д) Октябрь

Уже летом 1917-го рабочие были глубоко возмущены упорными попытками Временного правительства восстановить на производстве дисциплину. Те же настроения охватили деревню, когда селяне уяснили себе, что министры не собираются отдавать им ни помещиков на растерзание, ни воли «озорничать». Вот тогда мужики-богоносцы и принялись довершать недоделанное Февралём. Показательно, что пашня их теперь интересовала меньше всего, «...на сей раз они взялись рубить казённые и частные леса, собирать чужой урожай, захватывать хранящиеся на продажу сельскохозяйственные продукты, разумеется, снова разорять и жечь барские дома», причём направлены эти действия были неслучайно «прежде всего против высокопроизводительных поместий и хуторов, созданных столыпинской реформой. Именно на гребне этой революции... и вознёсся к власти Ленин со своей партией» (Пайпс, 1994. С. 223—224).

Общеизвестны страшные факты грабежей, поджогов и расправ (в основном над беззащитными жителями Центральной России, но ещё более — её инородческих окраин) как до, так и после Октября. Такой уровень насилия объяснялся уже не только старыми причинами, неоднократно упомянутыми выше, но и новой — внезапным снятием старых сдерживающих моментов, особенно мощных в условиях общинного бытия.

У любого народа, у любого человека существуют внутренние этические нормы, какие-то границы дозволенного. Чем свободнее индивид, тем этих внутренних границ больше, тем они многосторонней. Понятно, почему: свободный человек самостоятельно определяет тот барьер, за который он не может ступить. У предельно несвободных членов общины такой барьер практически отсутствовал. В этом не было их вины. Столетиями российская действительность складывалась так, что он отмер, атрофировался за ненадобностью, ведь его постоянно заменяли иные, внешние, общинные законы-традиции и державные регламентации. Поэтому, когда старые связи лопнули, для крестьянской массы порог между нормальной и криминальной жизнью оказался незаметным. Мужики продолжали, как и раньше, совершать самые разнообразные поступки из числа тех, за которые не грозит порицание или наказание. Революционная практика дополнительно внесла в их число убийства, пытки, изнасилования, грабежи и тому подобное — вот и всё объяснение якобы новой, а на самом деле старой, как сама община, морали российского крестьянина «Эпохи Революционных Преобразований».

Ленин инициировал октябрьский взрыв, располагая ничтожными в масштабе империи силами: все его идеологические заединщики умещались когда-то на одном диване. Их могло быть ещё меньше (в капсюле не нужна большая масса гремучей ртути). Ленин мог вообще самоустраниться — тогда его роль сыграл бы кто-нибудь другой. И этого «другого» масса заставила бы провести в жизнь декреты, именуемые в истории «ленинскими», это объективное выражение именно её неподдельных чувств и чаяний. Ведь эти положения, как и весь октябрьский переворот, стали неизбежностью задолго до Февраля и помимо Февраля. Народ должен был восстановить оба подточенных либералами столпа своего бытия и веры: монарха и общину. И он вернул их себе в конечном счёте, вовремя выйдя из февральского тупика на свой магистральный исторический путь. И единственной неувязкой, которой он не мог предвидеть (а кто мог?), оказался тоталитаризм новой, советской монархии вместо старого авторитаризма...

Поэтому Ленина называют «вождём Октябрьской революции» скорее по недоразумению. Готовя кадры для разжигания малого её очага в Питере, технически руководя ею (на пару с Троцким) в дальнейшем, Ильич сам был инструментом великого русского Бунта. И стал одним из первых винтиков, в совокупность которых на новом цикле своей истории должен был снова превратиться великорусский этнос. Ведь большевики никогда не могли бы победить, если бы у русских чувство национального единства было сильнее классовых инстинктов, если бы они поднялись над узкими интересами классового (а также общинного, личного, семейного, областного и пр.) эгоизма. В пору великого испытания народ не объединился ради общей победы, ради общего, а не личного выживания, а массово ударился в мародёрство, как только оно стало ненаказуемым («грабь награбленное»). И тут уж его не могла остановить никакая кровь. Этот раскол, это предельное разобщение — не временное помешательство, а проявление этнической психологии: «не может быть у русских братских чувств друг к другу, ибо нет у них на самом деле крепкого национального сознания, общей привязанности к общей родине» (Ципко, 2011. С. 36). Этот вывод не нов — задолго до современного философа, ещё в годы Первой мировой, к нему пришёл генерал А.А. Брусилов (см. ниже).

Ленин как политический лидер звёзд с неба не хватал. Конечно же, он не был мыслителем, способным убедить людей в правоте своей идеи и тем самым повести большинство за собой. Напротив, он «лишь» фокусировал и персонифицировал массовые эмоции русского народа, который, едва победив в войне, был идеологически терроризирован своим вождём. А именно, подвергнут воздействию собственных, но как в вогнутом зеркале усиленных, отражённо-концентрированных идей. Повторяю: Лениным были использованы эмоциональные, а не интеллектуальные политические средства. Другое дело, какую личную окраску придал Ильич событиям 1917 и последующих годов — отрицать её своеобразие невозможно.