5. Масштабы и техника походов и набегов

Повторяю, лишь гораздо позднее захвата побережья полуострова турками, в начале XVI в., когда исчезли последние генуэзские и итальянские колонии Крыма, этот вид промысла перешёл к крымским татарам. Точнее, не ко всему населению ханства, а к военно-политической его элите, опиравшейся в набегах на заперекопских подданных дома Гиреев (см. ниже).

Понятно, что здесь не избежать какой-то моральной оценки подобного «народного промысла». Но научная объективность, да и чисто человеческая справедливость требуют, чтобы оценка эта была сделана не с высоты достижений философского гуманизма XX или XXI вв., а в соответствии со взглядами современников рассматриваемых событий. И вот тут мы видим, что ни в XVI в., ни позже походы с целью воинской добычи не считались чем-то постыдным не только в Крыму, но и в соседних и не совсем соседних странах. «Он сделал опасность своим ремеслом, и его не следует презирать за это» — в подобном оправдании Заратустры не нуждались, например, казаки Богдана Хмельницкого, когда совместно с татарами Ислам-Гирея разоряли мирных жителей Польши, жгли города и уводили с собой многотысячный полон на продажу (Зварницкий, 1892. Т. II. С. 243). Да и сам славный гетман искал и находил для своих полков казаков, «які звикли шаблею шматок хліба собі добувати» (Крип'якевич, 1990. С. 45). Как будет показано ниже, казаки и крымские ногайцы обладали менталитетом воина, а что определяет поступки человека более властно, чем его менталитет? Разве что внешнее принуждение, но в ту эпоху кто мог принудить запорожцев или крымских татар вести себя так или иначе?

Аналогичное отношение к походам за ясырем было и по эту сторону Перекопа, у крымских эмиров и беев. Советский исследователь замечал: «Едва ли будет парадоксом сказать, что это занятие было для них вполне закономерным средством для получения путем обмена необходимых им товаров и денег... Это было действительно ремесло, почти профессия» (Бахрушин, 1936. С. 30). «Война здесь великое искусство (meeste konst)», — замечает голландский путешественник (Witsen, 1692. Bl. 383); полувеком ранее о том же писали французские дипломаты: «долгий опыт походов позволил им проникнуться всеми тайнами этого искусства» (Luce, Beauplet, Lamberty, 1634. P. 6). Беи и мурзы были такими же рыцарями-разбойниками в степях Восточной Европы, как их украшенные благородными гербами европейские «коллеги» на больших дорогах Запада и Востока, с одинаковой легкостью приносившие в жертву человеческие жизни — свои и чужие. И точно также как западные поэты-рыцари, дружинные певцы крымских походов находили в военных схватках особую, острую романтику боя.

Приведу песнь одного из таких поэтов-воинов XVI в., Досмамбета Азовского, оборотившегося перед смертью на прошедшую жизнь:

Тугаи, тугаи, тугаи у рек,
Тугаи обжил я, не жалею.
Тяжёлую секиру в руки взяв,
Возглавил войско я, не жалею.
Стрелами остроконечными
Врагов разил, не жалею.
Одногорбых, могучих верблюдов запрягший,
Кочевал я, не жалею.
Аргамака с густым, коротким хвостом
Оседлал я, не жалею.
Как полноликая луна,
В шлем облачился я, не жалею.
На ложе с чеканной резьбою, за занавесью алой,
Красавицу с распущенной косой
Целовал я, не жалею.
Ведь мне не о чем скорбеть, —
Перед Мамаем Храбрым
Шахидом лёг, не жалею!

(Цит по: Музафаров, 1991. Т. I. С. 241—242)

Ни в коей мере не оправдывая войны как таковые, приведу и противоположные мнения мыслителей, видевших в этом занятии и некоторые положительные стороны, особенно в древности, когда внутри этносов только формировались понятия доблести, бесстрашия, воинской чести. Гераклит (VI—V вв. до н. э.) считал, что в этом смысле «война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными». А «Гомер, — продолжал древнегреческий философ, — молясь о том, чтобы вражда сгинула меж богами и меж людьми, сам того не ведая, — накличет проклятье на всех живых существ».

К этим словам нужно отнестись с пониманием. И тогда война предстанет не искусством смерти, но и искусством игры, соревнованием вождей в силе, храбрости и сноровке. Германские саги и русские былины в большей своей части посвящены тому же — войне, которая поднимает победителя до немыслимых в мирное время высот, делает его богоподобным. Процесс войны был и выяснением благосклонности богов или, позднее, единого Бога. В то же время братоубийственные войны проклинались с древнейших времён, тогда как все остальные оставались самой богатой возможностью служения божеству.

Средневековые рыцари Запада и Востока «...жили войной потому, что не видели для себя никакого иного образа жизни. Такова была их природа. Если война заканчивалась, они, дабы не умереть со скуки, спешили на рыцарские турниры, порой превращавшиеся в массовые побоища. Именно в сословиях, подобных рыцарским, вырабатывались особые кодексы чести, которыми восторгаются современные романисты» (Светлов Р. Искусство войны. СПб., 2004. С. 6—7). Но не только война ради войны привлекала этих воинов по праву рождения. Походы на неверных и набеги на такие же христианские земли, как их родина, давали рыцарям ещё и возможность разбогатеть или хотя бы поправить своё материальное положение, далеко не всегда блестящее.

Однако в отличие от Запада, где рыцари не испытывали затруднений с вербовкой в свои шайки новых головорезов взамен убывших, в Крыму эта проблема была сложнее. На полуострове с его преимущественно сельскохозяйственным населением и малым числом городов не всегда было просто найти охотников до набегов, особенно в летнее время. Причём сказанное относится и к скотоводческим, и земледельческим, и садово-виноградным хозяйственным регионам ханства, а значит, практически ко всей территории полуострова, где концентрировалось основное, коренное население, не имевшее ничего общего с заперекопскими кочевниками и ведшее «совершенно противоположный образ жизни» (Хартахай, 1866. С. 207). Поэтому ханы, когда у них появлялось в очередной раз желание садиться на коня, «главным образом брали с собой ногайских татар», т. е. жителей степи Северного Причерноморья и лишь отчасти — малочисленных кочевников, ещё встречавшихся в самой северной, степной части Крымского полуострова. Не случайно походное войско собиралось не в Крыму, а где-нибудь у Днепра, в местах обитания заперекопских ногайцев (Броневский, 1967. С. 361).

Что же касалось «жителей полуострова, в особенности южной его части», то ханы, собиравшие людей в поход, нередко «довольствовались только обложением данью за право не выезжать» (Хартахай, там же). Опираясь на приведенные данные весьма авторитетного историка, писавшего, что называется, «по горячим следам», мы приходим к внешне парадоксальному, но вполне логичному выводу: основную массу «крымских татар» во время набегов составляли вовсе не крымчане, а степняки Причерноморья. Хотя мы и затруднились бы уточнить это соотношение в процентах или абсолютных числах.

Впрочем, гораздо важнее не количественные, а качественные, а именно производственные и идеологические, различия между группами населения гор, предгорий и побережья, с одной стороны, и степи по обе стороны Перекопа, с другой. Первый субрегион издавна считался «ядром Крымского юрта» не только потому, что «в нём находилось главное управление татарского государства», но и поскольку именно здесь сохранились древние устои, абсолютно чуждые кочевникам-пришельцам, с готовностью откликавшимся на призыв к набегу. Этой мирной идеологии садоводов, пастухов и пахарей суждено было стать в Крыму главенствующей. А первые ростки грядущей её победы были заметны ещё в XVII в. Недолгий опыт набегов с его соблазнами быстрого обогащения стал тогда уступать древним крымским традициям, вновь по достоинству оценённым уже потому, что мирный путь развития экономики «совершенно совпадал с нравами и образом жителей полуострова» (Хартахай, 1866. С. 208).

Как замечает тот же историк, такой путь был совсем «не по вкусу ногайским ордам», но на их мнение в Крыму XVII—XVIII вв. никто не обращал внимания — подавляющее большинство населения полуострова избрало себе иную судьбу. И, по словам Мехмед-Гирея II, ещё более старого автора, наблюдавшего этот процесс собственными глазами, когда хан собирался в набег, то в самом Крыму он уже, лишь «кое-как выпрашивая у беков, отряжал скольких-нибудь, вроде птичников, то есть поденщиков и рабочих», немногочисленных наймитов, а не массу крестьян, — добавим мы и продолжим цитату: «Да и большинство тех-то были не татары, а кто домашки, то есть от рабов родившиеся рабы, кто разбойники, которые бежали... и переоделись татарами, кто черкесы, кто русские и молдаване. Среди подобного разновидного сброда много ли татар, которые видели сражение? Не наберется и одного из тысячи» (там же). Поистине драгоценное свидетельство; запомним его.

Спрашивается, мог ли хан, стоя во главе этого многоязычного сброда, люмпенов по сути, отваживаться на дальние походы единственно ради добычи? Ответ здесь предельно однозначен: такие походы могли осуществляться лишь при одном условии, что абсолютное большинство «крымской» конницы составят мобильные и дисциплинированные некрымские, заперекопские кочевые орды буджаков, джамбулуков, едисанцев, кубанских ногайцев и т. п. Как указывается ниже, именно таким образом дело и обстояло.

Причем не по какой-то особо высокой моральности коренных крымчан, дело отнюдь не в этом. В противоречие с охотой на людей приходила вся их модель жизни, а конкретно — способ производства, при котором на счету были каждые мужские руки в течение всего сельскохозяйственного года, чего практически не наблюдалось у кочевников Северного Причерноморья. И если мы допустим, что у горцев Крыма сложилась под влиянием их мирных занятий какая-то особая этика, не позволявшая им с лёгкостью проливать человеческую кровь, добывать хлеб насущный оружием и т. д., то такая» мораль должна была в ту эпоху выглядеть скорее исключением, чем правилом. Ибо, повторяем, охота на людей повсеместно рассматривалась в ту эпоху как занятие, ничем не хуже любого другого. Разве что несколько более опасное, чем, скажем, ремесло рыбака.

Приведённое сравнение верно и в иных отношениях. Состоятельные татары, как правило, ссужали бедняков средствами производства. Причём не только, скажем, сетями, как это бывало в рыбацких посёлках, но и боевыми конями накануне похода, расчёт за которых производился с добычи. Как писал барон де Тотт, свидетель последнего, скромного по масштабу татарского набега (на Подолье, в середине XVIII в.), должник давал обязательство «по контракту своим кредиторам в положенный срок заплатить за одежду, оружие и живых коней — живыми же, но не конями, а людьми. И эти обязательства исполнялись в точности, как будто бы у них всегда на задворках имеются в запасе литовские пленники» (цит. по: Бахрушин, 1936. С. 30).

И всё же невозможно согласиться с историками, видевшими в ханстве образец «государства, по самой природе своей примитивно хищного» (Новосельский, 1994. С. 13). Профессор употребил здесь не вполне профессиональный термин, очевидно, имея в виду государства, которым была свойственна набеговая культура. Действительно, такого рода этнические общества известны; самый близкий для нас пример — это некоторые горские племена Кавказа. Селившиеся из века в век на территориях крайне ограниченных, неплодородных, отрезанных от сухопутных торговых путей, моря и даже судоходных рек, эти племена, не имея иных средств к существованию, кроме немирных, вынужденно превращались в носителей упомянутой набеговой культуры.

Но ведь в Крыму ситуация была совершенно иной. Поразительное разнообразие поверхности полуострова (6 ландшафтных типов!), близость к морю и сухопутным торговым путям, наличие рыбных рек и плодородных почв предоставляли богатейшие возможности для развития сельского хозяйства и коммерции. И крымские татары этими возможностями широко пользовались. Как будет показано в I очерке II тома, со времён Средневековья здесь была развита многоотраслевая экономика города и деревни. Исследование народного хозяйства Крыма, его структуры и функциональных особенностей позволят нам в дальнейшем прийти к выводу, что оно было не только органичным и оптимальным в конкретной природно-климатической ситуации, но и самодостаточным, полностью удовлетворяя самым разнообразным потребностям населения ханства.

И последнее замечание. Набеговая культура свойственна лишь относительно небольшим этническим группам. Представить себе, что многие сотни тысяч крымских татар кормились исключительно разбойной добычей, невозможно, какими бы «хищными» они ни были. В таком случае за Перекоп должно было отправляться чуть ли не полумиллионное войско, то есть вдесятеро большее, чем это было на самом дела. Причём такая масса вооружённого народа должна была отправляться в набег ежегодно, иначе крымцам просто нечего было бы есть. Между тем история о такой постоянной практике умалчивает.

Но оставим историографические фантазии и обратимся к тому, что действительно имело место.

Итак, по числу участников крымские набеги делились на три вида:

Расхождение набегового войска на отряды. Рис. из: Боплан, 1839

Большой (сефери) совершался под водительством хана, в нём участвовало до 100 000 человек, и приносил он, как правило, около 5000 пленников.

В среднемасштабном походе (чапуле) 50 000 всадников возглавлялись одним из беев; ясырей при этом бывало около 3000 чел.

Небольшие же набеги (бешбаш, т. е. «пять голов», на самом деле около 5000—10 000 участников) во главе, как правило, с эмиром (мурзой) приносили скромную четверть тысячи рабов (Хензель, 1979, 155).

Сефери и чапулы совершались по неменявшимся, традиционным сакмам (направлениям движения войска). Все они начинались у Перекопа, а далее расходились веером. Самой восточной была Кальмиусская сакма. Она шла к верховьям р. Кальмиуса, откуда поворачивала на север. Не доходя до г. Тор она делилась надвое: правый рукав шёл к Валуйкам и дальше в том же северном направлении: левый (Муравская сакма) — на Белгород. Ещё одна, Чёрная сакма, прокладывалась на север сразу от Перекопа, через Кази-Кермен на Сечь и Чигирин, где разделялась на три-четыре рукава — от киевского до Львовского; ими пользовались смотря по обстоятельствам. Но на Львов вела и отдельная, более прямая Кучманская сакма северо-западного направления, пересекавшая Днепр у впадения в него р. Ингула. Наконец, в Аккермане начиналась и вдоль правого берега Днестра шла Золотая сакма, по которой отправлялись в набеги на территории, расположенные к запалу от Молдавии и Валахии (украинцы и поляки называли сакмы шляхами — Чёрный шлях, Кучманский шлях и т. д. — Атаманенко, 2010. С. 23).

Большие походы (например, на Москву, Литву) были редки; крымцы большей частью удовлетворялись краткими набегами на южнорусские и польские земли. Мобилизация участников занимала около полумесяца; каждый из них брал с собой трех коней, доспехи и корм; каждые пять человек — одну телегу. В ордах, поставлявших основной контингент участников набега, в него шли все мужчины старше 14 лет, но иногда брали и 12-летНих (Боплан, 1990. С. 53). И если в Крыму отказы идти в поход были массовыми и от участия в набеге можно было откупиться, то в ордах с «дезертирами» поступали куда строже: закон повелевал «ограбить и казнить их» (Сыроечковский, 1960. С. 42).

Интересно, что в поход татары оружия почти не брали, ограничиваясь саблей и не более чем двумя десятками стрел, но непременно запасались ремнями для пленных. Как отмечал современник, «только богатейшие имеют кольчугу, остальные же, не имея ничего, идут на войну, почитай, голыми» (Боплан, 1990. С. 55). С отрядами хорошо вооруженных поляков, казаков или русских они в стычки стремились не вступать, продвигаясь вглубь чужой территории крайне осторожно, по-звериному путая следы. Захватив там, где удавалось, полон, конники тут же оттягивались в родные степи.

Любопытное наблюдение: идя не только в набег, но и в обычный военный поход, воины совершали нормальный пятиразовый намаз. Картина менялась на обратном пути: «когда же возвращаются с похода, то проходят, не останавливаясь, пять станций (дневных переходов. — В.В.) вместо одной и забывают призыв к молитве и самую молитву. С быстротой облаков они тогда спешат вдоль по речным долинам, не разводя огня и не останавливаясь нигде более четверти часа. При первом знаке рожком они снова стремятся вдаль наподобие потоков» (Брун, 1867. С. 12).

Чаще в набег ходили зимой: летом нужно было заниматься другими отраслями экономики. Да и по снегу неподкованные татарские кони ходили легче. Конечно, зимой была одна тактика, летом — другая; единообразной оставалась лишь жёсткая дисциплина, залог минимального риска для участников похода. Рассмотрим по отдельности оба типа таких походов подробнее, ведь это искусство было важной чертой этнокультуры крымцев на том историческом этапе.

Зимние набеги. Такой поход начинался, как правило, в начале января, когда устанавливается надёжный лёд на реках и болотах; до марта Дикое поле обычно сплошь покрыто снегом, который также важен для успешного продвижения войска (всё-таки «подковы» из распаренного и разогнутого воловьего рога, прикреплённые к копытам коней сыромятными ремнями, вещь ненадёжная — они часто спадали). По той же причине поход мог быть даже отменён, если зима случалась бесснежной, так как гололедица обрекала его на стопроцентную неудачу, тут даже железные подковы мало помогали.

Выйдя в заперекопскую степь, соединившись с местными ногайцами и произведя смотр, хан приказывал начинать движение по одной из сакм. В день войско обычно проходило немного, около 25 км, но безостановочно и не снижая суточной нормы перехода, что бы ни случилось, так как поход должен был закончиться, в любом случае, до вскрытия речного льда. «Вот так они приближаются к границам Польши, выбирая себе путь по балкам, которые отыскивают и которые переходят одна в другую. Это делается для того, чтобы спрятаться в степи и не быть обнаруженными казаками, которые в разных местах держат стражу и, дознавшись о появлении татар, поднимают тревогу в своём краю. Вот почему татары пользуются указанной хитростью... а вечером, разбивая лагерь, не разжигают огня...» (Боплан, 1990. С. 59). Большое значение придавалось при этом эффекту внезапности, поэтому впереди войска постоянно выдвигались разведывательные группы, которые старались добыть «языка», чтобы узнать, откуда удобнее всего совершить неожиданное нападение на противника.

Но вернёмся к походному регламенту. Войско подчинялось жёсткому маршевому порядку. Его фронт составляла сотня всадников, то есть 300—400 коней, учитывая сменных, поэтому ширина фронта была примерно в 800—1000 шагов, а глубина сводной колонны — от 800 до 1000 коней. «Для тех, кто такого не видал [собственными глазами], это было дивным зрелищем, так как 80 000 татар ведут свыше 200 000 коней; не так густо деревьев в лесу, как их коней тогда в степи. Когда видишь их издали, то кажется, что это на горизонте поднимается, какая-то туча, увеличивающаяся по мере того, как она поднимается и наполняющая страхом самых смелых, имею в виду тех, кто не привык видеть такие полчища одновременно. Движутся эти великие армии так: каждый час они останавливаются на полчетверти часа, чтобы дать возможность своим коням помочиться, а те настолько хорошо научены, что делают это сразу, как только их останавливают. Одновременно татары также слезают с коней и мочатся. Потом немедленно садятся на коней и продолжают свой путь» (Боплан, 1990. С. 59—60). «Причём все эти эволюции совершаются без каких-либо громких команд, свистков и так далее, каждый знает порядок и его придерживается», — добавляет тот же автор.

Приблизившись к границе — точнее, не доходя до неё 15—20 км, войско останавливается на 2—3 дня в укромном месте, чаще всего в какой-нибудь низине с проточной водой. Здесь всадники чистят коней, моются в ледяной воде прорубей с крымским мылом кил, отдыхают. Затем всё войско выстраивается и рассредоточивается на три части. Две трети его составляют отныне основной корпус, а треть делится надвое, то есть на правый и левый фланги. Только после этого войско вступает в чужие пределы. При этом основной корпус (называемый отныне кошем) вместе с обоими флангами продолжают продвижение вперёд в том же темпе, что и раньше: не торопясь, но безостановочно. Однако теперь марш не прерывается на ночь; делаются лишь часовые перерывы для еды и кормления коней, пока всё войско не углубится на территорию противника километров на 300. При этом колонны огибают встречающиеся селения, не причиняя им ни малейшего вреда.

Наконец, достигнув намеченного крайнего предела похода, основной корпус поворачивается в противоположном направлении и начинает свой медленный путь назад. При этом по приказу хана оба фланга удаляются в стороны и вперёд примерно на 400 км. В дальнейшем они продолжают дробиться на отряды численностью по 500—600 человек в каждом. Это — основная боевая единица, она в состоянии окружить село или городок любой величины и защищённости и взять его. После чего по периметру взятого селения выставляются четыре сторожевых поста, где на протяжении тёмного времени суток поддерживаются огромные костры, освещающие окрестности, так что никто не может удалиться, не будучи незамеченным.

При этом, повторяем, как правило, никакого сопротивления не оказывалось: один лишь звук крымскотатарских боевых труб повергал противника в неописуемую панику. И здесь не было ничего странного. «Бычьи рога издавали совершенно неописуемые звуки, чья громкость усиливалась от числа этих рогов. Этот звук издали предупреждал поляков, венгров и немцев о том, что дело придётся иметь с крымскими татарами — и поднималась паника» (Milner, 1855. P. 171—172). И всеобщее бегство при первом звуке этих боевых труб имело свой резон: расправе подлежали только те, кто оказывал вооружённое сопротивление, бежавших в худшем случае брали в плен (Боплан, 1990. С. 60). Трудно удержаться от замечания, что в этом смысле крымские татары XVII в. были куда гуманнее российских войск в Чечне XIX—XXI столетий...

В ходе этих фланговых рейдов осуществлялась основная цель набега: собиралась добыча в виде людского полона, крупного и мелкого скота; другого имущества почти не брали. Затем добытчики со всем собранным направлялись к основному корпусу, который в бескрайней степи они легко отыскивали по следам, оставленным многими тысячами копыт. После их прибытия тут же, не теряя ни часа времени, отделялась следующая треть войска, также разделённая на два фланга, и история повторялась, а после её возвращения в степь уходила последняя треть — и с тем же результатом. Схематически этот их путь с боковыми выходами можно изобразить, как это сделал старый автор, в виде окружности (см. илл. на следующих страницах). Понятно, что при такой рейдовой системе основной корпус не терял в численности и боеспособности. Передвигаясь шагом и обильно кормя лошадей, он был постоянно хорошо отдохнувшим и готовым к схватке с неприятельской армией любой величины. Само ханское войско, следует заметить, к таким встречам отнюдь не стремилось и даже всячески их избегало, как и осады крепостей, к чему крымские конники были вообще-то малоспособны вплоть до XVIII в.

Но вот задача набега была осуществлена, и ханские конники могли возвращаться. Домой они никогда не шли старым путём. Удалившись от границы на несколько десятков километров, вся эта масса людей и лошадей останавливалась на краткий отдых. Здесь, на своей уже территории, всадники приводили себя в порядок, чистили и кормили лошадей, при необходимости оказывали пленникам медицинскую помощь, делили их между собой для дальнейшего сопровождения в Крым.

Расхождение набегового отряда на конные разъезды. Рис. из: Боплан, 1839

Летний набег. Летом сефери, как правило, не устраивались — этому не благоприятствовала природа, о чём говорилось выше. В эту пору года мог собираться лишь типичный беш-баш в 10 000—20 000 человек. Большим количеством выступать не имело смысла, так как основным условием успешности такого похода была его скрытность. Не доходя до границы километров 20, войско делилось на 10—20 отрядов, численностью каждый около 1000 человек, которые туг же расходились далеко друг от друга. Половина войска, состоящая из 5—6 таких отрядов, уходила направо на расстояние 4,5—6 км, то же перестроение совершала левая часть войска, в целом же создавалась линия, фронтом в 45—50 км. Она медленно продвигалась вперёд, имея перед собой на расстоянии 5 км сторожевой отряд, задачей которого было обнаружение каких-либо изменений на местности вдоль сакмы, поиск пограничных застав и захват «языков» противника, в зависимости от чего менялся и маршрут войска.

«Вот так они и движутся, тесно держась друг друга с тем, чтобы в назначенный день встретиться в условленном месте за каких-нибудь 2 или 3 лье [9—12 км] от границы, так, как в центре сходятся разные радиусы. Причина тому, что они идут отдельными отрядами — опасение, как бы их не обнаружила казацкая стража, которая постоянно стоит в степях на расстоянии 2—3 лье одна от другой. Не разобравшись, сколько татар на самом деле, она может сообщить лишь о том отряде, который видела... Когда они видят какую-нибудь тысячу или около того, такое незначительное количество противника их не тревожит, поэтому через несколько дней после получения известий о нём они бывают очень поражены численностью...» (Боплан, 1990. С. 62). Подойдя к границе, крымскотатарские отряды углубляются на чужую территорию на 25—45 км, после чего возвращаются назад, не задерживаясь за рубежом более чем на два дня. После этого следуют обычный отдых, приведение своих рядов в порядок, раздел трофеев и возвращение восвояси.

При этом летом, когда следы на земле остаются дольше, чем в пору зимних снегопадов, был разработан и особый способ ликвидации их. Войско делилось на группы примерно в 400 человек, каждый с запасными лошадьми, полоном и трофейным скотом. Эти группы уходят влево и вправо от основного пути движения, где делятся на четыре отряда каждая. Они уходят на расстояние около 6 км в противоположных направлениях: на север, юг, восток и запад. Здесь они снова делятся каждый натрое, то есть на группы по примерно 33 человека. Через 2—3 км пути они снова делятся на три части и так далее, пока их не останется по 10—11 человек. Интересно, что эти эволюции производились необыкновенно быстро, за час-полтора, причём на полном скаку, так как промедление было смерти подобно. Естественно, перестройки такого рода были бы совершенно невозможны без досконального знания степи, её перелесков, холмов, оврагов и т. д., так что каждый десяток никогда не пересекал пути другого. И только в назначенный день они, пройдя разными дорогами кто длинные, кто короткие пути, — встречаются точно вовремя, в назначенном месте, обычно в какой-нибудь низине, где среди лета сохраняется свежая зелень и вдоволь чистой воды.

Такое малое количество коней, 10—11 голов, практически не оставляло следов, трава поднималась за день-два, так что погоня, если она и снаряжалась, тут же сбивалась с верного направления. Тем временем, пробыв сколько требуется на отдыхе, малые группы вдруг устремлялись в назначенный пункт сбора, и всё многотысячное войско, ничего более не опасаясь, захватывало какой-либо город или группу сёл, быстро выводило в степь трофеи и столь же молниеносно возвращалось в Крым.

Обычно противник, обманутый мнимой малочисленностью крымскотатарских отрядов (в них казалось от силы 500—600 сабель), бросался преследовать их со вдвое большими силами. Но, дойдя до места вышеописанного рассредоточения, эта конница останавливалась в растерянности перед разбегающимися тропками. А после того как они тут же, на глазах, исчезали, смущённая неудачей погоня возвращалась домой. Но и в случае удачи, а именно боевой встречи, победа не всегда доставалась сильнейшему, но почти всегда — тому, кто опытней в степных схватках, у кого лучше кони и т. д.

Для того чтобы более конкретно представить себе направления, цели и результаты набегов и военных походов крымских татар, достаточно ознакомиться с любым перечнем таких вооружённых выступлений за какой-то период времени. Приведём такой список, относящийся ко второй трети XVI в.

1. Поход турок в Молдавию, 1538 г. Хану Сафа-Гирею I удалось убедить Стамбул в трудном положении Крыма, после чего султан Сулейман I Кануни удовлетворился присылкой лишь нескольких тысяч татарских воинов.

2. Поход в Черкессию, 1539 г., был вызван предыдущим набегом черкес на крымских ногайцев близ Темрюка. Сафа-Гирею удалось не только вернуть угнанный скот, но и взять значительный ясырь в качестве удовлетворения за понесённый «моральный» ущерб.

3. Поход в Литву 1539—1540 гг. был совершен под руководством совсем молодого ханского сына Эмин-Гирея (в походе за ним надзирал его аталык Ибрагим-паша). Была взята солидная добыча и много пленников.

4. Поход на Москву 1541 г., затеянный по подстрекательству Симеона Бельского, был совершен под руководством Сафа-Гирея, который подошёл к Оке, но в результате взаимного недоверия между ханом и ногайским вождём Бакы-беем переправа затянулась. Это позволило московитам подготовиться к обороне и крымскому войску пришлось повернуть назад.

5. Поход в Черкессию 1542 г. завершился победой хана. Было взято немало пленников.

6. Поход на Кабарду 1544 г. по просьбе сверженного мятежниками кабардинского князя Эльбо-заде также оказался удачным, было взято много пленников и другой добычи.

7. Поход на Хаджи-Тархан 1545 г. был вызван захватом местного ханского престола узурпатором Ягмурджи-беем, который стал грабить торговые караваны, направлявшиеся в Крым. В этом походе Сафа-Гирей эффективно использовал артиллерию и каких-то «мушкетёров» (очевидно, наёмных). Ягмурджи был свергнут и вместе с трофеями привезён в Крым.

8. Поход 1546 г. на русские территории был проведён в основном силами ногайцев и снова с участием артиллеристов и мушкетёров. Целью похода было предупреждение набега на Крым московитов, уже собравших войско. Победа была столь блестящей, что осталась в истории под именем собственным — Ногай къыргыны (Ногайское побоище).

9. Поход на Черкессию 1551 г. по указу султана был задуман в Стамбуле главным образом для того, чтобы облегчить свержение с престола победоносного и популярного среди татар Сафа-Гирея. На обратном пути хан был заключён в Таманскую крепость и тайно убит (Остапчук, 2002. С. 397—400).

Как видно из приведённого перечня, Сафа-Гирей I практически все свои походы завершал победами. Следует также заметить, что он был одним из первых ханов, выступавших не только зимой, но и летом (на кавказском направлении), в расчёте на собранный урожай.