а) Сущность бунта и крестьянской войны

Советская историография в своё время безоговорочно приняла ленинское определение катастрофы 1917 г. как Великой Октябрьской социалистической революции. И придерживалась смысла этого термина на всём протяжении своего бытия в качестве науки, ища и находя всё новые подтверждения «научности» ленинского постулата. Между тем сомнительность последнего становится явной уже при постановке естественного вопроса: а правомерно ли называть разнообразные события рокового 1917-го именно «революцией»? Революцией принято обозначать (по крайней мере, в цивилизованном мире) насильственную ломку негодных экономических и социальных структур, одряхлевших отношений и культурных традиций, отмену переживших себя идеологических установок с целью замены их совершенно новыми социальными, политическими и экономическими системами, отвечающими более целесообразным, рациональным, совершенным, новым же социальным отношениям, производительным силам и экономическим моделям.

Год 1917-й отбросил страну в противоположном направлении.

Россия покатилась назад, в догосударственное, варварское, архаичное прошлое. С социальной точки зрения это был бунт черни, люмпенов. И его типичная для любого бунта неконструктивность, бесперспективность была явной уже в самом начале переворота — стоило только вспомнить опыт 1905 г. Тогда бунты по всей России выдохлись не только по причине полицейских репрессий. Им некуда было развиваться, они не были нацелены на созидание, они уходили сами в себя. Но окончательно не гасли — топливо не иссякло. Они тлели до поры до времени, почти незаметные для российского политического бомонда, жившего собственными представлениями об окружающем мире.

И единственным, что просвечивало из-под пепла внешнего этого покоя, были чёрные сотни¹, феномен городской. Их появление вполне объяснимо. В менявшемся социальном климате они не могли не взойти, эти ростки яростной реакции архаичного типа, антилиберального протеста средних и низших слоёв города, опасавшихся конкуренции интеллектуализировавшегося крупного производства. В городе созрел плод сопротивления слишком европейскому, слишком нерусскому по духу аппарату (но в защиту своего старого тотема, царя-батюшки). Жертвами этой реакции пали опять-таки «ненаши» — евреи или мусульмане. А также русские — но оторвавшиеся от народа: студенты, интеллигенты, иногда торговцы и пр. Тогда, в 1905 г., число только погибших (то есть не считая покалеченных, изнасилованных, избитых и пр.) за полмесяца достигло 4000 человек.

После 1905—1907 гг., казалось бы, всё стихло. Однако современные исследования показывают, что до тишины было далеко. Сами волнения начались до 1905 г. и не угасли после 1907 г., а продлились вплоть до нового их подъёма в 1917-м и позже. Другое дело, в какой форме они протекали в межреволюционный период. И вот здесь обнаруживается, что отдельные «беспорядки» 1902—1917 гг. протекали хоть и изолированно друг от друга, но они не были разнородными. То есть не позволяющими вывести какие-то закономерности, общие как для всего этого времени, так и для всего российского пространства (точнее, для ареала преобладания русской закрытой сельской общины, захватывавшего и часть Белоруссии, и север украинского Левобережья).

Для решения поставленной проблемы важно выяснить истоки этих волнений. Этот вопрос — сложнейший. Марксисты-ленинцы отвечали на него в плане общего «ухудшения жизни» крестьянина, притягивая таким образом за волосы исторический факт к сомнительной теории: известно немало бунтов, вспыхивавших тем ярче, чем радикальнее были улучшения в материальном положении массы. Указания на подстрекательскую роль то ли беспартийной интеллигенции, то ли большевиков ещё более нелепы, как и все попытки детерминировать (опричинить) народные движения волей отдельных лиц или группировок. Ведь когда историки объясняют резню Варфоломеевской ночи подстрекательством короля, то лишь обнаруживают такое же незнание психологии толпы, как и психологии королей². Или, по словам одного довоенного венгерского теоретика, «Революция — естественное явление. Самое заинтересованное подстрекательство не может поднять людей на борьбу, если этого не сделала природа, и свобода не замаячила перед судьбами людей» (Немет, 1989. С. 239).

Итак, серия волнений началась в России, впервые после долгого перерыва, в 1902 г. Цепь их протянулась вплоть до 1917-го, но на нём не оборвалась. Её окончание совпало лишь с полным завершением Гражданской войны. Сам процесс этот протекал неровно, подъёмы социальной активности сменялись периодами затухания, но главное — они не прекращались. Как именовать такого рода аграрные беспорядки — не столь важно; специалисты по конкретным губерниям определяли их совокупность как процесс единый, но «мерцающий», «тлеющий», «пульсирующий» или даже «эстафетный» (западные волости). К 1920 г. неимоверно усилившаяся эта социальная буря охватила регионы, далёкие от её зарождения, от Центрально-европейской части России. Но несли её до конца всё те же действующие лица — русские крестьяне и рабочие в будённовках или бескозырках. Именно поэтому пора назвать это крупное историческое событие более адекватным термином. Империя пережила двадцатилетнюю (1902—1922 гг.) крестьянскую войну. Причём великорусскую крестьянскую войну. Последнее определение несколько режет ухо, привыкшее к комфортной «интернациональной» (без)ответственности за весь отечественный террор; очевидно, к смыслу термина придётся долго привыкать, как привыкали когда-то к словосочетанию «Великая французская революция». Впрочем, именно русской называли эту войну уже очень давно, ещё до её окончания, причём люди, знавшие о ней не из книг³. Понятно, здесь не может не прийти на память длинный ряд лиц, игравших в этой войне не последнюю роль, но явно нерусских. На этом парадоксе, хоть и кажущемся, придётся остановиться подробнее — он имеет важное значение для основной темы книги.

Примечания

1. Чёрные сотни — понятие собирательное. Под этим термином принято понимать несколько крайне правых организаций в России 1905—1917 гг., которые выступали под знаменем великодержавного шовинизма. По сути, они боролись за реставрацию «инородческой» политики феодального периода истории России (подр. см. ниже).

2. Недавние исследования показали, что в 1905—1914 гг. волнения вспыхивали с некоторой очередностью; причём главным образом (98,8% от общего числа сельских беспорядков) в деревнях, где ни разу не бывали агитаторы РСДРП или других революционных партий. И, напротив, сёла, где агитация велась, сохраняли спокойствие в 92,4 случаях из ста (Буховец, 1996. С. 316). Что объясняется социальной психологией общинников: «ненаш» агитатор подозрителен, для него бунт чем-то выгоден, а уж доброму он точно ничему не научит.

3. Ленин, выступая 1 января 1918 г. перед добровольцами, дважды сказал об этом в одной фразе: «Я приветствую в Вашем лице решимость русского пролетариата бороться за торжество русской революции» (ПСС. Т. XXXVI. С. 216). Это же качество «революции» подчёркивает политический противник Ильича и профессиональный историк: «Большевистская победа лишь продлила общий процесс русской революции. Она только открыла новый период её. Существенна в этой победе не поверхностная смена лиц и правительств... а непрерывность великого основного потока... преобразования России» (Милюков, 1927 «а». С. 40—41). К схожему выводу приходят современные исследователи: «Красные сумели обезоружить белых в силу того, что взяли на своё вооружение насилие и мессианизм — то, чем изначально была пропитана русская история, и от чего ни у кого, даже просвещённых людей, не находилось иммунитета» (Булдаков, 1997. С. 240).