1. Сходства и различия Сечи и ханства

В Малороссии всегда находились люди, мечтавшие о союзе с татарами против московского правительства.

А. Брикнер, историк XIX века

Сказанное в предыдущем очерке насчёт довольно общей ошибки в представлении об отношениях между крымскими татарами и казаками, к сожалению, типично для многих пишущих людей. Они могли бы и пересмотреть свой «банк данных», сверившись со вполне доступными источниками. Но это многолетнее заблуждение остаётся характерным не только для научной, но и для научно-популярной, и художественной, и тем более публицистической литературы. Образ украинского или донского казака как беззаветного стража, стоящего на охране российских рубежей от мусульманской агрессии, стал вполне расхожим. Это касается и совсем новых, исторически абсолютно безграмотных устных и печатных выступлений, пропагандирующих ценность для России так называемого нового казачества.

Сложнейшая проблема многоплановых и далеко не однозначных отношений татар Крыма с соседними казаками, как украинскими (Гетманщина, Запорожская Сечь, Правобережье Малороссии), так и русскими (Дон, Кубань) может быть разрешена лишь в результате исторического подхода к ней, в котором не будет места субъективным заключениям и выводам, характерным для соответствующей литературы. Только беспристрастный анализ диалектики этих отношений, их несомненной качественной эволюции в XVI—XVII вв. и позже, может привести нас к поставленной цели. Для этого придётся, в очередной раз извинившись перед читателем за отход от главной темы, вернуться в давно прошедшие века.

Казаки, в первую очередь запорожские, некогда заселили заброшенные, давно пустовавшие земли Северного Причерноморья, на которые не претендовали ни московские князья, ни крымские ханы. При этом они нередко пользовались поддержкой Польши и Москвы, так как уже самим своим пребыванием, оседанием на этой территории стали препятствием для набегов кочевников на Польшу, а заодно и на Московское государство¹. И позже оба эти государства (а время от времени и Литва) по мере сип поддерживали казачество, в том числе и складывавшееся военное устройство этого необычного государственного образования. Так, львовский каноник Я. Юзефович прямо говорил о гибельности для Польши жёстких санкций против Сечи. Но он заглядывал и глубже: по его мнению, набеги крымских татар, иногда совместно с сечевиками, на поляков были прямо вызваны попытками Речи Посполитой «ликвидировать вольность воинства казацкого» (Сборник, 1888. С. 120).

Запорожская Сечь постепенно самоорганизовалась как казацкая республика. Она делилась на курени, возглавляемые выборными атаманами, которые подчинялись главному, кошевому атаману. Но высшим политическим и судебным её органом был не атаман, а Сечевая рада, способная сместить кошевого и выдвинуть нового предводителя, более отвечающего непостоянным интересам казацкой массы, в том числе и политическим.

Что же касается политики, то со временем Запорожская Сечь стала играть роль буферного государства, в чём она отчасти напоминала Крым. Отличие же было среди прочего в том, что республика избрала эту роль вполне добровольно, хотя и вряд ли глубоко осмысленно, тогда как Крым абсолютно свободно выбирать свою политику мог далеко не всегда. Если внешним миром Сечь вообще не признавалась в качестве государства, то и внутри она не разработала принципы высокой, истинно государственной политики, не только осознанно буферной (что обычно приносит «буферу» немалые доходы с обеих прилегающих сторон), но и любой иной, стабильно направленной на активную оборону от чуждых, а порой и враждебных ей соседей — Польши, России или Литвы.

Хотя, конечно, она была государством. Просто её политика заключалась в полной свободе от диктата твёрдых политических принципов и стабильных направлений, то есть диктовалась лишь сиюминутной пользой, а не конструктивностью, работающей на перспективу. Эта, с позволения сказать, политика характеризовала и отношения Запорожской Сечи с Крымом, о чём пойдёт речь ниже.

Обе части страны казаков — и Запорожье, и в меньшей степени Гетманщину (Левобережная Украина с Киевом) — в специальной литературе иногда именовали «военной республикой» или даже «военно-религиозным орденом». Оба определения по ряду причин научными назвать нельзя. Критика их не входит в наши задачи. Заметим здесь лишь, что хотя казаки и отдавали много энергии и сил набегам с вполне явными обогатительскими целями, но обойтись ни без мирной экономики, ни без мирных экономических и политических связей с соседями они также не могли.

Поэтому определить какую-то генеральную линию внешней политики Запорожья весьма трудно, но не невозможно. В целом она клонилась, во-первых, к защите политической, экономической и религиозной свободы, причем не только для казаков, но и для всего украинского населения. Во-вторых, казаки, находясь в окружении сильных держав, тогда стремились по мере сил уравновешивать политическое влияние и военную мощь соседей. Средством для этого были избраны военные союзы, заключая которые казаки в силу своих боевых качеств и геополитического положения Сечи иногда могли внести нужные им коррективы в складывавшуюся ситуацию. И в этой структуре постоянно и быстро менявшихся межгосударственных связей Крым играл для Сечи весьма важную роль естественного противовеса слишком уж могучим «братским» христианским державам.

Далее, казаки не могли не осознавать, что соседи эти давно могли ликвидировать Сечь и аннексировать ее земли, но терпели Запорожье лишь из-за крымскотатарской угрозы. Другими словами, залогом всего существования Сечи и независимой Украины были, как это ни парадоксально звучит, крымские татары, само их присутствие по соседству с казацкой территорией.

И казаки это понимали, будучи обществом довольно развитым, имевшим собственную, хоть и своеобразную внешнеполитическую точку зрения. И это качество делало их более похожими на крымских татар, чем на единоверных им великороссов (интересно было бы сравнить упомянутую казацкую точку зрения с чисто внешнеполитическими воззрениями мужиков одного уезда или даже губернии, современных Сечи, например, тогдашних Орловщины или Тамбовщины). Так вот, лишь помня о приведённых факторах, историк может дать верную оценку весьма пёстрым и противоречивым акциям политиков Сечи по отношению к Крыму, Москве и Польше.

Очевидно, начать нужно с того, что кроме политической сферы казацко-крымские связи были неизбежны и в экономической области. Запорожцы не находили возможности или желания целиком посвятить себя собственному хозяйству. Тому имелись вполне объективные и всем понятные причины. Чрезвычайно витальные и динамичные по натуре, казаки если не оборонялись, то уж точно нападали сами (здесь ситуация огрубляется только для краткости, в реальности всё было сложнее, но суть дела от этого не меняется).

В несколько более экономически упорядоченном положении находилась Гетманщина, но и там пахота, сев и уборка были зачастую невозможны из-за военных конфликтов. Поэтому зерно и другие припасы приходилось покупать (а деньги у казаков водились) за рубежом, прежде всего в Москве и Польше. Соль же им задёшево поставляли крымские татары, причём в количествах, достаточных и для реэкспорта в ту же Россию или Польшу. Здесь казаки являлись монополистами, наследниками древнего транзита «из варяг в греки», разве что начальный и конечный его пункты изменились.

Имелись у них и иные экономические связи с Крымским ханством. Издавна в мирные периоды казаки пользовались добрососедским разрешением ханов облавливать черноморские лиманы и даже прибрежные воды Азовского моря. Авторами XVIII в. отмечено, что близ устьев впадавших в Днепр речках Рогачике, Белозёрке и Конских Водах находились запорожские рыбачьи слободы или стоянки с хижинами и сараями (их называли «полянками»), основанные по договорённости с бахчисарайским двором (Секиринский, 1988. С. 87). Взамен казаки предоставляли крымским татарам права кочевий и выпасов на украинских землях (Львов, 1895. С. 8).

Наконец, нельзя забывать об удивительной этнопсихологической близости, чуть ли не родственности соседних народов. Ведь при всех различиях в хозяйственной, производительной деятельности они далеко не случайно около полутора столетий занимались, по сути, одним и тем же делом: угоном скота, добычей полона, более или менее жёсткой расправой с сопротивлявшимся противником и разорением его жилищ: «и жизнию и ратным делом они много были сходны с собою... равные храбростью и неутомимостью, равно жаждою к войне...» и т. д. (Ханацкий, 1967. С. 363).

И это — не случайное совпадение некоторых из видов деятельности двух этносов: они обладали одинаковой ментальностью, ментальностью воинов, присущей некоторым народам с глубокой древности. Стоит раскрыть Германию Тацита, и кажется, что он описывал не германцев, а казаков или их ногайских соседей: «по их представлениям, по́том добывать то, что может быть приобретено кровью, — леность и малодушие» (Тацит, 1969. Т. I. С. 360). Сказанное в полной мере относилось и к донским казакам, с которыми у крымских татар временами складывались не менее доверительные отношения, чем с сечевиками, отсюда и схожие поведенческие стереотипы.

Преследуемые царской властью за слишком «вольное» поведение или отклонения от никонианского православия, донские казаки нередко предпочитали уходить в Крым на постоянное жительство. Это имело место задолго до знаменитой эмиграции казаков И.Ф. Некрасова в том же направлении. Особенно заметным стало переселенческое движение во второй половине XVII в. «Всё более основательной трансформации подвергаются массовые представления донских казаков о турках или [крымских] татарах как о союзниках, о ханах и султанах — как о возможных своих государях... «Поруха старине» отношений казаков с мусульманскими государствами Причерноморья состоит в том, что переход донцов в османский Азак стал явлением постоянным...» (Сень, 2010. С. 280—281).

Один из лидеров раннего переселенческого движения казаков в ханство, атаман К. Чурносов утверждал: «Лучше ныне Крымской [хан], нежели наши цари на Москве» (цит. по: Мининков, 1998. С. 9, 11). Казак знал, что говорит, поскольку религиозная свобода в Крыму была такой же, как и в казацкой области, где нередко встречались казаки-мусульмане, никем за это не преследовавшиеся (указ. соч. С. 13). Собственно, и в Запорожской Сечи встречались иноверующие (правда, там они были вынуждены это скрывать). Из них самый известный — генеральный судья Левобережной Украины В.Л. Кочубей (между прочим, внук крымца Кучук-бея), в имении которого, говорят, находилась подземная мечеть.

Поэтому казаки и крымские татары нередко сближались и политически, причем весьма тесно. Это были, правда, временные союзы: они распадались, чтобы стихийно завязываться вновь всё более крепкими узлами. Как верно заметил около века тому назад историк казачества, они с крымцами были представителями одной и той же системы отношений, их связывали четыре аналогичных видовых признака: широкое самоуправление, полная религиозная свобода, схожая хозяйственная структура (имеются в виду прежде всего заперекопские ногайцы, основная сила в украинско-крымскотатарских походах) и общность воззрений по основным вопросам имущественного и международного права (Щербина, 1910. С. 605).

Наиболее благоприятно и перспективно складывались мирные или союзные отношения между казаками и крымскими татарами в дотурецкий период истории Крыма. Но и после, вплоть до начала XVII в., мирные связи прерывались лишь эпизодически, а в XVI в. отмечены даже случаи боевого сотрудничества крымцев и казаков. Выше говорилось о том, как в 1521 г. Мехмед-Гирей I ходил на Москву и Рязань с казацким старостой О. Дашковичем; через четыре года казаки по просьбе Саадет-Гирея подавляли внутрикрымский мятеж (Сборник, 1888. С. 113). В XVII веке крымские татары не раз отправлялись в поход на Московское государство в сопровождении ценных консультантов и активных участников этих походов — казацких атаманов. В 1620—1630 гг. мирные казацко-крымские отношения прервались, но в 1661 г. кошевой М. Ханенко выступил во главе 60-тысячного татарского войска. Впрочем, и позднее в рядах гетманского войска встречались и крымцы, и турки (Крип'якевич, 1990. С. 45; Апанович, 1961. С. 236).

Крымские татары и казаки неоднократно оказывали друг другу помощь и в случае какой-либо общей беды, например, при стихийных бедствиях или неурожае. Причём спонтанно, без какой-либо предварительной договоренности, что называется, по-соседски, по-человечески. Что же касается не менее важных, но, естественно, более устойчивых и долговременных внешнеполитических факторов казацко-крымского боевого сотрудничества, то их насчитывалось, грубо говоря, столько же, сколько у Сечи с Крымом было ближайших соседей. Тем не менее к концу XVI — началу XVII в. вполне созрел главный (к тому же во многом общий для казаков и татар) фактор такого рода.

Речь снова идёт о балансе сил двух соседних держав, отличавшихся весьма активной политикой на крымско-украинском направлении, а именно Московии и Речи Посполитой. Здесь крымские татары и украинское казачество впервые выработали, причем независимо друг от друга, основной принцип своей внешней политики.

Суть его была проста, о ней уже упоминалось: ни русские, ни поляки не должны были усиливаться за счёт друг друга. Резкое возрастание политической и экономической мощи что Польши, что Московии неминуемо увеличивало угрозу самому существованию Сечи и ханства. Причём не только из-за чисто военного могущества, но и оттого, что такое количественное усиление неминуемо переходило в качественный рост агрессивности этих держав, — об этом говорил долгий политический опыт соседства. Поэтому во время русско-польских вооружённых конфликтов как казацкие кошевые (позднее — гетманы), так и ханы неизменно оказывали помощь слабейшей на данный конкретный момент воюющей стороне. И эта нехитрая схема оправдывала себя, сохраняя актуальность не годы — многие десятилетия (см., например: Османская империя, 1998. С. 56—57, 59—60, 108 и др.).

Имели место, конечно, и периоды татарско-казацких противостояний, вооруженных конфликтов. И в среднем они, не исключено, превосходили по продолжительности мирные передышки. В XVII в. ханы разоряли Украину, на её южных границах стычки не прекращались, казаки громили и жгли прибрежные города и сёла Крыма² и т. д. Татары отвечали им взаимностью, однако для правильной оценки таких отношений необходимо и здесь учитывать общую обстановку на юге, да и не только на юге Европы.

Это была эпоха, когда не существовало безопасных дорог, когда простое путешествие было рискованным предприятием и, готовясь к нему, люди вооружались как на войну. Не только в XVI, но и в XVII и XVIII вв. европейские феодалы нередко разоряли и жгли друг друга, совершали грабительские набеги на соседние края и страны. Вспомним хотя бы о многочисленных, крепко сколоченных группах неуправляемой польской шляхты в эти века или о шайках профессиональных военных-грабителей из гротескно-сатирического, но в деталях весьма правдивого романа Х.Я.К. Гриммельсгаузена Симплициссимус (1668), посвящённого Тридцатилетней войне.

Ни Украина, ни Дикое Поле не были исключением из общеевропейского правила, и торговые караваны мало чем отличались от вооружённых отрядов — разве что отсутствием знамён и пушек. Тем не менее украинско-крымские столкновения не стоит воспринимать как извечную и постоянную вражду: современников-то они нисколько не поражали, это была скорее норма, чем нечто необычное.

Конечно же, крымские набеги превосходили казацкие и польские своим масштабом (впрочем, не всегда), но уж никак не бессмысленной жестокостью. Тут с запорожцами, да и с поляками сравниться было трудно, особенно крымцам, берегшим пленных как зеницу ока, о чём уже говорилось. Но главное ведь не это. Не было в набегах у тех и у других качественных, в частности, моральных различий. Православные священники точно так же благословляли казаков «на добычу» (Мининков, 1998. С. 11), как это делали муллы в Крыму. Собиралось ли подобное воинство во Львове, Сечи или Карасубазаре, цель его была чаще всего удручающе однообразной: предупреждение агрессии соседа посредством предупредительного нападения, а уж оно сопровождалось привычными грабежом, разбоем, уничтожением городов и сёл. И конечно, наживой за счёт противника. Хотя если московский дьяк Е. Украинцев и сетовал в 1684 г. на то, что «теперь многие люди... без войны жить не привыкли (!), а прокормиться им нечем... беспрестанно казаки думают о войне... если не послать их на войну, то надо платить большое жалованье» (цит. по: Соловьёв, 1988. Кн. VII. С. 381), то уж он-то точно лицемерил, прекрасно зная, что в этом смысле как Москва, так и Сечь любому Бахчисараю или Аккерману сто очков вперёд даст³.

Что же касается фактора, возбуждавшего вспышки украинско-крымских конфликтов, то в нём немалую роль играло православие как религиозно-идеологическая система с известной своей самозамкнутостью и нетерпимостью, заимствованными от Византии. Конечно, на Украине оно было не в пример раскрепощённее и открытее, чем в России, но уже упоминавшийся в этом томе (начало очерка IV) эпизод с участием кошевого И. Серка сам по себе достаточно характерен.

С другой стороны, когда перед тем же И. Серком возникали проблемы чисто человеческие, не замутнённые ослепляющей ненавистью православной византийщины ко всем «ненашим», то кошевой предстаёт перед нами понимающим, мудрым и трезвым лидером. Так, на упрёк гетмана И. Самойловича (но поводу разрешения кочевать на украинской территории во время засухи на ханской земле, которое И. Серко дал ногайцам, тот резонно ответил: «Если бы и сам чёрт, пан гетман, помогал людям в крайней их нужде, то брезгать этим не годится, ведь говорят люди: нужда и закон меняет. А если мы, живши с татарами по соседству, помогаем друг другу, то это разумному — не диво» (цит. по: Бантыш-Каменский, 1822. Ч. I. С. IV).

Возможно, подобные весьма общие для казаков и крымских татар черты, которые, как известно, сближают народы, были причиной ускорения именно в XVII—XVIII вв. процесса крымско-казацких взаимных культурных заимствований. Показателем его может быть не только бросающееся в глаза сходство в таких привычках, как бритьё наголо головы и бороды, в платье, вооружении и других объектах материальной культуры, но и в пище, и даже тактике степного конного боя. Масса крымских татар владела украинским языком, причём то, что в Крыму понимали по-украински, подтверждают серьёзные исследователи (Крип'якович, 1990. С. 255). И, наоборот, известно из источников, что не только Б. Хмельницкий, но и многие другие казаки прекрасно владели крымскотатарским, обходясь в Крыму без переводчика. И этим тоже подтверждается известная истина: Запорожье резко, не менее Крыма, отличалось от России, жило по своим законам и морали, в которых было гораздо больше точек соприкосновения и даже сходства с соседним крымским миром, чем принято считать.

Особое значение имели заимствования, сделанные восточными славянами, в частности украинцами, у крымских татар в области музыкальной культуры. С самого начала своего возникновения казацкие оркестры имели в своём составе такие тюркские инструменты, как барабан, тулунбас, зурны (укр. сурмы) и литавры. И даже знаменитая украинская кобза напрямую связана по происхождению с крымскотатарской бжурой, разновидностью общетюркского струнного инструмента саз. (Чернышева Е.В. Отражение тюрко-славянских этнических контактов в украинской народной инструментальной музыке // НБ. № 12. 2007. С. 34). Но гораздо важнее было влияние, которое оказали на староукраинскую музыкальную культуру крымскотатарские мелодии, — об этом писали ещё в царское время такие выдающиеся музыковеды Украины, как Н.В. Лысенко и П.П. Сокальский, а в 1920-х гг. независимый от советской цензуры польский исследователь Ф. Колесса (там же).

Не менее примечательно и то, что религиозные различия чем дальше, тем реже становились непреодолимой стеной во взаимном сближении двух соседних народов, активизировавшемся позже, в XVIII в. Если раньше обоюдное переселение носило характер единичных случаев, то теперь крупные группы казаков навсегда оставались в принимавшем их мусульманском мире. Особенно значительными эти исходы были в послеполтавский период (переселение в Крым гонимых царём казаков-некрасовцев) и в 1770-х гг., после окончательного разгрома казацкой республики «русскими братьями».

Упомянутые и иные особенности татаро-казацких отношений проявились уже в годы правления Ислам-Гирея III (1644—1654 гг.)

Примечания

1. Речь идёт не об Орде как великой державе с собственной внешней политикой, не допускавшей «случайных» грабежей соседних с ней народов и стран и, тем более, собственных территорий. Орда не могла грабить Москву, Ярославль или Суздаль по той простой причине, что эти бывшие княжества стали не колониями, не товарными факториями, не пунктами сбора дани, а частью Орды. Причём частью столь же органичной, как и тюркоязычные, и угро-финноязычные, и ираноязычные и так далее племена и народы, из которых, собственно и состояло необъятное государственное тело Орды. Казаки никак не могли защищать ордынскую Москву от ордынской Твери или ордынских же Хаджи-Тархана, Казани и т. д. — это бессмыслица. Речь здесь идёт главным образом о мелких внеордынских, или бывших ордынских, или не подчинявшихся ослабевшей Орде её членах, родах-кланах, на свой страх и риск ходивших в набеги на славян центральной и западной части их расселения.

2. Лишь в отдельные, впрочем весьма непродолжительные периоды резкого ослабления Крымского ханства такие стычки могли перерастать в настоящую «неустанную мелкую партизанскую пограничную войну... Это обдирание (луплэнне) татар становилось спортом и — одновременно — настоящим источником дохода для этой передовой стражи украинской колонизации. Время от времени в том же духе устраивались и значительнейшие экспедиции на татарские кочевья и укрепления — когда украинской массой на свой страх и риск, когда — организованной украинскими старостами или колониальной администрацией» (Грушевський, 1909. Т. IX. С. 58).

3. Это писал чиновник, хорошо знавший предмет и, главное, считавший искажение истины вредным для дела. Другое дело — российские государственные историки, в чьих трудах искать объективные выводы о крымскотатарской действительности тех лет было бы напрасной тратой времени. Лишь изредка некоторые исследователи (как правило, нерусские) говорили об этом со страниц своих работ: «то, что писалось... о грабежах и разбоях, было лишено объективного спокойствия, беспристрастия, было отравлено ядом человеконенавистничества, расцвечено цветами, специфическими цветами российского национализма, принимающего на окраинах [Российской империи] особенно уродливый характер безжалостной травли инородческого населения» (Цаликов А. Кавказ и Поволжье. М., 1913. С. 101).