в) Церковь

Выше говорилось о том, что в Средние века церковь сыграла важнейшую роль в консервации на Руси древнего маздеизма, обогащении его библейским манихейством. Токи этой архаичной человеконенавистнической идеологии, пронизавшие историю России, придали особенно мрачный и кровавый характер социальным бурям XX века. Естественным было бы после этого ожидать изменений в идеологии и структуре русской православной церкви, которые сделали бы её более способной к евангельскому несению не только креста, но и оливковой ветви всеобщего примирения. Этого не случилось.

Но чтобы выяснить источник столь поразительной неспособности церкви к элементарному сочувствию с многомиллионной паствой, нужен очередной исторический экскурс.

Дело в том, что в пору перехода отеческого окормления от Киева к более перспективной Москве церковью были утрачены весьма многообещающие начатки учёности; да и позже украинская Киево-Могилянская академия оставалась для русского православия недостижимой в научном смысле высотой, не говоря уже о западных католических научно-богословских центрах. В Новое же время монастыри и теологические университеты Европы не менее активно, чем в Средневековье, участвовали не только в научном развитии общества, но и в его повседневной жизни. Католические монахи и северные протестантские пасторы знали толк в агрономии, технике, астрономии, медицине, создавали новые научные направления и школы в области этнографии, фольклористики, биологии, химии и т. п., и, конечно же, в теологии, в том числе — в творческом и глубоком изучении не только Библии, но и Корана.

Вся эта разносторонняя и живая деятельность миновала русскую церковь, как не затронули её и великие европейские духовные взлёты Возрождения, Реформации и Просвещения. Она так и осталась на провинциальном, фактически удельно-княжеском уровне. То есть обращённой в старину, в самое себя. Крупный историк церкви замечает: «...не материализм, не корыстное скопидомство и эгоизм чревоугодия делали русскую иерархию глухой и не способной сдвинуть дело... просвещения, но честный консерватизм и почти фанатизм бесшкольности — ни уму, ни сердцу русского монаха и епископа ничего не говорил призыв к науке и школе» (Карташев, 1959. С. 543—544).

Не скопив за прошедшие столетия иного, кроме канонически-молитвенного опыта, не воспитав в пастве уважения к личности и человеческим свободам, к закону и частной собственности, одряхлевшая РПЦ оказалась в 1917 г. неспособной противопоставить ничего большевистской идеологической агитации, скороспелой, но достаточно грамотной, вполне современной и гораздо более национальной и понятной массам, чем христианское учение. Случилось неизбежное: церковь растеряла за несколько октябрьских дней абсолютное большинство своей паствы, ударившейся в безбожие, массовое ограбление храмов, убийства священников и тому подобные, немыслимые ни на Западе, ни тем более на Востоке эскапады. Что было вполне естественно, по крайней мере, с точки зрения революционной. В самом деле, настал какой-то предел. Ведь испокон века православие с его греческими корнями «увлекало их (русских. — В.В.) к византинизму, и они в самом деле стремительно приближались к этому бездонному стоячему болоту, в котором исчезли следы древнего мира» (Герцен, 1956. С. 232). Доколе же это можно было терпеть?

Так выглядит история Октября и с точки зрения марксистской историографии, опирающейся на известную аксиому «бытие определяет сознание». Кстати, в эту сомнительную истину на склоне своих дней не верил, кажется, и сам Маркс (так, он не мог объяснить, почему «буржуазная» протестантская конфессия появилась почти на триста лет раньше самой буржуазии как «класса»). Если же мы взглянем на истоки ленинского учения под абсолютно объективным углом зрения, то увидим, что большевизм — не просто порождение русского православия. Он — органичная часть православия, в котором всегда были сильны первобытно-коммунистические идеалы. По сути, большевизм — одна из православных сект, которая сумела победить свою мать-РПЦ. И, как любая победившая секта, она немедленно растоптала свою колыбель, ведь вполне ожидаемая конкуренция побеждённого противника (т. е. достойного жалости, ностальгического сочувствия) — вещь небезопасная.

Как ни парадоксально это звучит, но большевизм стал возможен благодаря, среди прочих радетелей земли Русской, патриарху Никону (1605—1681). Наглухо закрыв найденный было староверами путь исторического, по сути протестантского развития РПЦ, Никон заклинил некий духовный предохранительный клапан, после чего гумилёвский этнический «перегрев» стал неизбежным. А уж он-то и привёл ровно через три века после рождения патриарха к отсроченному во времени, но тем более разрушительному взрыву начала XX века. Поэтому простая истина о том, что большевизм вырос из православных пелёнок — имеет двоякий смысл. Во-первых, именно в православии стоит искать самые глубокие корни этого политического течения. Во-вторых, по своим экспансивным, агрессивным потенциям ленинизм перерос православные пелёнки, ему стало в них тесно, и он разорвал их соединённой мощью абсолютного этнического большинства, тут же предавшегося осатанелому массовому безбожию со всеми вытекающими из этого акта последствиями.

А что же вековечный российский Духовный Град? Ему предстояло будущее, куда более позорное, чем прошлое. Глубоко поражённая собственным внутренним (живоцерковным, обновленческим) предательством православных идеалов, а впоследствии не устояв перед соблазнами большевистского рая, церковь отринула от себя сотни тысяч безвестных, канувших в систему ГУЛАГа, самых верных своих детей, а именно: мучеников-священников, дьяконов, общинных старост и простых мирян. И, наконец, запятнала святительские ризы сотрудничеством с палачами своего народа — с большевистской партией и ОГПУ—НКВД—КГБ, не говоря уже о привычном, рутинном нарушении священством тайны исповеди и других смертных грехах¹.

После падения коммунистического режима становится заметным явление, которое трудно определить иначе, чем ностальгией по ушедшей поре. Оно выражается в отказе РПЦ канонизировать таких поистине святых своих мучеников, каким был патриарх Тихон (1865—1925), а также в привычной инерции подчинения светским властям (патриархат официально заявил не столь давно, что иереи, смертью заплатившие за свою верность церкви, будут канонизированы в качестве святых мучеников, — но лишь «по мере реабилитации их» госадминистрацией). Впрочем, есть и более полные выражения этой странной для христиан тенденции. Так, покойный митрополит Санкт-Петербуржский и Ладожский Иоанн (Снычёв), чьи труды РПЦ и поныне издаёт массовыми тиражами, именовал постсоветскую либерализацию не иначе как Смутой, причину которой он видел в «отсутствии общепринятых авторитетов и силовых механизмов контроля над общественным сознанием» (Снычёв, 1993. С. 28).

Другими словами, контроля над бессмертной душой.

В этих же писаниях верующие могут обнаружить чисто большевистские тезисы о неизменном окружении русского народа враждебными племенами и державами, где «из века в век плелись заговоры против нашей страны» (там же). Естественно, такие мракобесы всегда боялись и сейчас как от огня бегут от истинно глубокой богословской учёности, от экклезиастического и экуменического познания. Я имею в виду прежде всего наследие о. А. Меня, а также таких философов и просветителей, как о. Иоанн Шмеман или о. Иоанн Мейендорф. В День печати 5 мая 1998 г. труды всех трёх светочей русского богословия были сожжены по распоряжению епископа Екатеринбургского и Верхотурского Никона (Миронова). Причём костёр из книг новые инквизиторы разложили не где-нибудь на городских задворках, а во дворе Екатеринбургского духовного училища, в присутствии студентов и приглашённых гостей (подр. см.: ЛГ. 24.06.1998). Но манихейская проповедь неполна, если анафема «не нашим» не сопровождается славословием своим. Поэтому вновь (пятый век уже!) звучит как шаманское заклинание ритуальный тезис: «Третий же Рим — Москва, государство народа русского», то есть избранного племени, которому «Господь вверил жертвенное, исповедническое служение народа-богоносца, народа-хранителя и защитника святынь веры» (Снычёв, 1993. С. 8, 22).

Слыша убеждённые эти речи об анафеме «не нашим», можно подумать, что они обращены к слишком уж пацифичным (страдающим от собственной беззащитности, морально неспособным не то что убить, но и ранить подобного себе) гренландцам или бушменам с целью убедить их в естественности самозащиты при актах агрессии, а не к народу, которому хватило трёх столетий, чтобы завладеть шестой частью суши. Да ещё и одарившему оставшуюся часть планеты идеями перманентной революции (читай: неутихающей братоубийственной войны), двойной (советской) морали, теорией и практикой концлагерей, геноцида в ранге государственной политики, массовых репрессий, книжных костров (в XX веке!), рабского труда невиданной в истории массовости, тотального правового нигилизма и т. д. и т. п.

Подобные теории, да ещё гремящие с амвонов, крайне опасны именно тем, что они ввергают массы в соблазн исключительности, (читай) безнаказанности. Это и есть «богоизбранность». Но если они опасны в применении к политически, социально и религиозно-этически устойчивым нациям (фашизм духовно сломал не только итальянцев и немцев), то они стократ опаснее для бедного российского сознания, не избалованного демократической практикой самостоятельного принятия важных решений, небогатого на опыт цивилизованного общения внутри и вне страны, лишённого спасительного иммунитета против расизма, которым давно уже обзавелись и Германия, и Италия, и Америка.

И добро бы всё сказанное было неизвестно автору-митрополиту, но ведь этот пожилой уже человек был свидетелем того, как легко россиянин впадает в состояние массовой (точнее, тотальной) невменяемости — то классовой, то расовой, то обеих вместе. Ещё раз напомним: эта пропаганда выражает позицию и покойного митрополита, и (учитывая нынешнее массовое её распространение церковной книготорговой сетью) патриархата РПЦ.

На почве таких вот невесёлых рассуждений закономерен предварительный и оттого крайне осторожный вывод: такая церковь способна, возможно, на многое, но вывести русское общество из многовекового замкнутого круга повторяющихся, внеисторических циклов ей явно не под силу.

Более того, не нужно быть пророком, чтобы выразить уверенность в том, что если процесс выхода России из архаики, из манихейства в целом когда-нибудь и начнётся изнутри, то именно от РПЦ следует ожидать наиболее ожесточённого, изуверски-слепого сопротивления таким переменам.

Примечания

1. Такое резкое разделение на мучеников и пособников палачей обусловлено прежде всего «церковной политикой» карательных органов: священника или оставляли на приходе, либо, при отказе сотрудничать, ссылали как бывшего. Середины практически не было. Впрочем, возможно, здесь применимо и иное, более духовное объяснение, вроде тех, что мы находим у старых авторов: «Русская душа, как и всякая, трёхсоставна и имеет лишь своеобразное сочетание трёх основных частей. В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке, как типе, наиболее сильными являются начала святые и звериные» (Аскольдов, 1991. С. 225).