б) Московское направление

Второй, после активности (то есть неизменной инициативности), отличительной чертой крымскотатарской дипломатии была, начиная с правления Мехмед-Гирея I (1515—1523), её однозначно антимосковская направленность. Это вполне объяснимо: не было для ханства противника опаснее и целеустремлённее в своей многовековой экспансии, чем русские.

Впрочем, так было не всегда. Ещё в XIII в. такой угрозы не существовало. Тогда на севере правили три равных и никак друг другу не подчинённых и официально не связанных великих князя — Рязанский, Московский и Тверской. Точно такими же правами обладали многочисленные обычные русские княжества, более мелкие, но также никому не подчинённые. Такое положение никак не соответствовало этнопсихологическим установкам северовосточных славян. Об их подсознательных установках на агрессию говорилось в Прологе, здесь важно отметить, что их конкретные истоки находились и в традиционно экстенсивной системе хозяйствования, требовавшей постоянной экспансии на новые, нередко уже заселённые территории. По ряду причин такое расширение первоначального пятна расселения русских, направленное в послекиевский период на север, постепенно стало сменяться восточным. Весьма полную и объективную картину столкновения русских с аборигенами колонизуемых регионов даёт старый историк С.М. Соловьёв: «издавна, когда ещё русский славянин не начинал строить на Оке церквей христианских, не занимал ещё этих мест во имя европейской гражданственности, болгарин слушал уже коран на берегах Волги и Камы. Здесь впервые в Северо-Восточной Европе христианство столкнулось с бусурманством. Это столкновение было необходимо, как скоро новая Русь основалась в области Верхней Волги, как скоро славянская колонизация нашла себе путь вниз по этой реке; первые князья новой, Северо-Восточной Руси — Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский, Всеволод III, Юрий II — ведут войны с болгарами и доводят границы своих владений до устья Оки в Волгу, где закрепляют их Нижним Новгородом. Болгарам трудно было бы защищать Азию и магометанство с этой стороны от напора Руси, но вот Азия высылает татар, и движение Руси на восток по течению Волги остановлено надолго. С ослаблением татарского владычества это движение снова начинается, но тут Азия, татары собирают последние силы и утверждаются в опасном месте, основывается Казань. До тех пор, пока существовала Казань, до тех пор дальнейшее движение русской колонизации на восток по Волге, наступательное движение Европы на Азию было невозможно-здесь Средняя Азия под знаменем Магомета билась за свой последний оплот...» (Соловьёв, 1988. Кн. III. С. 461—462).

Началась эпоха так называемого «собирания Руси», которое было на деле захватом Москвой соседних русских княжеств и вольных земель. Среди важнейших целей этот процесс имел одну первоочередную: собирание сил для прервавшейся было колонизационной агрессии. Первым пал Великий Новгород; в 1478 г. самостоятельность этого крупного торгового города была ликвидирована в результате походов Ивана III (1462—1505). Захват этой русской области сопровождался кровавыми карательными мерами, не прекратившимися, а ожесточившимися в наступивший мирный период¹. Московский террор сопровождался многотысячной депортацией новгородцев во внутренние районы Московии. При этом к великому князю из недвижимости только высланных перешло около 1 млн десятин земли. После Новгорода тем же московским методом в Русь было «собрано» Тверское княжество (1480-е гг.). Нужно заметить, что уже в этот ранний период своей истории московские князья (затем — цари) не гнушались самыми низкими политическими методами, если это давало в руки козырь для успешного развития экспансии. Война стала братоубийственной, если учесть, что на соперничающих княжеских тронах нередко в самом деле сидели родные братья.

Тем временем Золотая Орда неудержимо распадалась. Уже образовались сильные и независимые от Сарая Казанское и Крымское ханства. Это ослабление бывшего Великого ханства открывало перед Москвой новые возможности не только в Азии, но и на западе и юге, то есть на польских территориях. В результате ряда дипломатических встреч, в которых принял активное участие и Менгли-Гирей I, в конце 1470-х образовалось два военно-политических, противостоящих друг другу союза: Москва — Крым и Литва — Сарай. При всей своей внутренней непрочности, они не только просуществовали на протяжении длительного времени, но и провели немало совместных акций в течение всего окончания столетия. Так, к примеру, в 1480 г. поход золотоордынского хана Ахмеда на Москву оказался безрезультатным лишь потому, что Менгли-Гирей в этом году напал, как было договорено с Москвой, на литовцев. Ахмед, тщетно прождав какое-то время литовскую помощь (упоминавшееся выше «Стояние на Угре»), был вынужден, как известно, снова уйти на юг. Фактически это было поражение Орды — Москва перестала платить ей дань, односторонне декларировав тем самым свою полную свободу от былого вассального подчинения.

Это было удачное начало новой волны московской агрессии, и ободрённый им Иван III, отставив на время восточное направление, обратил свои походы на территорию Великого княжества Литовского. Напомню, что восточная часть его простиралась на большую часть современной Украины, непосредственно гранича с северными рубежами Крымского ханства. Понятно, что захватывая литовские города, Москва неуклонно приближалась к границам Крыма. А захватов этих было сделано в конце XV в. немало. В 1470—1480-х вооружённой силой были взяты Масальск, Тешинов, Негомирь; в 1490-х — Любутск, Хлепень, Рогачёв, Сергейск, Вязьма, Мещовск, Опаков; в первые годы XVI в. — Мценск, Брянск, Путивль, Дорогобуж, Чернигов, Стародуб и Новгород Северский (Соловьёв, 1988. Кн. III. С. 96—98, 111, 117).

К 1505 г. новые владения московского великого князя в междуречье Днепра и Донца (на широте Запорожья, но гораздо восточнее его) непосредственно сомкнулись с ханскими, а на севере включили в себя бескрайние просторы, от великих сибирских рек до Кольского полуострова и Карелии, а на западе — Ижорскую землю (Ингерманландии)) с выходом на Балтику. Чисто пространственно за полвека правления Ивана III княжество увеличилось приблизительно в шесть раз.

По понятным причинам не стоило рассчитывать, что столь весомая добыча потребует какого-то времени на «переваривание», то есть на хозяйственное, демографическое и т. д. освоение новых земель. Опыт говорил вполне однозначно, что такой передышки Москве не потребуется — добыча не утоляла, а всегда лишь обостряла её геополитические аппетиты, и ближайшим державам нужно было готовиться к худшему. Угроза приближения такого опасного нового соседа должна была беспокоить Менгли-Гирея. Видимо, так и было, но он не мог по ряду причин пока рвать договор с русскими, предпринимать против них предупреждающие дипломатические акции или даже военные действия. Напротив, он оставался верен союзу с Москвой и уже при новом короле, сыне Казимира IV, Александре Ягеллоне, по просьбе русских нападал в нужный момент на литовские и польские земли.

Лишённые в тот период союзников в Восточной Европе, литовцы не теряли всё же надежды привлечь когда-нибудь крымских татар к совместной борьбе с Москвой. Ведь Крым, полагали они, должен был рано или поздно стать противником Москвы естественным путём, принуждённый к этому экспансией Москвы и таким же, как у Польши-Литвы, отсутствием внешнеполитической поддержки. Тот же Александр Ягеллон писал Менгли-Гирею: «Сам можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он её тебе? А что он родным братьям своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские города литовские и стать тебе близким соседом, сможешь ли сидеть спокойно на своём царстве?» (цит. по: Соловьёв, 1988. Кн. III. С. 112).

Наконец, в 1508 г. у очередного польского короля, Сигизмунда, эта надежда угасла полностью. И он заключил с Москвой вечный мир, отказавшись при этом от ряда городов в Северской Украине. Теперь Менгли-Гирей и в самом деле остался с северным соседом один на один, без союзников, даже потенциальных, включая Турцию². Тем не менее он старался поддерживать с Москвой нормальные отношения, удерживая от походов на русские земли своих более энергичных соотечественников, в том числе собственных сыновей. И лишь со смертью этого хана в 1514 г., можно сказать, началась эпоха постоянного военно-политического противостояния Москвы и Крыма. Которая, кстати, получила в большинстве исторических сочинений старых, да и современных историков, ставшее традиционным наименование эпохи татарских набегов на Россию.

Эта полуторавековая историческая кампания военной борьбы, тлеющего или скрытого антагонизма, имела своим истоком уяснение или осознание крымскотатарскими лидерами своих перспектив в отношении дальнейшего соседства с Москвой. И в Крыму к этому времени созрела под влиянием внешних факторов некая доктрина, смысл которой верно определил ещё в 1940-х гг. советский историк, которого уж никак не обвинишь в отсутствии великорусского патриотизма.

Он пришёл к выводу, что в описываемую эпоху крымские татары, скопившие достаточный опыт политического общения со своими соседями, «совершенно правильно выделили, как наиболее опасного своего противника не Польшу, а Московское государство» (Новосельский, 1948. С. 9—10). Это объяснялось, по мысли цитируемого автора, тем, что Польшу—Литву на юге контролировала Турция, тогда как «усиление Московского государства явно нарушало политическое равновесие в Восточной Европе и угрожало не только Криту, но и Польше». Именно поэтому крымские татары, поляки и литовцы становились «естественными союзниками в борьбе с Московским государством. Попытки московских дипломатов добиться союза с Крымом против Польши обычно не давали результата» (там же).

Другое дело, что такая вполне оправданная позиция ханской политики неизбежно ослабляла позиции этого государства в его отношениях с остальными державами, близкими или далёкими. Она была вынужденно ограниченной. Эта однонаправленность, хотя и не всегда явная, вполне осознавалась политическими партнёрами ханской дипломатии, прекрасно понимавшими, чем можно сломить неуступчивость татар на переговорах: часто для этого было достаточно пообещать им помощь в борьбе с Москвой или, напротив, пригрозить выступить на стороне русских.

Впрочем, русско-татарское напряжение временами ослабевало. Это случалось в периоды, когда Москва затевала наступательные кампании в других, не южных направлениях, или бывала втянута в большие европейские войны, например, в первую Северную или же в Тридцатилетнюю. Тогда её экспансия в южном политическом секторе почти полностью прекращалась, а в Крыму могли вздохнуть спокойнее. И, наоборот, конфликтная ситуация обострялась, когда до ханов доходили сведения о строительстве новых русских городков на юге, или тем более когда подтверждалась информация о новых фактах российской экспансии на другие тюркские области или подавления ислама в бывших Казанском или Хаджи-Тарханском (Астраханском) ханствах после их захвата. Весьма обеспокоен был Бахчисарай и установлением протектората России над Украиной в 1654 г., фактически втянувшим соседнюю державу в орбиту русской экспансионистской политики. Об этом Мехмед-Гирей прямо писал польскому королю Яну II Казимиру (1648—1674 гг.), предлагая принять совместные меры, способные нейтрализовать неизбежную в будущем московскую агрессию (Matuz, 1976. S. 15).

Отношение же ханства к другим соседним (и не совсем соседним) державам было по большей части ровным и дружественным. Такая позиция по отношению к странам, большая часть которых относилась к христианским, была оправдана уже чисто прагматическими соображениями. Ведь завоевательных целей ханы традиционно не преследовали (на протяжении всей истории ханства его границы только сокращались). А агрессия ради агрессии была бы для небольшой страны опять же слишком дорогим и опасным удовольствием. Другое дело — вынужденное участие в войнах; к ним Гиреев мог принудить их сюзерен-султан, оно могло быть оправдано и чисто оборонными целями, главным образом из опасения усиления наследственного врага — Москвы. К такого рода акциям целиком и полностью относились так называемые набеги.

Они были даже внешне наиболее яркой и характерной чертой крымской внешней политики. В попытках выявить и объяснить фундаментальную, основополагающую причину возникновения и длительного использования татарами стратегии набегов имеются у исследователей имеются две точки зрения.

Первая, о примитивно хищнической их сути, начала высказываться чуть ли не современниками этих походов. Однако более или менее научную форму она приобрела лишь под пером весьма грамотного теоретика, А.А. Новосельского.

Этот историк, глубоко исследовавший политику ханства в XVII в., то есть хронологически последнем полувеке набегов, пришёл к выводу о «несомненной связи военной активности татар с их внутренним строем». Излишне говорить, что это заключение строилось на спекулятивных умозаключениях учёного, на внешних (то есть внекрымских) описательных источниках, а не на точных (экономических, статистических, археологических и т. п.) данных, оставаясь в подлинно научном смысле абсолютно бездоказательным. Вывод этот состоял в следующем: низкий уровень развития зернового хозяйства якобы не позволял Крыму кормиться с собственной пашни, и поэтому оставался единственный выход — набеги, практика которых «приобрела значение влиятельного фактора во всей экономике Крыма, дополняя его скудный экономический быт» (Новосельский, 1948. С. 418—419); доступность такого выхода из экономического тупика исключала «нормальное» развитие этого государства, «по самой природе своей примитивно хищного» (Новосельский, 1994. С. 13).

Эта точка зрения актуальна и сегодня, иначе не стоило бы тревожить тень старого учёного. Но его гипотеза не ушла в небытие вместе с ним, она живёт, постоянно повторяясь, переходя из книги в книгу, не обогащая науку, и сама не обогащаясь какими-то новыми данными, способными её хотя бы косвенно подтвердить. Она столь же уныло бездоказательна, как и в тот отдалённый периоды истории науки, когда впервые была высказана — да и то не столько с научной, сколько с политической (пропагандистской) целью. Показательно, что такого рода утверждения не меняются со временем даже чисто лексически. Впрочем, это и невозможно для авторов, рабски заимствующих идеи у своих предшественников. Вот гораздо более свежий (по времени, не по качеству) набор слов, почти неотличимый от соответствующих пассажей в памфлетах петровской эпохи: «ханство, жившее грабежом украинских, русских, молдавских и польских земель, теперь испытывало тревогу за безопасность своих владений» (Проливы, 1999. С. 32).

Но вернёмся к выводам А.А. Новосельского. В его точке зрения интересно даже не то, что она порочна, ведь поиск исторической истины знает не только сразу найденные точные гипотезы, он использует здравые зёрна и ошибочных теорий. Но поиск даже отдельных зёрен истины в этой гипотезе был бы тщетным. Во-первых, в XVII в. крымское земледелие по-прежнему оставалось на таком уровне развития, что именно хлебный экспорт был одной из самых стабильных статей его дохода. Только из Гёзлёвского торгового порта ежегодно к Босфору уходили сотни судов, тяжело гружённых первосортной крымской пшеницей (см. очерк 1-й тома II). Понятно, что это были излишки упомянутого «скудного экономического быта», для сбыта которых приходилось искать внешние рынки.

Во-вторых, «хищным» может быть только живое существо, в частности, человек (характеристика чисто психологическая) или группа людей (этнос, нация), подверженная влиянию собственной этнопсихологии, но уж никак не государство. Этот вывод не нуждается в доказательстве: есть сотни примеров, когда два типологически (системно, структурно и т. д.) аналогичных государственных образования ведут абсолютно несхожую политику. Или, используя оригинальную терминологию А.А. Новосельского, обладают различным потенциалом «хищности».

Вторая точка зрения в отличие от первой, то есть «экономической», излагается в чисто внешнеполитическом плане. Вот её основные установки:

1. Утверждается, что существовала некая общая «политика Крыма и Порты», сводившаяся к прямой интервенции собственными силами и поощрению к антимосковским действиям любой, годившейся для этого, третьей стороны (Кузнецов, 1979. С. 64). Это говорится вопреки факту явных расхождений в политике Порты и Крыма по отношению к Москве. Как мы помним, добившиеся собственной безопасности (основанной на реально возросшем могуществе своей державы) турки, не ощущавшие столь остро, как татары, опасности, надвигавшейся с севера, были заинтересованы в торговле с русскими и теми же крымчанами в мирной обстановке. При этом они менее всего беспокоились об интересах безопасности крымского хана. Напротив, Крым, находящийся на переднем крае грядущих войн, не мог не отойти от турецкой политики попустительства агрессии Руси. А эта политика Порты действительно имела место уже в годы правления Менгли-Гирея.

2. Конечная цель этой «крымско-турецкой» политики была единой: «ослабить обороноспособность России и подготовить условия для более широкого наступления Крыма и Турции в Восточной Европе вообще и против России в частности»; при этом начавшиеся крымскотатарские набеги рассматриваются «как часть широкого плана турецко-крымской экспансии в этом районе» (Кузнецов, 1979. С. 66). По понятным причинам эти выводы основываются не каких-то достоверных источниках (вроде текстов соответствующих проектов, договоров, планов кампаний, иных стратегических разработок и т. д.), но лишь на собственных домыслах историков, базирующихся на якобы проделанном ими всестороннем анализе тогдашней обстановки. Читателя с методикой такого анализа почему-то не знакомят. Не потому ли, что его попросту не было?

Эта обветшавшая точка зрения имеет и сегодня немало сторонников, упорно игнорирующих критику, которой она подверглась ещё во второй половине XIX в. Тогда же была разработана до сих пор никем научно не оспоренная концепция выдающегося русского историка-востоковеда В.Д. Смирнова. В трудах этого автора, которые доныне остаются непревзойдённым пособием по истории ханского Крыма, доходчиво показано, что набеги имели вовсе не экономическую, но гораздо более важную и насущную, первоочередную внешнеполитическую цель. Смысл её был в том, чтобы не допускать чрезмерного усиления ни России, ни Польши, поддерживая по мере сил равновесие, баланс между ними (Смирнов, 1887. С. 555)³.

Стоит отметить, что эта политика имела в тюркском мире довольно глубокие корни. Один из советников Тимура, эмир Кодадат (Худайдот), рекомендовал ему: «Береги своего врага, как жемчужину или алмаз, чтобы, когда придёт время, ударить им по камню так, чтобы тот разлетелся в дребезги и от него не осталось и следа. Он же прибавил: «когда враг сдаётся и просит твоего покровительства, пощади его и оказывай ему благоволение»» (Цит. по: Уложение Тимура, 1992. С. 46).

Как нетрудно было заметить, два российских дореволюционных историка — С.М. Соловьёв и В.Д. Смирнов — серьёзно обосновали научные заключения, простое знакомство с которыми делает читателя невосприимчивым к главным (по эпохе Средневековья) мифам советской патриотической историографии. Первый из них — о том, что Русь, остановив орду, спасла европейскую культуру. На самом деле Золотая Орда была выдвинута тюрко-исламским миром для защиты своего многовекового духовного достояния от экспансии глубоко отсталой и агрессивной Москвы.

Второй миф — о некоем проекте крымско-турецкого комплота, касающемся тюркской экспансии в северном направлении за счёт захвата русских земель. При этом во главу угла ставятся крымскотатарские набеги как наиболее активное и доказательное выражение целей такого проекта. На самом деле и здесь всё было с точностью до наоборот. Набегов не было, пока русские не то что вели себя мирно (таких периодов в истории этого не совсем обычного народа почти не отмечено), но, по крайней мере, не выказывали столь явно свои планы обширной агрессии именно в южном направлении. А когда такие проекты обнаружились во всей своей несомненности, вот тогда-то и начались набеги. То есть акции, предпринимаемые с чисто оборонительными целями — об этом говорит, среди прочего, и явное нежелание ханов территориально расширяться. Ведь даже после сокрушительно победоносных походов, иногда кончавшихся захватом и сожжением столицы поверженного противника, мусульмане по своей воле уходили домой, за прежние рубежи, не изменявшиеся на протяжении столетий⁴.

Но вернёмся к старым, куда более объективным русским историкам, выводы которых приведены выше. Не современные учёные, а именно В.Д. Смирнов сделал совершенно верные выводы, хоть и не был знаком с рассуждениями своего далёкого турецкого предшественника, Эвлии Челеби. Последний был современником крымскотатарских походов, внимательным историком и географом, а также дипломатом, между делом занимавшимся и стратегической разведкой, — короче, человеком, во внешнеполитической ситуации Крыма осведомлённым. Так вот, в одной из частей своей знаменитой книги Эвлия обращает внимание читателя на, казалось бы, совершенно необъяснимую вещь, суть которой в следующем.

Наследственный враг тюркского мира, Москва, в начале XVII в. находится в состоянии великой Смуты. То есть страна не то что обороняться не может, а впору бы снова варягов звать, чтобы устранить междоусобицу в правительственных кругах и всеобщий разбой, усугублённый голодом и вторжением поляков (кстати, радостно встреченных московской боярской оппозицией). Но именно в этот тяжелейший для русских период, и на всём его протяжении, Турция с Крымом как будто забывают о жертве постоянных своих набегов. И автор объясняет, почему: «Из-за того, что московские короли, оказавшиеся в бедственном положении, не были в состоянии навести порядок в своём государстве (курсив мной. — В.В.), между державою дома Османов и Москвой не было сражений и распрей, и дом Османов был занят священной войной с другими неверными», а именно с явной усиливавшейся Речью Посполитой, уже захватившей, между прочим, важнейшие территории Москвы (Челеби, 1961. С. 218—219).

Эвлия понимал (как и крымские ханы), что только баланс сил, равновесие между враждовавшими Польшей и Москвой способно дать если не гарантию безопасности Порте и Крыму, то существенное облегчение их внешнеполитического положения. Непропорциональное же усиление любого из этих агрессивных славянских государств неизбежно вело к поглощению ими ближайших соседей, одного за другим. Тут уж, если хочешь жить, то сидеть сложа руки не приходится: «А вообще эти неверные — такие зловредные головорезы, что если они на пять-десять лет избавятся от набегов татар и если они, пользуясь благополучием, задумают заняться делами государства, ни одна держава не сможет противостоять им и они займут [земли] всех казаков и поляков. А уж если они захотят выйти к побережью Дуная, тогда они уже ни за что не дадут покоя государству дома Османова и — упаси Аллах — может быть даже вторгнутся в Крым...» (там же). Что означало бы конец независимости южных соседей Москвы. Провидческая, глубокая мысль политика XVII века, малоизвестная в российской историографии, лишь в 1970-х гг. получила взвешенную оценку отечественного историка⁵.

Указанная цель достигалась регулярными разорениями приграничной полосы и гораздо более редкими глубокими массированными рейдами на тысячи вёрст по направлению к жизненно важным центрам обоих славянских государств. Но и мелкие набеги выполняли не менее важную, насущно необходимую оборонную задачу. Препятствуя усилению стихийно складывавшегося пояса славянских селений вдоль границ своей державы, ханы лишали агрессию с севера её самой необходимой предпосылки, а именно базы тылового обеспечения. Без такой опоры на «своих» южан громоздкие армии той же Москвы поражались голодом ещё на подходах к Крыму, до серьёзных сражений с противником. Самый яркий, хоть и более поздний пример — Крымские походы В.В. Голицына накануне петровской эпохи, обошедшиеся гибелью от голода десятков тысяч русских и украинцев, не говоря уже о загубленной коннице.

Во всяком случае, Гиреи твёрдо знали, что безобидные сёла и хутора русских в приграничной полосе — только начало. Ведь за переселенцем-крестьянином идёт солдат, и ханы делали всё для того, чтобы сдержать такую миграцию в южном направлении (кстати, не всегда стихийную, и не всегда без материальной поддержки даже вполне стихийно переселившимся). А иного способа сдерживания противника, кроме превентивных ударов, не было да и быть в тех условиях не могло. И то, что эта стратегия была целиком оправдана, показало будущее, в связи с чем имеет смысл совершить в него небольшой экскурс.

Особенно выпукло эта оборонительная задача проявилась в последние полвека крымских походов на север, то есть в XVII столетии. Набеги совершались почти исключительно на новопостроенные укреплённые городки Белгородской, а позднее Изюмской засечных черт⁶. В ту пору они росли, как грибы на всём протяжении крымских рубежей: Богодухова Гать, Красный Кут, Городный, Колонтаев, Мурахва, Харьков, Царёв-Борисов, Змиев, Чугуев, Салтов, Савин, Любятин.

Была ли такая тактика постоянных походов на засечные черты и отдельные города-крепости результативной? Очевидно, да. Согласно выводам австрийского историка, одного из ведущих специалистов по истории Восточной Европы Андреаса Каппелера, Россия в XV—XVI вв. вполне успешно овладевала наследством Золотой Орды на всех направлениях. Кроме крымского. Причём неслучайно: крымские татары, единственные из бывших золотоордынских этносов, сумели выработать стабильную и, бесспорно, действенную стратегию противостояния московской агрессии. Владения Гиреев в Крыму и Северном Причерноморье сохранились именно «благодаря их выдающимся военным и организаторским способностям» в проведении такой политики (Каппелер, 1999. С. 40).

Собственно, этот вывод очевиден для всех, кто обладает историческим воображением: ведь понятно, что солдаты и другой служивый люд после окончания очередного набега всё равно были принуждены возвращаться на пепелища городков и восстанавливать их. А вот у их кормильцев, тех самых «чёрных людей» — народа непривязанного, без которого городки вымерли бы с голоду — настроения были иными. Им набеги надоедали — и это ещё очень мягко говоря. Рано или поздно они начинали бежать с засечных линий, причём необязательно на старую родину, а вообще куда глаза глядят. В том же Царёве-Борисове в конце концов осталось всего 142 человека «скудных, разорённых и безлошадных», да и те собирались уходить вглубь России или за Урал вслед за своими более решительными земляками: «Жить стало невмочь» — объясняли они (Новосельский, 1994. С. 115)⁷. Чего крымские татары и добивались своими бесконечными набегами и походами за северные границы ханства.

Впрочем, как бы то ни было, эти походы, на которые хан не тратил практически ничего, оплачивались за счёт воинской добычи в виде «живого товара». Оставалась и известная прибыль, отчего набеги можно назвать одним из источников экономического дохода, хотя, повторяем, и не основного и нерегулярного. Зададим себе вопрос, были ли набеги привлекательны с этой точки зрения, а именно как средство получения добычи? Вопрос риторический, ибо не было в мировой истории ни одного народа или племени, способного отказаться от добычи, которая сама просится в руки (а ведь так и обстояло дело со слабыми, слишком слабыми и не умевшими держать оружие в руках поселенцами на южных и не только южных землях России). Другое дело, что походы за пленниками или «заурядный угон скота друг у друга с концом феодальной эпохи перерастают в большую войну с целью завоевания земли и людей» (Шпенглер, 2003. С. 362).

У северного соседа феодальное владение людьми окончилось в начале 1860-х гг., но великороссы опередили эпоху, начав, к примеру, действительно «большую войну с целью завоевания земли и людей» гораздо раньше (я имею в виду Северную войну 1700—1721 гг.). А потом началась, с той же целью, Кавказская, за ней ещё одна и ещё... И тут уж никаким крымским татарам за великим соседом было не угнаться. Куда им со своей жалкой добычей в несколько тысяч пленников равняться с покорителями миллионов людей, ранее свободных и независимых!

Но это пришло позже, а в допетровский период, да и в XVIII в. основная масса великорусского населения находилась в худшей социальной форме, чем крымскотатарская. В Московии/России основную массу составляли крестьяне, но не было крестьянства как единого сословного организма, глубоко сознающего свою общность. И факты якобы общенародных подъёмов (вроде ополчения Минина и Пожарского) на самом деле охватывали лишь незначительную часть поселений тогдашнего государства, да и то лишь в отдельные годы, которые можно буквально пересчитать по пальцам. И этот феномен полной разобщённости народа выглядит особенно контрастно в сравнении с крымскотатарской нацией, где мужчины-воины составляли воинство и были постоянно готовы по призыву хана подняться в поход или стать на защиту родины от агрессора в едином общенациональном порыве.

Вообще-то не всегда осознаётся, что мужчина с оружием в руках — это «великий символ воли к деятельности. Народ «в хорошей форме» — это изначально воинство, глубоко прочувствованная внутренним образом общность [всех] способных носить оружие. Государство — мужское дело, это значит печься о сохранении целого и о том душевном самосохранении, (которое обыкновенно обозначают как честь и самоуважение), [это значит] предотвращать нападения, предвидеть опасности, но прежде всего — нападать самому, что является чем-то естественным и само собой разумеющимся для всякой находящейся на подъёме жизни» (Шпенглер, 2003. С. 380).

И эти естественные набеги были тем более результативны, в том числе и в экономическом смысле, что крымские рати почти не встречая сопротивления, легко входили в рыхлое тело южных областей расселения великороссов и, взяв то, что само падало в руки, возвращались домой. Любой, кто оказался бы на месте крымских татар, почти наверняка повёл бы себя таким же или весьма схожим манером. Как, например, донские и кубанские казаки в их отношениях с северокавказскими народами. Собственно, называть эту военно-экономическую практику «завоевательной» также неверно, как именовать не вполне безопасный сбор дикого мёда «пчеловодством»⁸.

Это был яркий феномен крымскотатарской истории, навлекший неисчислимые бедствия не только на жертвы набегов, но и на самих «хищников», на их мирных потомков, наших современников, с которых нередко требуют платы за громкую славу их средневековых пращуров. Поэтому имеет смысл попытаться, наконец, внести ясность в эту сложную, многоплановую проблему, втягивающую в свою орбиту не только крымских татар и великороссов.

Примечания

1. Бывают странные прозренья. Датский специалист по истории Руси того периода К. Расмуссен умер не столь давно, но до начала Чеченской войны с её карательной практикой и соответствующим лексиконом. Тем не менее, акции Москвы в XV в. на новгородской земле были названы датчанином udrænsninger, то есть в буквальном переводе, зачистками (Ruslandshistorie, 1983. B. I. S. 108). Такой ясности исторического предвидения (конечно, опиравшегося на глубокое знание конкретной этнопсихологии), можно только позавидовать.

2. В начале XVI в. Порта достигла одной из исторических высот своего могущества. Султан Селим I завоевал значительную часть Персии и Египет, но Европу по ряду причин щадил, хоть был признанно всемогущ. Он и с Москвой продлевал мирные договоры, что вызывалось, как странно это ни звучит, «крымскими интересами», то есть интересами ханской коммерции с Портой (Zinkeisen, 1856. B. II. S. 605). Такое миролюбивое отношение к северному соседу, конечно, само собой не родилось и туркам обошлось недёшево. Нормальная жизнь была невозможной в постоянном ожидании нападений казаков Днепра и Дона с участием московитов. Надо было что-то предпринимать, и на рубеже XV и XVI вв. туркам удалось запереть устья впадающих в Чёрное море рек: после Кефе «и Белгород волосский, и Ачаков, потом и Азов в державу турецкую приидоша... И от времяни того во всех оных пристанищных градех нача султан турецкий соблюдения ради их имети многия воинства. И тако укрепи их, яко безо всякого опасения пребывает в Константинополе, ибо на всех пристанищах, яже суть во устиах рек изо всех стран текущих в Понтийское море, имеет городы крепкия и яко бы врата в море оное...» (Лызлов, 1990. Л. 138 об. — 139). Иначе, чем оборонительными против соседей-славян эти меры назвать трудно, учитывая добровольное прекращение османского продвижения на север и последовавший затем мирный период.

3. Не столь давно была сделана попытка выработать третью точку зрения, механически состроенную из элементов двух вышеназванных. Автор этой теории утверждает, что упомянутый стратегический принцип поддержания польско-московского равновесия с целью обезопасить себя, был всего лишь тактическим приёмом, «с помощью которого Крымское ханство проводило свою политику грабежа» (Санин, 1987. С. 50). От этой попытки создать некий гибрид из разноплановых и оттого органически несоединимых сущностей (т. е. типичную химеру) веет глубоким мистицизмом недоброй памяти советской историософии, что исключает серьёзную критику приведённой гипотезы. Несколько ближе к истине утверждение современного исследователя, считающего, что, к примеру, в середине XVI в. «ни Россия, ни Литва с Польшей не захотели заплатить Крыму столько, чтобы он однозначно стал бы реальным союзником одной из сторон» (Филюшкин, 2008. С. 330). Да и не было таких денег, за которые Гиреи фактически продали бы свою политическую независимость, которую они постоянно отстаивали. Даже перед лицом всемогущей Блистательной Порты.

4. Этого мнения придерживаются и западные историки, причём весьма давно: «Если Золотая Орда широко раскидывала свои кочевья, то Крымское ханство характеризуется территориальным самоограничением (подчеркнуто мной. — В.В.). И это притом, что уже в начале XVI в., как и двумя веками позже, его народонаселение сравнялось с золотоордынским. Крымчане покидали свой полуостров лишь в особых случаях, но и на внутренней территории подвижек не было: там уже каждый знал свое родовое место, что объяснялось повсеместным развитием земледельческой культуры. Собственно, и Золотая Орда в XV в. уже начинала к этой культуре понемногу приобщаться, но сеяли-то они каждый раз на новом месте. У крымских же татар, как и в остальной Европе, давно уже существовали [постоянные] пахотные участки, значившие для них больше, чем для золотоордынцев» (Ernst, 1911. S. 20—21).

5. «Но, призывая к ослаблению Русского государства, Челеби предлагал не беспрестанное ослабление Москвы, а лишь такое, какое было необходимо для равновесия сил в Восточной Европе, для предотвращения её (т. е. Москвы. — В.В.) превосходства над Польско-литовским государством» (Греков, 1979. С. 306). Собственно, ханы и без советов заезжего турка поступали именно так, а не иначе. Ещё Хаджи-Гирей всячески поддерживал Литву как естественного противника Москвы, он и мурзам своим запрещал устраивать набеги на литовцев. А в 1461 г. даже заключил с Казимиром IV договор, где гарантировал Литве владение южнорусскими областями, некогда подаренными Тохтамышем князю Витовту. Считают, что именно благодаря такой политике татар Литва, заинтересованная в их союзной поддержке, помогала Гиреям отстаивать независимость ханства (Ernst, 1911. S. 27).

6. О масштабности этих стратегических объектов говорит пример Изюмской засечной черты. Она возводилась начиная с 1680 г., в этом военном строительстве участвовало около 35 000 солдат, даточных людей и казаков. Общая длина цепи укреплений составляла 223 версты. Она начиналась под г. Усердом и шла через г. Валуйки, по рекам Осколу, Северному Донцу, Мже, Коломаку, Ворскле, а по последней до г. Полтавы. «В состав опорных пунктов черты входили 13 городов, 2 стоялых острога и 4 слободы. Все они, за исключением города Солёного, имели только военное значение... Городовые укрепления состояли из стоячего острога окружностью до 1000 сажен и 4—9 башен» (Новосельский, 1994. С. 116).

7. Вину за неэффективность южной оборонительной полосы следует прежде всего возложить на московских чиновников в центре и на местах. Они полагались, прежде всего, на административный фактор, уделяя минимум внимания жизни социальных низов южных окраин, да и военному делу на засечных чертах тоже. Между тем создание такой обороны было вполне возможным, если бы не неискоренимые московские бюрократические и коррупционные традиции. Те же поляки установили ещё в 1570-х гг. на востоке Волыни цепь замков и две линии обороны, обслуживавшиеся профессиональными воинами, снабжавшимися всем необходимым из центра. В результате «уже в XVII ст. центральной Волыни татарские набеги практически не достигали» (Атаманенко, 2010. С. 23). И это не говоря о таких городах как Варшава и Краков, никогда не испытавших судьбы Москвы, которую русские были бессильны защитить от сколь-нибудь крупного вторжения с юга.

8. Последнее замечание отнюдь не беспочвенно. С годами возрастает число любителей представлять ханский Крым постоянной угрозой не только московскому государству, но и вообще европейской цивилизации. Пример из публикаций последних лет: в 1572 г. «120-тысячная конница Девлет-Гирея вновь устремилась к Москве. Это был, пожалуй, самый критический год в жизни не только русского государства. Уже читались контуры новой исламской державы, охватившей Крым, Турцию, Казань, Сибирь, Бухару, Коканд, Джунгарию. Это мощное государственное образование должно было поглотить Западную Европу» (Голубчиков Ю.Н., Мнацаканян Р.А. Исламизация России. Тревожные сигналы будущего. М., 2005. С. 39). Естественно, никаких источников о наличии у энергичного хана подобных геополитических планов упомянутые авторы не приводят, что вполне понятно.