е) Последствия и перспективы «революций» 1917-го

Не ставя себе задачу полного анализа этой подтемы, коснусь лишь самых примечательных её аспектов. Один из них — физический самораспад системы. Как только в феврале были упразднены военно-полицейская и иные, менее значительные, но столь же искусственные структуры страны, то есть когда она лишилась формообразующего скелета, то замену ему ни одна партия создать даже и не пыталась. Тут же выяснилось, что Россия в создавшемся положении — не единое государственное тело, а ворох разрозненных, разобщённых частей, не имеющих ничего фундаментально общего. Поражал даже не поголовный сепаратизм окраин, разбегавшихся от Москвы, как от чумы. Начался процесс, немыслимый для цельного, нормального государственного организма: не будучи подвержен ни массированной оккупации, ни столь же массовой эмиграции аборигенов, ни банальной эпидемии, он стал на глазах разлагаться.

Структурная дезорганизация, цепная реакция социального и национального взаимоотторжения, экономического разлада и политической самостийности поразили не только окраины, но и Центр. Мгновенно лопнули все традиционные торговые и хозяйственные связи, «демократизация» исполнительного аппарата вывела из строя средства связи, систему снабжения и муниципальных служб, производства в целом, парализовала взаимодействие города и деревни. Над страной навис призрак голода.

Теперь «пружина люмпенской ненависти», некогда до предела сжатая твёрдой рукой П.А. Столыпина, стала неудержимо распрямляться, и также «до отказа и за считанные месяцы похерила все результаты его реформ, но на этом не остановилась, и продолжала распрямляться дальше» (Стариков, 1994. С. 70). Были экспроприированы помещичьи земли и поделены (с куда большим удовольствием!) участки столыпинских хуторян. После этого все наделы были слиты воедино и торжественно разрезаны на средневековые полосы! В это трудно поверить, но, в самом деле, возобновились регулярные переделы. Что было несовместимо ни с агротехникой эпохи, ни с требованиями рынка, ни с просто материальными потребностями крестьянской семьи. Зато восторжествовала высокодуховная уравнительная «справедливость», а также общинная деспотия.

Беспристрастные исследователи замечают: общинный мир «достиг в российской сельской жизни такого влияния, какого прежде у него никогда не было» (Хоскинг, 1994. С. 130). Другой зарубежный историк, явно недооценивающий значение «уравнительного» блока в русском этническом подсознании, донельзя удивляется этому бессмысленному и для всех вредному принципу: «При подведении итогов революции нельзя не поразиться тому обстоятельству, что уравнительная тенденция в конечном счёте одержала верх... Результат — всеобщее и ярко выраженное уравнение земельной собственности в деревне. К концу войны стало гораздо меньше бедняков и гораздо меньше кулаков, которые к тому же заметно обеднели. Крестьянство стало преимущественно «середняцким». Но произошло это в обстановке общего обнищания села» (Боффа, 1994. Т. I. С. 127). Как говорят в Крыму, азга кьанаат этмеген копны тапмаз (не довольствующийся малым не найдёт многого).

Дальнейшее более или менее известно. Лишь одно хотелось бы подчеркнуть: тройное величие русского народа (творец социального царства Божия на земле; хранитель Третьего Рима; строитель и сберегатель великой Империи) до Октябрьской революции полностью осознавалось лишь дворянской и церковной элитами. Остальным 80—90% этноса для этого не хватало элементарного образования, и они пробавлялись народной мифологией да тёмными подсознательными инстинктами. Но в 1920—1950-е гг. впервые в истории России представление о собственном особом назначении распространилось не просто широко, а стало тотальным (прежде всего через радио, затем через фильмы, газеты и пр.). Чаще любой молитвы, по много раз в день из чёрных радиотарелок звучали под торжественные ритуальные марши слова о величии, даже о превосходстве России над всеми иными нациями и державами. Поэтому никого не должно удивлять, что именно в эти годы народ оказался способен на ещё более дикие преступления, чем раньше, когда он не знал иной идеологии, кроме самодельной.

Но нужно отдать народу должное: каким-то особым, мистическим чутьём он уже в 1917—1918 гг. почувствовал, что надвигается новая чёрная полоса в его жизни, несравнимая даже с ужасом революции. И люди стали ожидать чего-то вроде конца света. Именно поэтому они стали придавать невиданное до той поры значение культу смерти, как это всегда бывает на переломных этапах¹.

Поэтому в заключение Пролога стоит сказать несколько слов именно о ритуальной стороне советской идеологии.

Примечания

1. Это любование смертью, преданность ей — твёрдая великорусская традиция. Она жива и поныне. Каждый обращал внимание на множество памятных знаков по обочинам российских дорог, отмечающих места гибели в автокатастрофах, где ещё, кроме России, такое можно увидеть? «И всюду — венки, цветы, свечи. Никто не мешает нам любить своих усопших, хранить им верность, но почему же обязательно — грубо, зримо, прилюдно? Мы что — настолько обезумели, что хотим жить только в постоянном окружении траурных знаков и надгробий?» — недоумевает автор статьи под примечательным названием «Мы — некрофилы?» (ОГ. 05—11.10.2000).