа) отступает на задний план. Строго говоря, они вообще здесь необязательны. Расистские мифы оцениваются заинтересованными лицами, группами или структурами только с точки зрения правдоподобности теории для своего (то есть супер-) этноса. А уж требования к истинности, научности канонизированного мифа или освящённого временем апокрифа никогда высокими не бывают.

Суть этого бега вспять ещё отчётливее проступает в борьбе с «классовым врагом», которую некоторые теоретики относят к разновидности расизма. Сама теория классовой борьбы — миф, измышленный мрачнейшей из неоманихейских философий, марксизмом-ленинизмом². Здесь идеологи общинной тяги к самоизоляции, локализации уходят в свою группу, партию избранных, в герметичный «орден меченосцев» и т. д., не удовлетворяясь разграничением народов с помощью искусственно воздвигаемых высоких межэтнических стен (деление по вертикали). Они рассекают социум на ряд прослоек горизонтально направленными ударами. Но и это деление, как ни странно, — тоже вид расистской сегрегации.

Источник классового феномена — «качество» происхождения, то есть всё той же крови. В обоих случаях жертва сегрегации осуждена на репрессии с момента своего рождения, даже до рождения, человек не в силах здесь ничего изменить. Как бы он ни стремился «исправиться», ему это не удастся до самой смерти. Его вина хуже первородного греха: он вообще родился «не у тех» родителей. Приведу пример из практики такого рода — выдержку из протокола заседания КрымЦИКа от 15.07.1937 г.: «Ввиду того, что Мемет Асан, хотя и был усыновлён кулаком, но является сыном бедняка, умершего от голода в 21 г., и в данный момент он является несовершеннолетним, ходатайство Ялтинского РИК об освобождении его из концентрационного лагеря удовлетворить» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 3. Д. 33. Л. 158). То есть выяснилась чистота крови этого мальчика. И то, что он приёмный сын и, возможно, наследник кулака, сразу утратило всякое значение. В те же годы в Ялтинском районе под ликвидацию кулачества попали бедняки, чьи отцы и деды тоже были бедняками. Но в их родословной, прослеженной вглубь времён, иногда встречались зажиточные люди. Для этого пришлось поднимать архивные фонды — но зато торжествовал принцип чистоты крови советского крестьянина (КК. 12.01.1930).

Наиболее зримо теория «класс-расистского» расчленения человечества («классизма») подана в одном из трудов бывшего Коммунистического университета им. Свердлова. Это официальное издание ценно для нас тем, что рассматривает не отдельные стороны взаимоотношений между «нашими» и «не нашими» гражданами Страны Советов, а берёт эти отношения в комплексе и даёт по ним указания в форме единой концепции, основанной на наследии классиков.

Здесь принцип неполноценности классово чуждых сограждан обозначен чётко и недвусмысленно. Гораздо ранее, чем в работах А. Гитлера и А. Розенберга, но не менее последовательно члены чуждых прослоек выводятся из человеческого мира в мир животных. Причём не в переносном, не в метафорическом, а в самом прямом и зримом смысле. Так, утверждается, что даже аполитичный сексуальный интерес к подобному «объекту является таким же извращением, как и половое влечение человека к крокодилу, орангутангу»³. Этим недочеловекам оставляется их жалкая жизнь — но лишь до того, как выяснится их полная бесполезность для класса-гегемона. А они сами фатально, по определению безнадежны: ни бывший офицер, ни чиновник, ни коммерсант или их сыновья или внуки никогда не станут «своими», то есть чистокровными, признанными пролетариями.

Такой отброс человечества лишается права на жизнь, «ты имеешь право его убить, конечно, не по собственному решению, а по постановлению... классового органа». Если же возникает угроза классовым интересам, то отстрел разрешён и без такой охотничьей лицензии, хотя после самосуда «ты всегда обязан потом немедленно отчитаться перед классовым органом в этом действии». Показательно, что участие в охоте на людей — не просто привилегия для гегемона, а ещё и долг, в процессе выполнения которого необходимо помнить о неуместности «псевдофилософского ханжества, так как метафизической самодовлеющей ценности человеческой жизни для пролетариата не существует» (Залкинд, 1924. С. 64).

Расизм расцвёл в терроре 30-х. Как и раньше, он не ограничивался геноцидом нерусских этносов. В ментальности Сталина и его подручных прорвалось из подсознания самоощущение племенной элиты, для которой уничтожение соперников, даже потенциальных, — это усиление самого себя («ты — выжившая часть единого общества»). Это архаичная основа идеологии большевизма. С другой стороны, это исполнение прямых функций власти в деле сохранения расы/нации путём её очищения, селекции слабых или вненациональных индивидов в совокупности с более примитивными «зачистками» по расовым признакам. Кроме более или менее массовых ликвидаций, уделялось внимание и полезной для расы господ дисциплине, практиковалось биологическое регулирование (пропаганда здорового брака, физкультурное движение, бесплатная медицина, поощрение спортивных и трудовых рекордов и др.).

Средством консервации общества такого типа, его стабилизирующим фактором являлась непрерывная демонстрация силы в её смертоносной, убивающей форме. Причём не только в её государственно-карательной разновидности. Постоянно делались намёки на существование незримой сети доносчиков, по сути, частных лиц, получивших право власти над жизнью масс. Так, путём расширения до предела круга потенциальных жертв доноса и неизбежного наказания, осуществлялся расистский идеал государства как единого тела, пронизанного единой же системой нервов и нервных окончаний.

Коммунистов не смущал (и не смущает) тот факт, что теория классов, мягко говоря, спорна хотя бы потому, что «классы» не представляют собой интегрированно организованные культурные общности, что классовый разруб проходит по живому. Наконец, игнорировалось простое соображение, что ампутация крупных частей нации — не единственный способ лечения больного народа. Но вот что крайне показательно: придя в себя от идеологического наркоза после очередной такой мясницкой операции, народ был неспособен хотя бы охнуть от ощущения утрат (не говоря уже о жалости к погибшим, к их семьям). В этом — суть чёрно-белого мировосприятия нации, не менявшегося веками. Поэтому сказать, что завтра можно ждать повторения вчерашних кровавых ошибок, — ничего не сказать. Эти ошибки повторяются уже сегодня, на наших глазах, на виду у всего света.

Правда, иногда и приходит кое-кому в голову успокоительная мысль о том, что «нас, слава Богу, ещё много». Хотя думать стоило бы не о проценте жертв от общего количества россиян, и даже не об абсолютном их количестве. Чистки (они шли и в послевоенный период, но негласно) подсознательно воспринимались также как вид этнического самоочищения. Они проводились партией (нацией) среди прочего и ради того, чтобы мир содрогнулся от её решимости жертвовать миллионами сограждан. Подобная этнофобия как стихийный продукт подсознания способна подавить не только разум, но и инстинкт сохранения вида. В отдельные периоды она принимает форму явного этносуицида. «Это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения... был добровольно, в диком и слепом восторге самоуничтожения... всосан народным организмом» (Франк, 1991. С. 145). О проблеме «видовой суицидности» великорусского народа говорят и более современные авторы (Булдаков, 1994. С. 12).

Здесь лишь та неточность, что упомянутый дух был не извне всосан, а изначально довлел этому «народному организму», являлся продуктом его экспансивности, превращающейся в моменты отсутствия внешнего врага в аутоагрессию, иногда принимавшую форму разнообразной прямой селекции⁴. Наиболее последовательные из современных аналитиков, умеющие заглянуть в глубинную суть исторических процессов, обоснованно утверждают, что сталинский (и не только сталинский, добавил бы я. — В.В.) террор «был всем выгоден. По крайней мере большинству. Для этого большинства мир (в 1937 г. — В.В.) сделался простым, упорядоченным, плоским. На всё существовал заранее готовый ответ» (Яковлев, 1997. С. 5). Этот вывод подтверждается сухой статистикой. В годы расцвета КПСС, когда она уже выступила перед лицом всего цивилизованного мира как партия палачей, несравнимая даже с гитлеровской, её популярность в империи поднялась до высшего уровня: почти каждый 13-й советский гражданин, учитывая и детей, был коммунистом (около 20 млн человек на 250 млн населения). В годы такого же расцвета своей партии Гитлер едва насчитывал в ней одного нациста на 70 подданных рейха — это, учитывая и бывших немецких коммунистов, которых в НСДАП принимали особенно охотно (Синцов, 1992. С. 13).

Что же касается упомянутой возможности грядущих насильственных смертей, то они, конечно, неизбежны, пока в России не будет массово осознан простой и непреложный факт: в великорусской среде сохранилось по ряду совсем не мистических причин огромное число людей Средневековья, живых окаменелостей, выпавших из истории. Это — не метафора, не преувеличение, есть факты и документы, прямо подводящие к такому выводу.

В своё время честного русского писателя поразил своей жестокостью Указ ВЦИК и СНК от 07.08.1935 г., предусматривавший судебные санкции (вплоть до расстрела) по отношению к 12-летним детям (Солженицын, 1991. Т. VI. С. 278). Гнев и скорбь А. Солженицына нельзя не разделить. Но трудно и устоять перед искушением взглянуть на проблему менее эмоционально, глазами профессионального историка, а не публициста.

Как известно, акты следует рассматривать в связи с их временем и местом. Время Указа — XX в. — настолько не вяжется с его диким содержанием, что действительно впору ужаснуться. Но вот место его издания всё ставит на свои места. Как уже упоминалось, мораль в СССР была, может быть, и не готтентотская, а скорее европейская, но Европы средневековой. А обратившись к Средневековью, мы видим, что тогда действительно «не существовало представления о детстве как особом состоянии человека и что детей принимали как маленьких взрослых» (Гуревич, 1984. С. 22). То есть несколько авторов вышеназванного Указа и тысячи его исполнителей в судах, конечно же, не были садистами, то есть индивидами с извращённой психикой (как, естественно, и миллионы не особенно удивившихся дикому содержанию этого акта граждан СССР). Это были по-своему нормальные, но на века отставшие от европейской цивилизации люди, а именно цельные и последовательные манихеи.

Имя им — поистине легион. Поэтому и миф о Павлике Морозове жив доныне, после того как в своё время уверовали в святую правоту пионера-героя. Прочтём этот миф заново. Для отца Павлика, вышедшего из безупречного (с точки зрения пионера), «белого» состояния, в сознании маленького манихея не нашлось нейтральной, «серой» позиции. Близкий человек сразу в его глазах скатился к противоположному чёрному полюсу, став из кормильца семьи Врагом, подлежащим уничтожению. Но не менее последовательными манихеями были и убийцы Павлика. Он грубо нарушил один из законов общины и ответил за это по столь же архаичным канонам, не делавшим различия между ребёнком и взрослым.

Эти два примера — из московского Центра и тёмной сибирской деревни — дополнит третий из самого «европейского» города страны, но также сохранившего архаичность ментального типа. Уже через несколько месяцев после снятия блокады Ленинградский исполком посылал детей, причём не совершивших никакого преступления (т. е. не в наказание), на смертельно опасное разминирование пригородных территорий, относясь к ним по вполне средневековым нормам, не делавшим скидок на нежный возраст (подр. см.: ЧП. 12.04.1995).

Время, естественно, не властно над этим типом национальной ментальности. Вот пример, приведённый прессой уже 2000 г. Главный генерал российских карательных войск в Чечне Виктор Казанцев заявил: «Теперь мы будем считать мирными жителями только женщин, детей до десяти лет и стариков старше шестидесяти. Со всеми остальными мы будем разбираться самым жестоким образом». Автор, предавший этот факт гласности, совершенно убито заключает: «Всё, господа-богоносцы, приехали. Со всей нашей исключительной духовностью, соборностью, всемирной отзывчивостью, причитаниями о слезинке ребёнка. Товарищ Сталин сажал крестьянских детей за колоски с двенадцати. Товарищ генерал будет пытать чеченских детей в фильтрационных лагерях с одиннадцати (с десяти, выходит. — В.В.). И не за колоски. А поголовно ВСЕХ». Статья называется предельно чётко: «10 лет? Шаг вперёд!» (Пионтковский, 2000. С. 16).

Исторический факт существования в XX в. средневекового (т. е. закрытого, цикличного типа) российского псевдоразвития, мировосприятия и мировоззрения — не моё открытие. В начале XX столетия русские дворянские мыслители отмечали «отвратительную скуку русских реакций, неземную скуку вечных возвратов, повторяющихся снов» (Ходасевич, 1910. С. 182). Прошёл век. И в конце его буквально о том же пишет великий философ и социолог М. Мамардашвили: «...тягомотина дурных повторений и бесконечных адовых мучений, когда... нужно жевать один и тот же кусок, — это и есть Россия XX века. Гений повторений буквально разыгрался на российских просторах как в дурном сне» (цит. по: ЛГ. 06.04.1994). Что же изменилось? В то самое время, когда, согласно обоснованным научным выводам, насущно «необходима трансформация русского национального характера» (Бороноев, Смирнов, 1992. С. 142), всё не только остаётся на своих местах, но из этого характера, из главного (если не единственного) источника народных бед и немыслимых страданий, делается фетиш. Более того, его навязывают как предмет для подражания и другим народам бывшей империи!

Отчего это происходит, теперь ясно не только историкам, философам и социологам. Беллетрист В. Пьецух считает, что средневековый соборно-общинный менталитет уцелел, укрывшись «в закромах души» (т. е. в подсознании) русского народа в качестве «основы национального самосознания» (ЛГ. 09.02.1994). Этот вывод подтверждают публицисты-аналитики А. Быстрицкий и Д. Шушарин: кризис русского самосознания постоянен потому, что, «не усвоив уроков прошлого, мы из него не вышли» и, пути к его преодолению пока не видно, ибо «такое национальное сознание неисторично» (ЛГ. 30.02.1994).

Похоже, что сам факт наличия порочного круга, в который попали великорусские национальный характер, сознание, психология и т. д., всё больше становится общим местом. Ясно, что и «выскочить» из этого круга можно лишь в той плоскости, в которой он расположен, то есть сознательно пойдя на глубокие перемены, реформы в духовной, идейной сферах.

Но что предлагает русскому народу его древний и современный духовный центр, Москва, после провала её коммунистической идеологии? Как это ни поразительно — средневековую же православную догму.

Примечания

1. «Нормальный исторический процесс» — понятие весьма широко трактуемое. Но в данном случае достаточно одного-единственного из массы толкований, того, что выработан конкретным народом с целью самоидентификации, то есть в применении к себе самому. Ведь для национальной психологии, точнее, для психического состояния любого этнического субъекта, наиболее важен результат самооценки, и уже во вторую очередь — мнение окружающих. А внутренне, то есть не на публике, великороссы ценят себя куда как невысоко, тем самым подтверждая ненормальность исторической судьбы своей страны.

2. Не отказываясь от использования этого устоявшегося термина, отметим, что он имеет к учению Маркса такое же отношение, как фашизм — к произведениям Ницше, то есть весьма опосредованное. Никакой термин, никакая теория русского происхождения, связанные с назревавшим русским же бунтом, не годились для его оправдания в глазах цивилизованной Европы, давно переболевшей крестьянскими войнами. Это выглядело бы самооправданием тогдашнего «третьего мира» в собственной дикости, попыткой подвести свою же теоретическую базу под всю грязь и реки крови, которые обычно сопровождают русский бунт. С тем большей уверенностью Ленин взялся за перекраивание марксизма под российскую реальность. О результате такого противоестественного соития — разговор особый. Как и о том, что марксова революционная логика никак не вытекала из его же научно-экономического анализа капитализма западного образца.

3. Залкинд, 1924. С. 65. Этот профессор не был оригинален: он просто сформулировал традиционное отношение великороссов к сексу с «чужими». Так, издавна, ещё в XVII в., русские были убеждены в том, «что разделять ложе с иностранками весьма отягчает грех» (Стрюйс, 1880. С. 49). А в княжеском своде законов вполне официально указывалось, что тот, кто «с бесерменкою или жидовкою блуд створить», тут же отлучается от церкви (Уставы, 1976. С. 90).

4. Задолго до чисток второй половины 1930-х, а именно в 1919 г., в обеих столицах прошли мощные демонстрации под лозунгом «Требуем массового (курсив мой. — В.В.) террора!» (цит. по: Артамонов, 1990. С. 74). Большевики в Крыму практиковали внутреннюю селекцию согласно принятому в апреле 1919 г. положению «О фильтрации служащих советских учреждений». В чистке 1934 г. было выброшено на обочину жизни, а частично и в места заключения около четверги большевиков Крыма. Причём не за какую-нибудь «контру», а единственно по пункту происхождения (Очерки Крым ОПО. С. 78. С. 156).